Остаток жизни

Подрумяненный хряк мирно отдыхал, развалившись на  грубо сбитом шезлонге. Владелец хряка, перестал допекать его паяльной лампой, заканчивался бензин. Оставшиеся пары прыскали, вырываясь из раскаленного сопла. Горящее облачко упало на обездвиженного хряка, мерцающее пламя обласкало подсмоленную кожицу и исчезло. Разнеженный хряк парил в прохладном воздухе туманного утра, источая благодушие и аромат.
За хряком виднелась покосившаяся дверь, теплые потоки искажали ее. Рассохшиеся доски покоробило временем, возникшие просветы изменили самую сущность охранного устройства. Дверь приняла вид решетки, нежели надежного сторожа оберегающего хозяйское добро.
Дверь издала нервозный скрип, будто разверзлась земля, показывая преисподнюю.
— Чепик не шали!
Прорычал владельца хряка на уродливую мордочку, просунувшуюся сквозь решетчатую дверь.
Замусоленная шерсть дворняги, прозванной Чепик, собрала на себя всю грязь в ближайшей округе. К Чепику прилепилась разжиженная муть соседской лужи, находящейся у барака с философским номером «13». Словно клещи ухватились за длинную шерсть Чепика земляные лепешки с картофельной грядки. Объединенная грязь втиралась, плющилась и стекала, превращая крохотное тельце Чепика в единый ком.
 Чепчик осмелел, а может, попросту храбрился, мнущиеся лапки вывели его из-за двери. Показался сальный животик с выдранным клоком шерсти, память о счастливом детстве. Беспечное время, напоминающее о себе тупой и не проходящей болью. Тогда ему страшно повезло!…
Стальные клыки пит-буля, примчавшегося со стороны цветастых пятиэтажек вцепились на мертво. Чепик удрученным мячиком болтался в пасти звероподобной машины. Он не скулил и не вырывался. Он покорно сложил лапки, полагая, что так и надо, это нормальное положение вещей. Ведь у сына, владельца хряка, постоянно имелась при себе непонятная штуковина, посылающая колкие скобки и камешки. Так что боль, не вызывала в Чепике особого неудобства. Конечно, по началу приходилось туговато, жалящие прутики заставляли убегать, куда глаза глядят, но ко всему привыкаешь.
Чепик подвяленной таранкою болтался в пасти, красавца пит-буля, убежденный, что это необходимый элемент жизни. Да, тогда Чепику ужасно повезло! Ангельского вида женщина позвала своего любимца. Пит-буль отрыгнул истерзанное тельце в траву и поскакал к пестрящимся пятиэтажкам.
Дверь сарая, шумным хлопком закрыл сын владельца хряка, полетела труха. Истлевшая пыль дала понять, что рассохшимся доскам отведено, не так уж и много времени, что бы затем сгореть в ярком костре. А там,… кто его знает,… все зависит от лености хозяина, возможно, еще и протянут пяток лет.
Закрытая дверь оголила перемазанное тельце Чепика, в полинялом хвосте торчала соломинка. Бесцветный стебелек был похожий на спицу для скрепления волос, которой пользуются узкоглазые островитянки.
Чепик изогнулся и задергал лапой, он пытался сбить надоедливую соломинку или поправить ее, проделывая утренний моцион. Несимметричные зубки клацали по воздуху, соломинка была в не досягаемой зоне, что еще более выводило Чепика из себя. Мысленно, он уже в сотый раз проклял тот путь, который сам же и избрал, поддавшись влиянию дурманящего аромата осмоленной свеженины.
 «Зачем?», спрашивается, нужно лезть по кустам, протискиваться под забором, зарываясь носом в землю. Когда есть дорожка проще и чище, пролегающая возле мусорных баков и кирпичного туалета. Она как раз  выходит на просторную площадь, где и прилег вожделенный хряк.
Колкая заноза, острой стрелой впилась спину. Попробуй-ка! Вытащи! Замучаешься! И всему виной божественный запах насыщения, царивший в округе. Зомбированый Чепик утратив пространственную ориентацию, доверился чуткому носу, который и вел напролом.
Игривой походкой, вальсируя и приседая, Чепик приблизился к шезлонгу. Благоухающий хряк не издавал привычного хрюканья, не елозил рылом по земле и уж более того не зарывался в навозе. На нем застыла доброжелательная улыбка. Надень на него солнцезащитные очки, и он ни чем не будет отличаться от солнцелюбивой братии, обитающей на югах.
— Ша!!! Да шо…б ты остолбенел. У… зараза, а не Чепик!
Владелец хряка не на шутку разозлился на Чепика, трущегося грязным тельцом о желтовато-розовую, чистенькую шкурку хряка. Хозяин что есть мочи прищемил тупорылым ботинком виляющий хвост. Чепик было, заскулил, но, опомнившись, в льстивом почтении отбежал за спины людей, занятых благими делами.
Владелец хряка снял ветхую фуфаечку, засучил рукава, и обратился к сыну:
— Олэг… Дывысь… не наплюхай, проливай нэ спеша…
Старческие руки, исклеванные морщинками, принялись скоблить закопченный бочок. Хряк не противился. Нож похожий на изогнутое оружие восставших сипаев мягко скользил по коже, счищая подгоревшую грязь.
Сын владельца хряка сморкнулся и вытер ладонью пузырящийся нос. Льющаяся из чайника струйка, отклонилась и потекла в не зашнурованный ботинок отца. Владелец хряка не успел переставить потрепанный ботинок, подошву засосало в глинистую жижу.
— Куды ты льошь?…Каналья…

Отец Никадим еле втиснулся в узкое пространство, зажатое оградкой палисадника и железными перилами крыльца. Позади него расположились певчие.
Один из певчих, тучный мужчина бальзаковского возраста, настраивал голосовые связки. Трубный бас родил на свет протяжное – «О…о…м…м…». Туман тут же, раз и навсегда, поглотил его скромное творение.
Мужчина покосился на присутствующих, окинул взглядом место, где ему довелось стоять, и надменно закачал головой. Оплывшие жиром щеки задрожали как студень. «Да, видать день сегодня не удался!» - подумалось ему. Затем он перевалил голову вниз и отметил про себя – «Зря… Такие новенькие туфли… Зачем я их нацепил?… О чем думал, когда надевал…  Теперь поздно! Эх… досадно. Обидно, в луже теперь раскиснут».
Отец Никадим бегло осмотрелся, он приметил красные глаза печальной вдовы и остановился на дорогом ковре, раскинувшемся на загаженной дорожке. Земля в палисаднике была выше дорожки, поэтому на бетоне виднелись болотистые потеки.
Священник поднял глаза на сиротливую лампочку, пытающуюся желтушечным светом привести в порядок разгулявшиеся тени. Трусливая лампочка осветила глуповатый «Г» образный столб. Отразившийся свет испугал ее, и она, затрепетав вольфрамовой нитью, погасла.
Отцу Никадиму было хорошо видно, как владелец хряка усердно проводил утреннюю процедуру, вычищая сальный бочок присмиревшей скотины. «Пасха…» - нашел ответ своему сомнению Отец Никадим.

«Скоро пасхачка!!!» - безмолвно вторил ему владелец хряка. «Вот где разговеемся. А кабанчик и в прям, удался, килограмм сто… с гаком тянет! Да…  права мать, еще день, два, сдох бы. Вторые сутки не подымался, в хлеву лежал. Эх… сейчас бы соточку накатить,… но моя Гаргоной ходит, злословит, не подступиться».
Заточенное лезвие ножа подошло к слоистой шее и принялось щекотать кабанчика за ухом. Осмоленное рыльце улыбалось белыми зубами, казалось, вот-вот умиротворенный хряк попросит хозяина потереть зудевшие копытца.
Владелец хряка по натуре своей не был извергом или тираном. Нет!?… Его характер складывался из низменной трусости, завуалированной под отталкивающей внешностью. Что в итоге, внушало окружающим уважение и страх. С возрастом у владельца хряка появилась озлобленность и мнительность, о которых, он сам, ничего не подозревал. Скорее всего, из-за того, что редкостный самодур будет заглядывать к себе в душу, и врядле кто выскажет правду ему в лицо.
Отталкивающий образ владельца хряка состоял из впалых щек, скрюченного носа, и не меняемого атрибута верхней одежды. Поношенная одежда заставляла людей переводить взгляды на более яркие и гармоничные предметы или попросту опускать глаза.
Пожелавшие, заиметь с ним близкий контакт, выраженный в рукопожатии или в паре пустячных вопросов о погоде и ценах, не выдерживали хищнического взгляда. Владелец хряка в тайне ненавидел мир, отличающийся пестрой раскраской в сравнении с его ветхой фуфайкой.
Он благородным львом, выскакивал, бросался и глотал людей  голодными глазами, но, учуяв в жертве чистоту и волю, стушевывался, поджимал хвост, и царственные клыки превращались в шакальи зубки. Люди, увидав перепуганные глаза, не понимали, что это истинный страх, принимая его за свирепую ярость. Они отходили в сторону и более с владельцем хряка, не встречались. 
Владелец хряка не допускал сына к хряку и ворчливо покрикивал на него:
— Ты чег…го!… Оглох?… Я сто раз тэбэ казав… Принеси воды! Нэ трожь!!! Опусти паялку!!! У тэбя руки ни з того миста растуть…
Лоснившийся бочок хряка отливал соломенным цветом, будто специально, назло соседям его намазали воском, давая лишний повод для пересудов – «Гляди какой у Макарачевых кабанчик, любо дорого посмотреть!!!».
— Пора вэртэть. Ту… сторонку трэба ошмалить… Берись… Да шоб осторожней… А то в грязь съедет. Скотина!
Сынок-переросток обхватил руками-грабарками копытца, и не дожидаясь помощи отца, перевернул кабанчика небритым бочком вверх. Хряк издал в мертвой утробе булькающие звуки, и из раскрытого рта вылетела отрыжка. Казалась, что беспечная скотина хлебнула пенное пивко и для полнейшего наслаждения решила сменить неудобную позу.
Владелец хряка обтер о фуфайку жирные ладони и полез в нагрудный карман. Двумя пальцами он вытащил скомканную пачку «Беломорканала» Желтые от налета зубы вцепились в белоснежную трубочку и принялись пожевывать приплюснутый кончик. Владельцу хряка доставляло удовольствие гонять из угла в угол тлеющую папиросину, причмокивать, прикусывать, ощущая соленовато-горький привкус табака.

