На маяке дремал смотритель

    Он не любил сигары, не выносил их дым, не мечтал о море. Он здесь родился, и въевшаяся в кожу соль не звала, не мучила, не тянула в кипящую волнами морскую пучину. Он не любил ром, не выносил запаха рыбы. Каждое утро он спускался к рифам возле старого маяка, чтобы собрать то, что прибило к берегу море. Благословенное северное течение приносило в выдолбленный прибоем грот, щерящийся острыми скалами, обломки кораблей, ящиков, распотрошенные волнами грузы, а иногда изъеденные соленой водой и морскими гадами тела.   
    Холодное течение приносило холодные ветра. Сколько бы ни грело солнце, извечный промозглый ветер забирался под одежду жителей маленького морского городка, заставляя прятаться за надежными стенами каменных домов с деревянными крышами, сложенными из обломков разбитых кораблей, тянуть руки к теплому очагу.
    Он спускался к гроту раньше других. Солнце еще спало, и серый восточный край неба освещали редкие блеклые лучи, вырывающиеся из-за моря. Он спускался в скрытый туманом грот по скользкой тропинке, держа керосиновый фонарь в скрюченной руке. Он давно привык к темноте. В полдень он сонно дремал в котельной госпиталя, по вечерам убирался в палатах, мыл полы, убирал мусор, слушал рассказы лежащих на лечении моряков. Моряки рвались в море, нагло врали главному врачу, заигрывали с молодыми и немолодыми медсестрами, срывали гипс и бинты, прятали под матрасами початые контрабандные бутылки и поспешно исчезали с попутными кораблями.
    Городок на полуострове издавна был перевалочным пунктом между большими портами. Здесь останавливались, чтобы пополнить запасы пресной воды, отремонтировать в спокойных водах вышедшие из строя снасти, высадить заболевших матросов. Молодежь тут не задерживалась. Едва вышедшие из подросткового возраста мальчики и девочки исчезали вместе с проходящими мимо кораблями в поисках новой взрослой жизни, ожидающей их за горизонтом. На полуострове оставались лишь старые девы в маленьком монастыре на окраине городка, плотники на верфях, да вышедшие в тираж старые моряки, остановившиеся здесь однажды и промышляющие рыболовством.
    В детстве он не мечтал о дальних странах. Мать родила его от заезжего моряка, а потом на ней женился местный врач, как на единственной привлекательной женщине детородного возраста, не рвущейся за море. В новой семье рождались новые дети, со временем исчезавшие, уносимые поднятыми парусами или болезнями. На полуострове легко было подхватить воспаление легких, бронхит или другую простудную заразу.
    А он никогда не болел, если не считать хронического насморка. Он не любил одевать на себя много вещей, при случае забивался в теплый угол у очага. Но в то же время мог долго сидеть на продуваемом ветрами берегу, наблюдая за чайками. По улице он ходил быстро, подняв воротник и засунув руки в карманы. Угрюмый ребенок, предпочитающий общество старых моряков и одинокие обрывы над морем, под которыми вили гнезда чайки. Он сдружился с флегматичным отчимом и проводил с ним больше времени, чем занятая хозяйством и детьми мать. Сверстники, собственные братья и сестры избегали его, да и он не стремился присоединиться к их шумным играм. Когда немного подрос, начал с группой добытчиков, крепких жилистых рыбаков спускаться к рифам за добычей, приносимой течением.
    На старом маяке давно никто не жил. Добираться до башни нужно было целый час по обходной дороге, подгадывая время отлива, чтобы затем подняться наверх по бесконечной винтовой лестнице в комнатку под открытым очагом маяка. Он забрался туда однажды. Тогда был его тринадцатый день рождения, отчим подарил большой керосиновый фонарь, чтобы он мог спокойно лазить по своим любимым пещерам в поисках скрытых контрабандных кладов. В сумерках он пробрался к маяку, обойдя холодные мокрые камни, над которыми еще недавно плескались волны.
