Человек в Сером

…Люди жертвуют многим. Люди жертвуют вещами, идеями и другими людьми. Немногие из них – умеющие мыслить – с определенного момента начинает задаваться вопросом: для кого они жертвуют – для других или для себя? И почти все из них приходят к одному и тому же выводу (если этот вывод, конечно, не ускользает прямо у них из-под носа, как склизкий червь): все мы жертвуем для себя, потакая своему эгоизму. Исключение из них – только святые. Но есть ли они среди нас? Те, кого еще не успели канонизировать?
На это мы не можем ответить. Равно как и сказать, не приходил ли к ним он, Человек в Сером, чтобы испытать нас, а, проведя свое испытание, искоренить пресловутый эгоизм или его тривиальный муляж – тщеславие.

I.

Оксана сидела в сквере, одна. С книгой, разумеется. Ласкающий майский ветерок развевал ее каштановые, собранные в длинный хвост волосы. «Что может быть лучшим утешением для израненной души, чем хорошая, - нет! - превосходная книга?» - этим вопросом так часто задавалась эта прелестная двадцатилетняя девушка.
Внезапно ветер налетел с удвоенной силой, поднимая пыль с дорог, истосковавшихся по теплому весеннему дождичку, и ее хвостик стал веером. Она рассмеялась, убирая с лица заблудившиеся, будто сговорившиеся с ветром волосинки.
И тут…
Опять! Снова эта чертова мигрень! Уже ничего не помогает! Никакие таблетки, никакие чудо-пилюли! А кто виноват? Вернее, что? Проклятая ВСД. Эта штука довела ее до того, что ей пришлось бросить институт – настолько невыносимыми были эти кризы, эти панические атаки, это всецелое расстройство ее организма. Она ощущала себя големом, искусственным человеком, механическим щелкунчиком, все составляющие которого разлажены и выведены из строя.
Оксана тихо вскрикнула и схватилась за голову. А ведь всего минуту назад она с таким упоением наслаждалась солнечным майским днем. Еще десять дней, и лето… Каковым окажется это лето для нее?
Как и пять предыдущих. На таблетках, дома. В лучшем случае – в парке или сквере, с книгой.
А где же книга?
Вот же она, валяется в пыли. Белоснежные листы раритетного издания Анненского… Притом книга не ее, а сестры. Вот влетит ей дома от «взрослой» Танечки.
Голова… Выдвигаются декорации болезни, книга уходит на второй план.
Все плывет, все, искаженное, очерненное, отзеркаленное ее нездоровым сознанием. Словно целый океан обрушился на ее голову. Деревья – уже не деревья, а водоросли; мамочки с колясками – дельфины, акулы и касатки… Лавочки и удобные скамейки – подводное дно. А ты сама – подводная субмарина. Больная, негодная субмарина, которая медленно идет ко дну.
Карусель…Где мое место в ней? Кто эти люди? И вообще, способны ли они видеть меня?
Все. Приступ закончился. К счастью, ее не вырвало, и не было позывов к «большому делу». Но это был лишь первый приступ. Второй приступ – это приступ возвышенной души, эфирной души, никем не понятой и никому не нужной. Столько людей, столько жизней, и ни одна из них ни на йоту не сопричастна ее жизни! Не есть ли это самая большая трагедия ее жизни, ее земного бытия?
Вот, идут девицы, все разукрашенные, на шпильках и с пуделями на поводках. Парочка с коляской нежно-голубого цвета, с чудными бабочками. Навеваются воспоминания о детстве, мысли о чистоте и правильности жизни. «Которые суть не более чем иллюзия», - промелькнула первая мысль у нее в голове. «А эти двое, - вторила ей другая, подлая мыслишка, - любят ли они друг друга? Навряд ли. И того, третьего, любят ли? Того, кто в этой сентиментально-тривиальной колясочке?»
- Нельзя так, нельзя, - сказала она вслух, держась одной рукой за виски, а другой поднимая несчастную книгу из груды пыли. – В мире есть Добро.
Например… Эти облака… Это небо…
- Нет, - сказала она вслух, только еще громче, но и теперь ее никто не слышал. Увы, не слышал; каждый был занят своим делом: детишки в песочницах, подростки с пивом и сигаретами в руках… - Неужто я и вправду невидимка? Неужели ни один из этих сотен, тысяч людей, что я вижу каждый день на улице, не может посмотреть мне в глаза и прочесть в них ВСЕ? Просто посмотреть так, как никто никогда не смотрел?
Вот уже который сезон прозябала Оксана на скамейках, в бесчисленных парках своего большого города, с единственной мыслью, с тайным и сакраментальным помыслом: встретить ЕГО, вернее – его взгляд. Поймать его на себе, словно солнечного зайчика, и заключить в своих глазах, как в еще одном зеркале. Но тщетно, тщетно все.
- Есть ли человек несчастнее меня? Который бы чувствовал, как я, думал, как я, умел любить, как я? Которому жизнь так же искромсала душу изуверским ножом, раны от которого не заживают? Слепой, больной, Квазимодо – все равно… Я хочу подарить ему себя, подарить ему счастье. Чтобы он никогда не осуждал меня и  мою болезнь. Я хочу принести себя в жертву ЕМУ.
Да. Оксана желала принести себя в жертву самому несчастному человеку на свете. Она желала этого больше всего в этой жизни. Да. Она желала…
Достоевский был гением. И таким же больным человеком, как и она сама. Правда, Оксана никогда не могла сочинять так же превосходно, как и Федор Михайлович. Стихи ей давались плохо, проза – еще хуже. Но ей запомнилось, очень хорошо запомнилось, описание князем Мышкиным его не-причастности к этой жизни. «Смотреть на все это великолепие и прекрасно осознавать, что все это никогда не будет принадлежать тебе – ни горы, ни реки, ни травы, ни цветы. Простое, наивное восхищение этим чудом Жизни – и все», - думала Оксана, пропуская мимо себя этот равнодушный поток людей, колясок, собачонок.
- Кажется, так он писал в «Идиоте», своем несомненном шедевре… Мышкин гораздо позже понял это восхищение, уже не будучи идиотом. Травы, цветы; моря, - такие глубокие, Солнце, - такое далекое… Но даже тогда, в Швейцарии, он – эпилептик, можно сказать, умалишенный, все равно простирал руки к этой неописуемо прекрасной, далекой и жестокой глыбе Большого Мира. Мира, который никогда не примет его, - и рыдал, рыдал… Да, для чувственного созерцания ум не обязателен, более того: он может оказаться помехой. Но может быть и наоборот… Может… быть…
На этой раз на нее обратили внимание какие-то старшеклассницы, смеясь и показывая пальцем.
- Все равно. Мир никогда не будет принадлежать мне, а я – миру. Все до банальности просто.

II.

Какая-то дрожь пробежала по позвоночнику, какой-то странный ветер  снова взлохматил ее волосы; что-то произошло, и предчувствие, которое иногда еще именуется шестым чувством, опередило и ее зрение, и ее слух.
Всмотревшись в толпу, она невольно вздрогнула: по дороге шел человек. Притом шел он очень медленно, и даже в противоположную сторону всеобщему маниакальному потоку.
Оксана напрягла зрение и всмотрелась в него получше. Это был мужчина лет сорока или около того, с волосами до плеч. Скоро выяснилась и причина его медлительности: он опирался на костыль; правую ногу он буквально волок за собой. Одет он был просто, более того – бедно.
И тут они внезапно столкнулись взглядами, и по эмоциональной мощи это было сопоставимо со столкновением двух огромных фур; Оксана снова почувствовала предательскую дрожь.
Глаза… Его глаза… Это были те самые глаза, которые она так долго мечтала встретить уже столько лет. И вот наконец она искупалась в этих чистых серых глазах, и очистилась – как ей тогда показалось – ото всего: от грязи, скверны и болезни.
Он задержал свой взгляд на ней и даже остановился, опершись о костыль.
«Боже…  Боже… Боже…» - стучала мысль в ее виске, в унисон с биениями пульса.
Этот человек прошел еще немного и сел на скамейку напротив.
Напротив!
Он изучающе смотрел на нее, и она невольно покраснела.
«Неужели…»
Неожиданно для Оксаны (ибо она была на тот момент слишком поглощена своими чувствами и своим внутренним состоянием), мужчина встал с места и подошел к ней. Она чувствовала, что краснеет до кончиков волос.
«Стоит признать, что он по-своему красив, хоть и возраст… Он идет…»
Мыслей больше не было. Осталось только круговращение обрывков памяти в головокружительном полете души, к которому она только-только приготовилась.
Мужчина, словно не замечая ее смущения, сел возле нее, и заговорил. У него был приятный мягкий голос.
- Вы… Вы любите читать? – спросил он, указав на томик Анненского.  В его голосе также чувствовалось смущение. Оно струилось в душу девушки легким сквозняком.
«Как он робок!»
- Ну да… Стихи особенно…
- А сами пишите?
- Н-нет… Пыталась, но…
- А я пишу… - и он тяжело вздохнул и откинулся на спинку скамейки.
Зависло молчание, словно подвешенное на странных прочных нитях судьбы. Зловещее молчание. Да, так же зловеще действуют на Оксану воздушные шары,  которые, плавая над городом по праздникам, и, радуя своим присутствием других, ее почему-то ужасают.  «Все это болезнь…»
- Хорошие? – спросила она, лишь чтобы прервать это мучительное молчание.
- Это уже не мне судить… - ответил он с какой-то вселенской отрешенностью, которой был пронизан его голос, словно гигантскими иглами. – Но это не самое главное мое увлечение.
Оксана не решилась спросить об этом «главном» увлечении.
Мужчина смотрел не на нее, а куда-то вниз, в землю, на свои башмаки.
«В таком возрасте – и такой застенчивый… И стихи пишет… Да, такому можно принести в жертву себя, ни чуточки об этом не пожалев…»
- И Анненский мне тоже нравится. Техника, правда, слабовата, зато смысловая нагрузка потрясающая. Как будто весь мир души человеческой отражается в нескольких четверостишиях.
«Невероятно! Два читающих человека среди нечитающей толпы!»
Оксана сидела, приоткрыв рот, словно слова застряли между ее зубами, а, может, прилипли к губам.
Увидев ее замешательство,
«Проницательнейший человек!»
он попытался улыбнуться, но вышла какая-то кривая усмешка, и спросил:
- Извините… Вы не курите?
«Опять это замешательство, эта ребяческая застенчивость!»
- Что? Ах, нет, не курю.
- Простите. Простите! – он замахал руками в жесте извинения, и уже собрался уходить. Его обычно желтоватое лицо покрылось легкой краской.
- Нет! Нет! – закричала Оксана, и схватила его за руку. Она и сама не ожидала от себя подобного выпада,  посему очень быстро его отпустила. – Посидите еще… если, конечно, хотите. Я… я вижу, что у Вас не все в порядке… В жизни…
Он снова с обреченным вздохом откинулся на спинку скамейки.
- Вы очень проницательная девушка. Да, не все, но не должен же  я мучить Вас своими проблемами.
Это слово – «должен» - прозвучало как призыв, настойчивый и мнимый призыв с ее стороны; словно Оксане вздумалось повелевать им, - ей, по крайней мере, так показалось.
- Если, конечно, не хотите…
- Нет, хочу, - резко оборвал он. – А еще я хотел бы… Хотел бы попросить Вас о небольшой услуге… Если Вы откажетесь, я не буду иметь к Вам претензий.
Оксана невольно покраснела, еще гуще и сильней. Буквально ухватив на лету ее предположение, он чуть ли не закричал, настолько он был сконфужен.
- Нет, нет, Вы не правильно меня поняли… - и он снова замахал руками в привычном «отнекивающемся» жесте. – Я… к такой серьезной девушке, как Вы, с непристойным предложением…Я не мог… Как же я мог, подумайте? Просто я уже третий день не ел ничего, только вода, да и то из-под крана… Может… Может, у Вас есть лишние тридцать рублей? Просто на хот-дог и чай?
Он смотрел на нее в ожидании, но она молчала.
- Ладно. Я пойду. Извините за беспокойство.
- Вы пьете? – вдруг окрикнула его Оксана, чуть ли ни грубо, чуть ли не повелевающе.
«Что же я делаю? Я же никогда ни с кем так не разговаривала!»
Мужчина уже оперся было на костыль, собираясь уходить, как вдруг повернулся к ней, и глядя ей прямо в глаза, тихо сказал:
- Нет. Я не пью. Клянусь Вам.
Этот тихий голос громом отдавался в ее голове. Эти глаза не могли лгать.
- Хорошо, - сказала Оксана. – Простите.
- Ничего, ничего…
Я отведу Вас к палатке-ларьку, я вижу, как Вам трудно идти, и куплю поесть и сигареты.
- О, Вы не должны так…
- Ничего. – И Оксана рассмеялась, совершенно искренне. – Сегодня у меня есть деньги, мне не жалко, правда! Как Вас зовут?
- Николай… - и он тоже улыбнулся своей грустной улыбкой.
- А меня Оксана.
- Очень приятно, Оксана.
- Я помогу Вам идти.
- Ну право же, не надо! Я сам. Иначе я чувствую себя неполноценным…
- Простите… Пойдемте, - улыбнулась она. Здесь недалеко.
- Я знаю. Спасибо Вам. И хватит уже бесконечных извинений с обеих сторон!
И они оба рассмеялись в унисон. 

