Страницы из неизвестного дневника. Ноябрь 63г

1 ноября

   Лера предлагает отпраздновать 7-е ноября у неё дома; но не знаю, пойду ли я. К себе приглашать никого не буду, кроме Марины. Мне кажется, что с этим праздником у меня ничего не получится.
  Ходила на музыку. Очень волновалась, но всё прошло хорошо. Учительница всё выспрашивала меня, кем я хочу стать. Я сказала: 
-  Может быть, врачом, может быть, литератором, а может быть, и ещё кем-нибудь; но это пока секрет.
Она засмеялась:
- Ну, извини, если секрет.

   Вчера на практику звонила Марина, просила забежать к ней на минуту.  Я зашла к ней с Лерой и Натой, они ждали меня на лестнице и успели как-то разбить окно. Марина  дала мне чёрные чехословацкие ботиночки, которые специально достала для меня в универмаге. Когда ехали на трамвае, говорили об отцах, и я поняла, что все наши отцы – прескверные люди. Лера говорила мало; но рассказывая о своём отце, она, как будто говорила о моём. Я молчала. Наткин отец – какой-то начальник, скот, как называла его дочь, он может напиться в стельку, бить Нату, её старшего брата, кричать на  бабку, называя её старой  сволочью.
   Вечером ездила к Лере, заниматься математикой; но к ней пришла Жанна с гитарой и Наташа с аккордеоном, и началась репетиция к 7-му ноября, пели хором «Рио-де-Жанейро» и «Телефонные звонки».

2 ноября

  На практике тихонько читала девчонкам  стихи, потом пели хором, я даже не выметала петли.

  На обратном пути орали что-то про шаланды, полные кефали. Кондуктор сказала, что это нам – не дом терпимости. Почему старухи не любят, когда в трамвае много шумной молодёжи? Трамвай шёл в депо, и мы вышли у медицинского техникума и, построившись друг за другом, пошли гуськом. На нас  оглядывались и улюлюкали. Было смешно! Жаль только, что нас много оскорбляли. У вечного огня опять сели в трамвай, и нас там назвали «скотинами».

    Поздно вечером дома слушала по радио чудесный концерт из произведений Имре Кальмана, почитала «Поединок» и легла спать.

3 ноября

   Утром ходила на русский язык в школу. Вчера все кричали, что надо идти, а пришло всего трое. Мы долго ждали Галину Петровну. Когда и она, наконец, появилась, пописали предлоги и наречия и кончили на этом наше занятие.
   Галина Петровна рассказала нам интересную историю. Она – «большая трепушка», как её часто называют в классе, и это - верно. Она говорит ученикам очень много лишнего.
   «Я вся дрожу!» - так начала она свой рассказ. Оказывается, в учительской в это время сидел следователь и выяснял прошлое Юрия Александровича.  Когда я перешла в новую школу, я сразу же обратила внимание на этого высокого, чернокудрого, уже начинающего седеть учителя с весёлыми глазами.  В его глазах, казалось,  всегда   было две искорки, два огонька. Это и был тот самый Юрий Александрович. Он преподавал литературу и пение, говорили, что он очень талантлив и образован. Его ученики делали замечательные доклады о поэзии, о русской народной песне… Однажды, когда сам он рассказывал ученикам о русской народной музыке в нашем классе, Натка, сидящая на первой парте, положила голову на вытянутые руки и издала звук, который издают храпящие люди. Это его очень обидело, он потащил её в учительскую и там долго читал ей мораль.
  Оказывается, у него вспыхнул роман с красивой десятиклассницей, и они вместе куда-то уехали, предполагали, что на Дальний Восток.
   Наша Галина Петровна говорила, что в одной из школ, где он преподавал раньше, был заведён дневник, где все девочки «изливали свои чувства Юрию Александровичу». Но не это сейчас интересовало следователя, а какие-то тайные кружки, организатором которых он был. Его обвиняли в аполитичности. Я сама не знаю толком, что это такое. Отец сказал, что это игнорирование политики. Теперь тормошат весь педагогический коллектив школы, спрашивают о каком-то дневнике.
   В рассказе Галины Петровны я почувствовала какое-то злорадство, может быть из-за зависти к этому учителю.
- Ну что мы-то могли знать об этом человеке?! – возмущённо говорила она.

