Сестра милосердия

1.
В сентябре 1943 года 6-я (бывшая 21-я) гвардейская армия, куда входила 52-я гвардейская стрелковая дивизия, вышла из состава Воронежского фронта генерала Н. Ф. Ватутина и была переброшена по железной дороге из-под Белгорода в Калининскую область, поступив в подчинение 1-го Прибалтийского фронта под командованием генерала И. Х. Баграмяна. Там, после расформирования Северо-Западного фронта, с ноября 1943 года по февраль 1944 года дивизия вела тяжёлые жестокие бои в районе города Невеля, неся большие людские потери. А потери эти начались ещё по дороге на Верхнюю Волгу – с эшелона, в котором совершал свой марш 155-й стрелковый полк к местам новой дислокации.
Не одни сутки ехали они с юга на север. Считай, почти пол-европейской части страны, от границы с Украиной до Верхневолжья, промелькнуло в те дни перед глазами солдат. На вокзалах недавно освобождённых городов оживлённо сновали военные и местные жители, только сами города были разрушены. А за ними то и дело попадались сожжённые до тла деревни, и там, где до войны стояли избы о трёх окон, теперь торчали голые печные трубы с едва теплившейся вокруг жизнью в землянках. От одного их вида притихли поначалу весело смотревшие по сторонам из вагонов солдаты-победители в битве  на Курской дуге. И каждый невольно задумался о своей малой родине, будь то город, село иль безымянный полустанок: а уцелели ли они в это военное лихолетье?
Когда же поезд застучал по подмосковной земле, зашевелился по теплушкам народ из Москвы и Подмосковья и, продирая заспанные (в кои-то веки на войне!) глаза, подходили к приоткрытой двери – кинуть взгляд проездом на родные места. И защемило сладкой и тоскливой болью сердце у ефрейтора Ивана Милованова, стоявшего у дверного проёма, когда прогрохотал в пролётах мост через Москву-реку, и потянулись по обеим сторонам дороги подмосковные деревни Курьяново, Батюнино, Марьино, Перерва с её соборными куполами старинного монастыря. А потом и вообще повлажнели глаза от волнения, когда за густыми кронами расцвеченных по осени деревьев увидел он до боли знакомые очертания проносящихся мимо домов по Московской улице.
Так и хотелось Ивану крикнуть из вагона матери и сёстрам в их такой близкий отсюда, невидимый домик на аллейке:
– Да вот он я, родные мои, здесь, живой и невредимый, за неполный год войны увидевший и переживший на десять лет вперёд!
Так и хотелось позвать ему ту единственную милую:
– Здравствуй, Иришка! Здравствуй, друг мой ненаглядный! Вон и дом твой на аллейке с заветною калиткой, а сама ты неизвестно где. Ещё два месяца назад, перед боями на Курской дуге, ты написала, что уходишь вслед за мной на фронт. И теперь даже полевая почта не в силах выручить – некуда писать, а неизвестность лишь тревожит. Отзовись, Иришка – мне так трудно без тебя!
Но не было ни крика и ни отзыва, только монотонно стучали вагонные колёса по стыкам рельс. И скоро исчез за поворотом город Люблино, а Иван Милованов стоял у приоткрытой двери и нервно курил в кулак, пока не успокоился и не вернулся на своё прежнее насиженное место в углу теплушки.
Проехали Москву, а за нею потянулось северное Подмосковье, но на него уже не выглядывали из дверей. Быстро опустились ранние осенние ненастные сумерки, а там уже и прозвучала команда: «Отбой!». В тишине непроглядной и тревожной ночи далеко по пустынной, озёрно-болотистой округе разносился стук колёс, и неясной тенью скользил вперёд на север воинский эшелон. А на рассвете под Калининым его разбомбили неожиданно налетевшие немецкие самолёты.
Смутно помнил Иван, как от резкого торможения поезда они с ребятами посыпались с нар друг на друга, спросонья не понимая, что происходит. Где-то далеко впереди сипло кричал подбитый паровоз, а сверху на бреющем полёте один за другим со звериным рыком проносились почуявшие славную поживу фашистские стервятники, кидая бомбы на беззащитный эшелон и расстреливая из пулемётов разбегавшихся из разбитых вагонов красноармейцев. Туманный полумрак наступившего хмурого утра разрывали яркие сполохи взрывов и зарево горящих теплушек.
