Оглянуться назад. Часть 2. Глава 25

                ГЛ.25.   ЛИЧНОСТИ И ВИНТИКИ               


            Десятый класс и лето после окончания школы  оказались самыми насыщенными – не так событиями, как  душевными переживаниями, изменившими линию моей судьбы.   В то время я считала,  что сама выстраиваю эту линию.
            Событий было немного.  Самым драматическим, как тогда казалось, было известие, что моя Ира Монина уезжает навсегда.
            – Мама хочет, чтобы я школу кончила в Пятигорске. Они с отцом вернулись надолго. Пока я не поступлю в музыкальное училище, хотят быть рядом со мной.
            Я потрясенно молчала.
            – Я буду тебе писать каждый день. Нет, каждую неделю. Не вздумай плакать.
            Я плачу только от обиды или физической боли, от потрясения – застываю, словно прибитая. Ира стала не просто подругой – она была мною, но как бы в лучшем варианте. Я – в идеале. Ее немного смущало такое отношение. Ира была самокритична.
            Тогда  мне показалось – мир рухнул. Ни один из друзей не мог ее заменить. Понимание с полуслова и полувзгляда – явление редкое, и наша дружба была таким исключением.
            Ира  была не просто умной девочкой – она  мне казалась взрослее и сильнее духом. Нас объединяли  неравнодушие ко всем проявлениям жизни и  к человеку вообще. Мы обе вели психологические наблюдения, только Ира устно, я –  письменно. Этот интерес подогревала еще  учительница психологии – Голосова Елена Петровна, старая женщина с благородной внешностью, в очках и с манерами дореволюционной интеллигентки (как мы себе представляли их по книгам  и фильмам). Она никогда не повышала голоса, не называла учеников оболтусами или тупицами, прекрасно знала свой предмет (его не надолго ввели в школьную программу) и всех называла на «вы». Мы тут же кинулись распределять своих одноклассников по темпераментам, и я временно забросила свой дневник, чтобы вести наблюдения за Женей Дзюрой. Мне он казался загадочной личностью. Елена Петровна как-то умудрялась обходить политику. Не было в ее словаре трескучих фраз о вождях, коммунистических идеалах и прочих абстрактных понятиях, которыми нас кормили  на классных собраниях и линейках.
            –   Сразу видно, что Елена кончала институт благородных девиц, – сказала Ира после первого же урока  учительницы психологии.
            Та, кстати, преподавала биологию, а новый предмет ей явно всучили как довесок, который никому из других учителей был не по зубам.
            Нас с Ирой одинаково волновала классическая музыка. Я всегда была неравнодушна к талантам, и каждый его имеющий меня очень привлекал. Умение играть на фортепьяно добавляло подруге еще и очарование таланта.
            Мы обе ценили красоту – во всех ее проявлениях. Мы не стеснялись открыто восхищаться чужими талантами, потому что обеим чужда была зависть.
            В те годы мы не осознавали, что в нас заложено творческое начало. Я пыталась выразить себя на бумаге, ручкой, писала прозу. Ира – в игре на фортепьяно – по-своему. И обе мы были недовольны результатами   такого самовыражения.   Мы пока не доросли до зрелой оценки своих возможностей. 
            Превосходство подруги надо мною я  видела в умении сдерживать отрицательные эмоции. Я так и не научилась владеть ими. Правда, хлебнув разнообразных неприятностей в школе, когда сама стала учителем, я все-таки в самых ужасных обстоятельствах  эти внешние признаки  обиды и возмущения загоняла внутрь. Но это при условии,  если  я оставалась без чужой поддержки и защиты.
            Сейчас, под занавес жизни, я понимаю, что неприятие всякого шаблона, штампа, одинаковости  – тоже признак творческого начала. Оно проявляется и в домашнем быту, и в учебе. Я, например, не умела повторить один и тот же текст – ни устно, ни на бумаге. Попытка что-то выучить, зазубрить всегда проваливалась. Я никогда точно не придерживалась рецептов, если готовила блюдо, не вязала точно по схеме рисунка, не шила по выкройке, не пересказывала новость чужими словами, не списывала чужих сочинений или критических работ. Одних это раздражало, другие ценили. Любимая учительница, Вера Львовна Варшавская, однажды сказала после урока,  на котором анализировались наши сочинения:
             – Быть тебе,  Люся Курач,  писателем. Или журналистом. Только учти: Гоголь, описывая вещи Плюшкина, барахлом их не называл, как ты. Впрочем, – она усмехнулась, – назвал бы точно, если бы это словечко из нашего времени  попало в его словарь.
