Татуировка

   Тот новый учебный год начался с  важнейшего для нас события: было введено совместное обучение мальчиков и девочек. До этого в нашей, шестьдесят седьмой школе было девчачье царство, а в соседней, шестьдесят восьмой,  мужская  вольница.
   Взрывоопасный конгломерат разделили поровну между двумя школами, и началась другая жизнь. Старшие мальчишки изо всех сил демонстрировали свою независимость, девочки  быстро научились кокетничать, а у нас, малышни, были более простые  отношения. Девчонки  были так же драчливы, как и мальчишки, потасовки вспыхивали постоянно, но парни не сдавались – все-таки они были целеустремленнее.

   Было у них такое развлечение  - подкравшись сзади, поднять свой портфель обеими руками как можно выше и опустить его на девчачий. Иногда это кончалось тем, что в руках у девчонки оставалась только ручка от портфеля. Опаснее было, когда портфель опускался на голову, и этим приемом девчонки пользовались едва ли не чаще, чем мальчишки. Но у нас были ещё и косы – в те времена неизменный атрибут настоящей школьницы. Тут наши соперники выигрывали вечную битву – дергали, что было сил при каждом удобном случае, и это было так больно, что удержаться от рева было практически невозможно.

     За порядок в школе  отвечал  завуч - Николай Михайлович Чернетто. Это был высокий, крепкий, подтянутый человек с короткой стрижкой. Он носил темный костюм, который украшала орденская планка, заметно прихрамывал, а на правой руке было только два пальца – безымянный и мизинец, остальное закрывал  черный эластичный бинт. Он вел в старших классах математику, а в младших – раз в неделю воспитательный час. Вряд ли он был глубоко знаком  с психологией, но педагогом, как говорится, родился. В этот самый час он рассказывал нам и о войне, и, несмотря на то, что в его повествовании не было пафоса или набора положенных лакированных слов, мы замирали, как будто над нашими головами сгущался ужас.

     Когда он, заложив больную руку за спину, шествовал по коридору во время перемены, возня  мгновенно стихала - вся школа знала его крутой нрав. Если какого-нибудь пацана явно заносило, он молча брал провинившегося за шиворот и вел к себе в кабинет. С девчонками обращался иначе – на его лице возникало выражение легкого призрения, спина сгибалась в шуточном полупоклоне, и жест указывал дорогу на местную Голгофу.

     Большая часть буйного населения школы росла без отцов, и к помощи завуча обращались матери, если сладу с чадом не было. Девчонкам он читал мораль, а мальчишек, по слухам, даже сёк иногда, используя для этого ремень провинившегося. Однако никаких особо хулиганских  выходок не было. Одним из самых серьезных проступков считалось украшение собственных тел татуировками. В те времена они были исключительной прерогативой уголовников, которые, расписывая себя картинками и надписями, сообщали таким образом себе подобным о положении в бандитском мире. Некоторые, особо лихие пацаны, решались на столь ужасный проступок не потому, что были уголовниками, а, скорее всего, из желания самоутвердиться. Татуировки были примитивнейшими, чаще всего на пальцах руки, по одной букве на каждом, писали свои имена – «Вова», «Саша», «Толя» или «Котя».  Доставалось им на всю катушку, но поделать ничего было уже нельзя - кривые буквы оставались на пальцах на всю жизнь.

    Моим соседом по парте оказался шустрый, светловолосый мальчишка по фамилии Салов, от которого не было спасения. Он ждал меня около дома утром, возникал, неизвестно откуда, когда я ходила в магазин за хлебом, настойчиво шёл за мной, когда я возвращалась из школы. И при каждом удобном случае дергал за косички, вышибал портфель, и даже пару раз сажал мне на плечо, подкравшись сзади, лягушек. Я чаще всего давала сдачи, но все-таки женская сущность брала свое – мне не нужна была победа, и я хотела только, чтобы он исчез из моей жизни. Наконец, семья  Саловых переехала в другой район, и его перевели в другую школу, поближе к новому дому. Но, прежде чем исчезнуть окончательно, ещё больше года он встречал меня тут и там, продолжая третировать. Потом всё-таки куда-то делся.