Оксана относилась к редкому числу людей с обостренным чувством справедливости. Увы,  в наше тяжелое время такие люди встречаются крайне редко, и обладают такой же тяжелой судьбой, под стать самому времени. Хотя, стоит признать, время упрекать здесь неуместно: характер пребывает вне времени и пространства. Как и судьба. Эта миловидная девушка с прекрасными зелеными глазами не верила в свою красоту, о которой ей говорили не раз – и родители, и сестра, и навязчивые ухажеры, у которых на уме только одно. Ей оставалось одно: компенсировать «отсутствие» красоты и проблемы со здоровьем умом и добродетелью. И это настолько въелось в нее, в самую ее суть, что она попросту перестала это замечать.  Все то добро, которое она несла людям – просто так, безвозмездно – было для нее не более чем образом жизни. Непродуманным, неотрефлексированным – добром; жизнью a priori. Посему подать милостыню старушке или калеке, помочь им перейти оживленную дорогу, и, как говорится, снять последнюю рубашку, и отдать ее нищему, было для нее столь же естественно, как сменить носки или утром почистить зубы.
 Исключением была разве что семья, где раскрывалась ее болезненная раздражительность, в чем ее не раз упрекали. Это вело к еще более сильному выплеску негатива, и начинался замкнутый круг. «Книга и спокойная лавочка в парке – мои лучшие друзья», - так часто думала Оксана. Ведь настоящих, «одушевленных», друзей у нее никогда не было.  «Принести себя в жертву» ради благого дела – ради справедливости, ради Господа Бога, ради всего возвышенного и прекрасного, что есть в этом мире и за его пределами, было ее голубой мечтой. Нет, не полюбить самой, - нет, нет, и еще раз нет, - она считала себя недостойной любви, подаренной ей кем-либо, а самой подарить самопожертвенную любовь, стать еще одной женой декабриста…
Если болезнь и лишила ее права быть счастливой – что ж, она хотела хотя бы попытаться унять чужую боль, чужое страдание, сделать ее своей и заменить на СЧАСТЬЕ…
«А способна ли я???»

Через несколько минут они уже стояли около уличного ларька с шаурмой, чаем и прочей снедью быстрого приготовления.
Оксана стеснялась, а Николай, казалось, был смущен еще больше нее. Они говорили о погоде и о городе, об Анненском и Достоевском, о Вирджинии Вульф… Их разговор постоянно сбивался, обрывался, переходил на глупые до нелепости темы. В обшем, не клеился.
Николай доел хот-дог, допил чай, и еще, ужасно смущаясь и краснея, что не могло не умилять Оксану, попросил кофе.
- Конечно. Я бы тоже была не прочь выпить горячего напитка, который в средние века в арабских странах, если я не ошибаюсь, был запрещен под страхом смертной казни…
Николай рассмеялся и закурил:
- Вы эрудированны. Давно я не видел такого в наше время. Ваших сверстниц волнуют разве что шмотки, деньги, гламурные журналы и безмозглые мальчики.
На этот раз рассмеялась Оксана.
- Эта, увы, правда. Поэтому у меня нет подруг.
- Ни одной? – спросил Николай, хотя на языке вертелся совершенно другой вопрос: «А молодой человек у Вас есть?»
- Была одна, в школьные годы. Но мы пошли разными путями. Вот так… У нее теперь на уме только попса, компьютерные игрульки да разные тряпки.
- Ясно… Хотите закурить?
Оксана буквально прыснула со смеху, и еще больше покраснела.
- Вы хотите увести меня с пути истинного? – иронизировала она, однако эта шутка уж очень попахивала флиртом, и девушка сразу же это поняла.  Эта мысль словно обухом ее по голове ударила.
- Простите, я только хотел пошутить, видимо, неудачно…
- Давайте, - вдруг оживилась Оксана, и, заговорчески улыбаясь, вытянула сигарету из пачки. Это был «Честерфилд» легкий. Хотя Оксана не очень-то разбиралась в марках сигарет – не до того было, да  и интересы кренились несколько в другую сторону.
Обескураженный Николай смотрел, как Оксана выхватывает из его рук зажигалку, и делает первую неумелую затяжку. Естественно, что она закашлялась, но, тем не менее, не остановилась на этом, и продолжила курить.
«Это очень сильная и упрямая девушка. И вместе с тем – такая добрая! Жаль… Жаль, что она никогда не будет моей…»
«Что же, вместе с тем, я могу еще сделать для этого несчастного человека с такими грустными глазами?! А его лицо… Оно все равно излучает какой-то живительный, нерукотворный свет… Хоть он и в летах, - в свою очередь, думала Оксана, - интересно, считает ли он меня легкомысленной, недостойной, раз я так нагло выхватила у него сигарету?»
Так они смотрели друг на друга, каждый погруженный в свои мысли о том человеке, на кого смотрят глаза. Оба улыбались этой застенчивой, растерянной улыбкой… Разговор снова застыл, как застывает Вселенная при температуре абсолютного нуля. Для Оксаны, как ей казалось тогда, даже электроны перестали вращаться вокруг атомных ядер – настолько глубоким и сакраментальным было это впечатление.
«Моя болезненная впечатлительность выдает меня», - думала Оксана, затягиваясь сигаретой.
А потом они снова заговорили, – мир столкнули с мертвой точки, - уже легко и непринужденно, как старые приятели. И тут он сказал:
- Спасибо тебе, Оксаночка. Ты была добра ко мне. Как никто никогда не был добр – ко мне…
Она густо покраснела. Николай рассмеялся:
- Ну ты прямо как Анна Каренина!
«Оксаночка… Что бы это могло означать? Из его уст?»
- Да… Есть немного…
«Неужели…»
- Значит, Вы живете один? Голодаете?
Она уже успела пожалеть, что спросила его об этом. Разговор определенно пошел в глубину.
«Один? Один? Зачем я об этом-то спросила? Дура!»
Николай, по привычке, видимо, обреченно вздохнул и опустил глаза. Шутливо-приятельское выражение словно стерли с его лица.
- Простите, что…
- Нет, - оборвал он ее с неожиданной пылкостью. – Я скажу… Да, я живу один. Жена ушла, как узнала о моей болезни… Вернее… Она еще немного помучилась со мной и с моей проклятой ногой, а потом ей это, видимо, надоело. Наскучило, видишь ли…
- Вы…
- Прошу: «ты».
- Хорошо, продолжай.
- Совсем один. Иногда брат высылает копейку, когда соблаговолит. Или когда просыпается его чертова совесть. Инвалидности так и не добился. Видела бы ты эти очереди… Никто за меня хлопотать не стал, потому что некому просто. Родители давно умерли. Детей нет. Единственная ниточка – брат. Но эта ниточка очень и очень непрочная, сама понимаешь.
Оксана молчала, сглатывая слезы. «Мне же нельзя, нельзя… Опять будет приступ…»
- Что с тобой? – всполошился Николай, поставив стаканчик на стойку и приближаясь к девушке. Он и сам с трудом двигался: костыль стоял в стороне.
- Нет, нет, ничего, - отнекивалась Оксана, схватившись за голову и уронив стакан с кофе. Коричневые брызги кляксой расплывались по ее белоснежным брюкам.  – И ты… Ты можешь упасть. Я же вижу…
- Тебе сейчас нужно волноваться не обо мне, а о себе.
Ну вот, опять! Все поплыло. Мир уже не был тем миром, которым он был несколько минут назад, и сама Оксана уже не была той Оксаной, которой только что так бойко прикуривала. Она пошатнулась, и чуть было не упала, даже не зная, где в тот момент был Николай – вверху, внизу, или еще где… А находился он совсем рядом, схватив ее за плечи, и не давал ей потерять равновесие.
- Это приступ… Вегето-сосудистый… Обычное дело…  - шептала она.
- О Боже, детка! Зря я тебя сюда приволок, зря дал эту проклятую сигарету, зря рассказал про это все.
- Нет, ты не виноват…
- Пойдем сядем.
- К-куда?
- Ты не видешь?
- Голова…
- Вот, остановка. Скамейки свободны. Идем, идем…
- Битый не битого несет, - пыталась пошутить Оксана и разрядить таким образом обстановку.
- Удивительный ты человечек. Садись.
И  он усадил ее на скамью, сам сел рядом. Костыль он тащил за собой.  Каких невероятных усилий стоило это ему!
Оксана поняла это уже гораздо позже, и ей стало жутко, что ей принесли жертву, ведь жертвы должна была приносить она.
Скоро приступ закончился, но головная боль и жуткая слабость во всем теле все еще оставались.
«Пожалуй, это самый сильный приступ за последние две недели! Боже! Моя голова!»
Внезапно Николай повернул ее ничего не понимающее лицо к своему, взяв его в руки:
- Послушай: ты до дома доедешь? Ты далеко живешь?
- Увы… Увы, да… С несколькими пересадками. Забыла… Но ты не волнуйся, я доеду.
- Нет. Я тебя не отпущу в таком состоянии. На такси наскребешь?
- Нет, наверное… Нет. Увы…
- Черт… - и Николай несколько раз ударил себя по лбу кулаком. – Это я во всем виноват. Потратил все твои деньги. Дурак. Прости меня.
- Нет, нет, ничего!
- Ладно. Пойдем ко мне. Я здесь совсем рядом живу. Ты только не подумай… Прошу, не подумай. Все без задней мысли!
- Я и не могу тебя подозревать.
- Спокойно, спокойно… Пойдем медленно-медленно. У меня где-то даже завалялся чай. Правда, сахара нет. Посидим немного, пока тебе не станет лучше. Ты готова?
- Да, пойдем. Голова… Но у меня есть таблетки. Я думаю, что смогу шагать сама. Спасибо…  Просто…
- Тебе спасибо, - и он выдавил из себя робкую, меланхоличную улыбку.
Так и шли они – вдвоем, периодически поддерживая друг друга, когда кто-то рисковал упасть: два бесконечно несчастных и бесконечно больных человека.

III.

