Человек

За окном стоял пасмурный свинцово-тяжелый вечер, громоздкие тучи лениво передвигали свои рваные тела по темно-серому фону нижних слоев атмосферы.

По ту сторону окна, в жалкой комнатке-соте хрущевки с обшарпанными обоями, за столом сидел, изогнувшись, человек. Его залысина, напоминавшая  по цвету протухший белок куриного яйца, была покрыта капельками едкого пота, он дрожал и бормотал что-то себе под нос. Лицо его выражало отчаяние, страх, ненависть и готовность к действию. Кривые и гнилые зубы его, просвечивающие сквозь то закрывавшуюся то вновь открывавшуюся щель рта были кривыми такими же как и его уши, почти как у эльфа, только уродливые. Он нервно-истерично шептал, брызжа слюной на мутный замызганный стол:

«Я сделаю это! Они у меня все получат! Я, да я им! Я им всем покажу, твари, суки, ненавижу, ****ь, ненавижу, убью», - бормотал он себе под нос, нервно ходя из стороны в стороны по своей комнатушке, то ударяя ногой шифоньер, то кусая себя за губы, то просто стонал.

Потом он схватил себя за остатки своих волос, дернул что было силы. Лицо его сжалось в единую складку, засосало под ложечкой, кишки забило ржавыми гвоздями, даже кисло стало, как от лимона, во рту. Вдруг он почувствовал какую-то едкую теплую волну, которая проходила через него снизу вверх, по грудине, и когда она была у горла, то проплакалось-прокричалось: «Ненавижу! Я им всем покажу! я их что, просил? Нееет, суки, нет! Я не просил! И не хотел вовсе!», - вдруг замолчал, успокоился, осунулся, встал на колени, закрыл глаза, поднял руки - как бы молится – прошептал что-то, шептал, потом уже громче: «обратно будет, обратно, от прародительницы.»

Он встал, подошел к треснувшему зеркалу. Лицо. Худощавое, глаза мутно-красные, с прожилками, которые тонули в океане желчи и глубокого презрения к жизни и всему человеческому жалкому бытию вообще. Кровеносные капилляры причудливой сетью окутывали его лицо и щеки. Лоб был высокий, морщинистый, как у мопса, покрытый коричневыми пятнами. Немного неправильный овал лица слегка гармонизировала припухлость на левой щеке. Он ударил по своему изображению.
 
«Су-у-ука!»

Достал из шкафа сумку, повесил на свое гротескно-безысходное в своей опущенности плечо, и вышел из дому. В подъезде пахло недавними физиологическими выделениями, впрочем, это было привычно. Путь ему перебежала подратая серая кошка, несшая в зубах пойманную на ужин мышь; мутно-розовой кашицей внутренности грызуна выпирали из ее жалкого раздавленного тельца. «Правильно», - подумал человек, – «Так  и надо». Часть мышиных кишок, как дитя, вывалившееся из утроба матери, осталась лежать на зернисто-пыльном асфальте, брошенная на произвол судьбы и грязных подошв проходящих мимо скрюченных людей, чисто химически и физически от этого кусочка кишечника не отличавшихся..

Человек шел прямо, изредка оглядываясь; два мутно-розовых червя, – его губы, - едкие ухмылки, как кардиограмма то и дело проскальзывали по его лицу: «Ну, они получат, суки. Я им отомщу».

В сумке у него лежало несколько бутылей с зажигательной смесью и необходимые атрибуты для их применения. Он крепко перевязал их бумагой, достаточно плотно, чтобы не звенели, но предательские высокие частоты иногда возникали, что заставляло дрожать руки этого человека и натягивать пергаментную кожу на скулы от напряжения, кривя свои губы—черви.

Человек продолжал идти, семеня ногами по серому асфальту, окруженному забором многоэтажек, с множеством зажженных окошек, за которыми живут семьи, почти идентичные: «Набор стандартный, - думал человек, - Мать – для воспроизводства потомства, самец – для защиты своего семейства и добычи, и маленький выводок человеческих личинок-недомерок, которые, причмокивая, жадно сосут молочный секрет из темного соска грушевидной морщинистой железы своей материнской особи». Гулял вечерний тихий ветерок, принося с собой отрезки чьих-то пьяных разговоров, шума автомагистралей, лая собак. Все это проходило как бы сквозь стену, не сразу попадая в барабанную перепонку, а будто переламывалось через какую-то невидимую серую призму, искажаясь и извращаясь, превращаясь в какофонический пульс жизни, от которого тошнило и учащался пульс собственный.

Человек дошел до своей остановки, обреченно взошел в автобус, сел на место у окна, посередине. За ним прошла старуха, с пожелтевшим и прожИтом лицом, желтенько-серая, с бессмысленной тоской в своих глазах. Что-то катила за собой, немного запахло тухлым.
Бабушка посмотрела на человека, склонила свою птичью головку, и что-то неслышно прочирикала себе под нос. Взгляды их встретились. Бабушка посмотрела с каким-то блаженным отчаянием, словно прося о спасении души, черты лица ее как бы стянулись все вместе в один пучок и распустились тут же во все стороны, повиснув безобразными волнами кожи с маленькими коричневыми пятнами; человек не моргнув посмотрел на нее, почесал висок, достал рубль – протянул ей в руки. Она медленно, бережно, словно это была манна небесной, взяла этот потертый рубль, улыбнулась человеку, брови ее стали похожи на пагоду, казалось, даже слезинка мелькнула в ее прожИтых мутненьких глазенках, и спрятала монету в недрах своих пожитках.

"Проживает уже свое последнее время. Это хорошо".