   После русского, по дороге на практику мы с Наташей сошли у сквера и выпили кофе в маленьком буфете. Опоздав на работу на 15 минут, мы оправдывались и беспардонно врали, что Наташу затошнило, и пришлось выйти из трамвая, и посидеть в сквере.

   Натка рассказала, что в местной газете была статья про Борьку, что у него был день рождения, что он работает, что  он «большой книголюб»… Оказывается, Дрожжик с Ваней попались в книжном магазине корреспонденту, и следствием этого появилась статья под заглавием «Книга – лучший подарок».

    Немного резко поговорила с Лерой. Она сказала, что я люблю всё тяжёлое, грубое. Я попросила обосновать это, и она не могла. Почему она говорила это? Сейчас я думаю, что потому, что я восторгалась Шолоховым.
   После перерыва на практике, из-за этого неприятного разговора, я с ужасом обнаружила, что опаздываю в музыкальную школу. Отпросилась я ещё накануне. Побежала бегом, опоздала всего на 10 минут.
   На сольфеджио было задано собственное сочинение – «фантазия». Одна девочка очень неплохо играла  свой вальс. Урок кончился, и я возроптала. Стригалов предложил мне остаться после урока, и я сыграла ему свою песенку на слова Блока одной правой рукой. Он долго играл мою мелодию двумя руками, и видно было, что она ему понравилась. Потом я сыграла ему «Ах, как много на свете кошек!»**. Он в шутку посоветовал мне быть композитором; но я-то знаю, мне далеко до той девочки, сочинившей  вальс.
   Домой идти не хотела, решила вернуться на практику, до конца работы оставался ещё час, но по дороге раздумала и поехала домой. Какой занятый день! Даже почитать невозможно. И так будет всю зиму.

4 ноября

     Кто бы мог догадаться, где я пишу?! Сижу в ванной, в углу на баке с грязным бельём. Совершенно нет места, где бы можно было заняться дневником.
  К Абрашке на математику не ходила. Мне передали, что она ругалась и обещала вызвать родителей;  но, вообще-то, она была добрая, потому что у неё сегодня родилась третья внучка.
  На практике было хорошо, спокойно: не было Леры и Светки Сацыпёровой.
   Ната упрекнула меня за мою грызню с Лерой, и я зачем-то рассказала ей о некоторых  неприятных моментах, которые были с этим связаны. На душе неприятно, будто я поступила мелко и даже ничтожно.

  В трамвае на обратном пути мы гавкали, мяукали и хохотали. И всё-таки настроение плохое.
   Может быть мои конфликты с Лерой происходят от того, что есть невысказанное мной, потому что, сказав об этом однажды, мне больно было говорить об этом опять… Первое – это её рассказ, как в подростковом возрасте она и Лёвка убивали кошку. Они прыгали на неё с невысокой крыши сарая, и каждый раз  умирающее животное издавало какой-то странный звук, который имитировала Лера со смехом. Картина, которая представилась мне, смех рассказывающей об этом Леры, - всё это было так тяжело, что я не могла говорить об этом, и мы никогда об этом не вспоминали; но в душе это осталось, и я не могу себе объяснить возможность того, что они делали и смеха Леры во время её рассказа.
   Второе – это её рассказ о том, как они с Лёвкой, Аксёновым  и их великовозрастными приятелями на Пасху ходили на кладбище, где проходило богослужение в одной из двух оставшихся в городе церквей, включали на полную мощность транзистор, и как «шипели на них бабки».
Здесь я спорила и пыталась объяснить ей, что это нельзя! Но она просто отмахнулась от меня.
  Этих двух случаев я Натке не рассказала, наверное, не только потому, что не могла говорить о погибающей кошке, но и потому, что она бы меня не поняла.
   Меня понял отец. Дома, мы долго говорили с ним о Пасхе, о религии, и, несмотря на то, что он – атеист, он посчитал поступок леркиной компании недопустимым.