Отец Никадим охватил собравшихся доброжелательным взглядом, и начал заупокойную. Священник опустил крохотную горошину ладана в золоченое кадило и успокаивающий аромат опутал окружающих. Скучившиеся у гроба люди смолкли, опустили головы и печальными глазами уставились в землю, будто провинились в чем-то.
Голос отца Никадима обрел уверенность и звучание, до владельца хряка донеслись вещие слова:
— … Да будет царствие твое… Во веки веков…
Владелец хряка задергался, еще больше ссутулился и трясущимися руками поднес горящую спичку к паяльной лампе.
— Черт бы их побрал…
— Чаво говоришь батяня? – откликнулся сын.
— Я говорю, держи!… Крепче!… Приподыми за копыто,… думай, о чем говорю. А то мозгами небось, уж далеко улетел… Видать под юбку, к Оксане заглянуть хочется…  Не в терпеж!!!
Щеки взрослеющего молодца наполнились пунцовой краской. Он и вправду, ничего пред собой не замечал, его развивающийся ум, был полон искушений. Сынок-переросток влюбился в соседскую Оксану и теперь с нетерпением ждал с ней встречи.
К владельцу хряка вернулось спокойствие, и самообладание его уже не тревожило красное пятно, виднеющееся за палисадником. Надрывный плач  скорбящей вдовы оглох в тумане и более не раздражал слух.
Внутри стареющего организма зародилось иное, всепоглощающие чувство - безмерного насыщения. Хлебосольный хряк лишь усиливал его,  голодные позывы в желудке уводили мысли к зажаренной печенке и отварному картофелю со шкварками.

Отец Никадим отпевал усопшего во все горло, что бы донести до крайних рядов скорбящих людей боль утраты и грусть расставания. Кадило мерно раскачивалось в клубящейся дымке. Периодически, взору являлась золоченая цепочка, кругла чаша и сферическая крышечка. Отец Никадим отстранил гаснущую на глазах вдову и начал свой тернистый путь вокруг красного гроба, очерчивая ногами замызганный ковер. Он с трудом, протискивался между оградою палисадника и неестественно нарядным гробом, пламенеющим на фоне припозднившейся весны.
 
Убитая горем вдова – полная женщина, лишенная радости материнства, плакала навзрыд. Бессонная ночь в конец измотала ее, сила воли покидала истрепанную горем душу. Вдова осунулась и сгорбатилась, превратившись в восьмидесятилетнюю старушонку. Неожиданно слезы перестали увлажнять ее распухшее лицо, рыдания утихли, и она ни с того не с сего спросила племянника:
— А как там … место?…  Заплатили  уже?…
Не дождавшись вразумительного ответа, сама себя и успокоила:
— Да… Ну и хорошо…
Сознание вдовы пребывало в малоизученном мире тихого помешательства, где больные похожи на растения, только в ином обличи. Ее заклинило, нагрянувшее одиночество делало дальнейшую жизнь безрадостной и бесперспективной. Совсем недавно ее безостановочный хронометр отсчитал пятидесятилетний рубеж, сгущая и без того черные краски будущности. По всей видимости, это была последняя в ее жизни мужская половинка, призванная служить женщине защитой и опорой.
Она вновь зарыдала, нашептывая, словно заклинание:
— Ванечка… За чем же ты поторопился?… Бросил меня одну…
Вдова повернулась к и без того издерганному племяннику, и, забывшись, принялась расспрашивать за отведенное место на кладбищенском поле:
— …может за меня словечко замолви… Заплати. Чтоб рядышком с ним… после смерти лежать… И вам легче наведываться,… а то разбросают нас по всему кладбищу,… дороги не найдешь…
Вразумляющие слова племянника не доносились до гаснущего сознания, она заговаривалась:
— Ванечка!… Место… то,… хорошее досталось ли?… На бугорку,… получше б! В низу,… в ложбинке,…  болотце. Будет в воде лежать… Не бось,… забыли за могилку заплатить?… А?…
Пухлые пальцы нежно гладили красное полотно, натянутое на крышке гроба. Стальные гвозди, надежно сторожили гроб от попыток выбраться наружу, впрочем, усопший и не желал этого.
Гроб не стали вскрывать потому, что умер Иван четыре дня назад, в совсем другой части света, куда и поезда не ходят. Вот и представилась «…дорогому Ванюше…» возможность, в последний путь, через всю страну добираться.
Там где он работал, земля не уютная и холодная, кругом вечная мерзлота. Не отогревает ласковое солнышко царство снежной королевы. Тогда вдова решила – «На родимой сторонушке ему легче придется, землица помягче. Да и мне  спокойнее, навещать сподручнее. Все ж рядом».
Люди посоветовали раскрыть гроб прямо на кладбище, опасались, не выдержит тело, срок-то не малый прошел с момента кончины, а испортить минуты прощания ни кто не желал. На том и порешили.

Отец Никадим отвел от лица сырую веточку вишенки, и она тут же обронила алмазное ожерелье. Для вишенки не наступила пора, рановато еще одеваться в подвенечный наряд. Календарный лист предупреждал природу - «Не спиши,… не торопись,… возможны заморозки». Трехлетнее деревцо мешало священнику совершать молитвенный ход, крохотные коготки цеплялись за редевшие волосы.
— …и милости Твоей…
— Да святиться имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земле…
Пел земной проводник человеческих душ. Его слова подхватывал певчий, поддерживая голос истины, бархатным тембром:
— Господи помилуй… Го…осподи  по..ми…и..луй!!!
Скромная женщина – второй певчий, пряталась за выступающую вперед фигуру брата во Христе. Она проявляла свое присутствие высоким, крикливым голоском. Она старалась изо всех сил, правильно и жалостливо  выводила праведные слога. Вопреки стараниям, ее голосовые связки не справлялись, и голос срывался пискливым альтом. Женщина, невозмутимо  чеканила заученную молитву:
— …Господи помилуй…
«Почему она здесь?» - задавали себе вопрос присутствующие - «Кто  допустил ее сюда?»
Этому было три объяснения. Во-первых, лучшего голоса в церковном хоре просто не существовало. Во-вторых, женщина и сама сомневалась в своем умении, но отец Никадим притягивал людей, словно магнит. И когда он обращался к вам с определенной просьбой, ему было сложно и  неудобно отказывать. Третье - самое главное из перечисленного. Пение в подобных ситуациях всегда вознаграждалось, а подарок годовалой крестнице в преддверии Пасхи, пришелся бы, как нельзя к стати.
— Господи помилуй… Господи помилуй… Го..осподи по..ми..и..луй!!! – еще более искренней выводило легкокрылое сердце набожной женщины.

Младший брат покойного – Любомир, стоял неподвижно, даже легкие толчки отца Никадима, проделывающего утомительный путь не вывели его из забвения. Белое как мрамор лицо застыло молчаливым обелиском. Он был нем и глух к всхлипам и возгласам кровных братьев. Он ни как не реагировал и на бестолковый разговор вдовы, блуждающей в собственных мыслях. Его парализовало горе.
В душе Любомир клял себя за то, что восемнадцать лет не виделся с умершим братом, и вот все же, выискал время для встречи.
Любомир - стройный и статный мужчина, в свои сорок лет выглядел на пять с плюсом. Его моложавое лицо сочетало в себе особенности, присущие  различным возрастным группам. Шикарнейшие усы, ниспадали загнутыми кончиками к подбородку. Огромные залысины имели волосяной островок. Лоб не покрывали морщинки, а розовая кожа на щеках была без признаков щетины.
Допустим, если какой ни будь режиссер, повел бы речь о создании картины с ярко выраженным украинским колоритом, то обязательно его внимание было бы привлечено к Любомиру. В нем отразился собирательный образ закарпатских гуцулов: вытянутое лицо, мощный лоб с густыми бровями и роскошные усища. Но копнем глубже, если предоставить возможность поработать над ним гримеру, отчистить голову от волос, натереть макушку до блеска, закрепить на не клиновидную косу,… и готов запорожский казак Остап.

Любомир был зол на себя, на всю поднебесную и на те обстоятельства,  которые мешали братской встречи. Он посылал грозные слова в адрес ревнивой жены, бесившейся при одном упоминании, что необходимо, куда-то ехать. Она не хотела отпускать его из дому, устраивая стяжательные концерты по поводу и без.
Сейчас Любомир ненавидел ее за то, что в порыве гнева, она хлестала его по щекам, добивая мужское самолюбие словами не доверия. «Ты специально уезжаешь! Ты бросишь меня, ради какой ни будь девки! Детей, оставишь сиротами».
И со временем. Как-то сами собой ушли на задний план мысли о поездках и встречах. В душу вкралась леность и усиливающееся желание не покидать насиженного местечка. И понеслись чередой «честные» отговорки, надуманные преграды и препоны…
А чего стояла работа! Душегуб-механик Данило Георгиевич неумолим и окончателен в своих решениях - « …казал, тэбэ не пуш…у, и баста!». Кланяться второй раз не сподручно и неприятно. Скандалить? Так, где же еще, такую работенку сыщешь. 
Любомир боялся пошевелить гроб, водруженный на жиденькие табуреты. Сторонился не подходил близко, было видно, как он неловко пятился назад, подальше от него. Он не мог перенести вида красного прямоугольника, будто увидал врата смерти и пугался мысли, что они могут захлопнуться за его спиной.
Он вздрогнул, слезы не зависимо от его воли потекли по щекам. Лопнула перетянутая струна, удерживающая его от проявления чувств. Любомир зарыдал беззащитным младенцем. «Зачем!… Для чего такая ужасная, нестерпимая боль!…» Сердце Любомира распахнулось настежь, и из него бушующим водопадом полилась дикая горечь утраты.
— Да на кой черт… - шептали увлажненные губы, - Да разве… имеют сейчас значение эти беспомощные крики… Да какое мне дело до этой стонущей толпы… До этого сноба,… с бархатным басом.
— За чем… мне… эта плаксивая погода… липкий,… сырой ветер…
— К чему… мне весь этот мир…
— У меня же братка… умер…
— Мой любимый братик…
— Ведь это я не позвал тебя к себя… Ведь это я сторонился трудностей,… восемнадцать лет убегал от них… Не искал с тобою встречи.
— Братка… прости… миленький…
— Легкие сперло, а спазмы еще сильнее заставили Любомира встряхивать головой.
— Одним бы глазком… взглянуть… Братик…- Любомиру до нестерпимой боли, до коликов в сердце захотелось сбросить ненавистную  крышку, прижаться к нему.
— Прости!!!…