Буквально через десять минут они сидели на его ветхой кухонке, и пили чай без сахара.  Оксана приняла таблетку, и ей стало заметно лучше; можно сказать, она пришла в нормальное, адекватное состояние. Она осмотрелась по сторонам…  Стены полуголые, обшарпанные – видимо, следы старых обоев, - маленькие дряхлые стульчики, унылый пейзаж за окном.  Запах сухого, полугнилого хлеба и сигаретного пепла. Типичное прибежище бомжующего холостяка…
«Хм… С каких это пор я стала циником?»
Оксана сидела словно на иголках; иглы были на стуле и внутри ее робкого тельца, в особенности – внутри ее нездоровой головы. И эти иглы, эти жалящие образования причиняли ей жуткую боль и невыразимое блаженство. Ведь впервые в своей жизни она вот так беседует с мужчиной, тет-а-тет, - девушка, к которой никогда не прикасался мужчина!
Она все ждала. Ждала – первых шагов от него. Это могли быть даже не шаги, а шажочки… Но она так и не дождалась. Оказывается, ее жертва давалась ей чрезвычайно легко, без особых усилий!
«Я мерзкая, раз я думаю об этом. Что же это такое? Это же наша первая встреча, и он вдвое старше меня!»
«Ты чудо, у меня нет слов, чтобы описать, что я чувствую к тебе, прелестное, невинное, святое дитя природы! Даже поэзия и высокопарно-возвышенный стиль здесь бессильны…»
«Его нога… Он ее стесняется. Или что еще? Черт! О чем я думаю? О похоти тела, о желании, чтобы тебя просто…
Приласкали…
Приложили к груди… Но, видимо, я этого недостойна…»
«Кто я? Старый Квазимодо, урод-калека, вот кто я такой! О чем я помыслил? Мне нет прощения!»
Они смотрели друг на друга внимательно-внимательно. Изучающе. Проникновенно.
«Я бы так хотела видеть его улыбку, твою улыбку, несчастный и прекрасный Человек! О, как бы я хотела сделать тебя счастливым, но как? Если ты этого не хочешь?»
«Хотя бы прикоснуться к тебе, убедиться, что ты – не видение и не визуальный обман! Не обман моих несчастных глаз…  Все это – мой старческий бред. Бред больного старика».
«А он – он ли это? Реальность ли это или очередной мой безумный сон?»
Так длилось молчание, которое никто из них не решался прервать. Чтобы хоть как-то встрепенуться, выйти из этого психологического оцепенения, Оксана встала и прошла в комнату, сама еще не осознавая до конца, на какие подозрения это может его навести. И тут же остолбенела.
Картины!
Восхитительные картины!
Написанные его рукой!
Уж она-то разбиралась в искусстве, как никто другой. Пейзажи, великолепные абстракции и сюрреализм – и все это нарисовано одним человеком… Оксана не смогла сдержать своего восхищения, и как бы ожила, ее лицо приобрело живые краски. Он лишь скромно улыбнулся:
- Это все, что я умею делать в этой жизни…
Время шло, ускорялось, бежало, замедляло свой ход, но шагов с его стороны не было – даже того самого, сокровенного пожатия руки, легкого прикосновения… Того шага, которого Оксана так сильно боялась и столь пламенно желала.
Начало темнеть. Девушка посмотрела на него в последний раз: в его прекрасные глаза, на это все еще красивое лицо, по-своему красивое и по-своему интересное, на эти волосы, которые паклями падали ему на плечи… - и попрощалась, хотя вся ее внутренняя суть противилась этому прощанию.
- Заходи еще, я почти все время дома. Может, брат вышлет немного денег, и мы устроим настоящее чаепитие.
Оксана хотела что-то сказать, но так и не сказала; слова застряли у нее в горле. Естественно, что он откажется от любой материальной поддержки с ее стороны. Николай улыбнулся, опустив глаза, и Оксана вышла; она вся дрожала изнутри.
Ее жертва не была принята.

На этот раз.

Дома ее ждало то же, что и обычно: четыре стены, семья, построенная по принципу «лебедь, рак и щука», и очередная ссора с сестрой. Со своей сестрой, всезнающей и всепонимающей Танечкой, которая, казалось, только и мечтала о том, чтобы внушить своей младшей сестре комплекс неполноценности.
- Какая смазливая мордашка, а ума ни на грош! – твердила она с ехидной ухмылочкой. – Надо же было извалять мою книгу в грязи! Словно двенадцатилетний ребенок!
- Да ты и не открывала ее ни разу, книгу-то! – огрызнулась Оксана.
Признаться по правде, Таня была страшноватой; Оксана выросла гораздо более привлекательной девушкой.
- Ой, ну и что? Ты хотя бы знаешь, кто мне ее подарил?
- Ну конечно, разве я могу забыть твоего бывшего? – горько усмехнулась Оксана, уже готовая к долгой словесной баталии. – Увы, он ложно полагал, что ты имеешь больше пристрастий к книгам, нежели к гламурным журналам.
- Дура! – тявкнула та. – Дура набитая! Поэтому-то и умничаешь, что дура, поэтому и мужика у тебя никогда не было, идиотка! Вечно больной притворяется, по дому ничего не делает… Унылое гавно!
- И это говорит мне родная сестра, - с ложным спокойствием ответила Оксана, едва сдерживая слезы и руководствуясь принципом: «говори то и так, что от тебя никак не ожидают услышать».
Вошел отец.
- Что тут между вами, девочки?
Таня лишь фыркнула, посмотрела на сестру испепеляющим взглядом, и громко хлопнула дверью.
- Что? Что? – недоумевал отец, разводя руки.
Оксана со слезами на глазах скрылась в своей комнате.
На этот раз, к счастью, приступа не было.
Была боль. Боль, которую невозможно терпеть. И тихие слезы. Все.
Вот что она написала в своем дневнике:
«Существуют разные виды боли душевной, и их столь же много, сколь много песчинок на морском берегу. Наверное, - рискну предположить, - сколько людей на белом свете. Самая невыносимая боль – боль непринятия. Или, иначе – боль непонимания. Страдание выхолащивает человека, но выхолащивает по-разному. Образно выражаясь, одного оно превращает в ангела, а другого – в беса. Тот, кто бес – сломлен, или, по крайней мере, согнут, как тростник. Кто же ближе к ангельской метафоре, страдает еще больше, ибо падение приводит к нечувствительности. А тот, кто выстоял, - парадокс! – и остался по-прежнему Человеком, мучается, как в аду. Так бесы попадают на «небеса» равнодушия, а ангелы – в «геенну» чувствительности. В одном я уверена точно: Николай не попал на эти злополучные «небеса» равнодушия. Он все еще чувствует, и чувствует – о Боже! – так тонко, чего стоят одни только его картины! И от того страдает еще больше. Моток страданий закручивается в «морской узел». Лишения, болезни и страдания приблизили его к совершенству, но навсегда отгородили от счастья, которое может дать мир вещественный. От мира мелких людей и их мелких проблем. Но, увы, я ему оказалась не нужна. Как и вся моя жертвенная философия. Увы ».
Как же она была в тот момент слепа! Видела бы она его, Николая, после ее ухода, целовавшего стульчик, на котором она сидела; его, поймавшего случайно выпавшую ее волосинку. Он перевязал ее красной ленточкой и положил в карман, у сердца.

Все увлечения Оксаны разлетелись в пух и прах, словно их и не существовало вовсе, словно они были просто лаком, наружным покрытием, скрывающем нечто несравнимо большее. Книги, музыка… Она ни о чем не могла думать, кроме того, единственного дня. Кроме Николая. Кроме своей самопожертвенной страсти.
В один из таких дней она купила пачку сигарет, и выкурила ее почти полностью на балконе. Она решилась идти к нему. Да… Хотя она вроде знает улицу, дом, но вряд ли сможет найти их самостоятельно: это другой конец города.
«Язык до Киева доведет», - с укоризной заметил оптимист в ней.
- Да, - сказала она, пуская колечки дыма. – Я знаю это. Но я предложу свою жертву еще раз.

IV.

Что это была за жертва, никто не смог бы толком объяснить. Но она влекла ее, эта жертвенность, словно огонек, будто клейкая сладкая лента для мух. Странно, правда? Оксана, столь склонная к рефлексии, так и не смогла (или не захотела) толком осознать и  прийти к прямому вопросу: любовь ли это, или же ее жертва, ее жертвенная философия, ее выкидыш?
Тем не менее, эта мысль (вернее, не мысль, а тонкий намек на мысль и осознанность) трепыхалась внутри ее головы и с усилием билась о стенки ее черепа.
- Николай, - задумчиво проговорила она, сидя в мягком и удобном кресле, - Ты самый несчастный человек на свете, каким-то чудесным образом не утративший человеческого облика. Но как, как я могу помочь тебе?  Тем более, если ты сам этого не хочешь?
- Но нет, нет, нет, нельзя так говорить, - вдруг снова проснулся оптимист в ней. – Он сам пригласил тебя, не мог же он сделать это просто так, из вежливости?

Решено. Вернее, решено было ее интуицией.
Несколько часов бродила она по городу, в сладостном, непонятном рассудку смятении, в липком дурмане. Казалось, что этот дурман и был Николаем; его липкие атомы и частицы были его пальцами… Ближе, ближе…
К чему?
Мимо, мимо…
Улиц, мостов, людей, машин, черноглазых домов, слепых окон.
- Где я?
Ты там, где должна быть.
Карусель исчезла, остановилась; дурман рассеялся, словно кто-то щипцами вытянул его из ее головы.
Знакомый дом… Знакомый подъезд…
Ноги сами привели ее сюда.
Да, именно сюда, в этот захудалый дворишко.
Поломанные качели, заржавелые и унылые, и детская игровая лесенка; пошатнувшееся, готовое упасть прямо на голову небо. Нецензурная надпись на старой хрущовке… Дом…
- Дом №52, улица… - шептала, как зачарованная, Оксана…
Она достала из сумочки маленькое карманное зеркало, и посмотрела на эту прелестную девушку, решившую все же не пренебрегать легким макияжем, которая тоже поглядывала на нее из «зазеркалья».
- Я ли это? Страшная… И вообще, зачем я это делаю? Зачем?
Девушка открыла деревянную дверь открытого подъезда, поднялась на второй этаж…. (ее всю трясло)
Подошла к знакомой обшарпанной двери… (сердце стучало, стучало, готовое разорвать грудную клетку…)
Нажала на звоночек. Послышались медленные, шаркающие шаги.
«Дура! Дура! Зачем ты приперлась к нему? Что теперь будет?»
Николай открыл дверь. О чудо! Он был чист, выбрит, его волосы, вымытые и прелестно пахнущие… Он, теперь-то, стал действительно красив. Он улыбнулся – ей!
«Сколько ему? Сорок? Сорок два?»

