Страницы из неизвестного дневника. Октябрь 1963г

11 сентября

  Ходила в кино на «Неприкасаемую». Картина мне не понравилась, впрочем, может быть, это особый индийский реализм. Из  фильмов, которые я посмотрела  за последнее время, поразила меня только франко-итальянская картина «Банда подлецов». Она подействовала на меня не менее чем «Идиот».

  Как раздражают меня все окружающие! Иногда я мысленно даю им характеристики, и почти все они  отрицательные.

  Боже! Как я хочу стать актрисой! Кроме этой мечты у меня ничего нет – только эта мечта, которая зреет, растёт и становится целью. И ещё есть у меня моя мама, её любовь ко мне. Мне тяжело жить, и если бы этого не было, было бы совсем невыносимо.
  Я хочу стать актрисой не для того, чтобы выходить на сцену в ослепительном платье, красивая и блестящая, нет! это – пошлость меня не занимает. Я хочу чувствовать, страдать, любить!.. хочу изливаться на сцене, выворачивать всю свою душу, что бы они, зрители, видели, чувствовали, понимали и плакали… чтобы они делали меньше подлостей. Я всю себя хочу отдать театру, и мне не нужно мелкого счастья: квартиры, мужа, дорогих вещей. Моим счастьем будет то, что каждый день я буду ходить в театр, работать, играть.
  Я хочу любить; но не вижу человека, которого могла бы полюбить.

25 октября

    Как редко я стала писать тебя, мой дневник! Проходит время, я открываю твои страницы, и иногда кажется, что было много новых интересных событий, а иногда, просто не о чём писать.
   Сегодня приходила Марина. Вчера я обещала, что зайду к ней; но опять заболела и целый день лежала. Она заволновалась и пришла сама. Мы сидели на диване, и она рассказывала, что была на суде как народный заседатель.
   Позавчера было воскресенье. Я встала в девять часов. Мама заставила меня немного поиграть. После завтрака пошла в кино (в музыкальной школе я покупаю билеты на музыкальные фильмы). Накануне договорились пойти в кино вместе с Лерой. Я отправилась к ней. Было осеннее дождливое, неуютное  утро, и как тепло стало на душе, когда, выходя со двора, я оглянулась и увидела  маму, она помахала мне из кухонного окна. Иногда я даже думаю, что, если мама посмотрит в окно и проводит меня взглядом, всё будет хорошо в школе или на практике.
  Сойдя с трамвая, я долго шла по улице Сакко и Ванцетти. Дождь усилился. На леркином переулке была непролазная грязь, и пахло из уборной, которая стояла на чьём-то огороде прямо возле дороги. Мне встретился Лёвушка. Он шёл без кепки, как сейчас стало модным, в рваных туфлях, ел яблоко и был каким-то жалким.
   Войдя в дом, увидела Леру, шьющую на машинке свои брюки. Узнав, что мы опаздываем, она стала торопиться; но торопилась она как-то неуклюже и безалаберно. Увидев, что я в осенних ботинках, она резко спросила у матери, в чём ей идти, та что-то ответила о каких-то туфельках на каблучках. У неё не было возможности доставать и покупать обувь всем трём детям. Они всегда были в долгах, хоть отец и был научным сотрудником  исследовательского института. В ответ на слова матери Лера закричала:
- Какая тупость! В грязь одевать чёрненькие туфельки на каблучках?!
Начался скандал. Из кухни завопил сидящий за завтраком младший Вовка. Он тоже кричал, что у него нет ботинок. Кричали все разом, только отец сидел у приёмника в комнате, называемой залом, и спокойно слушал про деда Щукаря.
  Когда мы выходили, я сказала Лере, что так нельзя, она зашипела что-то мне в ответ; но вслед ей несся крик младшего брата.
- И этот туда же, кричит, - сказала она и, оглянувшись, назвала его, неприличным словом.
  На улице встретили Кольку Аксёнова. Он увязался идти с нами, сказав, что мы – попутчики.
   Странный человек этот Колька: идёт к себе в институт почти за полтора часа до начала лекции (он поступил в машиностроительный). Видно, ему некуда деть своё время. У  остановки мы разделились: он остался на одной стороне, а мы перешли на другую. Когда подошёл трамвай, он передумал и решил ехать с нами. В вагоне было страшно много народу, мы едва смогли втиснуться внутрь. Колька висел на ступеньке, держа нас и ещё каких-то детей. Когда мы сошли у кино, он отправился куда-то убивать своё время.
  Смотрели «2-й конкурс им. П.И.Чайковского». Слушая  прекрасную музыку, я почему-то вспомнила о  пороке её автора, и мне было очень странно… Лере я, конечно, не говорила об этом.
  Назад шли пешком. Она замёрзла и стучала зубами. Возобновился утренний разговор, и она сказала, что была не права, просто не могла сдержаться. Мы дошли до НИИ, где работал её отец, и зашли туда посмотреть новое пианино. В институте никого не было, в холле сидела за письменным столом девочка лет пятнадцати и дежурила вместо своей матери.
  Мы посмотрели и потрогали макеты, позажигали карту электрификации области. В небольшом, но современно и оригинально оформленном зале стояло новенькое пианино. У него, в самом деле, был очень хороший звук. Я поиграла то, что помнила наизусть, потом играла Лера.

