Линия Маннергейма, десятая глава

10
Питер давних лет встретил Леру почти южной жарой.  Бабушка в неизменной соломенной шляпке, существовавшей с незапамятных времен, в чуть старомодном летнем костюме выглядела как классная дама дореволюционных времен.  Лера весело помахала из окошка вагона и вприпрыжку бросилась к выходу.  Она скакала и носилась по перрону, перепрыгивая на ходу через сумки, чемоданы и ящики с черешней. 
; Уймись,  - не выдержала Вероника Павловна наконец, но глаза ее смеялись.
; До чего же я рада, не передать.  Прости, это от избытка чувств.
; Вижу, что не от недостатка. 
; Сейчас.  Это я просто … рада, что добралась.  А про деда, ничего?
; Нет, конечно.  Я бы сообщила.
; Это я так, на всякий случай.
; Пойдем.  Дела ждут.
; Какие?
; Тебе в университет идти.  Пора становиться серьезней.  И давай поскорее уйдем отсюда, а то у меня давление от жары подскочит.
Дома было прохладно и свежо.  Эта бабушкина квартира на Мойке, всегда такая накрахмаленная, очень нравилась Лере.  Мебели в ней был лишь необходимый минимум, отчего комнаты казались огромными, обстановка строгой.  А Вероника Петровна, с ее безупречно прямой спиной и серьезным оценивающим взглядом, выглядела словно императрица.  Она царствовала в этой квартире всегда.  Даже дед, который не боялся ничего на свете, испытывал к своей жене чувство, сходное с благоговением.  Лера тоже робела перед ней.
Во время войны они вместе работали в санитарном поезде.  Дед не был ни начальником поезда, ни даже главным хирургом.  К тому времени ему еще не было и тридцати, но он уже имел за плечами бурную биографию, медицинское образование и разнообразные знания в области того, что сейчас принято называть альтернативными методами лечения. 
Ему подсовывали совсем уж безнадежные случаи: ранения, как говорят в наши дни, несовместимые с жизнью.  И некоторых бедолаг он умудрялся спасать.  На языке медицинской статистики – их было приблизительно процентов двадцать – двадцать пять.  В их условиях это было что-то неслыханное и почти невероятное.  На Федора Варакина смотрели как на уникальное явление, хотя никто не понимал ни методик лечения, ни самого странноватого доктора.
Над ним посмеивались не только врачи, но и медсестры, а зачастую и сами спасенные, поскольку многое из того, что он делал, выглядело сущим вздором.  Но посмеивались только за глаза.  Напрямую же, что называется лицом к лицу, люди верили ему безоговорочно, безоглядно, не рассуждая и не задумываясь ни на минуту.  Но все-таки сила, которая, видимо, была ему дана, как-то не сочеталась с характером.  Он был жизнерадостным человеком, рассказывал смешные историй, он вообще говорил и выглядел как-то несерьезно, совсем иначе, чем уважаемый доктор или страшный колдун.
Никто долго не мог поверить, что все его медицинские успехи – действительно результат каких-то непонятных методик, а не цепь случайных совпадений.  И даже когда стало ясно, что его успехи не случайны, и недоверие сменилось любопытством и робким изумлением, то отношение к самому доктору осталось прежним.  Его это никоим образом не смущало и не удручало.  Он был рад, что наконец-то мог вволю заниматься тем, чем  хотелось, а остальное трогало его лишь в незначительной степени.
Его будущая жена, Вероника, попала в санитарный поезд с последнего курса мединститута.  Она была, что называется, девочкой из хорошей семьи, успевшей к тому времени ощутить на себе, как в одночасье может рухнуть благополучная жизнь, и если бы не война, то неизвестно, где она могла бы оказаться.
Родом она была из Ленинграда.  Ее отец, профессиональный военный, дома появлялся не слишком часто, пропадая в каких-то поездках.  Мать имела немецкие корни, что несколько осложняло им жизнь, особенно в предвоенные годы.  Немцы, правда, были чуть ли не петровские, и давным-давно обрусевшие, но отец Вероники прекрасно понимал, что за всем этим может последовать.  Мать, получившая прекрасное музыкальное образование, исполнительской карьеры не сделала, но педагогом оказалась первоклассным.  То обстоятельство, что многие тогдашние руководители желали обучать своих детей музыке именно у Вероникиной матери, позволяло их семье долго держаться на плаву.