             А на втором курсе филфака далеко не любимая преподавательница литературы по имени Маргарита (отчества не помню, фамилию не хочу называть) за совершенно самостоятельную курсовую работу поставила четверку.  И как же было обидно! Я-то, дура, решила не заглядывать ни в одну критическую статью, чтобы не мешали мне  думать по-моему!
            «Герой нашего времени» был моим любимым романом, и тема «Женские образы в романе…» меня вдохновляла. Я с таким энтузиазмом  кинулась писать работу  и столько удовольствия получила от нее, что вердикт преподавательницы просто оскорбил меня.
           – Людмила, признайтесь, что вы списали  половину работы по своей теме… Это компиляция трех работ. Признаю, что удачная, иначе я бы поставила тройку.
           – Да я по теме … ни одной критической статьи не читала, - возмутилась я. – И  никогда не списываю, никогда!
           –  Вы меня не обманете. Слишком зрелые наблюдения для…второкурсницы. Я вам ставлю четверку за хорошую компиляцию. За старание.
           Вот почему на третьем курсе я уже писала работы по зарубежной литературе. На этой кафедре  моя самостоятельность и пришлась по вкусу. На кафедре зарубежной литературы я и диплом защищала.
           Ира уехала во второй четверти, и я осиротела. Общение с «правильной» Раей Назаренко застряло   на уровне приятельства, а с флегматичной Светой Меркушевой  осталось детской  дворовой дружбой. Она была неглупой девочкой, но уж очень приземленной, без тех душевных порывов, которые нас с Ирой  приподнимали над бедной реальностью.
           С Женей Угаровым можно было общаться на любые темы, но он приходил с Юрой Шишкановым и Вовой Довнаровичем, а  гуляние вчетвером не располагало к диспутам. Скромница  Юра Ш. молчал, краснея от каждого моего вопроса или взгляда, Вовка умничал, разыгрывая из себя  крутого парня. Это емкое молодежное словечко  подходит к тому, прежнему Вовке, больше, чем одностороннее слово «пижон», больше характерное для описания внешнего вида. Я так и не понимала, что связывает этих трех молодых ребят, кроме общего двора?
            В начале сентября   Юра О. вернулся из Львова и, конечно, потеснил мою мужскую троицу. Те стали приходить реже, приспосабливаясь ко времени моих возможных свиданий с Юрой. Он им не нравился. Правда,  все деликатно помалкивали об этом и, очевидно, ожидая какой-то развязки моих отношений с этим странным парнем.
            Я – невольно – тоже. Мои чувства к Юре ежедневно терпели  испытание на прочность. То он мне нравился, то раздражал меня. То казался мне умным, то примитивным, не умеющим связать двух слов. Он с такой готовностью соглашался со всеми моими оценками ситуаций или людей, что отпадало всякое желание развивать тему дальше.
           Летний роман с Женей  как начался  по моему внезапному порыву, так и закончился. Никто не пострадал и не отчаялся, но своим женским чутьем я вдруг  осознала, что имею некоторую власть над мужскими сердцами. Над тем же – Женькиным или Юриным. Стоило мне лукаво улыбнуться  или изобразить легкую обиду, презрение, равнодушие, как в ответном взгляде, улыбке, жесте появлялись соответствующие моменту чувства: надежда, грусть, радость. Искусство женского кокетства  формировалось как-то незаметно  для меня и  – надолго, превратившись в надежное орудие манипуляции. Я имею в виду не жеманство, а то легкое незаметное владение жестом, взглядом, интонацией, которые даются  женщинам от природы. Я знала точно, что только от моего желания зависит любое развитие отношений. Я могла влюбить в себя или наоборот. Я могла бы развалить эту странную компанию, завязав роман с одним из  мальчиков.
           Но у меня был пока Юра О.   Свидания с ним  после трехмесячного перерыва оставались такими же странными. Сначала мы гуляли в парке Шевченко по светлым аллеям, иногда присаживаясь  на скамью  возле какой-нибудь площадки, где играл духовой оркестр. Говорили о всякой ерунде – что на ум придет.  Потом шли в наш сквер, к собору.  Прижимаясь к дереву спиной, в полной темноте, Юра обнимал меня, притягивая к себе. И все. Не целовал, но говорил ласковые слова, строил планы о будущих детях. Рассказывал о замечательной своей маме. Я тоже бормотала что-то в ответ – про свою родню.