5 ноября
   Вчера, когда я пришла домой, мне показалось, что у меня в груди поселилась, какая-то отвратительная  жаба, и всякий раз, когда она поворачивалась там, меня странно  передёргивало, как от неприятного прикосновения. Хотелось вымыться, выпить горячего чаю, чтобы заставить заснуть эту жабу в груди.

   На практике в перерыв ставили маленький пасквилик про козу с козлятами. Я играла козу и стояла с мешком ваты за плечами, крича, созывая детей: «Мой Алюль! – ко мне бежала Наташка Сидорчук с радостным «бе-е-е-е!». Я кричала: «Булюль!» и делала вид, что нежно облизываю Натку; «Хиштаки Саританур!», - и с восторгом подбегала ко мне Эмма, которая сама яростно облизывалась.
  Народу было мало. Многие не пришли. Перед концом рабочего дня под окнами раздался свист,  и мы услышали громкий мат. Никто из нас не удивился, так как каждый вечер возле нашей рыжей и безобразной хибары с решётками на окнах собиралась привокзальная шпана. Я шила у окна. Вдруг форточка приоткрылась и в ней показалась рука в кожаной перчатке. Я потрогала её за палец и сказала что-то приветливое. Рука скрылась.
  Вечером я собиралась заехать к Марине, а Натка торопилась в библиотеку. Мы решили не ждать всех и пошли одни. У калитки нас встретила, как говорят у нас в городе, целая кодла. Возглавлял её обладатель кожаных перчаток – пан Анатоль или «красавец мужчина», как мы прозвали его, вечно торчащего перед нашими окнами.
-У-у, как вас много! – сказала я. - Я не пойду.
Натке же помешала гордость, и на какую-то минуту она задержалась у калитки, чтобы, видимо, сказать что-то дерзко-фамильярное. Это-то и заставило её сносить последующие оскорбления. Один из мальчишек схватил её за рукав, рвануться от него ей, наверное, тоже не позволила гордость, и она тянула свою руку потихоньку, делая изумлённый вид. Её обступили, схватили под руки и поволокли в сторону деревянного нужника во дворе мастерской. Их было человек двенадцать, каждому не более четырнадцати – пятнадцати лет. Самый старший был выше меня намного. В его руках, одетых в кожаные перчатки, была длинная тонкая палка. Руки мальчишек облепили Натку, я видела, что они лезут к ней за пазуху.
- Отпустите её! Я сейчас позову мастера! – закричала я.
Длинный подбежал ко мне и сказал: «Ты, … только позови! Я тебя убью тогда!»
и заслонил мне дверь. Я не помню, что резкое я ответила ему. Я чувствовала, что он меня не тронет. Тут вышла  Валентина Ивановна и стала что есть силы кричать на них. Подростки стали рассыпаться, длинный надвинул на глаза кепку и пошёл со двора.
- Ну, что же вы убегаете?! – кричала я, - Ведь вы же не боялись лезть к одной девочке! Что же изменилось?!
Длинный оглянулся и ещё глубже натянул на глаза кепку. Я подбежала к нему, приподняла его кепку.
-Ну, с кем я буду разговаривать?! С кепкой?
-Пойдёмте, - сказала Валентина Ивановна.
    Мы вернулись в мастерскую и немного погодя вышли со всеми вместе. "Кодла" опять стояла у дверей. Валентина Ивановна опять выскочила раздетая, при ней они нас не трогали; но Натку они опять схватили и оттащили в сторону. Все наши девочки, роняющие слёзы на трогательных кинофильмах, все они прошли мимо. Никто не остановился. Никто не помог Натке. Потом у них была хорошая отговорка – «Она сама этого хотела».
    Натка любила странно, по-детски  шутить и шутками своими злила девчонок. Часто она говорила: «Хорошо бы меня волки загрызли в лесу зимой!», или «Вот здорово было бы, если бы меня изнасиловали!», или «Если начнётся война с Китаем, сожгу свои   панталоны «Дружба» и отдамся первому встречному».
- Так чего же ждать? – сказала тогда Эмма. - Отдайся прямо сейчас.
  На улице остались Ната, я и Валентина Ивановна. Мы постояли и опять вернулись в мастерскую. У Наты от пальто была оторвана пуговица. Я пришила её. Валентина Ивановна сказала, чтобы мы ждали мастеров соседнего цеха и шли вместе с ними.
   Вдруг кто-то громко застучал в окно. На улице было совсем темно. Мы с Валентиной Ивановной выглянули во двор. Мальчишки лежали на крышах уборной и сарая и смотрели на нас. Кто-то из мастеров вызвал милицию.
   Когда вместе со старшими мы снова вышли, длинный подошёл к нам и сказал:
- Давайте, мы с ребятами проводим вас по-честному.
- Если по-честному, то давайте, - ответила я.
Конечно, я боялась; но мне не хотелось, чтобы он это заметил.

