Витя и Рафаил Иванович

ВИТЯ И РАФАИЛ ИВАНОВИЧ
 
  В марте 2002 года меня каким-то ветром занесло в
женский монастырь под Елгавой. В повседнев-
ном обиходе — Пустыньку. И там нежданно-негаданно встречаю
друга Витю Трусова, с которым не виделся с десяток лет.
Он обретался там в качестве трудника-послушника,
каковым и я стал через какое-то время. И после вечерних
служб мы частенько отводили души в воспоминаниях о
наших морских путях-дорогах.
  Как-то раз, находясь в ночном дозоре по территории
монастыря, мы периодически заходили в кочегарку, где
так приятно было поболтать о прошлом в тепле и уюте.
Правда, относительном. Набрели на тему Латвийского пароходства.
 — На «Валмиере» мастером был у нас Беликов, пом-
нишь? — раздумчиво спросил меня Витя.
 — Это который Анатолий, что ли? — переспросил
я. Мне было странно, что он вдруг вспомнил о капитане
Беликове, отце моего хорошего друга Вадима.
 — Нет-нет, Рафаил Иванович.
 — А-а… Помню, помню, но не работал с ним. Вот
Анатолия Беликова, тоже капитана, помню, и даже на
кухне у него сидел, с сыном его, Вадимом, к зачетам го-
товились и… закусывали заодно.
 — Так вот Рафаил Иванович был уникум: он мог
чесаться сразу в нескольких местах. Правый указатель-
ный палец он вставлял в нос. Правой ногой чесал по
левой икре, а левой рукой гладил по животу. Обраща-
ется ко мне:
 — Витюша, ты долго будешь издеваться надо мной?
 — Как, — говорю, — издеваться? Вы что это такое
говорите, Рафаил Иванович?
 — Но я же вижу, все шуткуешь.
 — Если это шутка, то простите меня грешного.
  А дело…оно заключалось вот в чем. Я тогда являлся
третьим помощником. Толстый был. На фото для паспор-
та моряка уши не влазили. Семь раз фотографировался.
  Как-то капитан выспался и поднялся на мостик. Я
на вахте стою. Приходит тот, в носу ковыряется. Ноздри,
как у хорошего жеребца, головой можно залезть. А я из
своего угла за ним наблюдаю. Дай, думаю, подколю его
хорошенько. И говорю:
 — Рафаил Иванович, я вчера «Московские новости»
читал и там объявление нашел, а в нем сообщается, что в
Москве открылся Институт пластической хирургии.
 — Ну и что?
 — Ну и ничего, а вот только там носы переставляют.
Сантиметр стоит 15 рублей.
  Я действительно читал про это. Там в основном гру-
зины и армяне записывались, да еще азербайджанцы.
 — А х… там, Витюша, не переставляют?
 — Не знаю, Рафаил Иванович, а носы точно. Сам
читал.
  Он так обиделся, уразумев подоплеку моей психо-
логической диверсии, что, без своего последнего слова,
повернулся и ушел. Я понял, жди подарок. Знал его ха-
рактер.
  Проходит час, другой — того все нет, видно наби-
рается сил и злости, готовится, поскольку ему со мной
трудно было справиться в наших мелких стычках, в ко-
торых обычно побеждал я за счет своей энергии.
Приходит.
 — Ну, что, Витюша, мы вынуждены расстаться.
 — Вы что, Рафаил Иванович, на приемку нового суд-
на уходите?
 — От зараза! Это т е б е дорого обойдется приемка
эта. Ты что о себе возомнил?! Еще немного — так ты и за
господа бога сойдешь. Надо бы тебе язык-то укоротить!
Совсем оборзел, дурачок.
 — А я напишу в «Комсомольскую правду», я комсо-
молец, — гордо так заявляю.
 — Ну, попробуй написать, ты у нас писатель. Ты
уже раз писал, что все корреспонденты забегали. Пиши,
пиши...
 
  Да, я уже писал про него. Стоим однажды в Вент-
спилсе. Погрузка. А тут разыгрался ураган. Стоим у 30-
го причала. Груженые по самые помидоры. Стоим без
движения, под дизелькой. С чего бы это все? — думаю.
Что делать? А он все рвется в бой. И тут я уразумел…
Знаешь, они же за орденами гонялись, капитаны наши
славные, мода была такая.