Капли моросящего дождя жуткими пятнами расползлись по красному полотну гроба. Он облепили бетонную дорожку и кинулись врассыпную по шиферной крыше. Плотный туман так и не решился распрощаться, а лишь затягивал, удлинял  и без того тягучее утро.
Если воспринимаешь природу таковой, какова она есть, то бесспорна фразы – «У природы нет плохой погоды, всякая погода благодать…». Эти слова наиболее точно подчеркивают ее изменчивые причуды, не оставляя живущим на земле выбора. И нам остается лишь принимать эти чистые откровения природы, будь то снег или метель, дождь или град, засуха или жара и так далее…
Что бы понять все это необходимо переболеть, измучаться чувствами, вызванными расставанием и встречей, безнадежной разлукой и созерцанием ее естественной простоты.
В четырех картинах времен года существуют эстетически неприглядные штрихи, подмазывающие превосходные творения. Эти ляпы связаны с переходом природы из одного состояния в другое. Нет сомнений, Болдинская осень великолепна! Поблекшая роща, залитая багрянцем. Рубиновое солнце – вестник утренних заморозков. Желтая печаль опавших листьев. Белесая изморозь, обсыпавшая чернозем… Трогательно, грустно и красиво…
А времечко подкралось к рубежу чередования. Осенняя прелюдия еще не взяла свои наивысшие аккорды, и лес на южном склоне холма не золотиться, и камыш в пруду волнующе колышется. А злая мачеха уже перевалила свинцовым облаком через горизонт. Спешит, пургою глаза забивает. Наскочит, сомнет дрожащие листочки, разгонит людей по избам и пугает, воет кровожадным волком в печную трубу. Жуть!
За окном света белого не видать, ни чего не разглядишь, темень одна. Зайдешь ненароком за околицу. Ветер буян в спину толкает, руки и ноги морозит. Прочь от дома, от тепла гонит, бесследно погубить собирается.
Стрелочки тик-так, тик-так, тикают помаленьку, пересчитывая секунды, минуты, часы и дни. Идут не обращая внимания на то, что кругом твориться.
Уступила злая мачеха место студеной зимушке. Засверкала белоснежная пыль. Дубовая роща, словно важный купец в заячью шубу облачилась. Солнышко подопрется лучиками о землю, выставит на показ раскрасневшееся лицо и катиться по небосводу.
А люди торопятся в своих мечтах, о цветущей весне грезят. Только труден путь от зимы к весне. Воюют тепло с холодом, в силе меряются, спорят – чья возьмет?
Кругом слякоть, распутица, колкие дожди, словно еловый веник в баньке по телу хлещет. Серые облака так запрудили небо, голубизны ни где не видать, неделю земля стонет в оковах тумана. Промозглый ветер за рукава треплет, выстудит, освежит прохладою, зябко делается. Нудный дождик зачастит, заиграет в гнетущую дуду, забарабанит дробью о подоконник. Цокает, цокает по стеклу, на улицу ни кого не вытащишь.
Туману и вовсе хорошо ни кто не гоняет, солнышко надежно за облаками упрятано. Молочная кисея обмякла, повисла на крышах, запуталась в кустах, скрыла палисадник и тропинку. Гляди, не выглядишь, будто сравняли их с полем.
Бараки призраками маячат, исчезают и вновь появляются. Самый удаленный под номером «13», желтым углом покажется минут на пять, и далее поплыл по воздуху.
Крылечко по центру дома вырисовалось, вот и конусная крыша проявилась. Шифер побитый, то градом его дубасит, то булыжником детвора ворон гоняет. Стрелки из мальцов, может и меткие, да видать ручонки слабые, не окрепшие, пролетит каменюка мимо птицы и прямиком в крышу. «Бых…Пых…Тых…» - затрещит шифер, впрочем давно отслужила крыша положенный срок. С момента постройки ее не меняли, труха, а не защита над головой. Протекает как решето, все потолки в разводах. Но люди привыкли, со всем свыкается человек, легче кастрюлю подставить, нежели дыры латать.
— Ах…если бы только от лени  все зависело… – проворчала женщина предпенсионного возраста,
— На что… скажите шифер брать…? За комнатушку, за киловатты, за воду, кое-как наскребешь…
— А на оставшиеся гроши?…
— На молоко и хлеб ели хватает!… Мясцо только по выходным и праздникам… Если бы не куры и вовсе не житье… - запричитала, женщина предпенсионного возраста,
— Дедова пенсия… Толи смеяться, толи плакать,… не знаешь, что и делать?… Сорок лет промонтузил в шахте,… в дали от света,… и в потемках… Так вот окромя  горба,… ни че и не нажил…
— За то болезней целый ворох… Спину бывало скрутит, днями не шевелиться,… квохчет… Скрючиться от боли… «Гм…», да «Гм…», промолвить слово, нету мочи…
Над общим крыльцом барака обосновались две печные трубы. Первозданный цвет они естественно утратили, перепачкались сажей и пылью, да и грязью покрылись. На самом верху и вовсе ряда кирпичей не достает. Торчат они на конусной крыше как рога на голове у черта.
Женщина предпенсионного возраста посмотрела на окаянное создание и перекрестилась в сердцах:
— Упаси и сохрани Господи… не менуй… своею защитою…

Надо отдать должное строителям бараков, творили и создавали они прочно и основательно. Стены выводили в половину метра как у крепостного сооружения. Очевидно, проектировщики не задумывались над тем, что бараки изживут себя, что люди устремятся в благоустроенные квартиры с персональным санузлом, и ни где, ни будь на улице, а прямо под боком, в тепле.
«Всему свое время!..» - сказал бы сухим голосом историк, капающийся в архивах прошлого. Он верно и точно дал бы определение происходящим событиям – «…старое изживает себя, новое норовит выдвинуться на передний план…».
«Пожить по-людски,… под старость» - возжелал бы рядовой жилец барачной площади, косящийся на «экзотические» детали многоэтажных новостроек. 
«Грязь!!!… Страшно!!!… Когда же власти отчистят этот смрадный отстойник» - неприятно сморщился бы баловень судьбы, вылезший на балкон подышать свежим воздухом. «Это кощунство,… просто на просто издевательство над человеком… Каждый день, лицезреть гниющий нарыв на теле города!»
Но помимо воли и желания всех категорий людского племени, барачная площадь существует! Это не миф и не выдуманный абзац из страшилки. Это явь! Это настоящий, сегодняшний образ жизни многих людей, свыкшихся с таким положением вещей.
Бежать - не куда! Нет брода через реку в половодье! И кстати человек быстро привыкает к хорошему, но еще медленнее расстается с худшим, составлявшим всю его жизнь.

Общий туалет в центре барачной площади являлся апофеозом, недосягаемым венцом творческих идей застройщиков. По замыслу архитекторов десятиместный туалет, окруженный бараками, должен служить единению, созданию общности в разрозненных человеческих массах.
Это воистину, непревзойденное детище великого народа! Его историческое достояние, выполненное в форме коровника-распределителя!
В нем имелось два входа, над которыми умелые руки расскребли известку и на свет появились две замечательные буквы. «М» - предоставляло право, на посещение туалета мужской половине населения. «Ж» - обещала покровительство слабой половине человечества. Туалет не имел краеведческую ценность, но, как и большинство подобных мест, безотчетно и верно служил во благо людских потребностей.
Но не все проходит ровно и гладко на поле исторической деятельности. В кирпичной перегородке, отделяющей «М» и «Ж», зияла огромнейшая дыра. Тем самым, соединяющее отверстие давало понять, что долгожданное равноправие межу разнополыми особями, заселяющими планету номер три, наступило!
Вывалившиеся кирпичи, стали символом крушения твердыни, на которой покоились принципы, расслаивающие общество.
Только вот жаль, суть отхожего места не поменялась, объединенный туалет вопреки громким лозунгам, рождал у прохожих брезгливое отвращение. Зловредная вонь, щекотавшая чуткие носы, и пузырящиеся нечистоты лишь усиливали отрицательное впечатление. Туалетный мемориал не оправдывал возложенные на него надежды.
В трех шагах от туалета, исходя из принципа рациональности, люди установили три мусорных контейнера. Первый имел солидные и внушительные данные, что бы высыпать в него отходы женщинам приходилось приподыматься на цыпочках. Именно поэтому его ни когда не наполняли до краев.
Средний контейнер, выкрашенный в то же зеленый цвет был меньше, но достаточно вместим. Он выстаивал в течение четырех дней, на пятые сутки из него прямо-таки выпирал мусор.
Третий… О нем было страшно говорить, не то чтобы смотреть в его сторону. Верхушка была закидана бутылками, не догрызенными остатками пищи и клочьями одежды. Это те скромные и пикантные подробности, из которых состояло содержимое малого бака.

Подрумяненная кожа хряка лопалась от огня. Растопленные капельки сала вырывались наружу. Гудящая лампа плавно и аккуратно прохаживалась вверх-вниз, влево вправо, осмаливая нежную кожицу. Безмятежный хряк с помощью подручных изменял позицию и подставил спинку под согревающее тепло алого пламени.
— Ну вот… милок… Щас докончим… - улыбнулся владелец хряка, похлопывая по спине млевшую скотину.
— Обожди,… еще разок пройдусь,… и за нагар примусь…
Владелец хряка был полон бодрящей энергией, генератором которой являлась фантазия в стиле сервированного стола. Он еще раз, горячо, от всей души, похлопал по осмоленной кожице вожделенного попеченца.