  Мы дошли до остановки трамвая, мирно разговаривая. Трамвай только отошёл, и длинный предложил пройти пешком одну остановку до вокзала. Мы согласились, неудобно было обижать его  недоверием. Кто-то взял наткины книги «посмотреть». Она сказала:
- Это  - Достоевский.
- А-а, это про шпионов, да?
- Нет, не про шпионов.
Мы прошли пол дороги; но чем ближе подходили мы к вокзалу, тем тревожнее мне становилось. Справа тянулись рельсы железной дороги, слева был какой-то пустырь, за которым вдалеке желтоватым светом светились редкие окна маленьких частных домов. Нату оттёрли от меня, и никак не получалось идти с ней рядом. Длинный положил руки мне на плечи. Я с силой оттолкнула его.
- У-у? Да ты брыкаться умеешь, - сказал он, как взрослый.
- Мне это не нравится, - сказала я.
Он опять положил руки мне на плечи, я снова оттолкнула его и уже сказала  с ненавистью:
- Ты понял, что это мне не нравится?!
«Красавец мужчина» заслонил меня от своей компании и уже тише проговорил:
- Ну, кончай.
Это было сказано как-то мягко, просительно.
   Сейчас я понимаю, что, благодаря ему, меня не тронули. Мы шли с ним впереди, я понимала, что должна оглянуться, посмотреть, что с Натой, и боялась этого. Вдруг я услышала странный гортанный  крик.  Слов я не поняла, крик оборвался, но потом, прорезался опять:
- Тонь!
Это кричала Ната. Я резко повернулась. Её облепили мальчишки, руки их покрывали всё её тело, терзали грудь, лезли под пальто.  Я хотела бежать, кричать, звать кого-нибудь на помощь; но не было никого кругом.
- Ну, разве ты не можешь ей помочь?! - обратилась я к  Анатолю, глядя ему в глаза.
- Ну, сто, сто? Сто я могу сделать? - проговорил  он. Однако, подойдя к своей компании, он махнул палкой и сказал что-то. Стая отступила.
   У вокзала он остался с нами один.
- Да, хороший урок! Урок жизни, так сказать, - сказала Ната.
«Как же это нелепо! Зачем эта бравада?» - подумала я.
   Анатоль проводил нас до дома, где жила Марина. Когда я поднималась по лестнице, заметила, что у меня дрожат руки.
   У Марины мы побыли немного, я боялась, что Валентина Ивановна, которая живёт в доме рядом с нашим,   зайдёт к нам узнать у родителей, пришла ли я домой, расскажет всё маме, и у неё станет плохо с сердцем.  Марина проводила нас до остановки и посадила на автобус.
    Не заходя домой, я забежала к Валентине Ивановне и сказала, что мы добрались благополучно. Она очень волновалась за нас, и не сделать этого было нельзя.
  Весь вечер жаба ворочалась у меня в груди. Я долго не могла заснуть, казалось, что не Нату, а меня трогали своим грязными руками эти похотливые, злые подростки.

