Песня соловья

       Когда поёт соловей,— замолкают все птицы. Ночь, ни звука, ни шороха, и в этой тишине раздаются заливистые соловьиные трели. Маленькая, невзрачная с виду птичка, она была бы ничем не примечательной, если б не её голос. Выглянешь ли в окно, или выйдешь из дому,— невольно задержишься и заслушаешься. Звуки эти невозможно передать словами. Вдохновлённый любовью, весной, пробуждающейся вокруг жизнью, маленький соловей заливается звуками, целиком отдавшись своей единственной и неповторимой песни, которую он исполняет так самозабвенно, будто эта ночь последняя. Светит ли луна, или накрапывает дождь, всё равно среди ночи слышен соловьиный голос. Незатейливый, но такой чарующий мотив. Слушаешь его и погружаешься в теплоту воспоминаний.

       Трудно вспомнить, сколько лет назад это было. Так кажется будто вчера, но нет, с тех пор и берёзы стали выше и дети старше... Словно такой же весною возле нашей речушки пел соловей, прячась от взглядов в ветвях молодых берёз и ольхи. Растворялся в звуках своей песни, наслаждаясь теплотою ночи и ясным светом месяца. Пока ты юн, то песни соловья тебя не очень прельщают, тебе ближе другие звуки и другие ритмы, но когда становишься старше... Вот тогда соловей кажется тебе роднее и ближе. Вместе с соловьиными трелями наполняешься молодостью и весной и грустишь об уходящем.

       Так и наши соседи, привыкшие рано ложиться и рано вставать, не спали в эту ночь, не сидели в доме, а вышли на дорогу и, поддерживая друг друга под руку, пошли к реке, поближе к месту, где поёт соловей. И, кажется, слышно его везде одинаково, что вдали, что вблизи, и при лунном свете разглядеть соловья в листве невозможно... А они пошли, два пожилых человека, вот так вот, рука об руку, так же, как и прожили всю свою долгую непростую жизнь.

       Их звали просто: баба Рая и дед Миша. Одинаково со всеми приветливые и ласковые они охотно откликались, стоило только их позвать и, оставив дела, подходили к забору или калитке. Не смотря на больные спину и ноги баба Рая все дни проводила на грядках, либо рыхлила что-то тяпкой, либо поливала из лейки. Дед Миша, после недавнего инфаркта, больше отдыхал, чувствовал, что силы уже не те. И рад бы взяться за лопату или топор, а всё сидит, призадумавшись в тени сада, иногда поводя рукой, отмахиваясь от назойливых мух. Врачи запретили ему курить. Баба Рая внимательно следила за этим, пресекая всякие попытки потянуться за папироской. И дед Миша, куривший более полувека, терпел. А если уж становилось совсем невмоготу, то на этот случай у него было кое-что припасено. Один тайник был в дровах, а другой в дупле старой ольхи возле речки. Тогда, если жена не отлучалась из дому, он говорил, что сходит на речку, «посмотреть как вода...» и, пристроившись на берегу, делал несколько затяжек. Иногда, правда, предательский ветер доносил до дома табачный дым, и баба Рая догадывалась, чем он там занимается, и тогда уж она поступала по настроению: или отругает, или пожалеет и промолчит. И так ведь намучался, пускай уж...

       Однажды, случайно, я застал деда Мишу на берегу реки за его тайным занятием. Он, смутившись, повертел цигарку меж пальцев.

       —Я только пару затяжек,— сказал как бы оправдываясь.— Сейчас отпустит, а то не могу уже... Я ведь до того как в армию забрали и не курил. На фронте пристрастился.

       Не раз мне доводилось слышать от него рассказы о той Великой войне, которую деду Мише довелось пройти от первого до последнего дня. Он говорил всегда внешне спокойно, без страха, боли иль бравады, без желания удивить или что-то приукрасить, и один только Бог знает, что в это время творилось у него на душе.

       —Там-то у нас одна радость была табачком разжиться. А что ещё... Зимой покуришь и уже не так холодно, а летом от комаров... дыму-то они не выносят.

       Я знал уже эту историю, как забрали его, черниговского паренька, в армию, как старшина учил наматывать портянки, как они бегали, ползали по-пластунски через непонятные меловые горы, после чего побелевшую гимнастёрку не просто было отстирать. А потом началась финская война.

       —Тогда финны нам врезали крепко,— говорил дед Миша вспоминая то время.— Зима. Снегу столько, что не пройти. Дорог не знали... Были у них снайперы, «кукушками» звали, их цепью приковывали к месту. Раз такой начал по нам палить с дерева... А мы колонной шли по дороге. Сразу с ребятами развернули пушку и по нему прямой наводкой. А как иначе? Ему же терять нечего. А злые они на нас были. Раз ребята одного финна поймали, а он злой, матерится... Да, сколько ребят тогда полегло.