  Появится тот на мостике: «Что делать, что делать?
Ураган, мать его ети... Что делать?!». Это еще до 76-го
года было, когда «Грамши» коснулся грунта не слабо.
Тогда ему говорю:
 — Что делать? Выходить надо. Полный вперед, и с
песней!..
  С другим бы капитаном такой бы разговор не
прошел.
 — Так доложить надо, выходить или нет?!
 — Я на вашем месте, товарищ капитан, вышел бы.
Вы же капитан! — завожу его.
 — Ну, узнай, что там с прогнозом.
Что там узнавать, 8 баллов врежет только так. Ладно,
иду замерять ветер. Замерил ветрячком. А капитан уже
так и исходит нетерпением:
 — Ну?
 — 28 метров в секунду.
 — Куда ж мы пойдем, меня ж порвет!
 — А буксир?
 — Какой там буксир! Что делать?
 — Да надо вылезать, а то утопите всех нас тут, прямо
у причала.
 — Вот болтун, вот болтун... Еще комсомолец, на-
верное?
 — Старый только.
 — Да?
 — Да.
Походил, походил... Наконец, кажется, на что-то ре-
шился. Обращается ко мне:
 — Мы, наверное, отойдем. Заказывай машину,
лоцмана.
  А старшим механиком был Шустеров Жора. Нет,
вру, брат его, Володя. Который позже умер, царствие ему
небесное, а Жора сейчас в Америке. Как «революция»
здесь случилась, он и нырнул глубоко-глубоко, а выныр-
нул уже где-то в США. Но тут я вперед забегаю.
Одним словом, подошли буксиры. Кое-как отошли
мы от пирса. Прошли ворота, буи, первый, второй. Лоц-
мана повезли с собой, лоцманский катер не выпустили.
Лоцмана сдавали, уже прикрывшись островом Борн-
хольм, на спасательной шлюпке идущему в Вентспилс
«Ардатову».
  Штормило.
  Я, по возвращении из Европы, не будь дураком со-
стряпал заметку, что наш кэп чуть ли не герой. Послал
ее в наш брехунок, «Латвийский моряк». Напечатали.
Через рейс, не помню кто, привозит на судно очередной
номер газеты. А пошли мы на Кубу, в длинный рейс.
Идем, делать нечего, решил он почитать брехунца. Чита-
ет, читает: «В. Трусов, 3-ий помощник т/х «Валмиера»...
Хитрый был татарин.
 — Беликов?
 — Да, татарин. Поднимается на мостик, морда
серьёзно-хитрая. Ходит вокруг меня, как кот, и глаза-
ми луп-луп. А я сразу это уловил. И понял: надо атаку
ждать. И сдачи надо сразу давать, не то съест. Почему
вот я капитаном и не стал — не могу молчать! Воспитан
так был. Дрючили меня за язык поганый, как пса беспо-
родного. Теперь только пришел к терпению и смирению.
Боюсь, поздно. Не замолить все мои грехи.
  В общем, ходит-ходит, ходит-ходит. Я морду колод-
кой, в стекло уставился, собой любуюсь. Подошел боч-
ком, смотрит. Начинает издалека.
 — Витюша, осторожно, а то башкой стекло разо-
бьешь.
 — Что вы говорите!
 — Ты, выходит, просил меня?
 — О чем, Рафаил Иванович? Что случилось?
 — А что это ты за статью такую про меня в газету
написал?
 — А-а-а, вот оно что. Чтоб вам Героя дали. Вы ж на
Героя тянете. Пора бы уж.
 — Какого Героя, к чертям собачьим?! Дурачок, меня
ж посадят. В ураган кто ж это выходит?
 — Ну, я не знал. Простите великодушно. Я думал, за
это Героя дают, — дуркую с ним дальше.
 — Дурачок ты...
 — Что ж, всю жизнь только и слышу от вас: дурак-
дурак... Вот и сдурковал.
 — Да не цепляйся ты к словам! Я ж любя.
 — И я л ю б я статью написал.
— Так меня сейчас снимут с должности. За твое
любя .
 — Ничего, я вас восстановлю.
 — Да кто ты такой, что меня еще потом и восста-
новить?!
 — Кто я? Ваш третий помощник.
 — Дурак ты, больше никто, — бросил он в сердцах
и ушел.