  Придя домой, я хотела поиграть; но прибежал Боря. Оказывается, у него   был день рождения, и невозможно было отказаться пойти к нему.  Мама дала мне 5 рублей, и мы со Стрелкой отправились в универмаг покупать ему подарок. Вместе у нас было 10 рублей, это - 100 на старые деньги. Мы купили Борьке перчатки и шарф. Маме наш подарок для него понравился.
   Когда мы поднимались на этаж к Борьке, он вышел  из квартиры нас встречать, радостный, в новом сереньком костюме. «Борька, ты – дурак», - сказала я и чмокнула его в щёку. Он засмущался, а я добавила, что о таких событиях надо объявлять заранее. Стрелка, следуя моему примеру, тоже поцеловала его.
  Гостей было очень много, из молодёжи, кроме нас со Стрелкой, пришли Кондыль, Саня Дрожжик и Ваня Икунин.
  Дрожжик – высокий мальчик с мелкими чертами лица, вероятно, поэтому он казался мне маленьким, хоть и был выше меня ростом. Ваню я знала давно, он живёт в двухэтажном бараке напротив нашего дома.
   Долго и много ели и пили и после пели хором популярные песни. Мне было почему-то неудобно, и я не пела. Я чувствовала себя не в своей тарелке, хоть понимала, что меня окружают хорошие и простые люди. Напротив меня сидели две девушки, одна из них часто опрокидывала себе в рот рюмки с вином, а потом сидела осоловевшая и молчала.
  Танцевали, пили чай и опять танцевали. Борька суетился и выглядел счастливым. Я сказала ему, что всё очень хорошо и мне у него понравилось. Стрелка хныкала, вспомнив Стёпика, которого призвали в армию. Она всё хотела потанцевать с Дрожжиком, но он её не приглашал, а сама она не могла решиться.  Я пригласила его и сказала, чтобы он потанцевал с ней. Через некоторое время пришлось ему напомнить:
- Ты, кажется, что-то собирался сделать?
- Есть! – ответил он и пригласил Стрелку.

   В нашем подъезде не было света. Большое жёлтое пятно от фонаря легло на лестницу, на нём я увидела скрюченную маленькую фигурку Гапона. Он сидел у стены на какой-то тряпке и плакал. «Вовка!» - крикнула я и подбежала к нему. Отец выгнал его из дома за что-то, о чём он не хотел мне сказать. Я взяла его за руку и привела к нам домой.
  Гапон долго сидел у нас, смотрел телевизор. Мама ходила к его отцу, когда вернулась, мы проводили его, успокоив обещанием отца его не бить.


