Расплата

     Дед мой умер перед самой войной, и  после гибели отца мы - мама, бабушка и я - остались один на один со всеми превратностями судьбы.  У нас не было тогда своего угла, и пришлось искать съемное жилье. Оно нашлось в одном из районов города, состоящего из улочек с коттеджами, окруженными садами. Дом, в котором было теперь наше временное пристанище, отгораживала от улицы густая шпалера шиповника,  усеянного желтыми  цветками. 
     Здесь  жили тоже три женщины – старшая, её дочь, и дочка дочери, моя ровесница, Ленка, которые и стали нашими хозяйками на ближайший год. Они были очень похожи друг на друга: темноволосые, тонкогубые, с одинаково-острым прищуром глаз. Нам предложили маленькую комнату в отдельно стоящем строении с одним окном и скрипучими полами. Там было мрачно и тесно, но и вне этой конуры  свободу мою ограничили: ходить  разрешалось по дорожке от калитки до нашего убогого жилища и от него до «удобств» в конце сада, играть - только около нашей двери.
     Сад щедро плодоносил - здесь росли и яблоки, и груши, и сливы, и вишни, постоянно  цвели то роскошные сирени, то розы или гвоздики, а отдельно тянулось  несколько грядок с садовыми фиалками. Мне запрещалось даже подходить к завораживающим цветам или подбирать падалицу, потому что всё это изобилие предназначалось для продажи.
     Деда у Ленки тоже не было, отец же сначала был  интендантом какой-то воинской части, а потом - комендантом небольшого городка в побежденной Германии.  Время от времени, чаще ночью, к ограде  подъезжали машины, легковые или грузовые,  и солдаты таскали в дом тюки и ящики, иногда очень тяжелые.
     Делали они это быстро, под присмотром старших женщин.  Обе открыто торговали на рынке фруктами и цветами, подпольно – содержимым таинственных ящиков и тюков, что-то меняли, увозили и привозили -  заняты были по горло.

    Нас никогда не приглашали в тот дом, но Ленка, конечно, не выдерживала, и когда старших не было, предупредив, чтобы я ничего не трогала, зазывала к себе. Потрогать там действительно было что. Прекрасная посуда, вазы, забитые одеждой шкафы, статуэтки и люстры, покрывала, красивая мебель и даже пианино.
     На отдельном столике обитала толпа роскошных кукол, белокурых, в нарядных платьях. Настоящим чудом были закрывающиеся голубые  глаза и резкие утробные звуки, которые они издавали, когда Ленка брала какую-нибудь и переворачивала вниз лицом.
Я делала вид, что мне вовсе и не хочется хотя бы потрогать одну из этих красавиц, но на всякий случай прятала руки за спину.
     Мои куклы были иными. Тогда на базарных развалах, где кучами лежал всякий хлам, и, как жемчужины среди мусора, антикварные вещи, можно было купить, пластмассовую кукольную голову, заканчивающуюся маленьким полым подобием пьедестальчика с дырочками в нижней части. Он служили для того, чтобы пришить эту голову к матерчатому, самодельному туловищу.  Эти туловища, руки и ноги шила бабушка, набивала их ватой, а потом  придумывала  наряды.
     С моими куклами, в отличие от ленкиных, можно было не только играть, но и делать им, подражая маме, уколы. Для этой цели у меня имелся старый шприц, и после «лечения» ватные пациенты, сушились, прихваченные бельевыми прищепками,  на бельевой веревке.
В этом чужом мирке была ещё одна вещь, с которой мне хотелось познакомиться даже больше, чем с куклами - радиоприемник, большая тогда редкость, со шкалой, зеленым индикатором и колесиком для путешествия по радиоволнам.
     Ранее я видела только черные тарелки громкоговорителей. Ленка к радиоприемнику относилась не так трепетно, как  к волшебным куклам, поэтому мне иногда удавалось покрутить колесико настройки.
     Меня буквально завораживали таинственные звуки, несущиеся из динамика: прорывающиеся издалека голоса, мелодии, возникающие и исчезающие, словно волны прибоя, какие-то шорохи, писки, морзянка…
     С тех пор люблю, когда не спится, включить приемник  и найти такую волну, где звуки, перемежаясь, наплывают, унося и успокаивая, и уходят, оставляя после себя легкие разряды.

     В конце концов, я попалась с «поличным», как раз когда крутила колесико приемника. Меня выволокли наружу, устроили скандал, мама оправдывалась. Может быть, и отшлепала бы, но у меня болело горло. Недомогание пришлось как нельзя кстати.
    Тогда дети взрослели рано, и в свои пять с половиной я придумала, как насолить нашим вражиням.
    До сирени было не дотянуться, деревья обтрясти – сил не хватало, если обломать розы или гвоздики – сразу станет ясно, кто это сделал. Оставались фиалки.