            Тепло его широкой груди и сильных рук волновало, но странное поведение моего кавалера сдерживало и даже сердило. Мой темперамент требовал более яркого проявления любви.
            Через год из его писем я узнаю причину такого поведения. Юра меня берег! Он боялся, что пойдет дальше поцелуев!  Он боялся меня оскорбить! Попав в армию,  мой дружок быстро приобрел мужской опыт и даже влип в некрасивую историю: его чуть не женили.
            Правда, вернувшись ко мне с этим опытом после нескольких лет (я уже была замужем), тут же растерял свою смелость,  превратившись в робкого школьника. За что ему большое спасибо!
            Школа по-прежнему не вызывала у меня никаких положительных эмоций. Класс делился на группы, далекие друг от друга по интересам.  Кроме Раи Назаренко, Жени Дзюры, Вали Фурман и Аллы Кучерявой,  никто у меня не вызывал желания сблизиться. И я  получала ответное равнодушие, но от этого факта не страдала. У меня был свой мир вне школьных стен.
            Поскорее закончить школу и вырваться на свободу, поступить на филфак – эта мечта только и скрашивала мое присутствие на уроках. Я отбывала школьную повинность.
            Мне не везло на учителей. Самые интересные из них – физик Давид Соломонович, химичка Мария Семеновна – преподавали ненавистные предметы, а самый любимый – русскую литературу – читала Фаина И., несимпатичная особа - во всех смыслах. Эта любительница заученных фраз, обожательница составлять длиннющие сложные планы к сочинениям, вызывала у меня изжогу. В ее устах красота русского языка меркла, превращаясь в словесные руины.               
            Дома я читала Куприна, Паустовского, Мамина-Сибиряка, Вересаева, Бунина, о которых в школьной программе даже не упоминалось.
            О себе как о личности я была невысокого мнения:  достоинства считала нормой, а  недостатки сильно преувеличивала, как обнаружилось впоследствии.
            Зато  я открыла в своей персоне одно полезное  качество – целеустремленность. Просто моя цель была иной, чем у честолюбивых людей,  настроенных на карьеру и лидерство. Я хотела быть хорошей.
            Теперь мне смешно, что в благородном деле воспитания самой себя я, оказывается,  возлагала надежды на  общественные организации –пионерию и комсомол! Мама родная! 
            Об этом я с удивлением узнала из собственного дневника!               
            Сестра моя, Ната,  сохранила  дневник за 51 год. Я была тогда  в  седьмом классе.  Прочитала его с чувством неловкости, поражаясь  своей наивности.  Боже,  и это писала девочка, перелопатившая к своим четырнадцати годам почти всю русскую классику? Какой странный по вкусу винегрет из чужих умных мыслей в виде афоризмов и собственных инфантильных выводов! Какая трезвая самокритика в обнимку с подробными планами по собственному перевоспитанию!
            Тут тебе и  плач по комсомолу, куда меня до сих пор не приняли из-за плохой успеваемости:    «Если бы не тройки, вступила бы в комсомол. Мне так хочется! Кажется, что как вступлю, легко станет, будто тяжесть скинула».
            Тут  тебе и  муки по поводу неудавшейся внешности, из-за которой меня некий Олег Лобусов не замечал.
            А  сколько страданий  из-за ссор  с родителями и сестрами! Какой подробный анализ чужих и своих несправедливых поступков!
            План-максимум  по перевоспитанию себя так обширен, что процитировать его нет возможности.
               Вот некоторые пункты, взятые наугад:
            «Что мне нужно привить постепенно для того, чтобы воспитать силу воли и гордость. 1. Сдерживать излишнее любопытство. 2.При встрече с О. держать себя так, будто мимо меня прошел простой человек. 3. Не открывать душу Ляле и Свете.4. Не наводить тоску на других, если в плохом настроении.5. Не грубить родителям.6. Не плясать под дудку Светы Куликовой.6. Не крутиться перед зеркалом.
            И в таком духе – две страницы мелким почерком.