Сама Вероника, несмотря на тепличные условия, в которых росла, воспитывалась матерью в строгих правилах немецкой семьи.  Ей с самого детства внушали, что человек обязательно должен в жизни к чему-то стремиться и идти к своей цели, несмотря на трудности.  Самый страшный враг – лень, праздность и трусость, всегда повторяла ей мать.  И Вероника с детства имела четкое представление о том, кем она хочет стать и что для этого нужно делать.
Она мечтала о медицине.  И даже не об абстрактной работе врача, а о хирургии.  И она планомерно развивала в себе качества, необходимые для профессии.  Вид крови никогда не пугал ее - она умела правильно обработать рану, наложить повязку и шину и даже делать уколы.  Когда знакомый ее родителей – хирург сказал ей, что самое важное для профессии – хорошие руки и чувствительные пальцы, и дал ряд рекомендаций для их развития, она с усердием кинулась их осуществлять.  Стала заниматься музыкой, которую к тому времени отодвинула на второй план, чтобы развить гибкость пальцев.  Принялась лепить из пластилина и даже научилась вышивать. 
В институт она поступила сразу и считалась одной из лучших на курсе.  Про нее говорили – великолепные данные, не подозревая, что все ее качества – результат большого труда, а вовсе не подарок природы.  Весной сорок первого, когда Вероника  готовилась к сессии, отец вернулся из очередной командировки, где что-то пошло не так.  В доме воцарилась тягостная атмосфера ожидания ареста.  Как объясняла мать, отец ни в чем не виноват и ищет способы, чтобы спасти их.  Он нашел единственный выход, существующий для офицера.  Когда арест оказался неизбежным, он застрелился прямо у себя в кабинете из наградного оружия.  Но, по-видимому, предварительно сумел что-то сделать, поскольку семью не тронули.  Мать несколько раз допрашивали, но этим дело и ограничилось.  Потом грянула война, и органам стало не до них.
Попав в санитарный поезд, Вероника испытывала особую симпатию к главному врачу, хорошему хирургу.  Она ассистировала на операциях, ей доверяли мелкую работу, и старательность и аккуратность недавней студентки не остались незамеченными главным врачом.  К тому же Ника всегда умудрялась выглядеть так, словно находилась не на войне в санитарном поезде, а жила в домашних условиях.  Никогда не видели ее растрепанной или заспанной, халат всегда был белоснежным, а сама она никогда не позволяла себе ныть или жаловаться.  Она казалась воплощением собранности, аккуратности и ответственности.  Главврач считал ее чистым золотом и радовался, что ему так повезло.  Ей можно было всецело доверять, поскольку она умудрялась всегда и везде успевать.  И руки у нее были хорошие.
Лерин дед никак не вписывался в их бригаду.  Он своим видом и шутливыми разговорами снижал статус и авторитет врачей.  Разными небылицами и несерьезным поведением он заставлял людей забыть о том, где они находятся, и что все вместе делают большое и серьезное дело.
Он, конечно же, не смог обойти вниманием царственную Нику, но, в отличие от других, прекрасно понимал, какой ценой ей удается держать себя в руках, и это вызывало у него бескорыстное восхищение и корыстное желание подразнить ее.
Он подшучивал над ее стерильным видом, задавал провокационные вопросы, в общем, вел себя так, словно она была обыкновенной девушкой.  А она считалась необыкновенной.  В нее были влюблены многие, но никто не осмеливался даже намекнуть о каких бы то ни было чувствах.  Ее уважали и почему-то боялись, больше, чем главного врача.
Поэтому все с замиранием сердца смотрели, как непутевый доктор Варакин выводит из себя царственную Нику.  Вероника злилась, и от этого становилась похожей на снежную королеву.  От нее расходились волны ледяного презрения, способные заморозить все живое в радиусе метров пяти.  Но доктор почему-то не мерз, а весело потирал руки, словно грелся у костра.  Это было поинтереснее, чем кино.
После войны они вернулись в Ленинград и Вероника, ставшая к тому времени Варакиной, основательно утратила веру в хирургию, как главную спасительницу человечества.  Квартира на Мойке, где Вероника жила до войны, была занята.  Но, помаявшись некоторое время в какой-то комнатушке, они все же смогли вернуться в квартиру на правах хозяев.  Окончив институт, Вероника стала невропатологом.  Она дослужилась даже до звания заслуженного врача, но, встречаясь иногда с однокурсниками, все же иногда сожалела о том, что отошла от хирургии.
; Такие руки загубила ты, Ника, - говорили ей коллеги, - это не прощается.