…Свет был очень тусклым: темные громоздкие шторы наполовину завешивали эти грязные, заплаканные окна. Тьма проникала в поры ее ауры, втискивалась в плотные затворки ее души, но не пугала ее, отнюдь.
Они пили чай с сахаром и старым, всем с детства известным печеньем «Юбилейное». Совесть брата, значит, все-таки проснулась.
- Сколько тебе лет?
- Сорок четыре…
Оксана побагровела и робко улыбнулась.
- А мне… недавно исполнилось двадцать…
Николай обреченно вздохнул и опустил глаза. Ах, сколь много и одновременно столь мало значит этот противоречивый жест!
Они выпили чаю, покурили, и Николай снова посмотрел на нее каким-то обреченно-осуждающим взглядом, когда она пускала колечки дыма и время от времени закашливалась.
Осуждал ли он ее? И что вообще думал о ней?  О, как хотелось ей проникнуть ему в голову и узнать, какие же мысли о ней держит он там!
Воцарилось молчание. Тревожное, гудящее, невыносимое – для Оксаны. Казалось, что невидимые тараканчики или клопы ползали по ее телу, пробирались в сердце, оттопыривая грудную клетку; снимали пленочку с мозга и разгильдяйски хозяйствовали там. Эти ужасные насекомые были тишиной, а тишина вспарывалась порой фонтаном ее буйствующих мыслей. Она не могла, не могла больше этого выносить, поэтому первая завела разговор, вглядываясь в его проницательные глаза:
- Вы… То есть ты… Ты осуждаешь меня?
- За что? – искренне удивился он. – За то, что ты куришь? – Он вздохнул. – Это такая малость. – И он сделал пальцами соответствующий жест. – И эта малось не может, никоим образом, перекрыть всех твоих достоинств. Неоспоримых достоинств, заметь. – Тут он вдруг смутился, Оксана тоже залилась краской.
- Каких достоинств?
Николай промолчал, приложив кулак к губам, словно и вовсе не о чем было говорить. Если бы при их беседе присутствовал наблюдатель совершенно посторонний, вроде нас с вами, то он моментально заметил бы, что их разговор ведется как будто «ни о чем», рулит не в ту сторону, куда подобало бы, как бы собеседники ни выкручивали руль. Они сдерживают себя и жмут что есть сил на тормоза. Они не говорят о самом главном.
Внезапно Николай поднялся с маленького табурета и направился в комнату. У Оксаны сердце осело: «Что? Что я не так сделала? Что я не так сказала?»
Она быстро прошла за ним. Когда она вошла, он уже сидел на старом, с ободранной тканью диване, из-под которой торчало что-то губкообразное. Оксана села рядом. То есть не совсем чтобы рядом, - на другом конце дивана. Николай закрыл лицо руками и опустил голову. Ее сердце екнуло. Она придвинулась поближе к нему, но не решилась на слово или жест. Сердце, сердце… Почему ты меня подводишь? Ты не имеешь на это право,  я не имею на это право!
Оксана не рискнула дотронуться до него, словно он был хрупкой елочной игрушкой или изделием из дорогого хрусталя. Тем не менее, что-то вытягивалось из нее и тягучей жвачкой приклеивалось к нему. Словно вся душа была вытянута из нее, сжата и заключена в плен. В его плен.
- Что? Что… с тобой? – вопрошала она.
- Нет, это нехорошо. Ты должна уйти, - шептал он.
- Я что-то… - и она запнулась от волнения, от ужасающего волнения-разочарования. – Я что-то не так сделала? Сказала?
- Не в этом дело. Просто ты должна уйти. Так будет лучше. И для тебя, и для меня…
- Ты кого боишься? Себя или меня? – глотая слезы, спросила Оксана.
И тут она резко вскочила – измученная, раздосадованная, - схватила сумочку, и  помчалась к выходу. Она хотела что-то сказать, какие-то гадости о том, что он якобы пожалеет о своем поступке, раз вот так, нагло, выпроводил ее, но язык не ворочался… Она поняла, что все пропало, вконец, и что она, такая жалкая, мерзкая, ничтожная, теперь никому не нужна; а раз она не нужна ему, то…
Вот теперь произошло невиданное. Николай подскочил с дивана, как ошпаренный, забыв про костыль, и рванулся в коридор, за Оксаной. Не в силах идти так же быстро, как она, он буквально «пролетел» это расстояние, и упал на колени перед ней, у самой двери.
- Стой! Не уходи… Молю тебя! Дурак я… я… я… я люблю тебя!
Словно огонь вошел в Оксану, проникая в каждую ее клеточку, каждую молекулу. Не было ей спасу от этого огня.
Так он и стоял на коленях, оттопырив больную ногу, и рыдал, обхватив ее хрупкие тонкие ножки. Ее ноги вдруг тоже словно подкосило, и она упала рядом с ним; ее лицо исказилось от наступающих рыданий.
- Как? Как?.. – шептала она, вытирая слезы. – Как ты мог… Как вообще возможно, чтобы меня…
- Глупая ты, моя маленькая, глупая…-  рыдал он. – Да я боготворю тебя, дитя! Я не могу… Стоило мне только тебя увидеть, тогда, в парке…И я понял, что не могу… Без тебя… Я злодей, злыдень. Несчастный злодей…
Оксана тоже рыдала, так и не смея прикоснуться к нему. Она водила рукой в воздухе над его головой, но не могла… Как не мог и он…
- Ну что ты? Какой злодей? – начала недоумевать Оксана, и тут вдруг опустила руку на его голову. – Не… не придумывай!
Его тело все дрожало – и от рыданий, и от прикосновений ее нежной и мягкой, как шелк, руки. Она вся ослабла, обмякла, и в бессилии сползла на пол.
- Что с тобой? Что с тобой, Оксаночка? Опять приступ? – еще сильнее заволновался Николай и взял ее за руку.
- Нет, - ревела она, - нет, нет! Это просто я… такая. Я хочу тебе помочь! Я хочу…
- Мне не нужна твоя жалость! – вдруг резко сказал он и несколько отстранился от нее. – Мне вообще ничья жалость не нужна!
- Боже мой! – воскликнула Оксана и мягко прикоснулась к его плечу. – Какая же это жалость! Жалеют котенка уличного, жалеют нищую старушку в старом грязном пальто… А тебя… тебя можно только любить… Ты – прекрасен, ты, ты… - задыхалась в рыданиях Оксана.
Николай приподнял ее с пола за плечи, как мог, и посмотрел в ее глаза:
- Оксаночка, детка! Я не хочу портить тебе жизнь, я конченый человек! Я не хочу лишать тебя… - он осекся. – Невинности…
Девушка снова заплакала, отводя глаза.
- Я… Я не могу идти… Боюсь приступа. Это слишком… Даже для меня…
- Я отведу тебя к дивану. Ты примешь таблетку, и…
- Не хочу я таблеток! Осточертели они мне, таблетки эти… - повысила голос Оксана, но опять обмякла.   
- Пойдем, пойдем, - шептал Николай, вытирая ее слезки. – Я отведу тебя.
- Сама…
- Нет, не упрямься, я еще достаточно силен. И я все-таки еще мужчина.
«Мужчина», - отозвалось эхо в Оксаниной голове.
Она позволила ему приподнять себя, но неожиданно для них обоих он взял ее на руки. Как бы ни сопротивлялась она, как бы ни пыталась вырваться, он продолжал нести ее. Хромая, чуть не падая, но он нес…
Николай уложил ее на диван, а сам сел рядом, растирая больную ногу.
- Бедный… Зачем ты…
Он поднес указательный палец к ее губам, а потом тем же пальцем провел по своим. Оксану снова передернуло от невиданной, никогда ранее не испытываемой ею истомы.
Так они и упивались друг другом, молча, тихо, очень долго, забыв о времени, подобно статуям; она лежала, он сидел рядом, и оба пристально смотрели друг на друга.
- Тебе уже лучше? Голова не болит? Ну, не плачь! – улыбнулся он и вытер с ее щеки слезинку, которая беззвучно выкатилась из ее глаз.
- Ты так заботлив... Я хотела… Я хотела заботиться, а получилось совсем наоборот.
Николай наклонился и поцеловал ее в лоб, потом в алеющую щеку. Щека вспыхнула еще сильнее и сделалась пунцовой.
- Думаю, что на этом стоит остановиться, - оборвал он себя и отвернулся, тяжело дыша.
- А я нет! – с неожиданной уверенностью в голосе сказала Оксана, протянула руку и распустила свои длинные каштановые волосы. – Неужто ты не видишь? – она слегка привстала с кровати. – Два несчастных человека встретились, лишь для того, чтобы так – глупо, нелепо, - разбежаться в разные стороны? Ты был счастлив? Был счастлив в своей жизни?
- Нет, - тихо сказал Николай. – Ни секунды. Даже если и были они, эти секунды счастья, все затмили все эти годы и годы борьбы с болезнью, с этой злосчастной ногой.
- Я тоже – нет!
- Ты будешь. Встретишь юношу, полюбишь его, выйдешь замуж, и все будет…
- Нет, - вдруг отрезала девушка. – Не решай за меня, прошу, - и она улыбнулась, беря его за руку. Ее рука была горяча, как раскаленный асфальт.
Неизвестно, сколь долго они решались, но это произошло. Секунды нудного и малодушного колебания вылились для них в часы. Но все же… Она встала с кровати и провела рукой по его щеке. Он потянулся к ней, робея, и, вероятно, проклиная себя за это. Потом она, не чувствуя ни головы, ни ног, прильнула своей щекой к его.
Тогда он не выдержал, и стал целовать ее лицо, ее руки, а слезы градом падали из его глаз. Оксана пылала, отвечая на страстные поцелуи, и наконец припала к его губам своими.
- Оксаночка… Послушай… Послушай… - тихо говорил он, не прекращая ее целовать. – Если мы продолжим, я уже не смогу остановиться. Понимаешь?
- И не надо, - лепетала она.
Она целовала его лицо, его шею; расстегнула рубашку и стала целовать его покрытую редкими волосками грудь. Николай застонал от удовольствия и сам набросился на нее.
- Ты правда хочешь этого? – задыхаясь, шептал он. – Ты вся дрожишь, и… и все еще плачешь?
- Нет, продолжай, - отвечая на поцелуи, говорила она, - я готова… Я хочу…
В какой-то момент Николай отстранился – может, на мгновение, – чувствуя острый укол совести  где-то в подреберье, и Оксана тут же это заметила.
- Что?
- Ничего…
И они продолжили, с большим пылом, со стыдливостью юности и сконфуженностью старости. У Оксаны кружилась голова, роились мысли, целый поток липких, водянистых мыслей, периодически обдаваемых невыносимым, страстным огнем: «Неужели, неужели, неужели это произошло?»  Нет, подразумевала она под этим отнюдь не первый сексуальный опыт и не первого мужчину, а именно эту жертвенность, жертвенность колоссальной любви, которую она может подарить Ему – самому несчастному человеку на свете.
Николай с каким-то священным трепетом снимал с нее одежду, целуя, казалось, каждую клеточку ее нежного тела. Сначала он расстегнул пуговицы на ее летней голубой блузе в синюю клеточку, слушая ее тяжелое дыхание, потом аккуратно стянул джинсы, и вот… Она лежала перед ним совершенно голая, дрожащая, как нежный цветок на ветру. Николай смотрел на нее в восхищении, в благоговении перед наступлением этого сакраментального момента. Скоро обнажился и он; и они слились в объятьях, покрывая друг друга поцелуями.
- Подожди, - шепнул он, - у нас же нет этих… ну, ты понимаешь…
- Ничего, - чуть не теряя сознание, шептала Оксана. – Я не боюсь…Я не боюсь…
Тая от блаженства, Николай нежно сжал в руках ее маленькие упругие груди. Он плакал…
После того, как все случилось, они лежали, обнявшись, смотрели друг другу в глаза и плакали. Тихо, беззвучно. Утирали слезки на щеках, и тут же целовали то место, по которому совсем недавно струился соленый ручеек.
Оксана не представляла для себя большего счастья и стыда. Но жертва была принесена, и именно эта благодарность светилась в ее больших глазах –благодарность человека, чью жертву приняли. Благодарность в глазах Николая была совершенно иного рода…
- Тебе не было больно? – спросил он, гладя ее волосы.
- Нет…
- Было хорошо?
- Да… - прошептала она.
Ей было все равно, что уже поздний час. Что волнуются родители и беспокойная сестра. Она просто отключила мобильник. Равно как и свой рассудок.
- Знаешь, как сказал какой-то святой или религиозный деятель: «Воск под лучами Солнца плавится, а глина превращается в камень». Страдание – это Солнце. Одних оно делает добрыми, других – злыми. Мы с тобой, как два сердца – не окаменевших…Хотя, по правде сказать, я думал, что ничто уже не вернет меня к жизни… и тут…
- Боже мой, у нас даже мысли сходятся… Я люблю твое сердце, - и она положила руку на его грудь, - твою душу, твои глаза… Ты так смотришь…
- Я смотрю так только на тебя. Даже на жену свою бывшую я так не смотрел. И я… Если бы я встретил тебя лет двадцать назад…
- То я была бы только в люльке… Или в животе у мамы, - рассмеялась Оксана.
- Не знаю, как я жил без тебя. Я не жил, нет. Все. Я все уже забыл. Я забыл все, что было до тебя. Я забыл ту моль, которой я был раньше.
И Николай уснул, а Оксана уснуть не могла. Сначала она лежала в постели, обняв своего возлюбленного, кутаясь в теплую маслянистую негу, потом не выдержала и стала бродить по квартире, пить чай, кофе. Стрелки часов черепашьим ходом отмеряли ночное время. Когда они тесно сомкнулись, часовая и минутная стрелка, у двух часов ночи и поползли к третьему часу (а у Николая сохранились большие глазастые настенные часы), девушка снова легла в постель, к обнаженному, едва прикрытому одеялом Николаю, но уснуть опять так и не смогла. Любовная нега теперь сменилась странным беспокойством.
Она снова встала, подошла к настежь открытому окну, чтобы покурить, и споткнулась о старый изношенный костыль своего любовника. Взяв его в руки, Оксана так и простояла с ним, как вкопанная; словно страшный озноб забытья охватил ее. Ей стало очень холодно. Единственный вопрос, выплывший на поверхность ее заледенелого сознания из глубин клокочущей, багряно-красной магмы тяжелых, застарелых мыслей, и превратившийся в раскаленную лаву, был: «А что дальше?» Так прост, тривиален! Но…
Что дальше?
Нет, она не оставит его! Пусть весь мир восстанет против них. Пусть ее выгонят из дому за «неподобающее поведение».
Ни за что!
Она снова заварила кофе, взяла дешевую «Яву» своего возлюбленного, закурила. Большие настенные часы показывали десять минут четвертого утра. Еще немного, и начнет светать…
Тихо, чтобы не разбудить Николая, она прибралась в  его ветхом обиталище, так же тихо постирала его вещи (а ведь так редко бралась она за это дома!), встретила сказочный рассвет на балконе (а балкон выходил во двор, откуда открывался замечательный вид, не то что из окна на кухне) с чашечкой кофе в руках… В начале седьмого утра Оксана сделала яичницу с колбаской, и получилось у нее удивительно хорошо.
Николай, увидев у себя на кровати поднос с завтраком и кофе, улыбнулся и прошептал:
- А ведь все должно быть наоборот!
Оксана лишь улыбнулась и поцеловала его.
- Мне пора домой. Завтра снова буду у тебя, обещаю, а сейчас мне надо отоспаться и разобраться с «чудесными» родственниками.
- Ты совсем не спала? – удивился Николай, но девушка лишь снова улыбнулась, снова поцеловала его и, схватив сумочку, убежала.