С каждым новым заходом вражеских самолётов с грохотом взметались вверх гигантские грибы разрывов от сброшенных на поезд бомб, стреляли объятые пламенем дощатые вагоны, осыпая искрами метавшихся по железнодорожной насыпи людей. Кричали от боли растерзанные взрывами раненые и ползком искали спасения под колёсами вагонов, а мёртвые, изувеченные тела бойцов, раскинув руки, обнимали напоследок родную землю, за которую они так нелепо отдавали свои молодые жизни.
Охрипшие командиры с оружием в руках пытались отдавать команды, чтобы остановить и хоть как-то организовать ставшую неуправляемой толпу красноармейцев. Некоторые из них стреляли из автоматов по самолётам, но и этих смельчаков увлекал за собою людской поток, бегущий в сторону спасительного леса, вплотную подступавшего к железной дороге. 
От сотрясения при остановке, как на грех, перекосило и заклинило засов замка в вагоне, в котором  ехали солдаты взвода Ивана Милованова. И они не смогли сразу выбраться из него наружу, с ожесточением колотя оружейными прикладами по перекошенному железу. А потом мощная взрывная сила с рёвом приподняла и опрокинула их вагон с железнодорожного пути, круша его в щепки, насквозь прошивая смертельными осколками и калеча находившихся в нём людей.
Ивану ещё повезло: с трудом поднявшись на ноги, он вылез из разбитой, лежащей на насыпи, горящей теплушки и, прихрамывая, пригибаясь к земле, побежал к лесу. Но на пути его вдруг поднялась стеной земля, оглушила раскатом грома и ударила в лицо горячей воздушною волной с удушливым запахом пороха, пронзила острой болью тело и, перехватив дыхание, подняла и потащила за собою в чёрную бездну, где не было ни звуков, ни запахов, ни света, ни боли – ничего.

2.
Сколько он так пролежал без сознания, засыпанный землёй, на краю воронки от взрыва бомбы, Иван не знал. Он очнулся от дикой неутихающей боли по всему телу. Всё лицо его было в земле и в крови, шедшей из носа и ушей, и во рту была земля пополам с кровью. Голова раскалывалась от жуткого шума и звона в ушах, и кроме него он ничего не слышал. В глазах было темно, только плавали какие-то круги и сыпались искры. Не хватало воздуху, а при дыхании что-то булькало в груди. Напрягшись, он выплюнул этот булькающий сгусток, и стало легче дышать. Только как Иван ни старался крикнуть, а вместо голоса из горла вырывалось лишь сиплое шипение.
Он вспомнил про бомбёжку и понял, что каким-то чудом остался жив, но никак не мог понять, где он и что с ним, день сейчас или ночь. Ни рассмотреть, ни услыхать, ни осознать хоть что-то не было возможности от того, что он даже не мог пошевелиться. Где-то в спине его, как будто бы проткнули раскалённым шомполом, и тело в одночасье превратилось в один сплошной комок нестерпимой боли, от которой он то и дело терял сознание. Значит, где-то там сидел осколок, который сантиметром в сторону мог запросто отправить его на тот свет. А ещё его сильно контузило, едва не оторвав голову.
Приходя в себя, Иван терпел, ощущая ту же не проходящую боль, калёным железом терзающую его беспомощное тело и готовую лопнуть в любой момент черепную коробку. Он терпел, зажмурив глаза и кусая губы, хрустел землёю на зубах и глухо стонал. Кажется, ноги были целы: он их чувствовал, но от боли и слабости не мог ими двигать. Слава Богу, что хоть мог пошевелить руками и стонать, подавая признаки жизни санитарам, которые будут подбирать раненых бойцов. Лишь бы они его нашли до того, как он от потери крови утратит последние силы.
Время шло, а этих сил оставалось всё меньше и меньше. Появилось ощущение неизбежного конца всего земного, и на пороге вечности захотелось прочитать молитву, а он, как на грех, не помнил ни одной из них. Потом откуда-то издалека, на грани сознания, он вдруг почувствовал прикосновение чьих-то рук: его стронули с места, покрутили, повертели, подождали в раздумии, затем положили на что-то мягкое и куда-то понесли. Эти шаги отдавались новой болью в его голове, и без того готовой разорваться изнутри. Видно, он часто терял сознание, так как, очнувшись в следующий раз, Иван ощутил, что его швыряет из стороны в сторону и колотит обо что-то твёрдое снизу и мягкое по краям от него. И он от боли снова терял сознание.