6 ноября

  На практике убирали и заклеивали окна. Разговор всё-таки зашёл про вчерашнее. Никто, кроме меня не посочувствовал Нате, даже Лера,  её подруга с первого класса, не затревожилась о ней. Я сказала всем им, что они - порядочные сволочи. Наша отличница Лена Шепелева трижды назвала меня дурой, за то, что я не пошла с ними, а осталась с Натой. Не знаю почему, но меня не оскорбили её слова, и я не сержусь, хоть сто раз не сделала бы того, что она сказала, если ситуация бы повторилась.
   Уборка кончилась.  Все вместе выходим из мастерской, вдалеке виднеется трамвай, галопом несёмся к остановке. Я бегу впереди, может быть, потому что я в брюках, когда девчонки слишком отстают, я поворачиваюсь и бегу назад, девчонки пугаются и с визгом бросаются в сторону, но, поняв, что опасности нет, с криком «Ура!» опять бегут к трамваю. Я опять впереди, меня догоняет длинная Катя. «Юбка узкая. Не могу!» - кричит она, размахивая сумкой.
   Лерка с Жанкой в хвосте. «А мы что хуже?!» - кричит Лерка, пытаясь догнать нас с Катей. Я остановилась, смотрю назад. Девицы рассыпным строем приближаются ко мне. Лерка как-то странно машет руками, выписывает зигзаги, и вот, она падает и, растянувшись на асфальте, по инерции  едет на животе. Представляю, как она ударилась, но не могу сдержать смеха. Встав, она не может вдохнуть,  волосы разлохматились, косынка на носу, светлое пальто в грязи и мазуте, чулок порван. Наконец, она выдавливает из себя: «Юбка… узкая». Хохоча, мы садимся в трамвай – впятером на четыре места. Жанку мы совсем прижали к стенке.
  У театра выходим все, покупаем по две порции эскимо, у книжного базара Натка говорит, что у неё есть 4 копейки, и покупает «Мойдодыр». Орём во всё горло: «Одеяло убежало, улетела простыня!». Люди оглядываются, смеются, наверное, думают, что мы - пьяные.
- Сколько выпили красненького? – спрашивает какой-то мужик.
   Ах, эти предпраздничные дни! Это оживление на улицах! Пьяные, музыка…
   Мы входим в скверик, садимся на скамейку и начинаем есть. Буфетчица из павильона по соседству интересуется, где Лерка упала.
-Трамваем зацепило, - говорю я.
К нам подходит очень  бедно одетый человек. Начинается разговор о Чуковском. Он – интеллигент, много читал и многое знает. Мы долго с интересом разговариваем с ним и, прощаясь, благодарим за беседу. Всем нам он очень понравился.
  Пьяный в шляпе спрашивает:
- А где же мороженое?
Лера показывает на свой живот.
- А ниже? – спрашивает он,  масляно улыбаясь.
- А ниже тебя не касается! – кричит Жанка.
Мы не хотим идти по лестнице, интереснее спрыгнуть. Все уже внизу, одна Жанка боится, я помогаю ей и почти снимаю с метровой высоты.
  Холодно. Заходим в магазин «Электросбыт» греться. Какой-то паренёк толкает меня плечом.
-Но, ты! По сторонам посматривай!
-Пардон, - говорит он.

   Вот я и дома. Одна. Целый день мне было так хорошо, так весело! А стала собираться на вечер в школу, ничего не могла сделать с головой и расплакалась. Но это не страшно, что пропущу один скучный школьный вечер. Жаль только, что Натке обещала, что приду. Сижу дома с красивой причёской, которая мне не идёт.

7 ноября
   
   Что это делается в городе? Нет хлеба. На улицах огромные очереди. То там, то здесь вспыхивают скандалы и жестокие драки. Мама сказала, что так было в войну.
   Сегодня слушала по радио, как Терешкова выходила замуж за Николаева. У меня возникло сомнение, что они женятся по любви, скорее - для науки.
  Обещала позвонить Марине, но лень идти к автомату, и так хочется дочитать «Яму» Куприна. Пусть она ещё раз меня простит. Милая Марина, друг мой, за что ты меня любишь, ведь тебе уже тридцать два года, а мне всего лишь семнадцать? Странно, но очень хорошо.
   Как сегодня волновалось сердце, когда я собиралась на вечер, и вот! не пошла. Ну и что же?! Не страшно.
   Окно совсем чистое, а утром оно замёрзло. Я долго смотрела на него и видела то конопляное поле, то деревья и ветки ёлок, то снежную холмистую пустыню…