V.

Первым, что она увидела дома, сквозь ослепляющее солнце, рвущееся из окна и, кажется, изо всех щелей квартиры, были испуганно-недоумевающие глаза отца и вопросительный взгляд матери.
Отец тяжело вздохнул, в привычном жесте развел руки и сказал:
- А я-то всегда верил в то, что ты приличная девочка.
«Приличная девочка, - подумалось ей. – Как это пошло!»
Сестра приоткрыла дверь своей комнаты. Выглянул злобный прищуренный глаз, и дверь снова закрылась.
Отец ушел, хлопнув дверью.
Оксана стояла, опустив глаза.
- Всю ночь тебя не было, - перешла в наступление мать. – Мобильник отключила. Ты о нас-то хоть подумала? Мы уже собрались больницы и морги обзванивать. Неблагодарная, - мать закатила глаза. – С твоей-то болезнью по ночам шляться. О чем ты думала?
- Прости, - тихо сказала девушка.
- Ах, прости, да? – мать истерически засмеялась. – С какой компашкой ты связалась? Покажи руки! Покажи руки, - она повысила голос и схватила дочь за руку.
- Мама, ты не понимаешь!
- Мало того, что курить начала, дым с балкона идет, всю квартиру продымила… Так теперь вот еще что…
- Мам, - Оксана покраснела. – Мам, я влюбилась. И это серьезно.
- Что? – отшатнулась в гневе ее матушка. – Вот так сразу? И нам ничего не сказала!
- Вот-вот, начались праздные гулянки с мужиками, - послышалось из-за Таниной двери. Потом раздался злобный смех. – Скоро в подоле принесешь нам иждивенца!
- Заткнись, стерва! – вспыхнула Оксана, подскочила к двери сестры и с силой ударила по ней.
- Что ты, дочка? - смягчилась вдруг мать и взяла ее за плечи. – У Тани свои проблемы. Но меня больше беспокоит твоя судьба. Что, если ты забеременеешь? Сколько тебе лет? Ты бросила институт, ты больна. А я? Мы? У меня сердце, ты же знаешь. У отца больная спина, он еле работает. Сестра копейки зарабатывает. Ты что? Неужто ты только о себе думаешь? Эгоистка.
- Я? Эгоистка? – внезапно похолодела Оксана. Ледяная дрожь охватила все ее тело. – Э-Г-О-И-С-Т-К-А? – по слогам произнесла она. – Не знала, мама, что ты можешь быть такой жестокой.
Со слезами на глазах она оттолкнула мать, которая в отчаянии закрыла лицо руками, и, уже не скрывая рыданий, бросилась в свою комнату. Так всегда заканчивались их семейные неурядицы…

Ей представлялся гигантский поток – густой, маслянистый, похожий на огромную грозовую тучу, только еще более многослойный, еще более мощный, весь урчащий… Чем же был этот поток – действительно ли грозовой тучей? Ей представлялось небо как огромные легкие, продуваемые Силой, носящейся где-то там, вдалеке, по бронхам и гортани необъятного неба, с облаками табачного дыма – белыми и серыми. Ветер танцевал с такой гарцующей легкостью, которую не в силах было повторить что-либо или запечатлеть – видеокамера или просто человеческий глаз. Все это, все эти силы, эти слоистые темные тучи, опустившиеся уже слишком низко, эти легкие и трахеи, эти порывы гарцующего ветра – все это проникало в нее, двигаясь по неизменной траектории.
Она выпустила еще одну струйку дыма из легких, и стала царицей этого беспредельного хаоса. Ее руки, ноги… Все это было лишь новым измерением – измерением ее пошатнувшегося рассудка. Это было, вместе с тем, и измерением мироздания. Как все просто! Она ухмыльнулась…
И вот, вот – в этой сукровице жизни таится псевдожизнь, такая же болезнетворная, как бактерии или микроскопические одноклеточные. Таким же мы, верно, и кажемся Богу…
Такими же обитателями тех грозных, неистовых туч, такими же инфузориями… Нам-то что терять? Если только заблудиться в трахеях и в их многочисленных ответвлениях? Да, пожалуй. Мы все в них блуждаем, сталкиваемся друг с другом, летим выше, и вот – снова падаем в этот черный маслянистый поток.  В эту нефть без начала и конца, в эту сукровицу Жизни, гигантского живого мира. Нет, не в саму живую кровь. Лишь в сукровицу. Да. Да.

На следующий день она снова была у Николая. И снова – этот стыд, девичий стыд, это смятение, это сладкое, наивное смятение…
Ее не могли остановить ни увещевания матери, ни сокрушенный взгляд отца, ни упреки сестры. Ее не могло ничто остановить.


Они снова лежали в объятьях, то слушая друг друга, то вслушиваясь в камертонную дробь дождя, который, казалось, был тем мостиком, который измерял их шаги и поползновения, лишь сближая этих столь странных любовников. Когда они умолкали, Оксана вспоминала свой недавний разговор с сестрой и матерью, а главное – то единственное слово, которое резало ее слух и душу, обрабатывало ее сердце жестким тесаком: «Эгоистка». 
«Боже, Боже, ну что же я еще могу сделать, чтобы не быть эгоисткой? Сделать в  первую очередь для него – столь несчастного и больного человека?!»
Ей невольно вспомнилась одна притча из цикла повестей Стефана Цвейга «Письмо незнакомки». В ней говорилось о человеке, который искал абсолютной добродетели. И всегда получалось так, что этот самый человек, принося добро одним, неизменно причинял вред другим людям. И где же она, эта Абсолютная Добродетель? В аскетизме? Навряд ли. Даже будучи аскетом, этот человек «умудрился» навредить ближнему.
Оксана отмахивалась от этих мыслей, как от назойливых мух. Побороть этот самый «эгоизм», уничтожить его на корню – вот что было ее ближайшей целью. Можно сказать, единственной целью.
Лежа рядом с Николаем, она буквально видела эту нить, что соединяла их сердца. Она была огненно-красной, пылающей.
- Ты такой несчастный, - как-то сказала она. – Ты… Ты… Самый несчастный.
- Нет, - нежно ответил он. – Теперь-то я самый счастливый. Если бы только ни одно «но».
- Какое? – встрепенулась Оксана и даже приподнялась с постели.
Он замялся.
- Это неважно.
- Даже мне? Ты не хочешь рассказать это даже мне?
- Я расскажу тебе, когда придет время. А пока…
- Что?
- Он поцеловал ее в лоб и сказал:
- У меня нет детей, ты же знаешь. Это мое самое заветное желание. Только вот я знаю, что не смогу их воспитать, это никак не в моей власти. О Боже! – вдруг вскочил он и схватился за голову. – Это ведь ужасно… Будет трагедия… Со мной случится трагедия, и я хочу, чтобы ты не заморачивалась особо, когда узнаешь… все…
- Боже! А как же…
Николай закрыл пальцем ее рот, не дав слову вылететь наружу, и продолжил:
- К тому же, я не хочу обременять тебя. Я и  так полный мерзавец. Я лишил тебя невинности…
- Почему ты вдруг стал решать за меня? Ты не мерзавец. Ты замечательный человек. Лучший. Неужто ты хотел бы, чтобы это сделал какой-нибудь пьяница в подъезде?
- Ты пойми, ты дитя…
И он заплакал, стыдливо, неумело, снова закрывая лицо руками.
- Может быть, я этого и хочу, - сказала она. – К тому же, откуда такая непоколебимая уверенность в том, что ты не сможешь его воспитывать? Чего…. Чего ты не договариваешь?
Николай убрал руки с влажных, красных глаз, и взял за руку свою возлюбленную.
Тогда она нагнулась и прошептала ему на ушко:
- Я хочу этого.
- Ты юна. Ты неопытна. Ты еще ребенок.
- Я уже не ребенок, милый мой. Я уже женщина. Не забывай об этом.
На эту фразу Николай ничего не ответил. Он лишь поднял глаза к окну, за окно, где занималась перламутровая июньская заря. Розовые перышки облаков плавали по небосводу, как лепестки роз в горячей ванне. Светило своим зорким оком оповещало всех о том, что ночь обмякла, скатилась за горизонт с ее нудным дождем и безлунной путаницей горьких, оплывших туч.
Оксана спала. Николай бродил по квартире, опираясь на ненавистный котыль, курил, пил чай и кофе (как и Оксана тогда, в тот, первый раз). Темные мысли подобно оглоблям тяготили его разум, но что это были за мысли, знал только он один да Господь Бог.

Оксана навещала его почти каждый день. Уже в начале июля она с радостью рассказала ему, что приступы стали накрывать ее все реже и реже, и что в сентябре она, возможно, сможет вернуться в институт из академического отпуска. Он погрустнел (она это заметила) и ничего не ответил.
Потом… Что было потом? Ее визиты становились все реже и реже. Она и сама не могла толком дать объяснение происходящему, видя его только в одном: за ширмой жестокого и пространного слова «эгоизм». Неужели она больше о нем не заботится? Неужели она стала думать только о себе?  Права ли ее родня?
- Да, пожалуй, что и права, - сказала она вслух самой себе, сидя одиноко (!) на скамеечке в парке. Однако, книги и одиночество стали манить ее теперь гораздо больше, нежели общество Николая. Отлично замечая эти коренные перемены в себе, она занялась привычным для себя делом: самобичеванием. 
Она травила себя, мучила; порой все ее душевное смятение доходило до того, что она стала причинять себе физическую боль. От этой отравленной крысиным ядом приманки, которая и была, в сущности, ее жизнью, ее бросало в разные стороны, как жестяную банку от «пепси», оказавшуюся между двумя летящими на огромной скорости поездами.
Отойти от принципов – значит умереть, в духовном смысле этого слова. Стать эгоисткой – значит стать убожеством, не имеющим права зваться Человеком.
- Почему я так редко бываю у него, теперь? – спрашивала она себя, тыча ногтем в ладонь, порой до боли и до крови. – Почему? Неужели я и в самом деле Э-Г-О-И-С-Т-К-А???

VI.

В этот вечер она была у него. Потом долго вспоминала она этот ужасный день, и не менее ужасный вечер этого дня. Все проплыло в зыбком, темно-зеленом тумане… Вся жизнь ее превратилась в такой зыбкий, темно-зеленый туман, туман осеннего вечера. Вечера ранней осени.
Оксана, как всегда, пришла к нему, и нетерпеливо, но с какой-то затаенной, сухой мыслью, что эта встреча будет не такой, как обычно. У нее, равно как и у него, тоже был свой секрет.
Интересно, думала она, раскроются ли карты сегодня?
Николай долго не подходил к двери, и Оксана взволновалась еще сильней, ибо и так была как на иголках, и начала рассматривать отслоившуюся салатовую краску на стене у его двери, а выше – истертую, посеревшую побелку, и дверь, его дверь – коричневую, мягкую, набитую старой тафтой, которая в некоторых местах уже начала вылезать.
Один звонок… Другой… Вот он!
Грустные глаза. Непричесанный, немытый и заросший… Что-то, похожее на легкую неприязнь, гусиным перышком проскользнуло по ее сердцу, но так же быстро и улетучилось.
«Я Э-Г-О-И-С-Т-К-А! - всплыла эта гадкая мысль, что заставила ее впиться ногтями в ладонь, до крови. – Этого не должного было случиться!»

Да. Это не входило в ее планы.