Отец Никадим обернулся на поднятый шум, его взгляд коснулся целлофанового навеса, оберегающего людей и хряка от наскучившего дождя. Цепкий взгляд оценил пасхальные приготовления, и нехотя перескочил на крышку гроба.
У изголовья, облокотившись на фанерный ящичек, стояла увеличенная фотография усопшего. Сбитые фанерки цветочного горшка покоробило увлажненной землей, уголки расчеперились и показывали сталистые зубья-гвозди. Горшочек резко контрастировал с траурным, ярко-красным обличьем гроба, не шел в тон своей уродливой черно-коричневой раскраской.
Как всегда бывает, нужного снимка для такого случая не нашлось. Поэтому мастер из фотоателье путем трансформации, увеличил фотокарточку пять на шесть до размеров глянцевых журналов. На фотографии Иван был изображен в строгом костюме и белой рубашке с повязанным на шее галстуком. Очевидно, он заранее готовился к обмену паспорта.
Если хорошенько присмотреться к фотографии, то можно подметить сходство, родственную связь между усопшим и его братьями и сестрами. У всех вытянутые лица, широкие скулы, заметные впадинки на переносице и выдающиеся вперед подбородки. Складывалось обобщающее мнение, что это твердые и волевые люди с неуживчивым характером.
На похороны собралась почти вся многочисленная семья - девять братьев и две сестры. Не смогли приехать только родители, их здоровье, подточенное работой на колхозных полях, желало оставаться лучшим. Известие о смерти старшенького, Ивана, доконала их. Мать вторые сутки с постели не встает, на воде и хлебе мучается, отец, былинкою по двору ходит, куда ветер подует туда и его клонит.
 Из всей семьи склонившей головы, особо выделялась младшенькая, Марийка. Худосочная девушка, с впалыми и большущими глазами, ей было от роду, чуть более двадцати лет.
Она не плакала и не стонала, слезы высохли на ее грустном лице. Родник, выплескивающий соленую влагу, иссяк, оказалось, что горя было не соизмеримо больше чем стремительной женской чувствительности. Марийка нервозно дрожала, ее колотило, веко подрагивало, словно ужаленное электрическим током. Она старалась прикрыть носовым платком блестящие глаза, что бы скрыть от окружающих свое состояние. Марийка храбрилась, сжав в кулак покидающие силы.
Если женственность определяется нежностью, хрупкостью и ранимой натурой, Марийка, без остатка подходила под выше описанные качества. Ее стройность, подчеркивалась высоким ростом и худым телосложением. Просторные брюки прятали тонкие ноги, когда она приседала или прохаживалась, то коленки выпирали из широченных штанин. Кожаная крутка с вплетенными веревочками на длинных рукавах, выглядела как костюм Пьеро.
Верхняя одежда скрывала не развитую грудь. Покатые плечи, младенческие ручонки и едва выступающие бедра создавали из Марийки подобие манекена выставленного в дамском магазинчике…
…Кругом рекламные вывески, голосящие о справедливом сочетании цены и качества, кофточки, свитерочки, нижнее белье, шокирующее недостатком ткани. Костюмчики, юбочки, прозрачные колготки во всех деталях передающие формы избалованного тела. Шляпочки, перчатки, заколочки, пуговички, цепочки, колечки… А у стеклянных дверей, с дозволяющей надписью «ОТКРЫТО», замерли мумифицированные люди-куклы.
Зазывала-продавец в угоду строптивой публике натянул на них весь гардероб, отвечающей всем стилям и направлениям моды. Летние бриджи облепили пластиковые ноги, с верху на манекен был водружен цветастый балахон. Голубая блуза из отдела «ПЫШКА» обвисла на плечах как на тремпеле. Дутые пластмассовые тельца, хлипкие, беззащитные, улыбаются беспечным прохожим, согнувшись под непомерной ношей…
Марийка учащенно всхлипывала и пыталась заговорить срывающимся голоском, похожим на пение русалок. Утихающие звуки не зарождались в глубинах груди, легкие не вытесняли упругий воздух. Марийка выговаривала слова одним ртом, будто дыхание не помогало голосовым связкам вибрировать и создавать удивительные звуки.
— На…до,… нам… всем… - прозвенел ранимый голосок.
Братьям пришлось приблизиться, что бы разобрать произнесенные слова. Им чудилась тихая, мелодичная трель колокольчика, срываемая туманным эфиром:
— Надо нам всем… Обязательно,… на сорок дней собраться…
— Ведь мы,… у него в долгу… Он первый,… из нас ушел. Не заслужил он, такой участи… Мы же любили его…
— Зачем?…
— К чему,… за что!… - звенело набатом справедливое сердце.
Молчаливые братья удрученно кивали головой в знак согласия, на ходу придумывая для собственной совести оправдания. Они точно знали, что и половина съехавшихся братьев и сестер не смогут выбраться из дома во второй раз. Потому что житейские проблемы как дамоклов меч, занесен над их головами, чуть в сторону, и он тут же рубит. Не спрячешься, завалят неразрешимые вопросы и задачи - не разгребешь!               

Марийка младшенькая, последняя из появившихся по воли родителей  детей. И характер у нее помягче, и душа открытая, и помыслы чистые – последствия юности, а вот досталось ей, ни кому такого не пожелаешь.
Жизнь штука скверная, не надежная, и человек вроде со всех сторон хорош: семьянин примерный, дети почитают, на работе все ладится, радоваться б, да и только…
Приласкает судьбинушка, приголубит, в розовом свете мир представит! И возрадуется человек, не сердце, а струнный квартет райские вальсы наигрывает!
Да вот, оказывается, не все гладко на той тропинке, что от рождения  вьется… Глядишь, крутизна вверх повела, тяжело… Не успел отдышаться, а жизнь в спину толкает… Расслабишься на спуске, ноги сами несут… Разогнался, а тормозить то, не когда, да и не где, провалился, ушел пол из под ног – пустота бездонная. И полетел камнем в тартарары, к черту на наковальню,  не спасешься, всюду адово пламя душу иссушает.
Марийка сама себе будущее выбирала, возможно, и поспешила в чем, так это уж прошлое. Со школьной скамьи прямиком в «ЗАГС», по любви ли по влечению тогда не ведомо было. Не сумела тогда Марийка, распознать какое в ней чувство плодами взошло. Только вот через пять месяцев ей на встречу, родильная палата руки простирала. Вымучила, истерзала маленькая Юленька неокрепшую мамашу, но получилась, слава богу, красавицей. Вся родня ее на руках переносила, пухленькие щечки исцеловала.
И опять, как-то странно, на бегу, у Марийки все складывалось. Молоко в груди через неделю прекратилась, малыш у свекрови - Марийка частенько задерживалась в институте. Толик, с утра до вечера на работе, пришлепает уставший, перекусит и спать, не до близости. Юленька затемпературила, врач говорит – «Ни чего страшного, обойдется, скоро поправиться!», а она вертится ночью, пищит, еле убаюкаешь.
Год растворился, будто и не было вовсе, единым днем промчался. В скором времени Толик в северные края подался, устроился на трехмесячную вахту водителем. Юленька на руках, учеба, дом, времени свободного не остается ¬– сиротинушкой почувствовала себя Марийка, словно бросили ее. Вот с этого момента, впервые и задумалась она, что же значит в ее судьбе Толик – оказалась любовь.
Сделалось ей тягостно, невыносимо, без мужских объятий, истосковалась по пылким словам – «Люблю…  безмерно,… одну тебя!!!», невмоготу ей без любимого человека…
Кажется в четверг, в мае, пришла телеграмма – «Выезжаю через Москву пятницу». Жизнь наполнилась светом и счастьем, хитрющая разлука показала Марийки истинные ценности, как нашатырь, облагораживающий потускневшее золото. Разлука помогла Марийке раскрыть глаза на еще не познанную и не изведанную любовь…
В пятницу по всей квартире раздалось пронзительное дребезжание,  Марийка встрепенулась - «Надо сказать Толику, что бы заменил звонок», и стремглав, в припрыжку, понеслась открывать дверь.
Почтальонша с туго набитым рюкзаком, впопыхах передала свернутую телеграмму. Ворчливая женщина заставила поставить подпись и, отдышавшись, побрела дальше разносить свежие новости.  Марийка на бегу, в кухне подгорало молоко, начала разворачивать бумажный лист. И что-то не так,… что-то случилось,… буквы заходили ходуном, перепрыгивая строчки – «…пожар… сожалеем… погиб…». Откуда-то снизу надавила тошнота, ноги подкосились, и пришлось облокотиться на шкаф. В глазах потемнело, а сердце, будто ломом пробили, дышать не возможно. «Мама… мама… мамочка…» - звала на помощь Марийка.  «Ма… Ма… ка…» -  отзывалась эхом пустая квартира…
Справедлива ли смерть? Не нам судить, мы всего лишь выполняем предписания с выше, ни сердце, ни сознание сроков пребывания не земле не устанавливают.
Душа? Да! На многое знает ответы, важно лишь научиться прислушиваться к ее безмолвным советам, тогда поймешь, что к чему на земле происходит. Да ведь учение это, не всем дается, избранным, а нам простолюдцам остается только сетовать на «незаслуженные наказания» возникающие по дороге в бессмертие.
Сколько была Марийка в обмороке, неизвестно, очнулась она от разрывающегося крика Юленьки. Маленький ребенок громко рыдал у себя в детской, в тот миг и закончилась Марийкина юность…

Отец Никадим извлек из мешочка горошину ладана, и приподняв большим пальцем крышку кадила, сунул ее в тлеющий жар. Райским облаком и неземным ароматом наполнился окружающий воздух, над собравшимися повисло смирение и покорность. Скорбящие родственники и разбитая вдова воспаряли духом, почувствовав незримую поддержку.
— И… велико горе вдовы… потерявшей любимого мужа…
Отец Никадим призвал родственников приблизиться и склонить головы под Евангиле. Грузная вдова, преступая затекшими ногами, дотопала к священнику, и немощная голова упала на грудь отцу Никадиму.
Ей с трудом довались последние минуты священнодействия. Излишняя полнота и тучность - плохие помощники в делах, касающихся выносливости и стойкости. Она рыдала уже не оттого, что родной Иванушка более ни когда  не глянет на нее карими глазами, и не спросит сиплым басом, – « …лентина,  щи… согрела, давай живее, а то есть, больно уж, хочется…». Вдова мучалась, потому что невыносимая боль скрутила поясницу, и сотни иголок впились в опухшие ноги. Ей бы сейчас, маленькую передышку, отсрочку, хотя бы присесть на скамеечку, получить успокоение натянутым мышцам.
— Боже!!!… Прекрати мои  мучения… - простонала в пол голоса вдова.
Отец Никадим наложил положенное троекрестие, отстранил от себя родственников и погрузился в чтение молитвы.