Он встал, вышел на своей остановке. Прошел еще несколько кварталов - и перед ним уже стояло светло-облезшее, как кошка, которая перебегала ему дорогу, здание городского роддома, недоштукатуреное; штукатурка на его стене оставалась белой нижней челюстью, скаля верхние клыки мазков, словно пасть Молоха прося еще детей в свой адский инкубатор: «Еще жизней! Еще детей! Все – в  мою пасть! Я  - сама жизнь!».

Рядом гуляли или сидели счастливые мамаши. Папы, ждавшие своих чад, желающие воспринять своими сенсорными чувствами тельце их недавнего сперматозоида, который, вдруг, слившись с другой клеткой, пронзив ее как копье Лонгина Иисуса, через 9 месяцев удивительно мутировал в создание, в миниатюре напоминавшее человека - и мучительно вылез из влагалища его любимой (или нелюбимой) женщины.

«Естественные гомункулусы. Радуются. Дети. Личинки. Личинки», - думал человек.

Одна парочка, несшая укутанного розовощекого скелетика, обтянутого плотью и жировыми складками, прошла мимо него. Мама нежно смотрела на свое дитяте, ноздри ее были влажны от счастья, казалось, лицо ее выражало облегчение и эйфорию от того, что она смотрит на то, что из нее что-то вышло; разродилась-таки, и это – ее, ее плод, продуцент ее влажной утробы, лежит теперь перед ней, синеющий венами на головке, сопит; будто сама природа выродилась, перетерпела, выносила, и выкинула на свет, экскретировала новое чудо жизни – человека, индивидуальность, венца природы…

«Гомункулус. Нет, личинка»

Перед человеком стояло главное здание роддома. Инкубаторий, родилище новых элементов общества. Место, где кончаются мучения одного существа и начинаются мучения другого.

Рядом прошла еще одна двуногая груша-роженица, среднего возраста, с тупым, смотрящим в себя взглядом – утробоносительница; строительница новой жизни. У нее были веснушки, округлый нос (такой круглый, как рисуют круг дети, которые не умет рисовать), русые грубые нечесаные волосы, морщин полно вокруг губ (вообще губы у нее были обветрены).

Она глядела хитро-хитро, словно намекая, что она переваривала в себе еще что живое, не только пищу, мертвую, как обычные люди: мол, де, на порядок выше нутро ее-то, чай не плюшки ферментатировать амилазой, а целое живое, и большое во мне растет.
Ее вторая пища - во втором желудке (как у коровы) с бьющимся пульсом, с жилами, по которым течет еще одна кровь; она была как две замкнутых друг в друге канализационных системы которые со временем отпочкуются и заживут доброй размеренной жизнью..

Он ей улыбнулась, она ему. Она дожевала вафли, стряхнула своей пухленькой(со складочкой, серой, как те самые заспиртованные ручки в манжетках что в Кунсткамере), рукой оранжевые крошки со своих пересохших, грязных губ, со слизью, скопившейся в уголках рта, повернула свое неестественное сколиозное тело и вошла обратно в отделение, что-то крикнув безобразно-гулко в кишку коридора. Крошки от вафель рассеяно остались лежать на бетоне, словно маленькие огоньки.

Небо своим свинцовым отливом утвердительно признавало свою тяжесть, и как бы виновато слегка плакало редкими дождинками, словно винясь, что оно так давит на людей и ему их жалко оттого.

«Пора»

Человек расстегнул сумку. Достал одну бутылку, зажег ее, и кинул прямо в здание родильного зала. Что-то бабахнуло, треснуло, закричало, взвыло…
Из окна выпала женщина, охваченная пламенем: синтетический халат ее горел легко и весьма охотно пожирал ее пухлые груди, обугливая их в чернослив. 
В родильном зале только что принявший роды акушер-гинеколог выпустил из рук склизского недоношеного плода, - а ведь лекало для будущего строителя будущего! - он покатился по полу как шар для кёрлинга, оставляя за собой розово-мутно-желтые пятна на кафельном полу.

-Вот вам, суки! За то что рожали меня! Зачем рожали? Чтобы изо дня в день до восьмидесяти тысяч считать? Чтобы за копейки ярмо свое тянуть, зачем-то оно мне, ярмо такое, омут железный, зачем вы накинули его на меня-а-а!....

Гримасы ужаса и вопли отчаяния смешались вокруг, создавая какое-то облако из огня, тумана, криков, запаха дыма и снующих туда-сюда тел…..
Он хотел достать еще одну бутылку, но какие-то мужчины схватили его сзади и скрутили. Сумку отбросили в сторону.
Отец одной из рожениц, что была в инкубаторе, стал бить человека, отчаянно, по лицу, по лицу его, а тот все орал, кусал его кулаки, кричал что-то про «Ненавижу! Ненавижу», потом смеялся, плюясь кровью и выбитыми кривыми зубами, когда оттащили.

Потом сирены, плач, носилки, полиция, врач, больница..

Человека спросил врач-психиатр:
-Зачем?
Человек, с разбитым лицом, ухмыльнувшись, прокрякал:
-Затем.
-Весомо, - ответил психиатр, - в палату его пока!

***


-Понимаете, я же не виноват, что я человек! Я же не виноват! За что меня родили? Вот зачем? Я не давал согласия. Я, может, птицей стать хотел, или кем угодно вообще. А меня эти твари, которых я не знаю, зачали, а мне – живи себе человеком. Ненавижу, ****ь, - хоть тех зажарю что меня из живота доставали, и таких же, которые рожали. Не виноват я. Вы меня извините. Я просто человек. Я человек, и не просил. Я же человек всего.. Не хочу, ненавижу, не хочу больше-е-е.., - ныл человек.

-Ладно Обратно его, - отрезал врач сухим прокуренным голосом.

Носилки с человеком направились по спиральному коридору в другой кабинет, из дверей которого  исходило тепло и яркий белый свет…