    Каждый день старшие женщины  собирали их, формировали букетики, добавляя по  два-три листочка, и все это связывали ниткой. Букетики устанавливались в специальную миску с водой и вечером старшая выносила ее к летнему кинотеатру.
    Такие кинотеатры есть только на юге - обширная, огороженная высоким забором площадка под открытым небом, уставленная  длинными  скамейками, в лучшем случае – со спинками, впереди – беленая стена, служившая экраном, сзади - будка киномеханика и две двери в ограде. Номера писались краской прямо на досках скамеек, но когда крутился особенно  популярный фильм, билетов продавалось столько, сколько было желающих. Никто не возражал, уплотняясь до предела.
    С внешней стороны ограды обычно росли раскидистые деревья, к началу сеанса обвешенные местными мальчишками. Самые отчаянные, выждав, когда билетерши будут заняты, спрыгивали внутрь, юркали в ряды, занимали свободные места. Если на место находился хозяин, мальчишки безропотно освобождали его и усаживались на землю перед экраном. Чтобы что-то увидеть, нужно было до предела запрокидывать голову, и ракурс был таким, что герои на экране искажались до неузнаваемости. Но это не имело значения - фильмы с разных позиций смотрелись десятки раз.
    Кавалеры были галантны и бедны, но купить своей спутнице букетик фиалок каждый считал своим долгом. Это и была самая надежная клиентура, в отличие от групп подружек, приходящих сюда без кавалеров, навсегда оставшихся на полях сражений.
 Букетик стоил десять копеек, ровно столько, сколько билет в кино. Главное было угадать, сколько их нужно приготовить, чтобы все были распроданы, и в удачные дни старшая светилась от удовольствия - вырученных  за один такой вечер денег хватало, чтобы прокормиться чуть ли не неделю.

    На следующий день после выволочки  я,  когда Ленка в сопровождении матери отправилась  в детский сад, а старшая из хозяек  куда-то ушла, надела бабушкины тапочки (чтобы следов не оставлять) и направилась с грядкам с фиалками.
    Одной рукой придерживая низ юбки, другой принялась срывать их и складывать  в подол. Был продуман и путь отступления – в экстренных случаях нужно было юркнуть за огромные кусты пионов, а потом покинуть опасную зону. Набрав охапку тонко пахнущих цветов, я отнесла их в нашу конуру и долго составляла букет. Он получился не таким аккуратным, как у хозяек, зато большим. Налила воды в банку и засунула туда нежно-зеленые стебельки.
Когда мама увидела фиалки, она пришла в ужас. Мне долго внушали, что так делать нельзя, пытались взять слово, что  подобное не повторится. Я бычилась и молчала.
    Утром мама спрятала завернутый в газету букет в сумку и ушла на работу. К вечеру на столе опять стояли фиалки.
    Меня уговаривали, задабривали, взывали к совести – ничто не помогало.  Потом отстали, решив, что все прекратится, когда мне надоест.
    А мне не надоедало. Дополнительным стимулом  было то, что мама относила цветы в госпиталь, и там, как она все-таки проговорилась, их, разделив на маленькие букетики, ставили на тумбочки раненным.
    Хозяйки были в недоумении – следов набегов не имелось, а фиалок было мало.

    Прекратились мои разбойные деяния помимо моей воли – вернулся, уйдя в отставку, ленкин отец. Этот высоченный, плотный мужчина произвел на меня жуткое впечатление – он даже не глянул в мою сторону, а я боялась его до дрожи в коленках.
    Следом за ним прибыло несколько машин. Вещей было так много, что в доме они не помещались. Груз сложили во дворе и прикрыли старыми одеялами, а нам  была дана неделя на поиски другого жилья – нужно же было новое добро куда-то спрятать.
 В конце этого срока я была отомщена самым неожиданным образом. Недалеко, через пару кварталов, располагался клуб офицеров, в котором часто проходили всякие праздничные мероприятия. И в ту субботу в клубе отмечалось  какое-то событие  с неизменными торжественной частью, концертом и танцами. Мама и средняя из хозяек с мужем собрались на этот вечер.
     Мама уже ушла,  супружница  все еще наряжалась, а супружник, наглаженный, без погон, но во френче и галифе, прохаживался по дорожке вдоль дома. Наконец, дверь дома распахнулась. Никогда еще за свою короткую жизнь я не видела такого роскошного наряда! Бело-розовая, верхняя часть одежды с разрезом спереди, широченными рукавами, отороченная по вороту, обшлагам, полам, и подолу густыми оборочками, спускалась до пят, над оборочками располагались голубые и красные цветы, а с талии свисал пояс с пушистыми шариками на концах. Под верхней было ещё что-то – нежно-голубое. Выражение лица у ленкиной мамаши было непривычно томным. Изящным, в каком-то фильме подсмотренным, жестом, она взяла супруга под ручку, и пара выплыла на улицу.

    …Они уселись на положенные места, не обращая внимания на легкие смешки, вспыхивающие то тут, то там за их спинами. Потом стали оборачиваться и те, что сидели впереди, чему-то улыбаясь. Но парочка  не насторожилась, отнеся внимание к наряду дамы.
    Так оно и было. Когда начались танцы и пара завальсировала, зал уже хохотал -  на «даме» была ночная рубашка, а сверху её прикрывал пеньюар.  Заботливый супруг прибрал к рукам  роскошный наряд  в спальне какой-то немецкой фрау.  Сами поняли, как вляпались, или кто-то подсказал – не знаю. Но они бежали, и из-за их окон долго  слышались женские рыдания и сначала тихий, а потом мужской голос, похожий на львиный рык.

    …Когда  мы съезжали, никто из хозяев не вышел попрощаться, только дрогнули наглухо задернутые занавески. Вряд ли я тогда испытала чувство удовлетворения от произошедшего, Но, когда, уже будучи взрослой, вспоминала этот восхитительный эпизод, каюсь, злорадствовала…