Он не слышал ни надрывного гудения старой санитарной полуторки, ни стонов лежавших в её кузове таких же, как и он, раненых солдат, наспех перевязанных, в грязных окровавленных бинтах, ни голосов военфельдшера и двоих санитаров, сидевших рядом в кузове и материвших развалину-машину, неумелого шофёра, непогоду и гада Гитлера. Придя в себя, Иван понял, что его нашли, откопали и, убедившись, что он ещё живой, везут по разбитой дороге в полевой госпиталь и надеются, что довезут живым. А сверху, словно сквозь сито, моросил мелкий осенний дождик и приятно холодил горевшее смертельной лихорадкой лицо, смывая остатки грязи из крови и земли. 
В очередной раз он пришёл в себя от яркого света, полоснувшего по его глазам. Еле живой, раздетый, с посинелым от холода и заскорузлым от засохшей крови телом, он лежал на операционном столе. Вокруг него стояли люди в забрызганных кровью белых халатах: его осматривали, быстро распоряжались, кололи, резали, зашивали и, забинтовав, отнесли в сторону, положив на его место нового раненого.
Иван не слышал ни их голосов, ни надрывных стонов и матерных криков от боли раненых бойцов, ни успокаивающих слов медиков – ничего, кроме всё того же шума в ушах. И была всё та же дикая боль в располосованной и стянутой бинтами спине, от которой глаза закрывались сами собой. Видение было недолгим, и он опять провалился в чёрную бесчувственную бездну…

3.
А всё-таки он выжил – «всем смертям назло». Прошлась над Иваном безносая с косой, дохнула на него смертельным холодом тяжелейшей контузии, от которой зашлось и на миг остановилось его сердце, но, упрямо цепляясь за жизнь, назло потусторонней, оно застучало снова. И пришлось незваной гостье уходить несолоно хлебавши.
– Нет, врёшь, нас голыми руками не возьмёшь! – твердил себе Иван несколькими днями позже, впервые по-настоящему придя в себя, – Рановато в восемнадцать лет на тот свет, мы ещё на этом поживём и повоюем!
А до этого он был как бы вне времени и пространства, находясь на зыбкой грани между жизнью и смертью. Но, видно, свыше для него был сделан выбор, и надо было жить, выкарабкиваясь из своей незавидной доли. Лёжа в палате на больничной скрипящей койке, с забинтованным телом и головой, откуда виднелись одни ввалившиеся глаза, он смотрел, не отрываясь, на серый потолок с разбегавшимися в разные стороны трещинками и радовался жизни, муторной и жестокой, но дававшей надежду на лучшее – на выживание. Голова его по-прежнему раскалывалась до тошноты от шума и звона в ушах, каждое шевеление его порезанного и зашитого тела доставляло боль, но, главное – он был живой! И надо было набраться возу терпения, чтобы вернуться к прежней здоровой жизни.
И потянулись долгие мучительные дни его выздоровления. Поначалу Иван всё больше бредил и метался в забытьи, приходил в себя на краткий миг и опять впадал в беспамятство. В бреду его всё время преследовали чьи-то оскаленные звериные пасти, злобно рычали и набрасывались на него. Иван отчаянно отмахивался от них руками и ногами, но, вцепившись в него своими страшными клыками, они рвали и грызли его беспомощное тело. И он кричал, не в силах терпеть эту жуткую боль. А потом приходил в себя и чувствовал, как колотится его бедное сердце, готовое в любой момент выпрыгнуть из забинтованной груди.
За ним ухаживали добрые нянечки, пожилые и молоденькие, держали за руки в его горячечном бреду, поили и кормили с ложечки и терпеливо убирали под ним. Милосердные медсёстры ни днём, ни ночью не оставляли без внимания тяжелораненого, в нужный час давали ему необходимые лекарства и делали перевязки. Не забывали его и врачи, навещая между бесконечными операциями – хмурые, усталые, по доброте души резавшие не только руки и ноги, но и правду-матку в глаза, когда она была необходима. Короче, был Иван не одинок в своём несчастье, а уж всё остальное сделал его молодой и сильный организм. И со временем стал потихоньку поправляться тяжело раненый бывший миномётчик полка.