— Г..гм… Вы посмотрите, как за последний год каштан вырос… -стараясь не препятствовать ходу службы, пошушукал заботливый сосед на ухо вдове.
Женщина непонимающе заморгала мокрыми ресницами и без всякого интереса уставилась на каштан. Свернутым уголком носового платка вдова вытерла отекшие глаза, и прикрыла рот от самопроизвольных всхлипов.
— Г…гм… В прошлую весну, совсем мальчонкой стоял… А сейчас… Вот…  поглядите… - призывая вдову выслушать, плюгавенький сосед потянул ее за рукав темно-зеленой кофты с накладными карманами,
— Повнимательней смотрите… Видите… Как бетонную дорожку корнями разворотил.
— Да… Да… - безропотно согласилась женщина.
Ободренный сосед затараторил скороговоркой, выплескивая бунтующую справедливость:
— Я… Еще… Ивану говорил, предупреждал! Сруби!… Ведь близко к дому занялся расточек… А он,… молчком,… ни ответа, ни привета. Я ему говорю… «Вырастит деревце, сложнее будет вырубить». Это же,.… не тростинку с корнем вырвать. Это же целая проблема! И пила,… и рогатина для поддержки, чтоб на крышу не свалилось,… и пол литровочку замагорычить… А как же одному же не справиться, на подмогу созвать придется… А он… Иван то ваш,… говорит,… важно так… «Мне не мешает»… Как же так!?… Он прямиком, через месяц на север,… а проблема то осталась…
Вдова при упоминании дорогого имени, зжалась, и за гукала, смачивая платок сопливой слизью.
— И я про то же, ведь рушит дорожку каштан! Вон, бетон трещинами разошелся, а у того корневища,… аж целый кусок отвалился! Вся дорожка вспучилась. Гляди,… и за фундамент возьмется,… близко к дому растет. Так, что ж…
Деятельный сосед навалился на вдовушку,
— …срубить… что ли… а? Я его мигом! Глядишь, и ствол пригодится… Заборчик ваш и мой одряхлел,… десять лет не менянный. Я б каштан на штакет распустил… Не переживайте,… у меня и циркулярка имеется. Я б вам новехонький заборчик поставил,… в палисаднике, и на себя хватило… Что б для виду, для правильной симметрии…
Вдова продолжала усердно гукать, подстраиваясь под общий ритм скорбной печали…
Молчал только каштан, за все время отпевания не проронивший ни звука. На нем не треснула заломанная за провод веточка, и не скрипнула сестричка-веточка, прогнувшаяся под ковровой дорожкой.
Время такое,… холодное! Не набрался еще каштан живительного сока земли. Корни-воротилы только-только отошли от зимней спячки и повылазили наверх гигантскими червями. А вместо шумящей кроны – забальзамированные ветви-метелки, приклеились к туманному облаку, не шелохнуться.
Неожиданно, обращаясь в ни куда, вдова грустно проронила:
— Гробик… как раз…
Настропаленные уши заботливого соседа уловили слабое кряхтение вдовы,
— Что вы сказали?
— Гробик… говорю,… как раз в аккурат под вишенкою уместился… Летом помню жара… неимоверная… Печет, спасу нет! Земля потрескалась, бороздки шириною с палец… А ему-то, бедненькому жарко…
— Как вы сказали?… Кому жарко?… - переспросил сосед, не въехавший в смысл сказанного. Заботливый сосед был похож на туповатого попугая с крючковатым, кавказским носом.
— Я говорю… Ванюше-то жарко было… В комнате душно, форточки настежь. Хотя бы сквознячок,… какой потянул. Занавески колом стоят,… замерли. Ванечка, возьмет водичку в пластиковой бутылочке… Ну та!… Знаете?… Что на перекрестке в ларьке продается. Там минеральная дешевле,… рубль шестьдесят,… а зачем же спрашивается переплачивать? Везде рубль восемьдесят, а тут дешевле…
Вдова протяжно выдохнула,
— Ох… Разденется он по пояс и в тенек к вишенке,… на лавочку. Вот на эту самую,… присядет, развалится, от духоты тело не чувствует… А она его листочками прикроет… «Мне здесь полегче»… говорит,… «Сердце отдыхает»… Оно-то как же, понятное дело, организм к северу привык… Моторчик жару,… тяжко переносит. Говорит Ванечка… «Моя вишенка», и ласкает ее словами…
— Угу… Да… да… - закачал головою сердобольный сосед попугайской наружности, 
— …зрело деревце не плохо… Бывало рясно вишенки пойдут… Два ведра с гаком собирали… Плодовитая, ни чего против не скажу…

Учуяла разговор исхудалая вишенка и веточки к гробу потянула, как тогда, летом Ванечку от солнца закрывала, чтоб не одиноко ему там внутри было. Замахала она тонюсенькими прутиками, и полетели с нее слезинки. Впечатлительная вишенка оплакивала своего друга…
Отягощенная отпеванием толпа, замельтешила, переступая с ноги на ногу, уплотняясь и расходясь, видимо кто-то и зацепился за вишенку, встряхнул, вот и полетела роса.
Стрелки часов ели-ели, кое-как, медленно и неторопливо подобрались к серединной отметке дня, но рассвет так и не соизволил наступить. Всему виной был непроглядный и кислый туман, какой частенько наблюдаешь ранней весною.
Сгущенное облако поглотило этот островок жизни, слопало, выхватило барачную площадь у многоэтажного города. Туман облил неприятной серостью бараки, туалет и потрескавшиеся сараи, вырисовывая идеалистическую картину антагонизмов, идущую в расход с нашим пониманием, мира сего…
Бараки обнадеживали приписанных по паспорту лиц, что простоят еще долго и проводят на тот свет ни одно поколение жильцов. Замазуренный туалет, состоящий во служении барачному братству… Мусорные баки, аккумулирующие невостребованные ценности… Осмоленный хряк, знаменующий высвобождение человеческих слабостей из под бремени поста… Красный маяк, обрамленный черным бархатом… Заблудшие странники, плачущие, толи от радости, что остались живы, толи от потери, знать, кто-то не вернулся… ВСЕ перемешалось, переплелось на этом маленьком пяточке именуемом – жизнь.
Печальный крест, нашитый черными полосами, стал не просто печатью оберегающей усопшего мученика,… этот траурный штамп отразился на всем, что было внутри барачной площади, что составляло ее сущность.

Утро, если конечно оно подходило под такое толкование, неестественным свечением заглянуло на барачную площадь и застопорило ход. Отглаженные пятиэтажки выровнялись в одну шеренгу, у края барачной площади. Предусмотрительные застройщики специально выставили оцепление вокруг бараков, дабы отгородить старую часть города.
Но существовала брешь в охраняемой зоне, это небольшой разрыв между панельными домами, сделанный с чисто практической целью - для дороги, высоковольтного кабеля и водосточной канализации.
Все это хорошо! Коммуникации нужны, это бесспорно! Но как  объяснить это прохожим, вынужденным лицезреть гниющее место. Новоселом, обращенным лицами к зловонной дыре – «Скажите на милость! Кто? Вернет моральные издержки, нанесенные личности неприглядной картиной».
Вот вежливый господин, степенной походкой подплыл к авто, представительского класса. Мужчина был одет в строгий костюм, отутюженный служанкой до такого состояния, что хоть сейчас можно на выставку. Господин обходителен и терпелив. Пропустил вперед даму с зонтиком. Довольный собою, элегантный джентльмен, галантно подал руку даме, проводя ее через бордюр. В почтении, он попятился задом  и,… неожиданно вступил в лужу, берущую начало с центра барачной площади.
Неприхотливый ручеек, покрутившись вблизи мусорных баков, впитал жирные потеки и радужными разводами побежал по наезженной колее прямиком в злополучную лужу. Куда важный и обходительный господин соизволил ступить туфлями.
Господин покраснел той частью лица, которая не покрывалась рыжей бородкой, и на чем свет держится, обругал строителей, допустивших такую наигрубейшую ошибку:
— …ослы… причем редкостной масти!… Мать вашу!!!… Не ужели, нельзя было… замуровать!!!… Этот лаз между домами… Магазинчик лучше бы пристроили!!! Киоск что ли сообразили… Бездари!!!… Думать не хотят,… только штаны на работе умеют просиживать… На большее не способны!… Кретины!!!… Поставьте дом к дому,… на стенах сэкономите, и вид, натуральнее будет…
Эксклюзивный господин поморщился и полез в нагрудный карман за носовым платком. Он раздраженно прикрыл ноздри, и понесся к авто с персональным водителем.

Безутешная вдова, надломленная и морально и физически в упадке сил ухватилась за перила, и только сейчас до нее дошло, что крыльцо претерпело изменения. В памяти были еще живы воспоминания, когда прошлым летом она карабкалась наверх по полусгнившим и треснутым ступенькам. Ее страшили скрипящие звуки, в ее возрасте и при ее весе, полететь с полутораметровой высоты, было крайне опасно и не желательно.
— Перед самым вашим прибытием, в ЖЭК наведывался… - обратился к ней участливый сосед попугайской наружности,
— Пришел… я значит к ним, и без лишних рассуждений,… с порога,… выдвинул ультиматум! Говорю,… можно сказать аж прикрикнул…  «У меня на руках покойник. А вам до нас дела нету. По нашему крыльцу,…  что в тыл к врагу ходишь. Искалечишься в раз, и костей не соберешь. А вы!!!…» Я даже рукой маханул,… для устрашения значит, и дальше…  «Через два дня гроб прибудет. Как же он в дом втиснется, как же мы его туда засунем… Люди попадают, не выдержат ступеньки… Так вот!!!…» И стал я говорить по слогам, и громко так говорить… «Е…же…ли крыль…цо не подремонтируете, пойду в мэрию, жалобу писать!!!…» И вот, пожалуйста!… Старый убрали, а новый, железный сварили… С ними так и надо… Жестче!… Нахрапом!…
Сердобольный сосед понизил голос, улыбнулся заискивающе и начал лепетать:
— Я справочку,… ну эту… Так сказать,… бумажечку,… на Вас… Одним словом,…  не большая… Так сказать, я проверил… Квитанция,… ну за крылечко… Так вы уж оплатите,… это ж как-то,… вроде,… для вас… Перед приездом можно сказать,… что бы достойно встретить… Оплатить  бы… Вам… надо…
— Да…да… конечно… Завтра,…сегодня куда уж…
Вдова тяжко хлебанула влажный воздух, и объемистая грудь заходила ходуном, приподымаясь к подбородку,
— Там у Ванюши,… столько инструмента поостовалось… У…у… Собирал, думал пригодится. Говорит… «…то там подлатаю, то здесь… За молотком или топором,… каждый раз к соседу не будешь бегать… Свое должно иметься…»  Ох… он там и натаскал…  Работал слесарем на ДЭС-е, знаете, где дизеля электроэнергию дают… Вот и брал пока можно было,… а сейчас… К чему они…
— Жалко… Конечно… - попугайского вида сосед почесал затылок,
— Будь он здесь… Я б вам чем мог, помогал… Гляжу, у вас на кухне пол покоробило… Зимой отопление прорвало, его и залило, испортился, волнами пошел… Жалко… Инструмент нынче,… дорогой! Гвоздь понадобиться, маленький,… кнопка можно сказать, так он копейку стоит, не говоря про отвертку или пассатижи…   Жалко!… Конечно!…   
Работники ЖЭК обслуживающие барачную площадь особым рвением к делам никогда не отличались. Если у тружеников возникала неразрешимая делима, то мозговой аппарат, автоматически срабатывал в пользу наипростейшего варианта. Крыльцо у них естественно получилось, но, оказалось, через-чур крутым. Семь ступенек имели такой угол наклона, что впору было бежать за альпинистским снаряжением.
Рабочие окрыленные духом авангардизма пошли дальше на своем излюбленном поприще. Непрошибаемый мастер-маляр в целях экономии выкрасил ступеньки с левой стороны остатками синей краски, а правую половину ступенек в желтую краску. Причем при покраске не соблюдалась четкая, разграничивающая линия. На первых двух ступеньках желтый цвет преобладал над своим оппонентом и залез далеко на его территорию. На трех последующих синева брала верх и широким мазком углублялась за кордон. На двух конечных ступеньках судьба попросту смеялась над диковинным крыльцом. Художник-авангардист линию перемирия или так скажем контакта двух цветов, изогнул в знак американского доллара. А так как, синяя краска заканчивалась, то маляр развел ее с желтой, и левая половина ступенек приобрела морской оттенок.