Дома постоянно разгорались споры на эту тему, и Александра, их дочь, выросшая в самой гуще  дебатов и продолжившая семейную профессию, в итоге стала именно хирургом.  После многих лет практики она как-то сказала матери:
; Мне кажется, что отец был прав.  Хирургия – необходимая, но все-таки тупиковая ветвь медицины.  Я выбрала именно ее в пику отцу, но он, похоже, как всегда перехитрил меня.  И мне жаль, что я не могу сказать об этом.  А он, по своей излюбленной привычке, снова недосягаем.  Кому теперь претензии предъявлять? 
Когда родилась Лера, и выяснилось, что она похожа на деда, считалось, что она, само собой, станет врачом.  Но внучка и дочь медиков никогда не чувствовала не только призвания к этой профессии, но даже не испытывала никакого интереса к семейному делу.  Она, конечно, считала, что врач – достойно и благородно, и трудно, поскольку перевидала на своем недолгом веку множество врачей, но у нее не возникало никакого желания присоединяться к их клану.
Единственная область, близкая к медицине, которая была ей любопытна - психология.  Но взрослые не считали этот ее интерес серьезным.  К тому же у Леры оказался исключительно гуманитарный склад ума.  Посокрушавшись некоторое время, что династическая профессия не будет продолжена, и, решив на семейном совете, что это некая загадка природы и последняя шутка деда, они отстали от Леры с требованием идти в медицинский институт.  Она была несказанно рада, хотя и испытывала серьезные трудности с выбором профессии.  Посоветоваться было особенно не с кем, и она в очередной раз пожалела об отсутствии деда.  Уж он-то точно ей бы помог.
; Я могу сказать только одно, - говорил отец, - не иди на исторический.
Отец возненавидел истфак после провала его диссертации.  В своих научных изысканиях он зашел куда-то не туда, куда следовало, и его моментально поставили на место.  Дело могло закончиться куда хуже, чем заурядная и нестрашная высылка из крупного города.  Его отправили в Тьмутаракань, как он называл их южный городок, преподавать историю в школе.  А могли и посуровее меры предпринять, если бы захотели.  Эта самая пресловутая Тьмутаракань действительно располагалась где-то неподалеку, если верить источникам.  А по источникам отец был спец.  Он, погоревав некоторое время, с головой ушел в раскопки, благо вокруг было навалом нетронутых еще древних курганов.
Самый дельный совет дала ей бабушка.
; Не знаю даже, говорить тебе или не стоит.  Так к выбору профессии подходить нельзя, это дело серьезное и ответственное.  Но твой дед, знаешь, что делал, когда не мог принять решения?
Лера мгновенно заинтересовалась.  Это был тот самый совет, которого она так отчаянно ждала и уже не надеялась услышать.
; Бабуль, не тяни, скажи, - взмолилась Лера.
; Дед, как всегда, говорил, скорее всего, в шутку.  Остынь немного.
; Нет уж, скажи сейчас.  Или я тут с ума сойду от ожидания.
; Вылечим, не волнуйся, - отрезала бабуля, но, взглянув на застывшую столбом Леру, смягчилась, - до чего ты похожа на деда, девочка,  Он точно так же в нетерпении застывал как изваяние.  А говорил он вот что: если не знаешь, как поступить, закрой глаза, расслабься, досчитай мысленно до двадцати и сделай, что придет в голову.
; И это все? – разочарованно протянула Лера.
; По крайней мере, все, что мне известно.  Может, есть еще какие-то тонкости, но я с ними незнакома.
По мере того как поступление в институт становилось ближе, а решение так и не находилось, Лера все чаще возвращалась к этому непонятному совету, смысла которого не понимала.  Ну, поступлю я в первый попавшийся институт, думала она, а дальше?  Вдруг он окажется не тот?  Лучше пойти на психологический.  Как-никак, интересно.  Но ведь если я все время сомневаюсь, это тоже что-то не то.  Однажды, листая в очередной раз справочник ВУЗов, она так ничего и не выбрала.  Как жаль, что у меня нет никаких ярко выраженных способностей, с тоской думала она, ведь если ты хорошо рисуешь или музыкально одарен, или еще что-нибудь, насколько легче  жить.  А так, куда податься несчастному гуманитарию без особых пристрастий?  И она захлопнула справочник. 