8 ноября

  Вечером была у Марины. Её муж Женя лежал на диване в майке и смотрел телевизор. Я посидела у них, попробовала каких-то  «драников», которые приготовил Женя, выпила чаю.  Их старшая пятилетняя дочь Таня проказничала, резвилась и говорила какие-то неприличные вещи. Она недолюбливает меня, вероятно, ревнует к матери. Когда она подходит ко мне с ласковой улыбкой, я заранее знаю, что она сделает или скажет мне что-то неприятное.
  Мне очень понравилась её младшая сестрёнка Машенька, которая живёт у бабушки. Когда летом мы были там с Мариной, я заметила, как она выделяется из окружающих деревенских детей, хоть и говорит, и одевается так же, как они. У неё какой-то чудесный, загадочный взгляд васильковых глаз, милая застенчивая улыбка.
   Я часто сравниваю людей с цветами или деревьями. Таню я сравнила бы с тёмно-красным георгином, а Машеньку – с лилией или каким-то очень нежным диким цветком.

  До сегодняшнего дня мне было трудно признаться себе, что привязанность Марины ко мне тяготит меня. Я понимаю рассудком, что только она может понять меня, поддержать в трудную минуту. И всё-таки есть в наших отношениях что-то не то, что именно я не могу понять. Может быть, я никак не могу привыкнуть к такой требовательной дружбе?
   В детстве Марина мечтала быть балериной, а стала товароведом. Замуж она вышла поздно – в двадцать шесть лет.
  Она, как всегда, проводила меня до автобуса. В шапке дочери она была похожа на некрасивую девочку. Шёл дождь.

   Где-то бьют часы. Двенадцать. Отец ворчит, что не может спать со светом.  Иду спать.
 

  9 ноября

  Всю ночь снились какие-то неприятные сны: то я одна в каком-то общежитии, или совсем одна на свете.
   «Яма» не показалась мне такой уж страшной, как казалась она Марине.  Тамара – наиболее отрицательная героиня была понятна, даже близка мне. Особенно почувствовала я её, когда хоронили Женю, почувствовала её одиночество, скрытое за внешней холодностью страдание,.. скрываемое даже от самой себя. Я остро почувствовала  умирающую природу, всё вспоминаются чьи-то слова про небо, «всегда такое прекрасное и равнодушное». 
  Когда читала «Поединок», мне было жаль Ромашова и страшно за него и за себя, так много общего я нахожу с этим несчастным, жалким, но милым взрослым ребёнком.  Как он, я иногда думаю о себе в третьем лице, правда, не так напыщенно. Иногда, когда читаю,  кто-то внутри меня вдруг скажет что-то противоположное, возражающее моим мыслям; но что я не успеваю уловить, и это меня беспокоит.  В первый раз я поймала себя на этом в Ессентуках, когда брела по моей любимой аллее в парке. Я странно думаю – как будто говорю про себя, даже обязательно говорю. Может быть, поэтому я туго соображаю в математике?

   Я опять начинаю ссориться с отцом, позволяю себе неслыханные, непростительные выходки, но не могу совладать с охватывающей меня злобой.
  Когда ехала от Марины в автобусе, четверо юнцов громко разглагольствовали  о развлечениях, девушках, ресторанах. «Откуда же у них деньги? - подумала я. – Все они хорошо одеты. Ведь они же не воруют? Это исключено. А мой отец получает хорошую зарплату, даже очень хорошую по сравнению с окружающими, и мы не можем устроить себе приличную жизнь, у нас нет даже самых необходимых вещей». Я не завидую этим «фендрикам», как в своё время называл их Куприн, или «тютькам» по-толстовски.  Я отлично вижу  серость их жизни. Но мне обидно за нашу семью.
   Скоро мой день рождения. Мама предлагает созвать гостей; но думает ли она, куда мы сможем их посадить, из чего они будут есть? Ведь у нас нет стульев, рюмок, нет даже тарелок. Чувствую, что я неправа, что я хочу мещанского быта. Уют дома не стал бы для меня счастьем, но мне было бы приятнее возвращаться в наши две комнаты.