…- нечего есть, поверишь мне? Деньги брата закончились. Но я что-нибудь придумаю для тебя. И еще: нам надо поговорить. Вот и наступила эта осень. Осенью всегда что-нибудь случается. Ты знаешь, все было бы…

Воспоминания тронули ее все тем же гусиным перышком, но резали ее сердце не хуже финского ножа, так же жутко болезненно.
«… - У Вас красивые руки. Никогда не видел таких рук. Странно, скажите? Ой, ладно, давай на «ты…» Быть такой умной и красивой… Читать такие  книги, о которых я, например, даже не слышал…Быть такой… Неподражаемой, уникальной. Да, уникальной… Прости… Я вздор такой несу…
Это был ее сокурсник, Юра. Нельзя сказать, чтобы он был идеально красив: ее в одинаковой степени отталкивали как самовлюбленные мажоры и метросексуалы, так и обольстители-мачо. Он был умен в меру и красив в меру.  Его большие карие глаза смотрели на нее всегда так вопросительно, словно пытались прочесть ее душу. Она, сконфуженная и сдавленная тисками-мыслями о своем эгоизме и, - более того! – несомненном предательстве, не могла и не хотела (не хотела ли?) отвечать ему взаимностью; хотя сердце подсказывало другое. Он был непосредственен во всем. И в этой непосредственности и заключалось его обаяние. Ее же сердце, этот прискорбный мышечный мешок ныл и дергался, а порой загорался нестерпимо жутким, болезненным пламенем, стоило этому Юре приблизиться к ней. Оксану бросало то в жар, то в холод, и порой эти мучения доходили до того, что она всерьез стала опасаться возвращения припадков. Это были те мучения, которых она никогда раньше не испытывала. Не испытывала даже с Николаем…
- Мы можем сходить в кино. Или в театр? Мы пойдем, куда ты сама пожелаешь, - сказал он, с живой непосредственностью пытаясь взять ее за руку.
- Нет, - отрезала она и отдернулась от него, как от огня. – Не могу. Правда, не могу. У меня есть другой. Прости.
Она отвернулась от него и быстро убежала, пряча слезы. Нет, ни в коем случае не могла она предположить, что у Юры могли быть какие-то непорядочные планы на ее счет. К сожалению – о да, к великому сожалению! – Юра был очень серьезно к ней настроен.
После того, как Юра на полном серьезе предложил ей стать его женой, мир Оксаны обрушился миллионом катастроф; она чувствовала, как асфальт проваливается под ее ногами, разбиваясь на тысячи массивных кусков. Все изменилось в одно мгновение. Верх стал низом, и наоборот, а запад – востоком. Даже своевольное и своевластное время шло как-то не так. Кособоко, что ли…
Но это было не припадком. Это было хуже, в стократ хуже.

- Э-Г-О-И-С-Т-К-А!»

…- вот так. Оксана, что с тобой?
- Ничего…
- Хорошо, - сказал Николай как-то сухо. – Нам с тобой предстоит серьезный разговор.
Самое ужасное, да, ужасное, заключалось в  том, что она полюбила этого Юру – полюбила вопреки и вне ее жертвенной философии. И сколько бы обиняков, самобичевания и самоистязания она ни направляла в свой адрес, - все становилось только хуже. Чувство, это ненавистное ей чувство, шло не из разума, а из сердца; тонкими, но очень прочными щупальцами вцепилось оно  ей в душу и пустило там семена. Впилось ей в горло, так что дышать стало совершенно нечем. А ниточка между ней и Николаем становилась все тоньше и иллюзорнее.
Да и сам этот «разговор» наводил на нее ужас. Ужас стал фоном ее жизни. Она была настолько истощена душевно и морально, что готова была ко всему, даже к разрыву, даже к концу, даже к смерти. Ужас дошел до той критической черты, когда все несется под откос, и не вызывает никакого отклика в душе. Он, этот ужас, выел ее душу, и ей стало все равно. Просто – все равно.
«А я-то думала, что ты – мой кислород», - подумала она, приближаясь к Николаю. И с каждым шагом в его сторону она начинала испытывать такое бешеное чувство стыда, чувство своей греховности, никчемности и ничтожности!
Ей было легче умереть.
Почему? Почему этот дурацкий Юра попался на ее пути? Искушение? Или простое переплетение судеб? Тем не менее, находясь в квартире у Николая, мыслями она витала в аудитории – в той самой аудитории, где она познакомилась с этим Юрой. Юра…  «Почему я всем причиняю только боль? И где, черт возьми, моя жертвенная философия? Мирно катится колбаской по Малой Спасской».
Все пошло не так, как всегда, и Оксана не только подметила это, но и догадалась о скрытой причине всего происходящего. Этой куролесицы, которая сводит ее с ума. 
Они с Николаем уже не занимались любовью, как обычно, а просто сидели на кухне и пили чай. Вид у него был мрачный, и мрак этой тайны (тайны!) обтекал сам себя, постепенно расширяясь и плавясь.
Николай долго молчал, Оксана тоже не хотела начинать этот разговор, ибо знала наверняка, что ничем хорошим он не кончится. И этот проклятый чай, клубничный, без сахара…
Мужчина молча протянул ей сигарету, но она отказалась:
- Я бросила… я больше не…
- Послушай, милая моя! – вдруг начал он, растирая и без того раскрасневшиеся глаза и хлебая мерзкий чай ссохшимися, покрытыми коростами губами. – Я знаю. Ты думаешь, что я не понимаю? Я все вижу… Я читаю это в твоих глазах. Ты для меня как открытая книга. Нет, не смотри на меня так. Может, я и заслужил этого, может… Послушай… Признайся мне, только честно, откровенно, - у тебя есть другой парень?
Оксана покраснела как рак и снова впилась ногтями в ладонь.
После некоторого молчания она тихо, словно перед казнью, ответила:
- Да…
- О Боже… - простонал Николай, и это был уже не стон, а хрип, больной хрип, апломб большому жестокому миру. Он закрыл лицо руками и резко отодвинул свою чашку с чаем. Та соскользнула на пол и разлетелась вдребезги.
Оксана завизжала. По ее щекам текли слезы.
- Нет, поверь, у нас ничего не было! – Оксана с рыданиями бросилась ему в ноги. – Он просто как друг, мы даже не целовались, мы даже  за руки не держа…
- Нет! – вскричал он и поднялся со стола. – Если бы ты переспала по пьяни с каким-нибудь упырем, я это еще смог бы простить. Но я знаю тебя, равно как и знаю, что ты этого никогда не сделаешь. Не такова твоя натура. Но это…
- Что? – взмолилась девушка.
Он снова сел, обреченно вздохнул, и она видела, как неровно он дышит, словно пытается скрыть нарастающие рыдания. Снова тяжело вздохнув и закурив, он продолжил:
- Беда ведь не в этом. Беда в том, что твое сердце к нему лежит. Я знаю также, как тебе тяжело. Все понимаю… Я же говорил тебе: давай не будем ничего делать. Ты юна, ты влюбишься. В институте очень много приличных юношей. Вполне, я бы сказал, закономерно, что один из них мог тебе понравиться. Зачем ты решила сломать две судьбы: свою и мою? На мою-то наплевать, а как тебе жить?
Николай вскочил, открыл резким движением окно, выкинул туда окурок, и внезапно уставился на Оксану, буквально впился в нее взглядом. У нее уже не было сил на слезы. Она даже  не чувствовала их: просто было что-то влажное на ее щеках, стекающее по шее под блузу…
И тут он в остервенении достал еще одну сигарету. Спичка долго не зажигалась. В комнате стояла почти кромешная темень: никто не захотел включать свет. Его руки дрожали …
Чирк… Чирк… Чирк…
- Чертовы спички… Надо купить зажигалку…
- Коля… - шептала Оксана, протягивая к нему руки. Но он словно не обращал на все это внимание – на ее слезы, на ее болезненную ранимость.
- Не надо, - отстранился Николай, глядя в пол, но не на нее. -  Хочешь знать?
- Хочу…
- Я скажу тебе. Тебе, и только тебе. У меня гангрена на ноге. Она стала расти немного позже катастрофы. Все методы лечения не в силах помочь. Да и денег у меня нет. Если бы и согласились... – Он поднял глаза, полные слез, на Оксану, видя, как она медленно сползает по стенке, стеная и что-то тихо шепча. – Ногу придется ампутировать. Вот диагноз врача. Это еще лучший исход. Если эта дрянь поползет выше, я могу умереть. Я и так очень слаб, оно близится, я чувствую… Умереть тяжкой смертью. В каком-нибудь дряном хосписе… Один. Я всячески прятал это уродство от тебя, но тут я понял, что уродство, оставленное этой гангреной в моей душе, мне уже не скрыть. Вот моя участь. Лихачи гоняют, давят людей…  А ведь до тридцати пяти лет я был совершенно здоров.
- Боже… Коля… Я найду деньги, мы сделаем операцию… Мы справимся… Что хочешь для тебя сделаю!
- Эх! – отмахнулся он от нее. – Оставь меня и забудь. Иди домой. Нечего тебе видеть, как я буду гнить на твоих глазах. Если даже ты согласишься, я такой позор не вынесу. Я не вынесу.
Он снова посмотрел на нее полными нежности глазами, а потом в них сверкнуло что-то, как ночной огонек или далекий спутник, какой-то дьявольский огонек. Девушка сжалась в комочек на стуле, беспрестанно рыдая.
- Все, Оксана, - он встал и подошел к открытому окну. Он стоял спиной к девушке. – Все кончено. Уходи. Уходи, и все. Нам больше нечего делить. Выходи замуж за этого…. Как его там… Юру. Постепенно кроваво-красные шрамы побелеют. Ты рождена для счастья.
- Я не пойду. – Тихо, словно зачарованная, сказала она. – Ведь ты еще не узнал мою тайну…
- И что же это за тайна? – спросил он, даже не поворачиваясь к ней.
- Я… Я…- задыхалась она. – Я жду ребенка… Ты слышишь меня? РЕБЕНКА!  Второй месяц уже…
Николая передернуло, сигарета выскочила из его рук, а во взгляде отразилось нечто такое – такое ужасное страдание, которое убивает, стоит лишь взглянуть в глаза человеку, обремененному им.
Оксана рыдала на полу, а Николай сидел прямо на голом полу; его трясло. Тогда он закатал штанину и показал ей этот ужас:
- Вот, смотри. Видишь?
Это были пятна, черные, красные, и коричневые. Ужасные, подобные расцветке ядовитой рептилии.
- Да, я жесток с тобой. Я не жалею тебя. Я просто хочу помочь тебе, не применяя жалости. Я хочу, чтобы ты смотрела на вещи реально, а не по-детски, с детской страстью к историям типа «Ромео и Джульетты». Я обречен. Кого вырастит калека? Скажи? Поплачь, поплачь. Осознай все как следует. К тому же, есть большая вероятность, что я умру. Может, лет через пять, может, через десять, а возможно, и через год. Ты хочешь, чтобы ребенок видел это разложение человеческого тела? Чтобы он не видел света? По той простой причине, что его никогда не будет? Кем он вырастет? Маньяком, шизоидом, дегенератом. У него не будет детства. Ты обрекаешь его?
- Это жестоко…
- Это реальность. Та мерзкая реальность, в которой мы все обречены существовать. Именно существовать, а не жить.  Выходи за этого Юру. Вполне можно будет сделать так, чтобы выглядело, будто ребенок его.
- Ты циничен…
Словно не слыша ее упрека, он продолжил:
- Даже если ты не захочешь его «накручивать», все равно. Раз ты его полюбила,  значит, овчинка стоит выделки. Значит, он по-настоящему хороший человек. И какого черта! – Николай перешел на крик, туша сигареты прямо об землю в цветочных горшках. – Какого черта я попался на твоем жизненном пути? Ты была бы счастлива, а эта вина – она сведет тебя в могилу вслед за мной.
- Я была счастлива… Правда…
- Неправда! О, как это прекрасно – жить и быть полноценным, любить все это, эту зеленую травку. Листья, деревья, облака… Думаю, что ты  и сама знаешь, что человек осознает ценность жизни только перед лицом смерти. Как же они слепы, эти здоровые, крепкие, вечно веселые люди! Я потерян для жизни. Все.
- Как? – закричала Оксана, вцепившись в его футболку.
- А вот так, - как можно спокойней старался проговорить это Николай, хотя в душе у него творилось настоящее цунами. Он не мог, не мог показать ей виду… - У тебя тоже болезнь, но от панических атак не умирают.
- Эта твоя мысль… Я с ней полностью согласна… Я много думала о том, что…
- Если Юра окажется простым повесой, тоже проблем не будет. Семья поможет. Будь уверена. Это сначала они набрасываются подобно питбулям, а потом понимают, что никуда от этого не деться. Они помогут тебе. Они любят тебя… Уж на крайний случай, есть аборт…
- Что? – в возмущении прокричала Оксана. – Ни за что в жизни я не пойду на детоубийство. К тому же, это твой ребнок, твой, ибо никого у меня кроме тебя не было. Чем хочешь поклянусь. Хоть жизнью матери, хоть Богом…
- Прости… - снова сконфузился он. – Ты же верующая. Гораздо более верующая, чем я.
Она снова потянулась к нему, и он снова отстранился.
- Мать Тереза… Мне не нужна твоя жалость. И совсем недавно – веришь? – я окончательно убедился, что в твоих чувствах ко мне нет ничего, кроме жалости. А теперь уходи.
- Боже, Боже, Боже… - рыдала девушка, вцепившись в свои растрепанные волосы. – Я буду с тобой до конца. Буду!
- С нелюбимым?
- Что? Нет, нет, я… я люблю тебя! А Юра – это просто страсть, похоть. Эта гадость очень скоро пройдет.
Николай покачал головой, взялся за костыль, и стал ходить по комнате.
- Неееееет! – закричала она, запутавшись руками в своих густых волосах, смешанных со слезами. – О Боже! Прости мою грешную душу! Только не это… Я этого не переживу! Лучше убей меня! Нет! Нет! – ревела она не своим, бешеным голосом.
Тогда мужчина опустился на колени возле нее, но так и не коснулся.
- Юра идеален для тебя. Я это предчувствую. Всеми, так сказать, фибрами своей души. Прошу, оставь меня.
- Нет…
- Оставь меня наедине с моим горем…
- Нет! Я так хотела… быть с тобой, говорить с тобой, говорить обо всем, что ценно и дорого нам обоим, о книжках, любимых книжках детства, о природе, о философии, да о чем угодно. О нелепостях и причудах разных. Я так хотела… Я думала, что сделаю тебя счастливым. А тут…
Она замолчала; рыдания понемногу стихли. Потом она сказала – твердо, почти холодно:
- Да, ты прав. Я сделала тебя еще более несчастным, чем ты был до встречи со мной. Прощай.
Она встала, и хотела было прикоснуться к нему - в последний раз, – но он снова отстранился. Позже она поняла, что своим «дурным тоном»  он просто хотел вызвать в ней отвращение к себе. Чтобы ей было не так тяжело…
«Опять это не моя жертва. Это его жертва».
 Только вот Николай не видел в этом жертвенности, даже налета таковой: ах, как он страдал в тот момент, говоря ей эти жестокие слова! Вместо фразы: «С тобой я провел самые счастливые мгновения в жизни»,  он попросту выгнал ее. Он лишь желал вылечить ее, вернуть к жизни. Вот он и взялся за скальпель…
«Ну и что у нее, такой молодой и красивой, может быть общего с полутрупом? Тем более, когда еще ребенок родится… Я умру один. Я ей не позволю. Не позволю!»
Оксана вытерла слезы платком, припудрила раскрасневшееся лицо, и быстро, не оглядываясь, бросилась бежать – вон.  К лучшему ли это или к худшему – что она не знала о происходящем в его квартире. В каком бешенстве он разбрасывал мебель, книги и картины, в слепой, беспомощной ярости рвал одежду и волосы на голове. В тот момент он думал, что потерял ее и счастье свое навеки. В тот момент.