Ослабевший от большой потери крови и долгого лежания, исхудавший, с бледным восковым лицом, Иван к концу месяца пробовал сидеть на своей кровати, опираясь на подложенную за спиной подушку и клоня налитую свинцовой тяжестью голову. Боль в спине уже прошла, оставив на память о себе затянувшийся рваный шрам под лопаткой. Потом ещё через неделю с помощью медсестры Анны Павловны он впервые встал на свои костлявые, дрожащие от слабости ноги, схватившись руками за спинку кровати и чувствуя, как кружится его голова. А ещё через полмесяца Иван уже понемногу ковылял на своих двоих: сначала по палате между спинками коек, а там и по госпитальному коридору, держась рукой за его шершавые, с облупившейся зелёной краской, стены.
Старое здание районной больницы в небольшом областном городке Верхневолжья с начала войны было отведено под госпиталь. Забитое под завязку постоянно прибывающими с передовой ранеными, оно за два с лишним года боёв насквозь пропахло человеческой кровью и гниющей плотью, залежалыми телами, вонючими лекарствами и перевязочными материалами – в общем, теми запахами жизни и смерти, сопутствующими подобным заведениям. Уже не помогало ежедневное, в любое время года, проветривание помещения госпиталя, и оставалось только ждать конца войны.
Устав ходить по коридору, Иван возвращался на своё место и уже там учился говорить, как годовалый ребёнок, со своими соседями по палате. Тяжёлая контузия отняла у него не только слух, но и речь.
– Ничего, Вань, речь – дело наживное, и слух со временем прорежется, – говорил ему кто-нибудь из раненых без руки или ноги и со вздохом добавлял,  – Нам похуже твоего. Это у ящерицы оторванный хвост вырастает, а у нас уже ничего не вырастит.
И, слава Богу, на исходе второго месяца пребывания в госпитале стал Иван немного слышать одним ухом, и это помогло ему выучиться снова говорить. Правда, говорил он невнятно, половину звуков съедал, мычал и заикался, а по ночам ещё кричал от не проходивших кошмаров во сне, пугая соседей по палате и дежурных медсестёр. Кошмары эти так и останутся у него до конца жизни. Много лет пройдёт после войны, а он всё так же будет глух на одно ухо, в котором шум и звон, не переставая, будут испытывать терпение контуженного ветерана.

4.
– Ванька, бисов сын – живой, чертяка!
– Ванюха, дай тебя потрогать, думал – больше не увижу!
– Ну, Иван, ты и живуч, чёрт тебя дери!
– Генацвале, дай абныму тэбя!
Четверо солдат в шинелях, встретив в коридоре госпиталя ковылявшего им навстречу в болтавшейся на нём больничной пижаме Ивана Милованова, шумно галдели, обнимая и тиская на радостях своего однополчанина. Немного растерявшись от их напора, смущённо улыбавшийся Иван обрадованно кивал своим сослуживцам из одного с ними миномётного взвода и мычал им что-то нечленораздельное в ответ на их приветствия.
Проходившая мимо медсестра Анна Павловна с металлической коробкой из-под хирургических инструментов в руках нахмурилась и, недовольно покачав головой, сердито поджала губы, не в силах прогнать солдат выражать свою громкую радость во внутренний госпитальный дворик. Там было сыро, грязно и промозгло: ещё с утра зарядил мокрый ноябрьский снег с сильным ветром, и по такой погоде, как говорится, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а уж больного человека с его друзьями – тем более.
Скинув на пол с плеч свои потёртые вещмешки, красноармейцы сели на стоявшую в углу коридора скамью, усадили посередине её Ивана и живо начали обмен воспоминаниями о недавно пережитом.
– Эх, сейчас бы со встречей! – показав красноречивый жест двумя пальцами руки, вздохнул рядовой Хохлов, одногодок Ивана.
– Успеется, Гришь, – успокоил его помкомвзвода старший сержант Костенко, – Главное, что Иван живой, а вернётся в роту, мы у себя ещё выпьем и не по одной.
– Да, Ванька, как это ты умудрился с того света вернуться? – усмехнулся Хохлов.
– Начить, тама ничаго харощего нэту!
– П-правильно, Г-гоча! – улыбнулся ему Милованов.
– Да, Ванюха, досталось тебе, – сочувственно глядя на него, произнёс Костенко, – А я ведь тоже тогда неподалёку от тебя был. Грохнул взрыв, земля посыпалась, осколки засвистели. Кинуло меня, как куль, куда-то, только успел подумать, что копец настал, а ничего – оба уцелели!