   Вчера утром я начала уборку дома, но «Яма», конечно, отвлекла. Пришла мама и выразила недовольство, что дома неубрано, и мы сели читать. Мама читала Войнич. Убирать начали поздно вечером, и не обошлось без ссоры, потому что я бесилась, – иногда громко и резко мяукала, чтобы меня слышала соседка вор-торговый работник, пела, кричала, танцевала огненные танцы, за что мама дважды назвала меня идиоткой.  Кое-как я всё-таки осилила маленькую комнату, а во второй мы так и не убрали, только повесили шторы и занавески на дверь.
  Когда мама начала ссориться с отцом, мне стало тоскливо,  и настроение упало. Иногда бывает такое состояние, когда хочется кричать, плакать, бить и ломать что-нибудь, и ничего этого нельзя делать. Мне захотелось спрятаться где-нибудь и плакать, чтобы никто не видел. Я ушла в маленькую комнату, а слёзы отказались идти из моих глаз.
   Мама легла спать. Я капнула ей капли в глаза и дала капли от сердца. Здоровье её совсем подорвано после вспышки стенокардии.
  Мама уснула, а я стала писать свой дневник. Иногда мне кажется, что я пишу его для кого-то, что кто-то когда-нибудь будет его читать. Когда-то я давала его читать Стрелке,  читала сама Инне Свеженцевой, нахальная Лера нашла его в моём столе, и я постеснялась тогда отнять его у неё. Но сейчас навряд ли я позволю кому-нибудь читать его. Вероятно, я стала взрослее и стесняюсь своих чувств, и мало кто знает, что творится у меня в душе. Впрочем, говорят, что души теперь отменили. Но душа всё-таки есть.
  Я верю в предчувствие. Однажды, когда мы ехали с мамой на экскурсию к Замку Коварства и Любви, я сидела в автобусе у открытого окна, и мне почему-то вспомнились кадры из фильма «Крестоносцы», где рыцари выжигали глаза своему пленному, и сейчас же большая ветка, задетая автобусом,  ворвалась в моё окно и ударила меня по лицу, по глазам. Я успела  поднять руку; но там, где я не могла защититься, бровь была разбита, и на лице долго оставались синяки.
  Когда мы вышли из автобуса, я вспомнила о том, что я думала за минуту до удара ветки, и мне стало страшно.
  Был и ещё странный случай. Мы - я и Жанна были у Леры дома, собирались сделать трудное задание по математике. Для Леры оно не было трудным,  Абрашка говорила про неё: «Умная голова дураку досталась». На математику, как всегда, у нас не осталось времени – Лера торопилась в институт к отцу играть в теннис, и я просто списала решение с леркиного черновика. Непонятно почему, не из-за математики, конечно, настроение у меня было какое-то тяжёлое, а потом оно вдруг поднялось, я читала Блока про Катьку с Ванькой***  и даже приплясывала. Жанна же была очень хмурой и говорила, что списывать не будет.
  Когда мы бежали к трамваю, что-то упало мне под ноги. Это была тетрадь, я подняла её и протянула Жанне; но она сказала, что это – не её. Тетрадь оказалась черновиком лериного решения задач, не раздумывая, я сунула его к себе в сумку, удивляясь, как я могла ошибиться и взять её. Жанна вышла на своей остановке, а я поехала дальше и тут вдруг спохватилась: увожу сделанное Лерой задание,  ей придётся вечером решать всё заново! Я выскочила на следующей остановке у Крестительского кладбища. Ещё не было совсем темно; но серые осенние тучи уже опустились на город. Стало страшно идти одной по глухой, пустынной улице вдоль кладбищенской стены, и я побежала. И тут я поняла, что тетрадь не могла выпасть из моей сумки, её тайком взяла Жанна. Сколько я ни размахивала сумкой над головой,  из неё ничего не выпадало. Вспомнилось жанкино лицо и то, как она испуганно отказывалась взять тетрадь. Всё заклокотало во мне от возмущения! Подбегая к дому Леры, я встретила её, возвращающейся с тенниса, и отдала тетрадь.
  Так вот, мне показалось, что я предчувствовала что-то нехорошее, я читала стихи, хохотала, а на душе была какая-то тяжесть. А может, всё это глупости?