…Она не помнила дороги к дому, хотя было уже темным-темно. Ей было все равно, что с ней может  приключиться, в какие авантюры она может ввязаться, какие последствия могут быть после этого всего. Скажем, после встречи с компашкой малотеток-беспризорников с битами в руках.  Девушка  влетела в комнату, закрылась на замок и проревела несколько часов. Когда пелена слез, душная, мерзостная, спала с ее глаз, она вспомнила, что завтра понедельник, а, значит, институт. И, разумеется, встреча с Юрой.
В таком тупике она не находилась еще никогда. На какое-то мгновение ей в голову закралась малодушная мыслишка о самоубийстве. «Сброшусь с высотки, и всем лучше будет… Вот Таня-то обрадуется!»
Но этот план она медленно отодвинула в сторону. Ей нужны были альтернативы. Во что бы то ни стало.

И этот ненавистный понедельник все же настал. Оксана чувствовала себя подвешенной в воздухе, либо на больших неудобных ходулях, настолько амбивалентным было ее положение. Она ненавидела Юру, в первую очередь за то, что он перевернул ее жизнь с ног на голову, что он стал совершенно ненужной спицей в колесе. Но вместе с  тем – она его обожала, и не могла сдержать ни волнения, ни румянца, ни обличающей сконфуженности.  В любом случае, так она решила, она, именно она должна будет положить всему этому конец. Ни в чьих силах, кроме ее собственных, не находились эти нити от множества марионеток, вернее, от трех марионеток: ее самой, Николая и Юры.
«Безголовая страсть помогла мне упасть», - процитировала она чьи-то строки. А, может быть, они сами собой ненароком сложились в ее голове.
А вот и Юра. Оксана специально оделась неприглядно: серая водолазка и зеленые штаны в белую клеточку. Тем не менее, взгляд Юры сразу же упал на нее.
«Что это за ерунда? Я даже косметикой перестала пользоваться, а он все равно идет ко мне, ко мне, а не к этим разукрашенным девицам!»
- Привет! – его лицо сияло. – Как провела выходные?
- Обыкновенно.
- Мы можем отойти в сторонку?
- Хорошо, - все так же сухо ответила Оксана, хотя бешеное сердцебиение выдавало ее целиком.
Они вышли из аудитории, а потом и из корпуса, устроившись за углом, у кустов, которые хорошо скрывали их от посторонних глаз.
Девушка молча смотрела то в землю, то на свои кроссовки. Ей не хотелось начинать разговор. В общем, ей вообще ничего не хотелось: всю предыдущую ночь она провела без сна.
- Оксана… Скажи мне. Скажи… - его глаза искрились, улыбка сияла до ушей.
- Что ты хочешь от меня услышать? По-моему, все уже давно сказано.
- Между нами не должно быть недомолвок.
- К чему ты клонишь?
Парень замялся.
- Тот, другой… Ты любишь его?
Оксана вспыхнула – то ли гневом, то ли очередным приступом стыдливости. Она была обескуражена прямотой вопроса.
- Да, люблю.
Юра отрицательно покачал головой:
- Нет, не верю. Я вижу, как ты смотришь на меня. Ты смотришь так же, как я смотрю на тебя.
- Прекрати! – она повысила голос. – Ты не имеешь права вмешиваться в наши отношения. Все твои цветы, конфеты и прочая муть для меня ничего не значат. Они пустышки.
- Прости меня… Просто я вижу, вижу! Вижу, что мы предназначены друг для друга! Если не хочешь быть моей женой, то  будь хотя бы… другом.
«Что делать? Что делать? Что делать?» - пела навязчивая мысль.
На какое-то мгновение она потеряла над собой контроль, и ее головка упала на плечо Юры. Тогда он приподнял ее и поцеловал в губы. В ушах зазвенело, тело стало ватным… Сопротивляться было больше невозможно.
Так и стояли они, слившись губами, несколько минут, пока в Оксаниной голове не мелькнул тревожный огонек, который тут же вспыхнул ярким и обжигающим пламенем, как бензин. Она оттолкнула его и проговорила – с дикой ненавистью:
- Ты что творишь? Смерти моей хочешь? Хочешь, чтобы я вены себе вскрыла или под машину бросилась?
Юра стоял, ошеломленный, во все той же позе, словно все еще целовал ее.
- Прости, я думал…
- Нечего тут думать! Забудь меня. И друзьями мы никогда не будем. Я беременна от того человека, я не могу его бросить. И не хочу, - прибавила она.
Юноша молчал. Ах, как прекрасен был он в тот момент! Большие глаза, каштановые волосы, ниспадающие на лоб, но не закрывающие глаз. И эти глаза сияли бесконечной любовью.
- Прошу, не покидай… Дай шанс…
Оксана ехидно усмехнулась (Боже милостивый, сколько же обмана в нашей жизни!) и сказала:
- Ты молод и красив. Знаешь, сколько у тебя девушек еще будет! Мы теперь чужие.
- Нет! Я не верю тебе! Твоим словам, жестоким словам. Сердце говорит другое, ну постой же ты! И вообще, ты что, со стариком живешь?
- Не твое собачье дело, - крикнула она, убегая. Она уже решила, что на пары не пойдет: пыткой будет видеть его, слушать его, просто чувствовать его присутствие.
«Оскорблять? Ни за что. Я просто пыталась внушить ему отвращение к себе, как вчера пытался сделать Николай. Старая штучка. Со мной не прошло, а с ним наверняка пройдет».
Девушка бежала по зеленой траве, в сторону парка, который начинался прямо за их корпусом, и рыдала.
Издалека послышалось:
- Я всегда буду рад тебе! Всегда! Поверь, это идет от души! Это…
Продолжения она не слышала, да и не хотела слышать.
Несмотря на то, что день был солнечный и погожий, ей не понравилось в парке. Что-то жало внутри нее, что-то бурлило, что-то дымило странным, едким дымом. Солнце жгло кожу  и глаза. Она поняла, что она на грани, и что приступы вот-вот вернутся. Ей хотелось домой. Не видеть никого и не слышать  никого. Раствориться, как крупице сахара в стакане с чаем. Даже зелень, усталая зелень ранней осени, не приносила ей радости и покоя. Она была на грани…