– Ну, да, уцелели, – усмехнулся Хохлов, – Тебя лишь задело, а Ивана по полной программе шибануло.
– Мне моего хватило ещё под Обоянью, – покачал головою Костенко.
– Эт-то т-точно, – подтвердил Иван.
– Так и я недалеко от вас бежал, когда вы оба вверх тормашками полетели, – продолжал Хохлов, – А меня мордой в грязь и – ни одной царапины, только драный и чумазый, как чёрт,
Иван молча усмехнулся его словам и при одном напоминании о недавней бомбёжке невольно почувствовал, как тянет и болит свежий шрам на спине.
– Да всех нас вывалило в одну кучу из разбитой теплушки, – вздохнул рядовой Коротких, не в пример своей фамилии под два метра ростом, – И я видел, как рядом с Иваном рвануло, только комья земли с какими-то ошмётками во все стороны полетели. Ну, всё, думаю, был Ванька и - нет его.
– А вот как тебя санитары подобрали, не видели. Мы же все разбежались, расползлись по лесу, как тараканы, по щелям забились – кто куда, и всё гадали: живой ты или нет, – покачал головой Хохлов, – Вот и обрадовались, когда нашли тебя здесь.
– Эх, Вано, дарагой, втарой раз в рубащке радылся!
– Руб-башка т-только д-дырявая, – улыбнувшись, с трудом выговорил Иван.
– А-а, гдэ наща нэ прападала!
– В-верно! Н-ну, а в-вы-то к-как сами?
– А что мы? Досталось нам в то сентябрьское утро, когда немчура разбомбила наш эшелон, – со вздохом отвечал Гриша Хохлов, – Ты, Вань, пятый, кто из нашей развалившейся теплушки выжил тогда. Сашка Колесов, Димка Мельников, Серёга Артюхов из нашего отделения сгинули тогда под бомбами, да и много ребят-миномётчиков во взводе погибло.
– Да что наш взвод, весь полк в то утро поредел, – качая головой, сказал Костенко, – Устроили фашистские стервятники нам «аутодафе». Кто успел добежать до ближайшего с железной дорогой леса, тот под деревьями и спасся. А, когда самолёты улетели, вылезли мы из своих нор и укрытий да назад к эшелону, верней, к тому, что от него осталось. И всюду трупы, трупы, изуродованные, обожжённые – кровь, гарь, смрад.
– Собрались возле нескольких чудом уцелевших на пути вагонов, – рассказывал дальше Хохлов, – Сделали перекличку, связались по рации с командованием, нарисовали свои координаты и, пока ждали подмоги, тушили водою из болота и разбирали на путях тлевшие завалы из вагонов, вместе с санитарами собирали убитых и раненых. Одних – налево, в братскую могилу здесь же на краю леса, других – направо, в ожидании машин из медсанбата.
– Потом приехали офицеры из штаба и из Особого отдела, – продолжил его помкомвзвода Костенко, – Стали разбираться, что к чему. Учинили допрос командирам: как смогли немецкие самолёты разбомбить в нашем тылу советский воинский эшелон?! Не иначе кто-то был на крыше и светил фонариком – сигналы подавал. Значит, налицо преступное несоблюдение мер безопасности и отсутствие необходимой охраны и дисциплины. А ещё хуже – наличие измены.
– Как сейчас вижу, – говорил Костенко, – сидит за столом этакий боров особист, ряху в тылу отъел, а перед ним стоит наш раненый комбат и оправдывается. Долго мурыжили, допытывались, пока не нашли виноватого «стрелочника» и успокоились. К вечеру подогнали транспорт и тех, кто уцелел, кинули на пополнение, а затем – маршем на Великие Луки. А сейчас мы под Невелем – с фрицами воюем: жарко там, сильные бои идут.
– А з-д-десь в-вы к-как? – выдавил Иван.
– Да на один день в ваш городок по делам снабжения со старшиной приехали, – заканчивал рассказ Костенко, – Заодно решили заскочить в госпиталь своих проведать. Сюда же раненых с нашего эшелона привезли. Многие уже в строй вернулись, а остальные тяжелораненые, как ты, ещё долечиваются. Спросили внизу у дежурного, прошлись по этажам, в палаты нас не пустили, а с теми, кого в коридоре встретили, вот так же посидели, поговорили о том, о сём. А после тебя снова на передовую поедем. Вон за воротами на улице наша машина стоит. Слышь, сигналит – это старшина зовёт. Значит, пора прощаться. Надо до темна успеть в расположение части вернуться.
