Гости

     Они старались собираться вместе каждый год. Когда-то, в другом времени, в другой жизни, они жили в одном дворе, в котором множество отдельных одноэтажных домиков, построенных вплотную друг к другу, выходят дверьми на общее пространство. Вечерами люди  выбирались из своих гнезд - сплетничали, гоняли чаи, играли в карты, лото, нарды, изредка – в шахматы.    
     Случались, конечно, и скандалы, и тогда все население высыпало наружу, делилось на две части,  поддерживая ту или иную сторону. В конце концов, все кончалось миром – ни в тот день, так на следующий. У детворы была своя жизнь. В каждом дворе сколачивалась крепкая  компания, в которую входили в основном парни, да три-четыре самых отчаянных девчонки. И чем была крепче была эта ватага, тем больше уважали обитателей двора такие же сорвиголовы из соседних.
    В команду маминого детства входило больше двадцати человек – постарше и помладше. Старшие ушли по призыву сразу в сорок первом, и погибли все до одного. Затем и другие, по мере того, как взрослели, уходили на фронт. И ребята, и девушки – кто санитаркой, кто связисткой. Маму призвали в самом начале сорок второго  – сразу после окончания  мединститута.

    После войны, тех кто не погиб, жизнь разбросала  их по разным весям, но ко дню Победы они съезжались. Последние годы чаще всего собирались у нас - к тому времени мы жили в доме с большой террасой, уставленной кадками с развесистыми растениями и массивным, с фигурными ножками столом. Приходила Даша, и втроём – она, я и бабушка, мы накрывали стол.
    К приходу гостей все было готово. На отдельном столике стояла  групповая  фотография, на которой они толпились, довоенные, юные и вихрастые, рядом – еще несколько снимков тех, которых на общей не было.  Перед фотографиями стояло четырнадцать стопок с водкой, прикрытые кусками  черного хлеба, по бокам горели свечи. Они прибывали к назначенному часу почти минута в минуту,  обнимались, целовались, говорили все сразу, женщины всплакивали, мужчины сдерживались, только глаза блестели ярче.
    Гостей было шестеро  - пятеро мужчин и одна женщина. Второй женщиной в этой компании была мама. Из мужчин старший по званию - майор, который продолжал служить, потом, по убывающей, капитан и два лейтенанта, младший сержант, Степан  Иваныч. Мама тоже была капитаном, только медицинской службы, а  Кира Сергеевна - рядовой, бывшей связисткой.
Наконец, все размещались  за столом, мы трое присаживались  всего на несколько минут, в начале торжества – не хотели  мешать.
    Майор разливал по стопкам традиционные сто граммов, все вставали, поворачивались к столику с фотографиями, молчали минуту, склонив головы, выпивали залпом, закусывали черным хлебом от той же буханки, от которой нарезались поминальные куски. Через некоторое время они расслаблялись, еще молодые и красивые, майор расстегивал воротничок мундира.
    Пели, душевно и слаженно, военные песни, в которых, кроме слов и мелодий, есть еще что-то - подтекст, целый пласт истории, то, к чему  невоевавшим можно лишь прикоснуться, лишь попытаться понять, почему эти простые слова и незатейливые мелодии так тревожат душу.  И тогда накатывало то удивительное душевное состояние, непередаваемое, неуловимое, глубинное - чувство боевого братства.
    Они были едины, спаяны памятью о друзьях и однополчанах, навсегда ушедших, не успевших дожить, ещё не целовавших любимых, не родивших детей. Не нужно было слов, и они их не говорили. Просто сидели, плечом к плечу, рука в руке. Ни воинские звания, ни гражданские достижения каждого не имели значения – они были равны особым равенством пощаженных смертью.
    Этому состоянию нельзя было дать истончиться, следовало  загнать его вглубь, до следующей встречи. И кто-нибудь проявлял инициативу, говорил что-нибудь банальное, вроде  «живем, братцы!», накручивал пружину патефона, выбирал пластинку из лежащей рядом стопки, и начинались танцы. Это был редкий в те времена случай, когда женщин в компании было меньше, чем мужчин, поэтому  и нас с Дашей приглашали.