Отец Никадим отвел рукой провисший кабель, трущийся об его седую голову. Кабель не противился, свободно и легко как детские качели отпорхнул в сторону. Вот тут бы ему и замереть, но закон притяжения, оказывающий свое влияние на все предметы, вернул его в исходное положение. Деревянные прищепки сползли к низшей точке провиса и с удесятеренной силой принялись щекотать шею Отца Никадима. И ему бедному ничего не оставалось делать, как стойко переносить это неприятное злоключение. Перейти на более просторное место не представлялось возможным, бетонная дорожка и так еле-еле вмещала присутствующих.
— … Даруя Царствие и причастие вечных Твоих благих и Твоея  безконечныя и блаженныя жизни наслождения…
Отец Никадим обвел оценивающим взглядом людскую стену плача, заострил внимание на обескровленном лице Марийки и покачал головой. Успокаивающим голосом он продолжил, благодатную Господню службу,
— Господи Иисусе Христе, сыне божий, молитв ради Пречистые, Твоея Матере, Преподобных и богоносных отец наших и всех святых помилуй нас… Господи помилуй… Господи… по…оми…илуй…
Отец Никадим – порядочный и добросердечный священник, избравший путь во служении Господу Богу за долго до стремительных времен перестройки…

Конец восьмидесятых годов. Страна под чутким руководством меченого генсека, занялась очередным, правильным, преобразованием России. Затем благие реформаторы, подверженные стихийному порыву,  потянули на себя куски расчлененной державы. И вновь, как и в послевоенные годы на газетных полосах замельтешили слова: голод, разруха, трущобы, сироты, нищие и так далее…
Некоторые страждущие хлынули туда, где покойно, умиротворенно и стабильно – поближе к Христу. Где хлеб насущный давался легче, да к тому же иметь сутану священника в те дни, было престижно и актуально…
Обездоленные верою в бога люди моментально обратились в преданных носителей нагрудного креста. Причем крепость веры определялась ценою, весом, и количеством алмазов вкрапленных в крестное сочленение.
Нет! Отец Никадим обрел Христа в душе, еще в тот исторический период, когда за истину платили слезами и выбитым из тела раскаяньем.
 Заключение в психиатрической больнице, грозило тому, кто шел наперекор с бытующим мнением ЦК. А особо ретивых устраивали на лесосеку, по протекции…
Сейчас Отец Никадим, как ни когда раньше, был уверен в выбранном пути и видел дальнейшую жизнь в богослужении и в заботе о своей пастве.
На его глазах неотъемлемая часть города, первоначальной застройки, переросла в трущобы. На его глазах счастливые жильцы получали долгожданные комнатки в бараках, обустраивались и потихоньку свыкались с некоторыми неудобствами. Они росли, мужали и старели с одной несбыточной мечтой - переехать в квартиру с отдельной ванной и туалетной кабинкой.
Личный состав барачной площади до самой смерти был вынужден ходить зимой по нужде, на ведро. А как же? Просто не мыслимо в двадцатиградусный мороз оправлять в уличном туалете естественные потребности.
Иногда в бараках раздавались крики новорожденных, счастливые родители подкидывали на руках своих малышей. Смеялись, играли в месте с ними, желали им лучшей доли, указывая пальцем в нарядные пятиэтажки.

Отец Никадим перекрестился, принимая чужую боль на собственное сердце, искренне ратуя перед Всевышним о прощении грехов, накопленных столетиями:
— … Господи помилуй… Господи… по…оми…илуй…
Человеческое сердце имеет определенные размеры, оно не в силах растянуться или увеличиться. Обыкновенный человек это не Бог, это его подобие в земной сутане, и мистических чудес творить, не способен! И значит сердце ограничено в страданиях, скорби, любви и надеждах. Если его переполнить, оно неизбежно прольет горестные избытки, и тогда разорвутся тонкие стенки, удерживающие жизнь…

На фронтальной стене туалета имелась еще одна типичная особенность, характерная для барачной площади. У самой крыши повисла на ржавых гвоздях табличка, жестянка с загнутыми краями. На ней трафаретными буквами отпечаталась надпись – «ВЫНОСИТЬ И КИДАТЬ НА СЕЛЛАЖ И В МУСОРНЫЕ БАКИ И ОКОЛО БАКОВ ВЫРВАННЫЙ С ОГОРОДА БУРЬЯН ЗАПРЕЩЕНО ШТРАФ 1…УБЛ….».
Жители барачной площади негативно отнеслись к предупреждению городской управы. Возмущенные произволом властей они затерли грязью ту часть надписи, которая, по их мнению, была наиболее взвывающей. И поэтому уже ни кто не страшился выкидывать сорванный с огорода бурьян за штраф  в «1 …УБЛ…».
Низкий стеллаж это отдельная, достойная особого внимания песня сметливых жильцов. Домашняя птица: куры, индюки, утки, и гуси нуждались в дополнительном питании, а так как человеческий желудок не в состоянии переварить предложенное ему обилие яств… Недоеденное - выплескивалось, вылаживалось, бросалось и вычищалось на деревянный стеллаж, уставленный в притык к туалету.
На барачную площадь с дальнего угла сараев выползла моложавая соседка. Переваливаясь с ноги на ногу, как матушка гусыня, она проплыла вблизи подрумяненного хряка и не поздоровавшись с владельцем хряка, потянулась к стеллажу.
«Добрые» соседские отношения, в данных обстоятельствах, являлись беспроигрышным вариантом возникновения озлобленности у людей.
 В левой руке женщина тащила расплескивающееся ведро с желто-коричневым наполнителем. Что ни шаг, то на мокрую землю плюхались омерзительные блямбы, похожие на растопленный пластилин. В правой руке, под мышкой, торчала длинная лозина.
На голову моложавая соседка накинула платок с красными маками и завязала его у подбородка тугим узлом. Такими головными уборами частенько пользуются престарелые женщины, у которых стали выпадать волосы, со временем упомянутые платки становятся бессменным атрибутом одежды пожилых модниц.
Что бы защитить себя от дождя и прохлады, моложавая соседка влезла в балоневую куртку. Подросший сын перестал ее носить, и она досталась бережливой матери. Никелированные клепки, запрокинутый за спину капюшон и стягивающие у талии шнурки на клипсах, были в струе молодежной моды.
Эти побрякушки притягивали внимание мужиков, далеко не юного возраста. И тогда женщина краснела, выпячивала грудь и прищуривала глазки – в женщине ни когда, ни при каких обстоятельствах не умирает модница.
Завершали ее дерзкую экипировку утепленные колготки телесного цвета, собравшиеся лемехами гармошки на прорезиненных калошах.
Соседка опрокинула на стеллаж ведро. Что-то неприятное, вызывающее рвотный рефлекс и похожее на манную кашу с добавлением винегрета, вывалилось на стеллаж. Истлевшие доски, смазанные пищевой слизью, без особого рвения, с хрустом, приняли непривлекательный груз.
— Ципа! Ципа! Ци…ипа!… - верещал задыхающийся голос.
Барачная площадь пришла хаотическое движение, все куры, свои и чужие понеслись к стеллажу.
Для несведущего человека, практически не реально с первого захода распознать всех кур. Бойкой женщине, выращивающей своих питомцев с цыплячьего возраста это было плевым делом, по едва заметным признаком:  хохолку, раскраске перьев и хвосту, она легко выделяла своих из общего переполоха.
Моложавая соседка стала в позу классических борцов, раздвинув ноги на ширину плеч. Хлесткое оружие возмездия она занесла высоко над головой.
Соседские куры вели себя наглейшим образом, напористо атаковали стеллаж, не взирая на окрики недовольной женщины. Рябая курица с поцарапанным глазом – местные разборки с полосатой кошкой Муркой. Так вот она, при помощи укороченных крыльев перепорхнула через живое заграждение и приземлилась в пищевую гущу. Ее было глубоко наплевать на сородичей по крылу, она расталкивала, била клювом, проявляя  непререкаемое лидерство.
«Вью…ю… Фью…ю…ю…» - запел рассеченный воздух под воздействием гибкой лозины. Соседка избирательно и сосредоточено наносила удары, стремясь, во что бы то ни стало достать рябую курицу.
Куриный отряд поменял дислокацию и кинулся врассыпную. Запыхавшаяся соседка не справлялась с растущей агрессией птицы. Пока она безрезультатно носилась за рябой, остальные куры ринулись обратно к стеллажу. Но ей все же удалось достать рябое исчадие ада. Хлесткая лозина прошлась по крылу, и во все стороны полетели перья.
Рябая приостановилась, ее подкосило. Доведенная до белого каления женщина занесла прут, как топор палача.
«Фью…ють… фью…ю…» - засвистел хлыст. Сообразительная курица в последнюю секунду вывернулась из под смертельного удара и стремглав, помчалась к своим сестрам на стеллаж.
Вспотевшая женщина, держась рукой за правый бок, побрела к лавочке. Скрипучие доски приняли побежденное тело и прогнулись дугой. Шарообразная грудь заходила вверх в низ, вверх в низ, задыхающаяся соседка заголосила:
— Эх…х… хр…ох… - хрипело горло,
— Спасу…  х…х…  больше нет… Эх…х… от этой птицы… Своему бездельнику… х…х… тыщу… раз говорила… Поставь оградку,… хр… эх…х… а он… Тебе надо ты и ставь!… Х… х…  Бездельник!…