       В таких рассказах дед Миша скуп на слова и не любит подробностей. Зачем подробности, когда он до сих пор всё это видит перед глазами. Ни что не стёрлось в памяти, всё живо, будто происходит сейчас наяву, все те, с кем был тогда рядом, всё то, что чувствовал и переживал тогда.

       —А как замирились с финнами, погрузили нас в вагоны и повезли куда-то на юг. В Финляндии зима, а на юге уже весна, снег сошёл, жарко... А мы в зимнем обмундировании: тулупы, валенки, штаны ватные... Только когда прибыли на место, выдали нам гимнастёрки и сапоги. Потом выгрузили из вагонов, построили и читают приказ: «Взять Бессарабию!». Тогда Бессарабию взяли с ходу, вошли и всё. Там я и прослужил до самой войны.

       Дата двадцать второе июня навсегда отпечаталась в сердце деда Миши, как и у всего его поколения. Эта дата делит всю нашу историю на «до» и «после». В обычном разговоре мы, вспоминая о каком-то событие или человеке нет-нет, да обмолвимся: «Это было ещё до войны...», или: «Он родился уже после войны...». И ни у кого из собеседников не возникает вопроса, о какой войне идёт речь, настолько глубокий след оставила она по себе. Память о ней словно вошла в гены и передаётся от отца сыну, от деда внуку, и стереть её, вычеркнуть, не в силах ни что.

       Помню, как-то встретились мы с дедом Мишей двадцать третьего июня, заговорили о самых обычных повседневных вещах, а в конце разговора он помолчал, потом произнёс:

       —Сегодня двадцать третье июня... Уже второй день шла война.

       Вроде и сказал он это буднично, просто, но что-то изменилось в его лице, в глазах появился иной отблеск, словно это было пламя той, далёкой для меня, но такой близкой для деда Миши войны. И подавленный вздох, и заигравшие желваки на лице... нет, правду говорят: «Ни что не забыто». Сколько бы времени не прошло, но картины той войны не стираются в памяти.

       —Бомбили нас без конца. Небо гудело от немецких самолётов. Всё, что показывали в кино – правда. Самолёты летели низко, на высоте деревьев. Я их видел, слышал этот гул, слышал визг падающих бомб, снарядов, взрывы, стрельбу... Наших самолётов в небе – ни  одного, а немецких – сотни. Только потом, года два спустя, наши добились превосходства в воздухе, а до того – одни немцы, хозяйничали как хотели. Ох, и врезали они нам тогда...

       И дед Миша сжимал кулак и сокрушённо качал головой. Что было ему ещё сказать, ему, солдату отступающей армии терпящей поражение за поражением.

       —Надо было отвезти снаряды на батарею. Тогда как было: снаряды нужны, а свободная машина только моя. Загрузили снаряды, и еду я один. Слышу,— впереди батарея стреляет. А наши отступают, батарея прикрывает... Еду и не знаю, может там уже немцы? Может, окружили наших, а я сейчас прямо к ним в руки? А тут немец летит, охотник. Высмотрел меня и давай по мне из пулемёта. А мне что делать? Бросать машину и бежать? У меня же полный кузов снарядов, попадёт – разнесёт всё в округе, убежать не успеешь! Я давлю на газ, одна надежда – нырнуть куда-нибудь в лесок... Эх! Сколько таких случаев было, все разве расскажешь... Тогда доехал, снаряды довёз, а назад уже с ранеными.

       Он был шофёром. Шоферил и в финскую войну, и в Отечественную. На своём грузовике объездил добрую часть прифронтовых дорог. И кто сосчитает эти километры. Сколько их было? Тысячи? Десятки тысяч? А может миллионы? Из конца в конец, по нескольку рейсов туда и обратно, днём и ночью, в жару и холод, по снегу и осеннему бездорожью, недоедая, недосыпая, попадая под бомбёжки... Но, тогда тяжело было всем. Шла война, жестокая и беспощадная. Жалеть кого-то было некогда. Было некогда считать погибших. Все силы уходили, чтобы сдержать натиск наступающего врага.

       Я не знаю подробностей военной биографии деда Миши и не могу сказать, как он оказался на ленинградском фронте. Наступала первая военная зима, такая же суровая и беспощадная как война. Ленинград, окружённый кольцом блокады, оборонялся как только мог. Помимо бомб на жителей обрушились голод и жестокие морозы. Ладогу стянуло льдом и по льду озера протянулась Дорога жизни, по которой на грузовиках повезли хлеб в погибающий от голода город. Одним из водителей грузовика был дед Миша.

