Кроха живой души

 
       Разбирая бумаги конца семидесятых, уцелевшие буквально чудом, наткнулся на невскрытое письмо.
       Кроха живой души томилась в пыльном мраке,пока я жил свою жизнь.
       
                ххх

«Здравствуй, Гриша!
Спасибо тебе. Твой знакомый, за которого ты решил меня сосватать, оказался порядочным и интересным мужчиной.
И мама у него изумительная. Они сразу же повезли меня на дачу.
И, знаешь, что первое сделал Вадим? Стойку на руках. Как мальчик. Встал перед каким-то серым от старости деревом и сделал стойку.
Одной ногой уперся в сук. Вторая, надо тебе сказать нелепо оголилась -  тонкая и  белая, с черным редким волосом.
Я , извини, Гриша, за натуралистичность, почему-то не могла отвести взгляд от его белой ноги, перехваченной у голени подвязкой. Знаешь, такие носят гангстеры в старых американских фильмах. Чудно, правда?
- Вот как мы можем, - гордо сказала его мама.
Мне, конечно,  стало немного неловко.
Но, знаешь, Гриша, не смотря ни на что, утро не потеряло ни прелести, ни свежести, ни очарования. Просто я поняла, что твой знакомый  для этой старухи  всё ещё маленький мальчик. Она просто не замечает, что сын её не очень уже молод. Она ещё верит, что сегодняшний её сынуля – это вовсе не законченность, что из гадкого утенка выкачается лебедь с крепкой грудью и сильными крыльями. Господи, да зачем я пишу тебе это, Гриша?
Впрочем, потом были отличный шашлык и хорошее вино. Он быстро опьянел. И я понимала, чувствовала, что сейчас ему легче переступить барьер неуверенности  в себе. А мать смотрела в сторону реки и делала вид, что ничего не слышит и не видит, как её сын, - веришь ли, Гриша? - зажмурившись, взял меня за руку.
Как много было потом слов. Вместе и порознь они говорили так много, словно боялись остановиться. Уже в машине - вела её мать, - мне стало страшно, что от этого уже никуда не деться, это становится моей жизнью.
 И страшней всего в этой жизни будет пытка нелюбовью.
Как раньше жизнь была наполнена пыткой ожидания любви.
Мать вела машину спокойно и уверенно. Она изредка поощрительно посматривала в зеркальце на нас, словно мы были принадлежностью её шикарного авто и правил уличного движения.
Потом они заговорили о разном  житейском. Я, откровенно говоря, задремала. Но вдруг сквозь дрёму слышу:
-  Поживёте, Вадим, пока со мной и папой на Фрунзенской.  Ведь о детях речь пока не идет, да, Вадик?
Это «пока» вошло, Гриша, в сознание, как тупое острие ножа.
Да, Гриша, я истеричка, знаю.  Но это "пока" открыло шлюзы: я заплакала и плакала всю дорогу. Мама мне свой платок дала. Вадик - свой.
Ах, добрый мой Гриша! Ну, какие дети?  Он лыс уже, а я - оболочка, видимость женщины...
Успокоилась я у самого города.
Въехали мы, Гриша, в город молча и с болью.
Вошли в подъезд.
Открыли дверь.
Включили телевизор.
Потом легли спать. Странно, но я  мгновенно уснула. И погрузилась в удивительный целебный сон.
У изголовья моей кровати неслышно метались тени и склонялись чьи-то лица.
Мне, Гриша, снился ты  - среди своих  друзей, полузабытых, молодых, голодных, которых  родители благополучных детей боялись. Так боятся неустроенности и голода.
А, с другой стороны, каким хулиганьём вы были!
Вы были родными и пугающими: в рванных свитерах и дешёвых платьицах, с облупленными носами и медными плечами, с плоскими  животами…
Ну, вот, опять литературщина пошла.
Пишу в аэропорту.
Прости, Гриша, если я обидела твоего друга. Но я не хочу быть для кого-то последним шансом и сама за такой же шанс цепляться не хочу. Да и не сумею.
Возвращаюсь к себе в Саратов,  к тёте Варваре. У неё больше никого нет. Будем с ней куковать. Пришла пора и мне за кем-то ухаживать.

Дай бог, свидимся.
Твоя сумасшедшая тётка Лиза.

27 мая
1979 г."