29 октября
   
   В понедельник я не пошла на работу, хотела подготовиться к уроку в музыкальной школе.
   Мама постирала и собралась идти вешать бельё. Первую «партию» его она уже повесила. Вдруг я услышала, как она ругает отца. Оказывается, она привязала конец верёвки к молодому дереву, а наш сосед Корнеев сделал ей замечание. Она просила отца не перевешивать бельё, не пачкать его, она очень устала; но он побежал исполнять пожелание соседа, и мама заплакала. Она стояла в коридоре с тазом в руках   и плакала перед этими ничтожными людьми.  В квартиру к нам заходил Кудрин – глава нашего дома. Раньше он был каким-то начальником, а теперь вышел на пенсию и стал управлять своими соседями. Он тоже видел плачущую маму. Как я ненавидела отца в эту минуту! Когда мама ушла во двор довешивать бельё, я вышла в кухню и попросила его вернуться в комнату.
- Почему плакала мама? – спросила я его.
Он махнул рукой и вышел, сказав, что не хочет об этом говорить. Я пошла за ним и при соседке повторила свой вопрос. Он ответил, что она плачет оттого, что ей сделали замечание.
 - Ты врёшь! Врёшь! – сказала я, - тебе уже столько лет, а ты врёшь мне, которой только шестнадцать!
Он пил кофе и не хотел со мной говорить. Я схватила со стола чашку и вылила кофе в раковину, говоря, что он заставил маму плакать перед… перед соседями. Ксения Фёдоровна поняла то, что я сдержалась сказать, и вышла, поджав губы. Обливаясь слезами, я говорила ему, что убью его, что ненавижу его, что он – подлец!
   После этого прошло уже шесть дней. Странно, что я не виню себя за этот выпад.
    Сегодня всё-таки извинилась перед ним; но в чувствах моих и мыслях ничего не изменилось. Может быть, когда-нибудь, потом я буду очень раскаиваться.
 

30 октября

   Целый день играла, а вечером на уроке мне ничего не поставили, вероятно, для того, чтобы не ставить двойку. Я не огорчилась. Вся горечь вышла из меня утром.
   Вчера ходила на практику. Сдала своё уже третье пальто. Шьём обычные немодные и только мужские вещи. Вероятно оттого, что они дешёвые, их быстро раскупают.
   На практике новый начальник – маленький лысеющий еврей.  Мы прозвали его Сёмой.  Он интересуется почти всем, чем интересуются девочки, и мне кажется, что более всего они-то его и занимают.
   Вечером гуляла со Стрелкой. Она получила письмо от Стёпика, сказала, что он передаёт мне привет. Приятно, что он помнит, что я существую.
   На улице к нам привязались солдат и молоденький офицерик. Стрелка сидела на железных перилах нашего чёртова мостика через овраг перед домом, болтала ногами и пела заунывную песню. Потом мы катались на воротах. Они постояли и ушли.
   На этой неделе я опять поболела. Меня тошнило, пришлось пропустить музыку. Мама очень волновалась.   

 31 октября

   Сегодня навестила Марину. Она очень больна, а её муж не хочет понимать этого.
  Как странно! Родители ушли в кино вместе.
  Мне хочется уехать куда-нибудь на Север и работать там, далеко-далеко.

    Мне уже почти семнадцать лет,  а всё кажется, что  я ещё маленькая. Вчера утром вспоминала, как ходила к речке Нугрь в Болхове, как пошла в 1-й класс, и так было тепло на душе, что я почему-то улыбалась.
   Каждый вечер, когда я уже лежу в своей постели,    мечтаю о чем-то хорошем: о море, о поездке на Север, чтобы работать там, о театре… А вчера вот, не мечталось, а всё думалось о детстве. «Милое, дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки ушедшее время, кажется светлее, радостнее и богаче, чем было на самом деле?!»*

   Практика прошла как всегда. Я оттянула рукава в другую сторону, и закройщица Анна Васильевна вернула мне их с осноровки, говоря: «Товарищи дорогие, как же это можно?» Даже Сёма посетил меня, чтобы сказать: «Что же это Вы, Лебедева, напутали?», а мне почему-то было смешно.
   Когда вечером возвращались домой, к нам привязался какой-то сопливый мальчик, он обнимал Натку, и они выписывали зигзаги по дороге. Я дразнила его, говоря: «Кто это тебе дал облизнуться?», или: «Тебе что, соплями костыли перебили? Ты что хромаешь?». Расставаясь с нами, он крикнул:
- Помните моё слово! Все с мальчиками гулять будете!

   Дома меня ждало письмо из Челябинска от Тамары, с которой я познакомилась в Ессентуках.  У неё несчастье: её мать уже пять месяце в больнице с туберкулёзом.