    Мы встретились еще только раз – через четверть века. Как-то на улице передо мной возник бравый военный с погонами капитана. Он широко улыбнулся:
     - Вон ты какая стала! Значит, я был прав… Не узнаешь?
     И снял фуражку.

     Под ней торчали  белесые непокорные вихры. Салов! У меня даже ёкнуло внутри, словно он собирался дернуть меня за несуществующие уже косы. А он смутился, закрутил в руках фуражку, шмыгул носом, совсем как в детстве.
     - Ты прости меня... Ну там, за косички, за лягушек…  Давно хотел сказать, да все не решался  – я был тогда, - он выдохнул, -  влюблен в тебя.
     Помолчал, словно ожидая ответа, которого не было,  надел фуражку, одернул френч, козырнул, и растворился в толпе. На этот раз навсегда.

     … Страна медленно и трудно оправлялась от ран. В руинах лежали не только города и деревни, но и людские судьбы: кто-то потерял всю семью, чей-то отец, брат, сын стал инвалидом, одни  покоились в братских могилах, а судьба других была неизвестна.

     Место Салова за моей партой пустовало недолго. Где-то в конце февраля его заняла худенькая девочка, года на два старше нас. Это не было редкостью – дети, попавшие под страшные жернова, не могли учиться наравне с ровесниками,  избежавших этой участи. Она, эта новенькая, должно быть,  выросла красавицей – яркие, глубокие синие глаза, пшеничные волосы, матовая кожа. Но все это и не имело для нас, голенастых и  буйных, никакого значения.

    Девочка никак не вписывалась в общую жизнь - в наших забавах не участвовала, ни с кем не пыталась подружиться, утром появлялась перед самым звонком и исчезала сразу после уроков.
    Она была пугливой, как серна, вздрагивала, когда падала у кого-то книжка, или стукала крышка парты, или створка окна. И просто вжимала голову в плечи, если кто-то из учителей повышал голос – не на неё, на неё не за что было.
    Учителя относились к ней как-то особенно бережно, и нас это раздражало. Девчонки дразнили ее, выдумывая какие-то дурацкие клички, пацаны, конечно, пытались и к ней применять свои штучки, тем более, что таких роскошных, как у нее, кос ни у кого больше не было. Но каждый раз васильковые глаза наполнялись таким ужасом, что даже на самых толстокожих это действовало как невидимая преграда.
    Она как-будто  хранила какую-то тайну или была пришелицей  из другой жизни, о которую нам не суждено было знать. И в конце концов вся наша неуемная братия оставила ее в покое.

     Мы ходили в школу в форменных, шерстяных, коричневых или синих платьях, поверх которых в будние дни надевался черный фартук, а в праздничные – белый. С наступлением жары платья менялись на более легкие, с короткими рукавами. У новенькой тоже была зимняя форма, из которой она явно выросла, но с наступлением весны на ней появилось новое платьице, так же как и остальных, с короткими рукавами.
    На левой руке новенькой, ниже локтя, белела широкая повязка из всегда чистого бинта. Нас это обстоятельство, конечно, интриговало, но узнать, что скрывается под той повязкой, не было никакой возможности.

    Это случилось как раз на воспитательном часе, который вел наш завуч. День был особенно жарким, сидеть неподвижно было невыносимо трудно, и даже моя соседка и то и дело поправляла повязку на руке – она ей явно мешала. В конце концов бинт немного сдвинулся, и из-за верхнего края стали видны какие-то цифры, вытатуированные на тыльной стороне предплечья. 
      И я, вскочив, заорала:
     - Смотрите, смотрите, у нее татуировка!!
     До этого татуировок у девочек я никогда не видела.