Она вернулась домой и с радостью обнаружила, что дома никого нет. Забравшись под одеяло, она долго пролежала, прямо так, в одежде, не чувствуя ни рук, ни ног. Порой ее накрывали сиротливые слезинки или сдавленные рыдания, потом это прекращалось; затем начиналось снова. Она и не заметила, как уснула.
Сон был короток – или слишком длинен?
Только вот очнулась она не в своей мягкой кроватке, а где-то далеко за городом, в поле. Город виднелся совсем вдали: его огоньки были тусклыми и едва заметными. Было темно.
Оксана взглянула на свою одежду, ожидая увидеть привычные свитер и брюки, однако «прикид» ее ошеломил: она была в лиловой ночной рубашке, испачканной в грязи, пыли и цветочной пыльце. Волосы слипшимися комками образовывали гнездо, липли к лицу. Она даже побоялась представить, как все это могло выглядеть со стороны. Ужас, одним словом, ужас…
Но постойте! Как она там оказалась? Лунатила? И как она успела сменить одежду, даже если бы действительно была не в себе, и не могла адекватно все оценивать? Взглянув на ноги, она увидела, что боса.
Снова усевшись на мокрую, липкую траву, она стала кричать не своим голосом; ее знобило, холод пронизывал ее до костей. Когда пик отчаяния спал, она бросилась бежать – неизвестно куда.
«Точно, точно, я с ума сошла. Или мне все это снится. Боже, Боже, что мне делать?»
Словно раненая лошадь, наступая на колючки и болезненные осколки, она вылетела на шоссе.
Совершенно пустое шоссе.
Отдышавшись, она так и села там, на обочине, ожидая двух альтернатив: либо она проснется, либо за ней приедет скорая или милиция и отвезет в «дом скорби». 
И тут она пригляделась получше, вспарывая взглядом чернеющую пустоту. Там, еще достаточно далеко, по дороге шел человек.
- Вот оно, спасение мое! – воскликнула она, даже и не подумав, что этот человек вполне мог быть убийцей или насильником.
Фигура приближалась, и скоро в отсвете Луны она увидела мужчину, возраст которого она не смогла бы определить даже при хорошей освещенности.
Вскоре мужчина подошел к ней. Это был человек среднего роста, в серой шляпе, таких же серых брюках и пиджаке. Даже лицо, казалось, было у него серого цвета.
«Точно сон, - думалось ей. – Может же такое присниться».
Он остановился и стал изучающе оглядывать ее, хотя прорезь глаз у него была настолько узкой, что она не смогла прочесть в них ровным счетом ничего. Этот человек пугал ее, и она стала медленно, шаг за шагом, отступать, в то время как он все ближе и ближе подходил к ней.
Девушка пригляделась: даже перчатки у него были серые и бархатные.
- Ты Оксана? – спросил он. Его голос звучал мягко и приветливо.
- Д…Да… А… который сейчас час?
- Это не важно, дорогая. У меня есть к тебе очень серьезный разговор. Хочешь ли ты поговорить обо всем здесь или в более уютном месте?
- Поговорить – о чем?
- О тебе и твоих проблемах.
- Да кто вы такой? – вспыхнула Оксана. – Кто вам разрешил притащить меня сюда, в эту глухомань, поздней ночью?
- День сейчас или же ночь – на данный момент не важно. Равно как и не важно, как меня зовут. И, - он поднял указательный палец, - позволь мне сообщить, что я тебя не притаскивал сюда.
- Что за чертовщина…
- Чертовщиной здесь и не пахнет, юная красавица.
Он продолжал ее разглядывать, наклоняя голову то вправо, то влево.
- Что? – негодовала она.
- Видок у тебя паршивый. Позволь же отнести тебя в более уютное местечко.
Оксана снова осторожно попятилась:
- Хорошо, разрешу, раз уж это мой сон, только скажите, кто вы и чего вам от меня нужно.
- Хорошо, - улыбнулся он. – На первый вопрос я с радостью отвечу. Я – Человек в Сером. О моем назначении мы поговорим потом.
Он щелкнул пальцами левой руки, свободной от перчатки, и Оксана уже не была на пыльной дороге в диком и непонятном месте. Она сидела в ресторане, за столиком с уютной лампой. Ее собеседник сидел напротив.
- Могу дать тебе зеркальце, Оксана, - и он снова улыбнулся.
- Откуда же вы меня знаете?
Он расхохотался так, как будто услышал нелепый вопрос пятилетнего малыша.
- Я все и всех знаю, Оксана.
Мужчина протянул ей зеркальце. Она посмотрелась в него и не поверила своим глазам: нет уже той грязной сорочки, нет места растрепанным волосам. Перед ней сидела девушка в красивом черном платье с красным кружевом, волосы были собраны в стильную прическу на макушке, а и без того красивое лицо украшал аккуратный макияж. Она оглядела свои ноги, и обомлела, ибо никогда раньше не видела таких красивых туфелек. Если только по телевизору…
- Ну вот, милая девушка, теперь я могу поподробнее представиться и рассказать тебе о цели нашей встречи. Как ты знаешь, я – Человек в Сером, и я достаточно часто являюсь людям, которые находятся в затруднительных жизненных ситуациях, особенно если они сопряжены с моральными принципами. Хотел бы сказать, что ты, Оксана… Ты что будешь пить?
- Кофе. Экспрессо или капучино – без разницы.
- А я возьму текилу. Она очень хорошо расслабляет. Я бы и тебе посоветовал, если бы ни знал, что ты совершенно равнодушна к алкоголю.
Мужчина изящным движением руки подозвал к себе официанта, сделал заказ, и буквально через полминуты им уже все принесли.
- Так что вы хотели  сказать про меня?
- Ха! – и мужчина откинулся на плетеную спинку кресла. – Я хотел тебе сказать, что ты меня очень удивила, девочка. В твоем возрасте приобрести устойчивый нравственный лик, не зависящий от обстоятельств – большое достижение. Оксана сначала покраснела, приняв сказанное Человеком в Сером за комплимент, а потом засуетилась:
- Где мы? Что это за кафе?
Мужчина развел руками:
- Обычное кафе. То есть не совсем обычное. Ну, в общем, не важно. Почему ты все время отвлекаешься? Или ты уже не хочешь говорить о главном?
- О чем?
- Сама знаешь.
Оксана, по его примеру, откинулась на спинку кресла.
«Ну, раз это сон, я могу творить здесь все, что захочу», - и эта мысль придала ей уверенности.
- Ладно, - мужчина положил ладонь в серой перчатке на стол, прямо перед ней, одним залпом выпил текилу, заказал еще, в то время как Оксана все еще возилась с кофе. – Продолжим. Твоя жертвенная установка и вера в Бога не могли не заинтересовать нас…
- Кого – вас?
- Ну, - Человек в Сером как бы задумался, - жителей высших сфер. У вас, людей – у каждого своя работа, и у меня тоже есть своя. У нас тоже своя иерархия.
- Вы, верно, шутите?
- Да ладно? Разве все увиденное вами не доказывает обратное?
- Хорошо… -  Оксана отхлебнула горячего кофе. – Говорите.
- Ты хотела пожертвовать собой – ради чего-то высшего, прекрасного, например, ради любви. Так?
- Так.
- Ты знаешь, что на это способны немногие?
- Да…
- А знаешь ли ты, что многие из тех, кто кичится своей добродетелью и самопожертвенностью, в нужный момент пасуют?
- Может быть. Я просто пытаюсь уловить нить вашего разговора.
- Что не так уж сложно, заметь, - он улыбнулся и вытянул вверх указательный палец. -  И я пришел проверить тебя. Ой, ясно все, пуще белого дня: разум и совесть влекут к одному, а сердце – к другому. Хотела, могла бы ты пожертвовать тем, что подсказывает тебе твое маленькое сердечко ради того, что приказывает тебе совесть?
- Да, я смогла бы. Вернее – уже смогла. И, прошу вас, избавьте меня от своей злой иронии.
- Прошу прощения, - и человек снял шляпу в знак почтения. Он оказался совершенно лысым. – Разреши, я продолжу. Так вот, главное – не спасовать в самый последний момент. Тех, кто пасует сразу же, мой господин, Господь Бог, видит сразу и не обращает на них внимания. А вот для тех, кто раздирается, разрывается между несколькими важнейшими решениями, кто не знает, что делать, кто может выстоять, а может и сломаться, появляются такие вот сущности, коей и являюсь я.
- Кажется, я понимаю вас… Начинаю понимать. Но я же решила, я говорю вам.
Человек в Сером снова ехидно улыбнулся и несколько раз покачал указательным пальцем прямо у носа Оксаны.
- Каждое слово, даже мысль, фиксируется Там, у нас. Помнишь, как ты сказала, - нет, не сказала – провопила: «Пусть лучше умру я!» Помнишь?
- Да, - сказала Оксана, хотя ком подступил к ее горлу.
- Ну так вот… Ты пей, пей, это элитный кофе. Такого больше нигде нет.
- Хм… «Небесная канцелярия…» - сквозь слезы  усмехнулась девушка.
- А вот причин для смеха я не вижу, - сказал он серьезно и, перегнувшись через весь столик, посмотрел ей прямо в глаза. У него, у этого странного человека, даже глаза были серыми – серыми и маленькими. Но удивительно проницательными. – Есть причина для слез. Вот сейчас и прозвучит мой вопрос. Вернее, мое предложение. Слушай его внимательно и ежесекундно оценивай.
Ее начало трясти еще сильнее. «Нет, это точно не сон. Слишком уж реально…»
- Я слушаю вас… Я готова выслушать вас.
Человек в Сером закурил и предложил ей. Она, естественно, отказалась.
- Зачем вы меня проверяете? Разве сами все не знаете?
- Знаю, конечно, - вздохнул он. – Итак, готова ли ты уйти из этого мира ради того, чтобы Николай был здоров, его нога полностью исцелилась, а твоя дочка, твоя будущая дочка, была с ним? Чтобы она воспитывалась с самым прекрасным отцом на свете?
Слезы градом посыпались из ее глаз:
- О Боже! Боже… Неужто правда, то, что вы говорите?
- Абсолютная.
Оксана сама выхватила сигарету из рук Человека в Сером, и сделала глубокую затяжку.
- Не волнуйтесь. О чем тут стоит волноваться? Скажу иначе: в этом, вашем, мире нет ровным счетом ничего, достойного волнения.
- А это… Это правда?  Правда, что Коля сможет ходить без костыля и жить полноценной жизнью? И что ребенок… Заветная мечта его сбудется?
Человек в Сером лишь кивнул.
- Милая девушка, я могу даже сценарий раскрыть твоей будущей, но, увы, столь недолгой жизни. Твоя дочка родится в марте, ты же умрешь от родов. К этому времени у Николая будут заметны уже значительные улучшения с его ногой. Гангрена начнет рассасываться. Да, да, не смотри на меня так! У него и вашей общей дочки будет долгая, счастливая жизнь. Юра влюбится снова, это и дураку понятно. Все расставлено по местам. Остался один персонаж: ты. Ты согласна?
Оксана плакала, рыдания сдавливали ее грудь. Но из-за чего, из-за чего? Из-за страха смерти, который она всегда так презирала? Из жалости к себе? Она и сама не знала… Но я, как сторонний наблюдатель, скажу вам другое: это были слезы счастья. Самого большого счастья, которое только могла подарить ей судьба.
- Ты согласна? – он приподнялся со стульчика, сделав акцент на слове «ты». Его голос звучал чуть ли не грозно.
- Да… Да… Я согласна…
Человек в Сером вздохнул – от облегчения ли, или же от жалости. Он снова сел на свое место.
- Знай, девочка, пути обратно уже не будет. Как только я исчезну, все «задекламируется» там, на Небесах.
- Хорошо…
- Ладно, Оксана. Через пару минут ты будешь дома. И прошу, не разглашать особо направо и налево о том, что было.
- О, это само собой…
- В качестве подтверждения того, что все это не приснилось тебе, имя твоего возлюбленного, Николая, будет напечатано каллиграфическим и очень витиеватым почерком на твоем правом плече, ну что-то вроде татуировки.
Оксана плакала, тяжело дыша.
- А я… Что будет со мной?
- Ты? Я не могу гарантировать, что ты попадешь в сказку. Не могу сказать, что ты отправишься в инферно. Я не имею права тебе это говорить. Пойми, твое желание помочь – гордыня, эгоизм, желание возвыситься в своих глазах до уровня наивысшей добродетели. Это кстати грех. Жертвенность – то же самое.
- Эгоизм… Как же я ненавижу это слово…
Он пристально, почти злобно, посмотрел на нее: 
- Ну что, теперь, не зная, что будет с тобой – вечное ли блаженство, огненная геенна либо полный вакуум, ты все равно согласна на это?
- Да… Да!
- Да, - повторил он за ней. – Вот это уже самый настоящий альтруизм. Либо отсутствие любви к жизни, - он несколько задумался, - нет, скорее первое. Назад пути нет, Оксана. Все будет именно так. И если ты именно тот, тот самый человек, ты не возропщешь на небо.
- Нет, я не буду… роптать.
- Ну вот и хорошо. Прощай, Оксана. Верь, что будет именно так. Так, а не иначе. По-другому просто быть не может. Ты ведь виделась со мной!
И тут Человек в Сером хлопнул в ладоши, и растворился в воздухе. Через мгновение в этом безымянном кафе не было и Оксаны.
Очнулась она в своей комнате, в водолазке и брюках. Не теряя времени, она оголила свое правое плечо. Имя «Николай» было выведено воистину каллиграфически.
После этого все стало на свои места. Вихрь в ее голове утихомирился, остались лишь небольшие ветхие листочки. Жизнь стала другой. Совершенно другой. Она стала – лучше!

VII. (Эпилог)

На следующий же день Оксана прибежала – буквально прибежала - к Николаю и принесла таблетки «от гангрены». Таблетки же были не более чем пустышками, которые могут вызвать эффект плацебо, если выражаться психологическими терминами. Хотя, здесь речь идет вовсе не об эффекте плацебо, а о совершенно другом, что вы все прекрасно знаете теперь.
Николай упал перед ней на колени и просил прощения – за малодушие, за то, что пытался выгнать ее, еще не до конца понимая, что настоящее ее место – здесь, рядом  с ним. Она же, в свою очередь, поклялась, что никогда не оставит его. В этом мире…
Гангрена уменьшалась, освобождая все больше здоровой ткани, и врачи дивились столь неожиданной ремиссии. И Николай дивился. Одной Оксане было известно все. И она лишь затейливо улыбалась.
Оксана, вопреки увещеваниям родителей и злобной сестрицы, снова бросила институт, оправдывая это тем, что специализация ей якобы не нравится, да и положение не очень-то располагает к учебе, и что, выйдя из декрета, попробует учиться снова. Поэтому родители и согласились немного поддержать их материально.
Она научилась радоваться тем мелочам, которые оставляют равнодушными  большинство людей. Умиление – вот было ее привычное состояние. Да, и молитва… Как можно, думала она, не умиляться душистым травам и красивым пичугам, не восхищаться звездным небом или бушующей грозой? Порой она плакала, но то не были слезы отчаянья – это были слезы радости и умиления.
Их разговоры с Николаем могли длиться  целыми днями; они говорили обо всем – о прошлом, настоящем, будущем; они говорили о том, что случилось и могло только быть. Они смотрели друг на друг и не могли насмотреться, подобно двум зеркалам. Николай восхищался татуировкой, называя ее «произведением искусства».  И чем ближе  подкрадывался конец, тем счастливее они становились.
Живот Оксаны рос, а гангрены Николая таяли на глазах. «Лекарство», оказывается, помогало, несмотря на то, что оно было очень и очень дешевым, и ни коем образом не обременяло их семейный бюджет.
К концу февраля Николай полностью отказался от костыля, и готов был носить пузатую Оксану на руках.
А в марте, пятого числа, начались родовые схватки. После семи часов мук и страданий глаза Оксаны закрылись навсегда.
Зато открылись другие, еще более прекрасные глаза.

10.05.2011.