Тут ей припомнился совет, и она решилась.  Просто так, без особых надежд.  Закрыла глаза и медленно досчитала до двадцати.  После этого она подумала, что надо просто раскрыть справочник наугад и ткнуть пальцем в любую строчку, как это делается в шуточном гадании.  Хотя, подумалось тут же, лучше не совсем вслепую.  Она нашла нужную страницу: если уж гадать, то в рамках самого интересного в городе вуза. 
Место, куда попал ее палец, оказалось филологическим факультетом Университета. 
; Ну вот, дед, ты и решил мою судьбу, - засмеялась она.
Когда она объявила на следующее утро, что будет поступать на филфак, у родителей снова начались разногласия.
; И чем ты будешь потом заниматься? – поинтересовалась мама.
; Не знаю, как-то не думала об этом.
; А о чем ты подумала?  В педагоги пойдешь? 
; Буду изучать литературу.
; Что? – удивилась мать. - Изучать литературу?  Это что, профессия такая?  В нашем роду еще никто бесполезными занятиями не добывал себе хлеб насущный. 
; Почему бесполезная? – вмешался в разговор отец. - Литература – необходимая вещь.
; Литература – не спорю.  Но изучение ее – это не профессия, а профанация.  Книги надо либо читать, либо писать.  Все остальное - сплошное словоблудие.
; Ты не права, - возразил отец, - филфак дает хорошее образование.  Можно и языки изучить.
; Знание языка – тоже не профессия.  Это может быть чем-то дополнительным, но никак не основным делом.
; А как же переводчики? – встряла в разговор Лера.
; Ты хочешь быть переводчиком? – спросила мать.
; Возможно.
; Серьезно все обдумала?
; Да, - ответила Лера и не решилась поставить их в известность о способе принятия решения.
С этим она и отправилась в Питер. 
Бабушкина квартира, в которой Лера провела первые годы жизни, напоминала ей о чем-то, связанным с понятием «дом».  Она любила ее гораздо больше родительского жилья.  Как, в самом деле, можно всерьез относиться к месту, куда родители приходят лишь переночевать, да и то не всегда?  Мать пропадала в больнице, отец  - на раскопках, и Лера большую часть времени находилась одна.  Но почему-то никогда не чувствовала себя обделенной или обездоленной.  Ей никогда не было одиноко, да и к комфорту и уюту она была на редкость равнодушна.  С ранних лет она умела себя накормить, одеть и развлечь.  Поэтому ей не приходилось завидовать одноклассникам, окруженным настойчивой родительской заботой и опекой.  Напротив, они всегда восхищались полной свободой, к которой Лера привыкла с малолетства.
Но бабушкин дом – нечто особенное.  Пока она была мала, жизнь в этом доме казалась ей единственно возможной.  Ну, разве что еще в Ярви – владениях деда.  Затем, переехав к родителям на юг, она, подрастая, уже могла сравнивать.  Приезжая к бабушке на лето, она, удивляясь, попадала в какую-то далекую страну, где жизнь текла по иным законам, нежели у родителей.
Жизнь бабушки была упорядочена до предела.  Все вещи лежали на своих местах, а не кучковались по неведомому принципу, как в родительской квартире.  Распорядок дня соблюдался неукоснительно: подъем, зарядка, завтрак и так далее по ранее намеченной программе.  Иногда позволялось отступать от правил, но за это полагалось отработать.  Не хочешь делать зарядку – езжай в субботу полоть грядки, сегодня спишь подольше – завтра ложишься на час раньше.  Правила и варианты отступлений были заготовлены на все случаи жизни.  По крайней мере, Лера была уверена в этом.
Система появилась в результате многолетней борьбы немецкого воспитания Вероники с безалаберностью мужа.  Он плевать хотел на всякие правила, но жену свою любил и, зная, как больно ей смотреть на то, как он походя разрушает организованное ею пространство, старался как мог.  Единственная комната, где ему дозволялось все –  кабинет.  Хотя кабинетом он назывался скорее по правилам, а на самом деле это было отвоеванное у этих самих правил пространство.  Завоевание проходило хитро, многоступенчато и бескровно, как раз в духе деда.  Вероника Павловна так и не поняла, как это произошло.  Она была уверена, что это очередной шарлатанский дедов трюк.  И была, в общем-то, недалека от истины.
Глядя на их отношения повзрослевшими глазами, Лера постоянно удивлялась, как столь непохожие люди могли прожить много лет в любви и согласии.  Ладно, родители, они оба помешаны на работе, и это их сильно объединяло и позволяло проходить все трудности семейной жизни, не замечая их по большому счету.  И еще непонятным было то, почему ее мать  унаследовала от отца лишь одно-единственное  качество – любовь к хаосу. 