    И только Степан Иваныч, если он был среди пришедших, тихонько сидел сначала за столом, не пил и почти не ел, потом где-нибудь в сторонке, сжав коленями сомкнутые ладони – была у него такая привычка. Наконец - он только этого и ждал - кто-нибудь походил, присаживался рядом, клал руку на плечо и, заглядывая в глаза, спрашивал;
   - Как дела, Стёпушка?
   Они все его так называли, хотя он и был старше всех.
   Степан Иваныч оживлялся, вставал, расправлял плеч и подходил к столу. Мы с Дашей спешно освобождали место, а он, для виду похлопав себя по карманам потертого пиджака, доставал большой, несколько раз сложенный  лист бумаги, всегда из левого внутреннего, осторожно разворачивал его, расстилал на столе и, строго поглядывая на окружающих, начинал излагать план защиты высоты за номером 6418…

   …Взвод вторые сутки отбивал почти беспрерывные атаки противника, закрепившись  на той самой высотке. К концу второго дня прямым попаданием снаряда был уничтожен пулемет вместе с расчетом. Кончались боеприпасы. Уже затих пронзительно кричавший молодой солдатик, которому оторвало ногу. Раненые, те, что полегче, дрались наравне с остальными. Но когда на них двинулись танки, судьба взвода была решена. Выстрелы следовали один за другим, перемешивая живую плоть с землей, и не было от этого кошмара спасенья. Когда на месте окопов осталась лишь вывернутая наизнанку земля и обстрел на какое-то время  прекратился, Степан Иваныч понял, что остался один.
    Слегка контуженный, но целый, он вдавил себя в воронку, и только руки, которыми он прикрывал голову, в нескольких местах посекло осколками. Осталась одна, последняя граната.   Он не хотел умирать как крот, встал во весь рост и швырнул ее, что было сил, в сторону противника. Вряд ли она долетела – было не добросить. Один из танков плюнул в его сторону снарядом. Этот долетел, ударился в склон, вздыбил чёрный фонтан, накрывший Степана Иваныча…

   Очнулся он глубокой ночью, встал и пошел. В голове звенело, земля дыбилась, он падал, вставал и снова шёл. То ли инстинкт вел, то ли были какие-то ориентиры – неизвестно, но до своих он все-таки добрался. Та, последняя для взвода Степана Иваныча, атака была отбита - помощь все-таки пришла.

   Он уснул мгновенно, а через несколько часов его разбудили особисты и пытались допросить. Он почти не слышал их, голова было словно набита ватой, ему не нужны были их вопросы - рассказал все подробно, обозначив даже, где остался лежать каждый солдат, но упорно твердил, что  у него есть  важная информация для командира полка. В конце концов, его отвели в штаб. Перед ним сидел измотанный, с красными от бессоницы глазами, полковник, и Степан Иваныч принялся обстоятельно  выкладывать свой план защиты высоты 6418, так, словно не было того боя, словно живы были те, что остались на той проклятой высотке навсегда.
 
    Степана Иваныча отправили сначала  в полевой госпиталь, оттуда в тыловой, а затем  в психоневрологический диспансер. Ему было безразлично, где он находится. Добыв лист бумаги и огрызок карандаша, снова и снова разрабатывал план обороны высотки, снова и снова пытался довести его до сведения начальства – все равно какого.
Степана Иваныча  призвали зрелым человеком, у него уже была семья - жена  и двое сыновей. Они долго искали его, нашли, привезли домой. Обычно он бывал тих и покладист, охотно делал  что-нибудь по дому – чинил, отлаживал – руки у него были золотыми. И  только когда, разработав очередной план, вел  в атаку тот, свой, взвод, его снова на несколько недель помещали в лечебницу.
   …Он ушел из жизни первым из выживших – просто не проснулся, а под подушкой лежал последний план защиты высоты 6418…