       —Возили ночью, соблюдая светомаскировку, а немцы всё равно бомбили. Лёд и так тонкий... Возле берега ещё нормально, а на середине легко угодить в полынью. Ехали по расставленным вёшкам. Был приказ не останавливаться ни в коем случае, чтобы не случилось продолжать движение. Так что, станешь тонуть, спасать тебя будет некому. Мы тогда дверцы с машин снимали, чтобы успеть выскочить. Кто вообще стоя на подножке ехал. А ведь мороз, ветер страшный. Одеты все в тулупы, валенки, в них-то не попрыгаешь... Машина гружённая, случись что – на дно пойдёшь камнем. До берега доедешь, разгрузишься и сразу назад, а в кузове уже люди, были такие, кого в кузов поднимали на руках, сами залезть уже не могли. Где таким выпрыгнуть, если тонуть станем? А немец бомбит, лёд ломает... Так вспомнишь и подумаешь, как сам-то жив остался?

       У деда Миши большие натруженные руки с узловатыми пальцами. Этими руками он крутил «баранку», слесарил в мастерской. В годы войны миллионы пар таких же рук взялись за оружие и, освоив все премудрости военного дела, стали бить врага, шаг за шагом вытесняя его со своей земли и продолжали бить и теснить дальше, до самого Берлина.

       Помотала военная судьба деду Мишу по фронтовым дорогам, многие из них  изъездил он не один раз. Довелось вновь ездить по тем же дорогам, по которым он когда-то отступал. И вот уже настала пора сменить российские дороги на европейские. И такая далёкая прежде и незнакомая страна как Чехословакия открыла для него свои объятия.

       —Нам ведь тогда рады были, куда ни придёшь – везде улыбаются. Под немцем-то всем не сладко было. Врезали мы немцу тогда... Все уже знали, что войне скоро конец. А когда объявили победу... Все плакали, обнимались, радости было... Ведь ради этого дня каждый жизнь свою отдавал!

       Ни о ранениях, ни о бытовых трудностях дед Миша не рассказывал. Может быть ему это казалось не таким уж важным. Ему, видевшему смерть на каждом шагу, когда из сотни бойцов после боя оставались единицы. Что такое твоя рана, когда другие погибали или же оставались калеками на всю оставшуюся жизнь? Руки, ноги целы, можешь крутить «баранку», и что тебе ещё надо? Дед Миша расстался с армией, в которой прослужил без малого шесть лет. По распределению попал в совсем другую республику, где обрёл свой второй дом, встретил девушку, приехавшую сюда по комсомольской путёвке. Баба Рая была тогда молодая, весёлая комсомолка, землячка деда Миши... Тогда у людей были другие идеалы. Работали помногу, получали мало, жили в общежитии и при этом были счастливы.

       —Мы же тогда молодые были,— говорила баба Рая,— а молодым всё легко.

       Страна, пережившая войну, медленно восстанавливала свои силы. Люди трудились, веря, что в будущем будет намного лучше. Но лучше стало не сразу. Только десятилетия спустя у деда Миши и бабы Раи появились своя квартира и садовый участок в шесть соток, на котором они теперь и огородничали. А в девяностые, когда началась иная эпоха, новые власти отблагодарили их за все труды небольшой пенсией и многими нелицеприятными словами. Тогда это считалось правильным, унижать тех, благодаря которым ты сейчас живёшь. Новое время, новые веяния, но веяния эти резали по живому сердца ветеранов. И инфаркт деда Миши – это очередная рана полученная им на полях войны.

       Вроде и долгая жизнь, а промелькнёт как один миг. Не успеешь оглянуться, привыкнуть, осознать, а время уже делает свою работу и безжалостно подводит тебя к крайней черте.

       Сезон подошёл к концу. Осень сыростью и холодом выпроводила дачников в городские квартиры. Уехали и дед Миша с бабой Раей. Теперь мы общались только по телефону, поздравляли с праздниками минувшими и грядущими... А в начале зимы пришла весть, что деда Миши не стало. Баба Рая одна не прожила и года и отправилась вслед за ним. Как когда-то ходили рука об руку, так и ушли вместе в мир покоя.

       Поёт соловей, легко выводя заливистые трели, словно прощаясь с ушедшим навек и приветствуя ростки новой жизни. Поёт до утра, чтобы проводить минувшее и встретить молодое, новое. Всё то, что приходит на смену и остаётся с нами. Не уходит только память. Она живёт в дыхании ветра, во влаге земли, в светлом облике неба и в чарующих песнях ночного соловья.

                КОНЕЦ.