            Ну, крутиться перед зеркалом еще никому не помешал ни комсомол, ни пионерия. А вот плясать под чужую дудку – пожалуйста! Это давалось всем куда легче, чем процесс самостоятельного мышления.  Каждый старался не выбиваться из общей стаи. На всякий   случай, из чувства самосохранения.Значит, и я временами хотела быть в этой стае? Вот это сюрприз!
            Однако трудно быть как все, если в тебе от природы есть нечто  индивидуальное. Приходится метаться между этим, твоим, генетически заложенном или семьей привитым,  и  навязанным извне.  Уличные плакаты, лозунги на демонстрациях, школьные ораторы старательно вколачивали  в твои недозревшие мозги  мысль о великой миссии социалистического общества в деле твоего  воспитания.  Компартия, комсомол и пионерия долбили  главную идею: ты – винтик единой махины. А никуда не вставленный винтик – это просто бесполезная железячка.
             И  меня забыли вставить в пионерскую организацию, пока я кочевала по больницам, а моих одноклассниц принимали в пионеры,  и как же я переживала!
             Вспомнили случайно.
             Вот класс выстраивается на очередную праздничную линейку.  На всех  моих одноклассницах пламенеют галстуки. Клавдия Михайловна смотрит на меня  озабоченно:
             –   Люся,  ты забыла галстук?
             –  Так я же еще не пионерка.
             Клавдия Михайловна хватается за голову: Люсю Курач  не охватили пионерской организацией! Какой позор!
             Где-то находят галстук, чтобы исправить положение: немедленно охватить! Вон как раз сегодня второклассников принимают в пионеры!
             Меня не смущало, что я,  ученица четвертого класса, возвышаюсь над  второклассниками  на целую голову и повторяю за пионервожатой:
                …перед лицом своих товарищей
                торжественно обещаю:
                горячо любить свою Родину,
                Жить, учиться и бороться,
                как завещал великий Ленин,
                как учит Коммунистическая партия,
                Всегда выполнять Законы
                пионеров Советского Союза!
            А  потом я бегу по улице в новеньком красном галстуке к папе на работу – похвастаться. Как же, я теперь «охваченная»!  Мне кажется, что прохожие радуются вместе со мной, длинноногой дылдой в школьном  парадном переднике и с галстуком на шее.
           Но как же так? Да сколько я себя помню,  мне в коллективе всегда было неуютно! Человеком я себя чувствовала лишь дома и в окружении нескольких близких друзей! Класс, отряд, группа, толпа меня угнетали. Одинаковость меня удручала.
            И что я получила в результате этого ввинчивания в систему? Пионерские линейки да комсомольские собрания. В комсомол я тоже попала с большим опозданием. 
            Линейка – это когда стоишь часами в ожидании какого-то гостя-ветерана Великой отечественной или  знатного сталевара, а потом с ног валишься, пока он предается воспоминаниям и призывает тебя служить верно  делу Ленина-Сталина. И всегда почему-то либо солнце шпарит как в Африке, или дождь кропит твою голову. А там, возле пионерского флага, толпится школьная администрация и гости – под зонтиками, пока  ты либо мерзнешь, либо потеешь, либо мокнешь в пионерском строю.
            На комсомольских собраниях хоть сидя  терпишь все эти казенные речи, изнывая от голода и скуки.
            Короче – все мы были вопреки своему желанию винтиками системы, и она приучала нас к терпению, терпению и еще раз к терпению. И послушанию. Система  призывала быть в строю, в коллективе, не высовываться, подальше засунув свое «я».
           И как же это «я» было ненавистно системе – в образовании,  просвещении,  воспитании! Она (система) старалась обезличить «я», подогнать под один    размер.
           На уроках литературы  и прочих гуманитарных  дисциплинах «я» ученика помалкивало,   ибо «я» учителя подавляло его нещадно.  Высказать свою точку зрения, склонить учителя к диспуту было невозможно. И винтик-ученик знал свое место – не дергался, повторял за учителем и автором учебника что положено. А винтик-учитель уже так хорошо  пристроился к системе, что и не пытался выскочить из нее.
           Находились, конечно, и «ущербные» винтики, имеющие смелость   не попугайничать, а выражать свои крамольно-критические мысли вслух, но то были единицы на общем унылом фоне.  Потому и запомнилась Вера Львовна Варшавская, Давид Соломонович Шулимович, Мария Семеновна...     Их интеллект, эрудиция  не укладывались в прокрустово ложе советской  системы образования.

Продолжение http://proza.ru/2011/05/28/735