Избегая прямого взгляда, игривое солнце спряталось за облачную занавесу, и стало распространять матовые лучи. Ярило кокетничало, задерживаясь за сияющими пятиэтажками. Плоские крыши, подсвечивались солнечным ореолом. На глазах творилось чудо неземной красоты - многоэтажные дома обрели божественную благодать. Но солнечная музыка не распространялась за пределы нового города, на барачной площади царил тоскливый полумрак. Ослепшие жильцы находились в объятиях непрекращающихся, утренних сумерек.
Напротив панельных ворот, соединяющих две части города, растеклась безбрежным океаном «великая» лужа. С одной стороны она касалась фундамента пятиэтажного дома, с другой, подбиралась к крыльцу первого барака. Лужа пребывала в покое, по ней не носились оголтелые собаки, не колыхал ветерок и не будоражила запаздывавшая мусоровозка.
«Эх!… Распутица!…» - выразился бы недовольный ценитель бытовых удобств… По вине своей слабохарактерности не сумевший отказать сестре,  проведать дорого племянника, сделавшего первые шаги по барачному коридору.   
«Весна!!!…» - воскликнул бы романтик поэт, бесцельно снующий по городу в поисках дивных пейзажей, подходящих слов и удачливых рифм.
Аристарх Иванович, молча, без проявления каких бы то ни было чувств, проделывал каждодневный обход барачной площади. Опасливо и осторожно он протаптывал смытую дождем тропинку, шедшую вдоль лужи. Сделав очередной шаг, он стопорился, переставлял сучковатую палку вперед и, перевалив на нее тело, протискивался дальше.
Аристарх Иванович оберегал свою деревянную любимицу как зеница око, и относился к ней, как к неотъемлемой части тела. Он не стал срезать на ней черенки, а лишь слегка загладил их наждачной шкуркой. Благодаря торчащим шипам, палка обрела вид богатырской булавы.
Если несведущий человек задавал вопрос – «Иваныч, занят, что ли был, чаво, палицу-то не до тесал?». Аристарх Иванович ни чего не отвечал любознательному проходимцу, потому, что это было его тайной, кстати, известной многим.
Временами если тому благоволили звезды, он с хмурой ухмылкой на лице рассказывал о предназначении этой палицы. Обстоятельно, по-генеральски Аристарх Иванович посвящал собеседника, в сокрытую в его душе недоброжелательность, проще сказать - не любовь, а откровенно говоря - ненависть к кошкам. Он всеми фибрами души питал отвращение к этим пушистым комочкам.
Почему?… Он и сам этого не знал. Кровожадное исступление возникающее в его голове при виде кошек, не сумел бы объяснить ни один психиатр.
Вот и сейчас, не смотря на кажущееся спокойствие, его глаза рыскали по низкорослому заборчику, выискивая  хвостатых бестий.
Аристарх Иванович продвигался вдоль лужи, то и дело, кляня скользкую почву. Разевающий рот армейский ботинок съезжал с бугорка и оставлял царапающий след, похожий на когти хищника. Аристарх Иванович подкрался к заболоченному месту и в отчаянии принялся озираться по сторонам. В затемненном окне барака он заметил старую знакомую, ставшую невольным свидетелем его бедственного положения.
— Ну… что… зенки вылупила!!! Мало тебе своих мучений,… на другие наглядеться не можешь… -  и тут Аристарха Ивановича понесло в разнос, он уже не смог удержать враждебную агонию,
— Ну что ты… Святой Богородицей,… уставилась!!!… Как с иконы…
Аристарх Иванович угрожающе затряс палицей в затемненное окно, скрытое голыми деревцами,
— Ишь ты… Сверлишь!… Аки,… заноза в теле… Сидишь,… людям спокойно пройти не даешь… У ведьма!…
В обшелушенной раме вырисовывался желтоватый лик пожилой женщины. Она была одета в пуховой платок и в вязаную кофту с лежачим воротничком. Неподвижное лицо ни одним мускулом, ни единым движением глаз или век, ни как не отреагировало на возгласы Аристарха Ивановича.
Ее пергаментная кожа, будто подсвечивалось изнутри, словно это не лицо, а тщательно изготовленная человеческая маска, выставленная на обозрение в кунсткамере.
Аристарх Иванович что есть мочи сплюнул в гущу лужи, и размахивая палицей, пригрозил женщине-экспонату:
— Ах ты… Гадость!  Я тебя достану,… прибью  как собаку! 
— Сидишь  уже полвека,… на улицу глазеешь…
— Говорил Степану!… Отдай ты ее в приют, на кой черт тебе такая обуза…  Ан… нет…  носился  с тобою… Гадость!… Как с младенцем, до самой своей кончины… И погляди!… Он уже там,… а эта засиделась, словно девка на выданье…
Тихая женщина, врядле, что поняла из возбужденной речи Аристарха Ивановича, как сидела она в забытьи, в том же положении и оставалась. Многие лета тому назад случился с ней удар, так и поныне, не в себе умом. Подведут ее соседские бабки к окошечку, усадят, и до самого вечера не тревожат. Возможно, что и понимает, слышит, тихая женщина, да только ни когда не спросит и не ответит…

Аристарх Иванович, путем хитрых маневров, используя притопленные островки, перебрался через лужу-океан. Кто-то наиболее догадливый, закидал в лужу строительный мусор: разбитые кирпичи, шлакоблок и измельченный бетон, соорудив тем самым дамбу для прохода.
Аристарх Иванович еле-еле перетаскивал ноги, утяжеленные налипшей грязью. Подошва армейских ботинок превратилась в гигантские, клоунские башмаки. Зловредная отдышка заставила старика опереться о ствол каштана. Постепенно, легкие наполнили старческое тело кислородом и привели Аристарха Ивановича в нормальное для этих лет состояние. Бешеные удары сердца, отзывавшиеся болью в ушах, прекратились.
И тут, словно в бреду, до него донесся смиренный гомон Отца Никадима, под аккомпанемент паяльной лампы.   
— … отец наших и всех святых помилуй нас… 

За долгий век, Аристарху Ивановичу было, что вспомнить… Возможно, и выглядела его жизнь бесцветно и обыденно,… ну так, а кто из нас, ныне здравствующих не пожелает себе и окружающим – долголетия, не омраченного крутыми поворотами судьбы. Так, что получается, Аристарху Ивановичу грешно роптать на превратности судьбы. Хотя!?… Впрочем!?… О другой более насыщенной жизни он и не мечтал!
Бывало, задумается он, как будто задремлет, и понесут его ретивые мысли назад, к порогу отцовского дома. Родная деревня Аристарха Ивановича – глухомань, иначе и не назовешь, Волынская земля, что ветхий лес, в тайне своих питомцев держит, куда не кинься кругом зеленые дебри. То в березняк упрешься, с солнцем будешь, в прятки играешь. То в дубовую рощицу залезешь - во век не сыщут. В малинник или орешник заберешься, таким духом пропитаешься, что, и в рай не захочется пойти.
 Через лесок, ежели до камышовой запруды не доходить, а свернуть к дамбе… Так вот, далее по просеке - верст пять, и как только из лесной чащи выберешься, считай и добрался. Глядишь, кругом тугие колоски золотятся до самого пригорочка. За пригорочком соломенные крыши показались, подстроившись под цвет хлебов. Дом отца сразу приметишь, хатка новенькая ее, минувшим летом батя, да дядька Никифор из бревен выложили.
   Видит себя Аристарх Иванович, белокурым мальчишкой в холщовых штанах. Шабутной был сорванец, непоседа. От матери ускользнет и бегом со двора, только пыль столбом, да собаки в истерике разрываются.
Промеж двух холмов, куда стежка убегает, малая речушка вьется. Анастасьевка - так речушку прозвали, неспешно течет, за бережки цепляется, хороводы в камышах заводит. Она то не широкая, мужик, что покрепче в два счета пересигнет, взмахнет руками и брызгам разлетаться не куда. По течению заброшенная мельница бревнами артачится, развалилась вся. Сказывают, купец в царские времена здесь поместье имел. Запрудил он речушку, камней с сотню пудов натаскал, дамбу в метра два выложил. У края дамбы мельницу поставил, а колесо, опытные плотники собрали. Решил купец мукою заняться, свое дело открыть.
Но Анастасьевка река хитрющая, что баба в базарный день, бывало, такое наводнение устроит, на коне не проедешь. В остальные годы обмелеет – ребенок в брод перейдет. Не вышло с мельницей у купца, тогда свернул он дельце, а развалины до сегодняшнего времени достоялись.
 Облюбовала детвора это местечко, плещется, в салочки играет, по дамбе лазит. Водица водопадиком журчит, о камни разбивается. Кто из ребят посмелее, тот с дамбы ныряет, глаза и нос прикроет и вниз. Там у подножия – омут, дно чуть поглубже, вот туда и прыгают, озорники.
  Вспоминает Аристарх Иванович минувшее и на душе теплее делается, как-то…
Отец Никадим возвысил голос и перебил видение Аристарха Ивановича и в нем вновь, очнулись старческие привычки и прескверный характер.
— Господи помилуй… Господи  помилуй… Господи поми…илуй…   на…ас!