    Пытаясь совладать со сбившимся дыханием, он оглядывал убогую обстановку комнатки смотрителя. Небольшая печь, ящик для угля, старинная чугунная кровать в углу, журнальный столик красного дерева в стиле барокко, наверняка с потайным ящичком, в котором лежала какая-нибудь старая облезлая жемчужная пуговица или бумажная обертка от большой, давно съеденной шоколадной конфеты с ядрышком миндаля в серединке. В углу стоял комод из мореного темного дуба, а рядом с ним совершенно не подходивший комоду дешевый книжный шкаф, окрашенный в белый цвет, обладающий, впрочем, весьма недурным собранием книг. Фолианты были огромные, тащить их на берег было глупо и тяжело. Он вышел на открытую площадку. Там стояло огромное тяжелое кресло из переплетенных металлических прутьев и чугунная грубо сделанная тумба с маленьким встроенным углублением под чайную чашку. Он разочарованно обошел очаг маяка вокруг, подошел к поручню, опоясывающему площадку и плюнул вниз на острые рифы, омываемые пенными струйками начинающегося прилива. Он поспешил вниз, прихватив одну из огромных книг, инкрустированную прозрачными камнями.
    Еду для смотрителя маяка и уголь для топки сюда когда-то переправляли в тележке по длинному тросу, соединявшему обзорную площадку и выступающий мыс материка. Теперь на тросе сидели наглые чайки, а тележку давно сорвал шторм. Лет пятнадцать назад, когда смотритель, которого все считали вечным, перестал принимать еженедельные передачи, мэр города выслал людей, и тело старика было доставлено в город, а затем скромно похоронено на городском кладбище. Замены ему не нашлось. Корабли раз или два в год налетали на рифы у западной части полуострова. Но особо сильных поломок не случалось, поэтому о маяке забыли за ненадобностью.
    Он поднимался с добычей по мокрой скользкой тропинке меж скал, нес подмышкой тяжелую старинную книгу, ступни его лизал надвигающийся прилив, керосин в фонаре кончался, еле освещая исчезающую тропинку.
    Уже почти забравшись на самый верх, он сорвался. Утром отчим нашел его и разбитый фонарь на козырьке, образованном упавшей  каменной плитой, ставшей поперек скал. Он упал на книгу, она впечаталась в спину, спасла череп от смертельного удара о камень, но повредила позвоночник. Вместе с книгой его внесли в операционную, и отчим пять часов колдовал над его искалеченным телом. Он лежал в общей и единственной палате госпиталя. Однажды постель рядом с ним занял молодой моряк. Парню ампутировали ногу по колено, он пил, ругался, плакал по ночам, зажав подушку зубами, стругал себе деревянную ногу взамен потерянной и говорил, говорил не останавливаясь и даже во сне бормотал что-то себе под нос. Моряку было не место в этом маленьком тихом городке. Он рассказывал о ярких огнях больших городов, неистовых бурях, неведомых странах, прекрасных женщинах, черных и горячих, как тропическая ночь, о суровых воинах из северных стран, затонувших испанских галеонах и современных железных кораблях.
    Однажды он рассказал моряку о маяке.
- О, как бы мне хотелось жить там! – воскликнул моряк. – Поддерживать огонь, рисовать под шепот волн и читать старинные книги! А вечером сидеть в кресле на открытой площадке и курить неприлично большую кубинскую сигару, укрывшись от ветра пледом!
    В минуты меланхолии моряк просил его повторить свой рассказ о походе на маяк. Отчим заглядывал в палату, прислушиваясь к их разговору, проводил осмотр, проверял наложенные швы и уходил, качая головой.
    Однажды пришел большой корабль, пассажирский, по борту которого прогуливались леди под кружевными зонтиками, джентльмены выходили в городок на прогулку, опираясь на модные тросточки. Корабль налетел на рифы близ полуострова. При свете маяка этого бы не случилось. Пока матросы ремонтировали отказавший винт, пассажиры устроили в местных редких лесах охоту на зайцев. А потом вернулись на корабль шумной компанией, гордо показывая всем подстреленную чайку, дохлую старую лисицу и двух смешных ежей.
    Они с моряком стояли на балкончике госпиталя, провожая охотников взглядами.
    Через несколько дней корабль отплыл, и вместе с ним исчез моряк, а также старшая сестра, приносившая отчиму обед в госпиталь.