Лера первым делом заглянула по старой привычке в кабинет.  У нее был ритуал – поздороваться с дедом.  Он исчез из ее жизни внезапно, когда ей было всего семь.  Однажды утром ушел из дома и не вернулся.  Его искали долго, удалось даже выяснить, что его видели в электричке, направлявшейся в сторону Сосново, но дальше следы терялись.  Куда он пошел, зачем, и почему пропал – осталось загадкой.  Никто из знавших деда не мог поверить в то, что он стал жертвой какого-нибудь разбойного нападения.  Горевали, но не верили.  Не тот был человек.  В семье выдвигались различные версии: от очередного розыгрыша до чуть ли не похищения инопланетянами, но ни одну из них невозможно было проверить.  Его просто ждали.  Ждали долго.  Лера ждала до сих пор.
Исчезновение произошло на фоне затяжного семейного конфликта.  Он не желал отдавать внучку родителям, обосновавшимся к тому времени на юге.  Переезд был вынужденным, но дед стоял непреклонно: Лера останется с ним.  Эта распря длилась несколько лет, и пока ситуация в семье то обострялась, то затухала, Лера успела пойти в школу и закончить первый класс.
Решение, которое устраивало бы всех, так и не находилось.  На каникулах Лера поехала к родителям на море.  С северным морем она уже была знакома, но южное понравилось ей больше.  Полная новых впечатлений, она радовалась, как никогда.  Когда звонил дед, она, захлебываясь от восторга, описывала впечатления.  Через некоторое время дед звонить перестал, и Лере сказали, что он уехал.  Далеко и надолго.  Она осталась с родителями.
Лера долго не могла привыкнуть к тому, что произошло.  И первое время постоянно просилась домой.  Все попытки объяснить, что дом теперь здесь, мало помогали.  Дом для нее так и остался там.  Поначалу она тосковала отчаянно, как могут только маленькие дети, затем, смирившись с неизбежным, стала приспосабливаться к новой жизни.  Дети могут привыкнуть к чему угодно.
На ее вопросы никто ответить не смог.  Ей сказали, что дед вернется, когда она закончит школу и поедет в Питер учиться.  С тех пор  жизнь проходила в ожидании окончания школы.  Годам к четырнадцати она узнала правду и поняла, что дед вряд ли когда-нибудь вернется, но запущенный в детстве механизм ожидания остановить простым волевым усилием оказалось невозможно.  Она продолжала ждать и надеяться на чудо.
Сейчас кабинет выглядел столь аккуратным, что казался практически безжизненным.  Какой-то неуловимый знакомый дух витал здесь.  И Лера вспомнила, что точно такое же ощущение возникло у нее, когда она приходила в больницу к Наташе.  Это было то же самое, холодное и пугающее чувство.  Наверное, это и есть дух смерти, подумалось Лере.  Нет, противилась она мыслям,  смерть – это разрушение и тлен.  А здесь присутствует сопротивление смерти.  Отчаянное,  но безнадежное.  Это больше смахивает на музей.  Какая-то иллюзия жизни.  Имитация жизни, лишенная самой главной ее составляющей.
И ей стало не по себе.  Показалось, что то, о чем она думает, – это неправильно и нехорошо.  Словно не высказанными вслух словами предает деда.  Ведь то, что она видит, – лишь попытка сохранить память о нем, а ей не хотелось, чтобы все оказалось в прошлом.  Ей нравилось верить, что он вернется.  Или что она его найдет.  Это пространство, свернувшееся, лишенное видимых признаков жизни, скорее всего, еще не стало достоянием смерти.  В нем чувствовалось биение чего-то живого.  И Лера так явственно это поняла, что ощутила себя предательницей. 
На письменном столе появилась фотография деда в странной лиловой рамке.  Насыщенный сиреневый цвет настолько не подходил ни снимку, ни комнате, что казался неуместным.  Но в этой нелепости было что-то завораживающее.
Дед, слегка щурясь на солнце, стоял возле какой-то сосны и выглядел очень радостным.    Он получился на редкость живым и очень похожим на себя, каким она его помнила.  И Лера поняла, что именно эта фотография в нелепой сиреневой рамке и делает эту безжизненную комнату не столь безнадежной.  Словно в ней еще тлел осколочек, искорка чего-то живого.  Пусть крохотная, но это была надежда.