– Ну, пока, Ванюха – держись, старик!
– Дай Бог тебе здоровья, Вань!
– Давай, Ванька, пять и будь здоров!
– Савсэм здаровай будещь, генацвале, пириезжай скарее ки нам!
– С-п-пасиб-бо, реб-бят-та! – прощаясь, Иван мычал и заикался от волнения.
А возвращавшаяся уже без металлической коробки с инструментами в руках строгая Анна Павловна, увидев, как прощаются приезжие солдаты с её подопечным, с облегчением вздохнула и даже еле заметно улыбнулась им кончиками губ на усталом лице.

5.
За окном палаты было тихо и светло. Шёл снег, обильный, крупный, мохнатый. Наступившая зима, словно опустила занавес, и всё в природе слилось в один цвет – такой же белый, как всё те же бинты и простыни перед глазами. Иван лежал на кровати и, уставившись в потолок, думал о своём. Уже третий месяц он находился в госпитале, потихоньку приходя в себя. Его уже обнадёжили врачи, что Новый год он встретит в своём полку. Но не это занимало его сейчас.
 Мучило Ивана непонятное и необъяснимое. Это было даже не видение, а смутное ощущение недолгого присутствия рядом с ним в первое время пребывания в госпитале, когда он был ещё без сознания, очень знакомого и близкого ему человека. Он не помнил ни лица его, ни облика, ни голоса, но сквозь непроницаемую пелену беспамятства он будто бы воочию ощущал на себе чей-то взгляд, пристальный, переживающий и зовущий его по имени, настолько сильный и пронзительный в своём нежном чувстве к нему, что остался в какой-то глубинной памяти пришедшего в себя впоследствии Ивана и не даёт ему покоя.
Это было сродни присутствию в палате рядом с ним ангела-хранителя, сберёгшего его от смерти и вдохнувшего силы в угасающее безжизненное тело. Хотя благодаря советской школе c его аттеистическим воспитанием Иван не верил в ангелов и демонов – в то время верили только в светлое будущее. Но что-то же было рядом с ним, невидимое и неведомое, такое красивое и родное, что ощущалось им даже на уровне подсознания?! А. может, просто приснилось?! Или, пройдя тогда по грани жизни и смерти, что-то замкнуло у него в мозгах, и он потихоньку сходит с ума?! 
Эти странные мысли преследовали Ивана всё последнее время. И, чтобы положить этому конец, он однажды откровенно признался в своём наваждении медсестре Анне Павловне в надежде, что она поможет выяснить природу его «тихого сумасшествия». Но та ничуть не удивилась, а поведала раненому солдату то, что ничего-то ему не приснилось, а всё так и было отнюдь не поднебесным, а вполне земным образом.

6.
…Хмурый сентябрьский день в небольшом провинциальном городке склонялся к вечеру. У закрытых въездных ворот госпиталя стояла молоденькая медсестра, в шинели и сапогах, на вид моложе своих восемнадцати лет, маленькая, миловидная, курносенькая и хрупкая, которых и называют не иначе, как сестричка. Она стояла, изрядно озябнувшая на осеннем ветру, и с сожалением смотрела на соседнюю, намертво заглохнувшую, санитарную машину, во внутренностях которой под открытым капотом копался её шофёр.
Видно было, что копался он уже давно, а машина всё никак не заводилась. От этой безнадёги у солдата уже начинали сдавать нервы, и он последними словами крыл родной недоразвитый автопром, скрягу-зампотеха, вовремя не позаботившегося в полковом техпарке о запчастях, разбитые войной и непогодою дороги и много ещё чего на белом свете. Чуть поодаль стояли военфельдшер и санитар, курили и, не в силах помочь, равнодушно поглядывали на матерившегося в сердцах шофёра.
Ещё два часа назад они привезли из полевого медсанбата в госпиталь нескольких раненых в последнем бою бойцов из своей части, сдали с рук на руки и теперь ждали, когда же, наконец, заведётся их машина, чтобы возвращаться к себе в полк. В это время к воротам госпиталя одна за другой подкатили несколько санитарных машин и нетерпеливо засигналили часовому у ворот. Стоявшая неподалёку медсестричка невольно обратила внимание на этот караван машин. Часть их въехала в открытые им ворота на госпитальный двор, а другая осталась на подъезде к нему.