    Время шло, он не нашел в себе способностей и рвения к медицине. Отчим стал главным врачом, мать умерла от эпидемии туберкулеза, унесшей жизни почти трети жителей городка. Он тоже пережил эту болезнь, и редкий сухой кашель добавился к его хроническому насморку. Братья и сестры выросли, разлетелись по разным частям света. Отчим сошелся с одинокой вдовой, которая теперь следила за ними двоими в опустевшем домике рядом с госпиталем.
    Годы не изменили его. Из худого жилистого подростка он превратился в сутулого юношу с длинными волосами, закрывающими лоб и черные, как у легкомысленного отца, глаза. Он все так же промышлял тем, что собирал принесенные холодным течением дары. Лишь неестественно согнутая плохо двигающаяся рука, которую он практически всегда держал в кармане, напоминала о давней травме. При спуске в грот он держал в этой руке фонарь. В обыденной жизни он ею не пользовался. Даже убирая палаты, он здоровой рукой держал швабру, а больную держал в кармане белого халата. Отчим убеждал его разрабатывать малоподвижные суставы, но его устраивала та жизнь, которую он вел еще с тех пор, как стал самостоятельно выходить из дому.
    В день совершеннолетия он нашел в гроте нетронутую коробку неприлично толстых гаванских сигар. С тех пор без сигары во рту его не видели. Он никогда не зажигал их, а только грыз кончик, иногда задумчиво крутил пальцами, подносил к лицу и проводил носом вдоль от кончика до кончика, как это делали старые моряки. Потом он кашлял и снова засовывал сигару в рот. Когда он ел, то клал ее в нагрудный кармашек рубахи. Мужчины завистливо смотрели на сигару и крутили пальцем у виска, цокая языком и сокрушаясь о бесцельном переводе ценного продукта. Ни за какие деньги он не соглашался продать хоть одну сигару.
    Девушек он не сторонился, ему нравилось наблюдать за их шумной суетой. Компания мужчин не принимала его, а с девушками он умудрялся дружить. В их обществе он становился еще более молчалив, не находя тем для разговора. Впрочем они находили его загадочным, самостоятельным и довольно милым. Сами щебетали о своих девичьих делах, поверяя свои нехитрые мечты и сердечные секреты. А он приносил им потрепанный морем шоколад и отрезы ярких тканей. Потом то одна, то другая выскакивали замуж или уплывали за случайным счастьем.
    В госпитале работала медсестра Катрина с милым круглым лицом и шершавыми от бесконечных стирок руками. Она приносила ему непрожаренные пирожки с рыбой, а он мужественно их ел, хотя рыбу терпеть не мог, особенно морскую. Они гуляли вдоль высокого обрыва, под которым вили гнезда крикливые грязные чайки и молчали. Она не умела готовить и обожала смеяться, читать книги и еще любила персики, которые здесь не росли из-за холодных зим. Она звала его с собой в большой город на материке. Но он сказал, что не сможет жить без моря.
    И она уехала. А он остался здесь, продолжая свою размеренную жизнь.
    Отчим начал выпивать. Все были удивлены таким поворотом, он всегда был спокойным, уверенным, всегда в чистом выглаженном белом халате. Мэр скрепя сердце назначил на его место молодого врача, ссаженного с проходящего корабля за неправильный диагноз и оставшегося в городке до весны. Молодой главврач через два месяца женился на медсестре, занял домик с яблоневым садом и остался навсегда.
    Он подарил отчиму одну из своих заветных сигар. Отчим заснул с ней в постели. Вернувшись после утреннего рейда в грот, он застал дымящийся остов дома. На пепелище рыдала вдова, ночевавшая в ту ночь у сестры. Тело отпели и похоронили на старом кладбище рядом с первой женой и тремя умершими в эпидемию детьми. Вдова уехала жить к сестре.
    А он вернулся в грот, собрал доски и металлические уголки, сколотил тележку для перевоза припасов на башню маяка, которую можно было перевезти по натянутому тросу.
    Он сидел на открытой площадке маяка в тяжелом металлическом кресле и грыз незажженную сигару. Длинные волосы его трепал холодный ветер. На чугунной тумбе стояла пустая чайная чашка, лежала старинная книга. Лопатки его согревал свет открытого очага. Он смотрел на проходящие вдали корабли, на суету жирных грязных чаек и глубже кутался в старый плед.