  Ладно, не первый раз стычка. Тем временем шлепа-
ем мы себе потихоньку на Кубу.
 
  У него были одни замечательные в своем роде бо-
тинки. Если куртка была с 53-го года, то ботинки, на-
верное, с 41-го. Не знаю, где он их купил. Наверное, с
войны остались. Правда, кожаные. Все давно потреска-
лись. Ну, ладно, у матроса-моториста... А то у капитана!
Он их зашьет дратвой, сапожным кремом нагуталинит, и
любуется. Раритет!
  Я же как-то не обращал внимания, в каких он гадах-
обувке ходит. А мы перед Кубой заходили в Европу,
груз сдавали, шли с лоцманом, немцем. И тот, смотрю,
сильно заинтересовался капитанскими ногами. Смотрит
и смотрит. Сядет на банкетку перед лобовым иллюми-
натором, уставится в него, потом нет-нет и на капитана
поглядывает.
  Кэп ноздри задрал: чмых-чмых, что-то почуял. Лоц-
ман закурил трубку. А они ж, немцы, не дураки попер-
деть, когда злой дух из нутра на волю просится. Ну и
пердят себе в свое удовольствие. И трубку заодно преду-
смотрительно курит, чтоб не так смердело.
 — Витюша, ты скажи ему, чтоб не курил.
 — Рафаил Иванович, немецкого языка не знаю. Ним
бельмесын.
 — Так ты на английском скажи.
 — А что я по-английски скажу, когда он по-английски
почти ничего не фурычит — только команды понимает.
 — Вот и скажи ему что-нибудь типа шип-шип,
что ли...
 — Это уже клоунада какая-то получается: типа шип-
шип. Нет такого слова — шип-шип!
  Ну и ходит он себе, немец. Специально пердит.
 (Влажный пук это по-научному называется. О чем я вы-
читал как-то у Сальвадора Дали, в одной его книжке.
Там у него даже приводится целая классификация на сей
счет…)
  До того навонял, просто — страх и ужас! Тут уже
не выдержал сам кэп:
 — Ах, растудыть твою! Да не перди ты! — по-русски
завернул он лоцману.
  А тот не понимает:
 — Вас ист дас? Что случилось? Может я не правиль-
но веду пароход? Или что? — смотрит на капитана и
невинно так улыбается, фашистская морда, — какая-то
проблема?
  Мастер пытается знаками тому немчуре показать, что,
мол, шип-шип кончай. И курить, и пердеть прекращай.
Матрос на руле от смеха чуть не падает. Кэп это кра-
ем глаза заметил. Повернулся к нему:
 — Ты у меня досмеешься, за все про все. Домой по-
едешь после этого рейса.
 — Я нечаянно, товарищ капитан.
 — Что за нечаянно, едрит твою мать? Я что, по-
твоему, капитан или хрен собачий?
  Матрос отвернулся, продолжая смеяться в ворот
рубахи.
 
  Лоцман всё разглядывает капитанские ботинки, ухмы-
ляется. Я тоже присмотрелся повнимательнее: батюшки-
светы! Что за ботинки! Лебединая песня. Думаю, радуй-
ся, последний раз ты ходишь в этих ботинках.
Выгрузились, выскочили из Европы, прошли Би-
скай; спускаемся к югу, к Азорам. Теплеет.
Почистил он как-то свои ботинки и поставил их на
крыло мостика сушиться. А вонища от них — несусвет-
ная... Я тогда и думаю: вот тварь! Не выйти на крыло.
Отостоял свою вахту, пообедал, поднялся на шлю-
почную палубу, гуляю. У кэпа после обеда адмиральский
час — сон послеобеденный. Поднялся я на крыло неза-
метно, чтоб второй штурман на вахте меня не засек. Как
взял я эти самые ботинки, как зашвырнул их в воду со
всей, поднявшейся во мне выше ватерлинии, пролетар-
ской ненавистью, так и кувыркнулись они безвозвратно.
Никто не видел, никто!!
  Проходит день, второй, тишина. Забыл он про бо-
тинки. Потом как-то приходит ко мне на вахту.
 — Витек, послушай!
 — Что такое?
 — Караул — ЧП! Чрезвычайное происшествие.
  Я аж скукожился, от разбередившего меня на тот
момент гомерического… нет, не хохота, а предельного
внимания:
 — Слушаю, товарищ капитан!