Сразу вокруг них засуетились появившиеся санитары, откидывали задние борта машин и на вынесенных из госпиталя носилках доставали оттуда лежачих раненых красноармейцев. Было их много, окровавленных и обожжённых, в земле и в копоти пожара, стонущих от боли и притихших, безжизненных, накрытых грязными шинелями, умерших по дороге. Остальные из них, кто ещё мог ходить, слезали и ковыляли сами или с поддержкой тех же санитаров. В двери госпиталя входили и выходили приехавшие с ними офицеры и местные врачи, о чём-то озабоченно говоря между собой.
До слуха зашедшей во двор медсестрички долетали обрывки их разговоров, из которых она узнала, что сегодняшним утром на подъезде к городу немецкие самолёты разбомбили эшелон с нашими войсками. Потом она отчётливо услышала номер стрелкового полка, который был в этом эшелоне, и от предчувствия беды у неё похолодело внутри:
– Нет, не может быть, – разубеждала она себя, – Не мог тот полк быть в здешних краях, когда ещё совсем недавно он принимал участие в боях на Курской дуге.
Но явственно и не раз услышанное вокруг неё говорило об обратном – на войне всё может быть: по окончании одной операции военные стратеги готовят другую, собирают воинские части и перебрасывают их на новые места будущих боёв.
– Да даже если это и так, – соглашаясь, успокаивала себя медсестричка, – не может быть, чтобы именно с ним что-нибудь случилось.
Успокаивала и сама же себя опровергала:
– Но ведь он такой же, как и все: за чужими спинами не прячется, и уже был ранен.
Говоря это про себя, она ходила меж санитаров с носилками, вглядывалась в лица лежавших на них раненых красноармейцев, со страхом боясь узнать в одном из них того единственного, которому она писала из дома письма и ради которого, не выдержав разлуки, два месяца назад пошла медсестрой на фронт.
Разгруженная у подъезда госпиталя очередная машина уезжала со двора, и на её место вставала следующая, и всё повторялось сначала: снующие санитары укладывали на носилки раненых солдат, снимали их с кузовов машин и уносили в здание госпиталя. Перед глазами девушки мелькали их лица, чёрные, изувеченные, искажённые болью, иной раз чуть ли не полностью забинтованные кровавыми бинтами, и в их мелькании она уже боялась пропустить своего солдата.   
– Петрович, а этого куда: в приёмную али сразу в мертвецкую? – окликнул молодой санитар своего пожилого напарника-распорядителя.
– А ты сам, Микитка, определить не можешь?
– Кажись, не дышит и холоднай.
– Что значит «кажись»? – недовольно заворчал Петрович, – А, ну, приложись к нему и слухай!
– Дышит! – вскоре обрадованно доложил Микитка, – Живой!
– Ну, вот, а ты его хотел в мертвецкую, – продолжал ворчать подошедший Петрович, – Смотри, ещё совсем пацан желторотый весь побитый лежит. А, ну, живо хватай носилки и понесли прямо к операционной. Авось оттоль его быстрей на стол положат, и он раньше времени не помрёт. Сколько их тут таких на тот свет перетаскали!
Лицо молодого солдатика было почти сплошь перевязано бинтами с проступавшей сквозь них чёрной кровью, глаза безжизненно закрыты, а голова беспомощно свесилась на грудь. Что-то толкнуло стоявшую поблизости и слышавшую диалог двух санитаров девушку пойти вслед за ними в подъезд и дальше по коридорам госпиталя. Во всеобщей суете никто не обратил на неё внимания. Когда же санитары оставили носилки с принесённым солдатом у дверей операционной, а сами пошли обратно во двор за новыми ранеными, тут она и узнала того, кого боялась обнаружить среди них. Узнала и чуть не упала в обморок, когда отважилась заглянуть в документы, бывшие при нём.
Так они и встретились два бывших одноклассника – Иришка Петрова и Иван Милованов. Только у одного была сильнейшая контузия, и он находился между жизнью и смертью, а другая, за два года работы в госпитале вдоволь насмотревшаяся крови и страданий человеческих, сейчас сама испытывала не меньшую боль, узнав в тяжело раненом солдате близкого ей человека. И от жалости, отчаянно, до боли, кусала кривившиеся губы в попытке сдержать непрошеные слёзы.