     Новенькая замерла, побелела, потом  бросилась к двери, к ней навстречу шагнул завуч, она наткнулась на него, обхватила руками, он прижал ее голову к себе, а девочка закричала.
    До сих пор слышу этот крик – крик боли, страха, отчаяния. Николай Михайлович подхватил девочку на руки, ударом ноги открыл дверь и побежал со своей ношей в сторону медпункта, а высокий, страшный крик множился  и множился в пустом коридоре…
Завуч вернулся минут через  десять, и все это время мы сидели как никогда тихо. Он подошел к моей парте, навис надо мной, и минуту смотрел мне прямо в глаза. В его взгляде не было гнева. Он выдохнул только:
     - Эх, голова садовая!
     Помолчал, оглядывая притихший класс:
     - Не дай вам Бог узнать, кто это сделал.
     К новому учебному году ее в нашем классе уже не было. И это было облегчением, потому что необъяснимое чувство вины почему-то накатывало на меня, когда я поглядывала на пустующее место рядом.

      … Информация о деяниях СС была тогда скудной, отрывочной. Мы много знали о подвигах наших солдат и почти ничего – об узниках концлагерей, о судьбах пленных. Это уже после двадцатого съезда стало известно, что многие из перенесших тяготы плена, оказались в сталинских лагерях. После освобождения некоторые подавались на юг – одни добровольно, другие – принудительно. Сюда же стекались и те, кто потерял все:  выжить под горячим солнцем  было все-таки легче.

      Страшные сведения все чаще печатались в газетах, показывались в кинохрониках. Жутким откровением стали известия о детских концлагерях, в которых выкачивали из детей кровь для немецких солдат.
      Я училась уже, наверное, в девятом или в десятом классе, когда в нашем доме появился трехтомник под названием «Действия СС». Это были книги в черных переплетах с названиями, начертанными рваными белыми буквами, и эта черно-белая гамма создавала  тревожное настроение.

      Страшные тексты, жуткие  кадры, ухмыляющиеся рожи офицеров на фоне мертвых изможденных тел,  и  - фотография ребенка, протягивающая к объективу ручонку, на которой были такие же цифры, как на руке той девочки, моей соседки по парте. Так для меня прояснилась тайна той татуировки.

      Эти книги  не давали мне жить: прочтя один раз, больше не притрагивалась к ним, но все время помнила, где они находится. Я запирала их в шкаф, прятала в нижний ящик письменного стола, прикрывала другими книгами, но стоило войти в комнату, где они жили свой страшной жизнью, как я чувствовала их присутствие, словно миллионы умерших взывали ко мне, просили помнить о них.
      Я помню.

      А трехтомник, не выдержав постоянного напряжения, отнесла в городскую библиотеку. Чтобы и другие помнили.
      За несколько дней до выпускного вечера я пошла к Николаю Михайловичу. Мне хотелось избавиться от воспоминания о своей вине и о том крике, который она породила. Николай Михайлович понял, рассказал о девочке, то немногое, что знал. 

    … В Треблинку, трехлетней, она попала вместе с родителями в сорок третьем. Их разделили сразу и несколько раз её перевозили в другие лагеря. Что ей пришлось испытать, неизвестно, но выжила она чудом – ее, обессилевшую, среди мертвых и живых, таких же изможденных, нашли в одном из таких лагерей наши солдаты, в сорок пятом.

    Она провела месяцы на больничной койке, пока мышцы не восстановились и не окрепли настолько, что она смогла ходить. Потом были детские дома. И, может быть, среди таких же детей, хлебнувших лиха сверх возможного, ей было легче, чем среди нас, здоровых и обыкновенных.

    Из всей родни у нее осталась только тетя, сестра матери, потерявшая всю свою семью. Долгие годы она пыталась узнать хоть что-то о судьбе сестры, ее мужа и племянницы, но, если о взрослых так и не удалось ничего узнать, то девочку – и это было настоящим чудом –разыскала и забрала к себе.

    Они были очень привязаны друг к другу, эти две женщины, большая и маленькая, пережившие столько, что хватило бы не на одну судьбу.  Переехали на юг, потому что девочка была слаба, ей нужно было и солнце, и фрукты, как-то обустроились, но должны были пройти еще годы,  чтобы если не забылось, то хотя бы покрылось дымкой то, чем для них обернулась война.
    Как только учебный год закончился,  они уехали. Сава Богу, не из-за нас – тетя девочки вышла замуж, и новая семья перебралась в другой город.