 — Ты только не дуркуй со мной. У меня горе.
 — А что? Болезнь какая, или расстройство?
 — Да нет, хуже. У меня туфли украли.
 — А какие они у вас были?
 — Да ты помнишь, японские они были, кожаные.
 — Не помню, Рафаил Иванович.
 — Да как же, в которых я лоцмана всегда встречаю.
Это он проверяет. Но и мы, ведь, не лыком шиты!
Отвечаю, как ни в чем не бывало.
 — Это те, что вам боцман приносил, в которых вы
красили?
 — Да нет, кожаные у меня были. На крыле мостика я
их всегда сушиться ставил.
 — А те тоже из сыромятной кожи.
 — Другие у меня были, туфли хорошие, парадные.
 — Ну и что?
 — Кто-то их украл.
 — Ай-яй-яй, надо же. Ничего, в порт придем, новые
купите.
 — Да не надо мне новые! Те у меня с 57-го года. Я
так их любил, так привык к ним. Я их в Японии брал.
Когда еще в Японию попаду...
 — Напишите письмо премьер-министру Японии. Он
вышлет вам новые.
 — Какой ты, все же, придурок! Кто ж их вышлет?!
Я простой советский капитан. Ты еще в ООН посоветуй
обратиться! — как понес он меня по кочкам, — дурачок
ты, когда только ума-разума наберешься!
  Хорошо, думаю, однако, ты разгрузился. И про бо-
тинки свои забыл. А если б он узнал, что это я их выки-
нул, он бы меня наверное точно убил.
  Ну да ладно, украли и украли, значит кому-то ж по-
надобились.
  Больше разговоров на данную тему у нас с ним не
возникало.
  А тут как раз приходим мы в Вентспилс. Приезжает
к нему жена и маленькая дочка. Он взял женщину с ре-
бенком. Старший же сын его от первого брака, который к
тому времени давно уже развалился, закончил институт
финансовый где-то в России и уже работал. Его не было.
И надо сказать: жена кэпа, прямо скажем, держала в ежо-
вых рукавицах: что скажет, то и закон. Незыблемый.
А были как раз ноябрьские праздники. Встретились
мы на обеде. Он сидит во главе стола, слева от него жена,
а рядом — Катя, приемная дочка, на моем месте. Я го-
ворю:
 — Мое место не занимайте, так же, как и ваше, ка-
питанское.
  Смотрит он на меня, как будто впервые видит.
 — Идиот, где скажу, там и сядешь.
 — Как понять, сядешь? Вы, что, прокурор какой?
 — Оп-оп-оп! Ты вечно затеешь разговор не по делу.
 — Это мое место! Вы сами сказали: место третьего
помощника здесь. Был такой разговор?
 — Ну, прости-прости. Садись. Ладно, Катя, пересядь
сюда, солнышко.
  Дальше сидим, кушаем. На второе была курица. Я
смотрю: жена и дочка берут шкурку от курицы и кладут
капитану на тарелку... Зачем?
 — А что это у вас, Рафаил Иванович, собачий обед
получается?
 — Да, это мой обед. А это Катюша моя...
 — Рафаил, веди себя прилично, — подала голос
жена.
  И тут, ни с того ни с сего, кэп как выдаст (чем и сра-
зил меня наповал):
 — Ангел мой, прости меня. Ешь. Что вы все мне
шкурку да шкурку! Сами мякоть трескаете. Что я вам ко-
белина беззубая, старая? Вишь, шкурой кормят капитана.
Я чуть не упал со стула.
  Кэп же в это время, как ни в чем не бывало, обраща-
ется ко мне:
 — Витюша, может ты будешь шкуру есть? — берет
вилкой со своей тарелки ошмотья распотрошенной ку-
рицы с намерением перетащить все это в мою.
Мне тут же становится не до еды:
 — Я не буду.
 А тот продолжает усиленно предлагать, как ни в чем
не бывало:
 — Не обижайся, ешь. Что я, один буду?
 — Я что — свинья, по-вашему?
  Кое-как доел свой суп и быстренько восвояси смыл-
ся. Только меня и видели.
  Они же, между тем, еще долго продолжали свой бес-
платный цирк на дроте.
 — Рафаил, не хулигань.
 — Ангел мой...