 Владелец хряка залез под навес, спасая стеганую фуфайку от дальнейшего промокания. Косой дождик едва доставал клетчатые брюки, и совсем уж бесцеремонно хлюпал перед ботинками. От ударов капель мелкая грязь облепила нечищеный дерматин и вывороченный на изнанку язычок. Ботинки, без стягивающих шнурков разлезлись, высокие борта загнулись, и стали показывать штопанные носки, светящиеся тоненькими нитями.         
— Эк… Хандра… Холера,… плаксивая… Денно и ношно, льет,… как мочевой пузырь…
Это замечание, высказанное в укор дождику, ничуть не тронуло его. Он наплевал на него, и без зазрения совести обливал мокротою барачную площадь.
Владелец хряка находился в своем собственном сарае, скрепленном с другими общей шиферной крышей. Массивны стены сараев, внушали постоянство и нерушимость созидательной силы. А вот двери, запирающие отдельные ячейки граждан походили на окна опустошенных домов, времен Великой Отечественной войны.
Бедность и ее понятия, заставили жильцов выискивать любые виды древесного материала: истрепанную калитку, половые доски, обтесанные жерди, угловатые плинтуса, вообщем все то, что попадалось под руку. Бережливые хозяева из всего перечисленного сложили колоритную мозаику, именуемую дверьми.
 Развивая тему военных действий можно было заметить, что над сараями превалировал хаос, вызванный взорвавшимся фугасом. Осколки изрешетили стены, расшатали дохлые лудки и побили шиферную крышу. Шифер раскололся на фрагменты, и тем самым, нарушилась геометрия волнообразных линий.
— Эк… Тебя угораздило!!!… Считай на самую пасху скрючился… Торопитесь… Спешите… Летаете, что черти по луне… зачем?…
Владелец хряка поучал пришлых людей, сгрудившихся у красного гроба. Большинство скорбящих не было ему знакомо, впрочем, и с усопшим близких контактов не наблюдалось. Встречался он с ним пару раз, беглым, сторонящимся взглядом, и этого было достаточно.
Владелец хряка ни когда не признавал за Иваном право на здешнее проживание, усматривая в нем нечто переменное и сезонное. Он ему казался дачником, выехавшим в поля насладиться чистотою освежающего пространства. И Вдова, особо не интересовала владельца хряка - «Здрасти!… До свидания!», это максимум, на который была способна подняться планка добропорядочных отношений.
«Ветреная. Окромя сквозняка в голове, ни че не присутствует!» - так владелец хряка отметил поступок вдовы, бросившей пятнадцать лет назад насиженное местечко. Он негодовал!!! Как можно оставить бухгалтерский оклад в пятнадцатом ЖЭК-е, и комнатку с кухонькой, в три целых девять десятых квадрата.
Пятнадцать лет назад, вдова с бывшим мужем Виталиком, подалась за романтикой, где северное сияние покрывает головы, и белые медведи протягивают лапу на встречу. Не закончился еще и годовалый календарь, как разведенный муж примчался с богатых краев на барачную площадь, покрутился-покрутился, и более не появлялся. На следующее лето, помолодевшая соседка привезла с собою новоиспеченного мужа. И теперь каждое лето они навещали барачную площадь, вызывая у соседей упреки и нарекания в свой адрес. Жильцы удивлялись их поведению, и следили за денежными запасами щедрых полярников.
— Нет бы, остепениться…  Сидел бы и не рыпался, а то вишь? Итог. Большие заработки!!!… Кла…андайк!!!… Мать вашу!!!… Боком все старания выходят!!!… В красную коробку, и сыграл, от прыганья… этого…
Вроде как помягчел владелец хряка от высказанного, и с нарастающей теплотой продолжил:
— Подождал бы что ли,… трошки? Дотерпел бы… чуть? Праздник Святой на носу,… а после пасхачки, валялся б сколько захотел… Тороплив нынче народец стал, не смотрит вперед… В каноны церковные не заглядывает, все о теле печется… А…а,… кто же окромя нас, о духе вездесущем  задумается? Бог?… Он конечно един и могущь, только его одно на братство людское не натянешь,… не резинка, чтоб за концы потянуть…
Владелец хряка решительно отвел глаза от красного пятна и с вожделением уставился на аппетитного хряка.
Владелец хряка не соблюдал постов, но в строгости почитал верованье, принимая его как должное, предназначенное человечеству как еда, питье, сон, труд и тому подобное… 
Покойная бабушка ежечасно, осеняла себя крестом, и он с измальства подрожал ей, подносил три союзных пальца ко лбу, к пупу, к груди и сердцу, не осознавая, что сия церемония означает. Это вошло в привычку, как если бы при виде борща с кисловатым щавелем, во рту собиралась слюна. Вот именно так, а не иначе у владельца хряка обстояли дела с богом - преступая порог церкви, рука сама расходилась на четыре стороны.
— Пост, постом, а церковный праздник,… он,… требовательный к себе… Его, не зря,  умные люди выдумали! Блюсти  необходимо,… и тяпку с лопатой в сарай отложить требуется,… не до работы человеческой душе… И желудку послабление, чего ни будь жирненького,… умять не грех…
Развивая пасхальную тему, владелец хряка расплылся улыбкою и порозовел ушами.
Робкий луч надежды пробил матовую перемычку тумана и коснулся светлыми пятнышками его головы. Голодная фантазия рисовала в уме добропорядочного христианина: дрожащий студень с белыми хрящиками, поджаренную печенку с колечками репчатого лучка, плоские ребрышки, купающиеся в белоснежном майонезе и кусочки мясца, разваренные в бульончике. На что только не способны разгулявшиеся людские грезы,… одному богу известно…
…Сознание владельца хряка, унеслось в заоблачные дали, изменяя трехмерное пространство и искривляя  временную константу.
«В детстве помню,… набегаешься, ноги гудят, подкашуются. До крылечка кое-как досеменишь,… а силенок нету, чтоб дверь отварить. А кушать хочется!!!… Кажется, что и помереть не долго,… живот к спине прилип. Заголосишь, что есть мочи – «Ма… Ма…а!!!…» В хате никого! Пустошь,… одни мухи по столу ползают, крошки собирают… Опоздал,… значится к вечерии. Слез, полон ковш. Текут сердешные…  «Ма…Ма…а..» - блеешь козленком. Выбежишь опрометью из хаты,… и к летней кухоньке. «Ма…Ма…а…» - безутешным ревом кур пугаешь. Наскоку,… занавеску отбросишь,… а там жар от печки, в лицо бьет… И сладкий такой, ни с чем не спутаешь, лучший в мире дух… испеченного хлеба, внутри кухоньки витает. А она?… значится матушка,… радехонька… Улыбается,… ласково в объятиях сжимает, успокаивает – «Вернулся горюшко, все ноги истоптал и проголодался, небось». Сам, слезами изливаешься,… из жалости к себе. Сердце не выдерживает! Бормочешь взахлеб – «Ма… йысты хочу. Ма!!!…»  Утрет рушником, и добро так, к столу завет – «Моя ты долюшка, чумазая… присядь, сейчас молочко с хлебцем поднесу». Эх!!!… Наверное в могилу сляжу, а вкус того молока с хлебом,  пока веки не закроют,… не забуду!!!»
— Ересь окаянная!!! Да что это за зверь такой… Ах ты скотина позорная!…
Раздраженный Чепик, от несправедливого отлучения с подсмоленным хряком, вздумал отстаивать свои права на причитающуюся ему долю. Воспользовавшись маскировкой тумана, Чепик на пузе, проделал скрытные маневры, перебравшись от мусорных баков к подножию щита.
Чуткий собачий нос вдыхал божественные ароматы, глазенки заволокло пеленою при виде сглаженных ложбинок и привлекательного свиного рыла. Чепик в буквальном смысле млел и тряся, не понимая, что с ним происходит. Он уже было, занес лапку над углом щита, что бы пометить, причитающуюся ему часть,… и…
Ах… судьба… судьба, как ты иногда не справедлива по отношению к четвероногой братии. Еще бы малость, с пол минутки полетай владелец хряка в розовых облаках детства, и кто его знает, возможно, мечтаниям Чепика удалось бы осуществиться. Но Фемида разрешила спор не в пользу Чепика, чаша весов склонилась под напором толстой подошвы ботинка с тупорылым носком. Тяжелый ботинок, словно молот, ударил жалкую собачонку в ребра. Чепик, незамедлительно, кубарем, полетел обратно по направлению мусорных баков.
— Гад! Вонючий!… Порешу!!! Бог свидетель!!! – неистово проорал владелец хряка вдогонку ретировавшейся собачке.      
Теперь Чепику не стоило напоминать, что земной мир это подлый обманщик, вовлекший его на путь страдания и разочарования. Он раз и навсегда постиг смысл произошедшего – нельзя лезть туда, если тебя там не ждут. И Чепик с надломленной душою и разбитым сердцем решил отстраниться от пасхального торжества, обещавшего пройти памятно и не скучно. Он решил упрятать избиенное тельце в подвале барака, с философским номером «13».
— Отца и Сына и святого Духа и ныне и при… - Отец Никадим осекся на полуслове, привлеченный криками владельца хряка.
Тот кипел, прыща слюною, его раскрасневшаяся физиономия как сигнал светофора, предупреждала – «Опасно  для жизни не подходи!» Владелец хряка сотрясал воздух, кулачищами и грозил всеми муками ада ненавистной собаке.
Чепик прихрамывая, растворялся в туманном облаке в месте с мусорными баками. Не дойдя до разгромленного туалета, избиенная собачонка присела, и обернула испуганную мордочку, будто надеялась на сочувствие и милость… Тщетно, судьба непреклонна, в своем выборе она глуха и нема к протестам и апелляциям. 
Чепик пошатываясь, привстал и побрел к бараку, пока липкий туман не слопал его окончательно. 
— …присно и во веки веков… Аминь… - дочитав слог, Отец Никадим без особого рвения, трижды, наложил на себя крест.

Аристарху Ивановичу не здоровилось, всему виной была ранняя и прохладная весна. Гниющий ветерок выстуживал поясницу, вызывая острую боль в спине, старческое тело пробивало ознобом. Ноги, в подношенной обуви сложно уберечь от влаги - простудиться раз плюнуть, чихнул, кашлянул и под вечер температура.
Аристарху Ивановичу сделалось уж совсем невмоготу. Навалившись на сучковатую палицу, он безучастно следил за событиями на барачной площади. Неожиданно, что-то щелкнуло, завертелось в старческой душе, и он заговорил, обращаясь в никуда:
— За что же?… К чему? Такие наказания. - понукая головой, Аристарх Иванович устремился взглядом вверх, сквозь молочный туман в неосязаемую пустоту,
— Ведь родился я,… ни кто согласия не спросил… Заберут,… извиниться забудут… А здесь, что ли,… жизнь медом помазана? Мука!… Маята, сплошная…
— На ножки привстал,… обязанности возлагают… Еще и ходить как следует не научился,… а уже гонят на живот работать…
— Помню,… папка ручонки мне гладил,… от любви, конечно,… прижмет к своим небритым щекам, говорит… «Сильным вырастишь! Крепким!». Гордиться, значится мною… «Работяга вырастит!»… радуется, смеется… Сам, с лопатою всю жизнь не расставался, и мне значиться предрек… 
— А… счастье то где?  Спросишь… «Повидал?»…
— Повидал!… Отвечу,… когда за мамкину титьку держался…
— А может?… Мимо,… близко, не далече, от меня протиснулось,… и не разобрал  впопыхах?…
— Счастье…то?… Гм…
— Дак, на то оно и счастье, чтоб самого тебя найти… Радость горбом не заработаешь, не испишешь пером,… чернил не хватит. Счастье то штука не физическая… Свойств таких не имеет,… не ухватишься и на язык не попробуешь!
— Где?… - Аристарх Иванович вопросительно, вперился в туманное небо.
— Где? Спрашивается  счастье поховано…
— Там, что ли?… - Аристарх Иванович, приглашая посмотреть незримого собеседника, кивнул на яркие пятиэтажки, горящие в ореоле восходящего солнца. Повисший туман лишь умножил эффект радужных лучей, словно в зрительном зале.
— И что же получается,… нас с ним разлучили?… Для себя приберегли,… а нам,… значится остатки, оставили… Твердые горбушки подкинули, вместо мякиша…
Аристарх Иванович пропитался дикою неприязнью, отвращением к тому, что его окружало. Он всеми рецепторами тела возненавидел открывшуюся, по-новому, панораму барачной площади…

…Упитанная вдовушка свалилась от усталости на заколоченную крышку гроба. Она размазала губную помаду по стеклу увеличенной фотографии в рамочке. Бормотала что-то, безутешно и безудержно проливала слезы на милого Ванечку. Владелец хряка, еле сдерживающий эмоции, нежно гладил кожу излюбленного попеченца. Он шушукал, нашептывал ему что-то, с жадностью глотая избыточную слюну. Мусорные баки, опершись, друг на друга, не удерживали безмерные человеческие отходы. Разорванная марля с бордовыми пятнами, повисла поверженным знаменем, на краю бака. Туалет торжествовал зияющею дырою в переборке между отсеком «М» и «Ж». Одноразовый шприц, выброшенный в фигурный проем, нашел последнее пристанище на куче человеческого дерьма.
Гнетущий туман затянул голубое небо и в одиночку, властвовал над миром. Его серое чрево пожирало все без разбору: электрические провода, бараки с остроконечными крышами, нагие деревца, людей сгрудившихся над человеческим ложем. Туман стирал, ретушировал мелкие детали. После кисти этого печального художника невозможно было определить длинные или короткие волосы у людей, голубые или карие глаза, они попросту превратились в темнеющие глазницы.
Туман создал из людей бесформенные, обезличенные пятна, мелькающие у границы видимого поля зрения…

Как назло, за спиной Аристарха Ивановича, над антенными крышами пятиэтажек в божественном ореоле, восходило солнце. Свет прикоснулся к Аристарху Ивановичу, на миг ему показалось, что отступает боль в пояснице. Теплотворные лучи согрели озябшее, старческое тельце. Но злорадствующий туман не позволил заняться рассвету, заволок, утопил солнечных гонцов.
— Пакостное утро,… видать лето в этом году, припоздниться…
Аристарх Иванович смачно отхаркался в огромнейшую лужу и, сгорбатившись, поковылял в свое укромное гнездышко под вывеской номер «13».