Когда Ивана забрали в операционную, Иришка  вспомнила о тех, с кем она днём приехала сюда, и, боясь, как бы они не уехали без неё, побежала на улицу. У подъезда госпиталя уже не было санитарных машин, а за воротами всё так же без перемен стояла их заглохшая полуторка, возле которой Иришка и нашла всю троицу из своей санчасти. Уже сгущались ранние осенние сумерки, и, видя всю обречённость их положения, военфельдшер объявил, что с машиной кранты, и придётся ночевать в этом богом забытом городке. Завтра с рассветом он постарается добыть нужные запчасти, а по возвращении в полк разобраться с зампотехом.
С трудом сдерживая волнение, Иришка в двух словах объяснила фельдшеру, почему ей сейчас непременно нужно быть в госпитале, где она, возможно, и заночует. Можно сказать, что ей повезло, что её отпустили свои и пустили к себе чужие. Она много не говорила  дежурному врачу в приёмном покое, как дорог был ей недавно привезённый сюда тяжело раненый солдат. Дежурный только понял, что грех было отказываться от лишней помощи незнакомой медсестры с передовой в уходе за сегодняшним обвалом раненых бойцов. И он пропустил девушку, направив в отделение, где мог быть после операции её знакомый солдат.

7.
Всю ночь в операционной госпиталя горел яркий свет, где, не смыкая красных от бессонницы глаз, работали врачи, кромсая человеческую плоть. Всю ночь, не смыкая глаз, просидела Иришка в выданном ей белом халате у постели Ивана, доставленного из операционной в палату. Был он без сознания, лежал, не шевелясь, и дышал так тихо и прерывисто, что не раз обеспокоенная Иришка склонялась к самому его лицу, чтоб уловить еле слышное дыхание его.
Иногда Иван начинал бредить и метаться головою по подушке, пытаясь говорить что-то невразумительное. Тогда Иришка бережно поддерживала руками его перевязанную чистыми бинтами, многострадальную голову, смачивала водой пересохшие от жажды его губы, и он затихал, как будто бы и вправду чувствовал нежное прикосновение её рук. Так повторялось всю ночь до самого утра. Время от времени в палату заходила дежурившая в ту ночь на этаже Анна Павловна за Иришкой, и она безропотно делала любую работу, где была нужна её помощь: поднять, перенести и уложить раненых, помыть и перевязать их, и многое другое.
А потом она снова бежала к Ивану, хотя Анна Павловна и предлагала Иришке отдохнуть, прикорнув часок-другой на большом кожаном диване у них в сестринской комнате. Но, подняв на неё свои огромные, округлившиеся в волнении, глаза, Иришка наотрез отказывалась даже на минуту отойти от постели Ивана: а вдруг с ним что-нибудь случится в это время?! Она уже рассказала доброй Анне Павловне о себе и об Иване, и та, невольно ставшая их доверительным лицом, сочувственно кивала девушке и уходила из палаты по своим делам.
Час за часом медленно отсчитывала чёрная тяжёлая тревожная ночь за окном, оживлённая по палатам и коридорам приглушённым дежурным светом, вскриками и стонами во сне и в беспамятстве тяжелораненых, а то и не спящих, мучавшихся от боли, людей. Всё так же час за часом сидела Иришка у постели Ивана, не отрывала глаз и ловила каждое его движение, каждый болезненный звук и вздох, понимая, что эта ночь может оказаться для них на фронте первой и последней. Завтра утром она уйдёт из этого госпиталя, вернётся в свою санчасть, на передовую, где идут жестокие бои, и одному Богу, устроившему им двоим посреди войны эту счастливую в своём несчастье, случайную встречу, одному Богу известно – встретятся ли они ещё когда-нибудь.
Так и не придя в себя этой ночью, Иван даже не догадывался, что рядом с ним сидит его Иришка и молит Бога о его жизни и здоровье. Но чем ещё она могла помочь ему?! Чистым и искренним чувством своим выплеснуть всю душу в слова, которых он не услышит?! Передать их любящим взглядом и этим добавить толику сил родному человеку в его борьбе со смертью, стоящей у него за спиной?! Разве мог он не почувствовать это в своих неведомых глубинах подсознания?!
И всё равно Иришка шёпотом, дабы не потревожить соседей по палате, звала его по имени и разговаривала с ним. Она рассказывала ему об их детских играх, о школьных годах, о выпускном вечере и рассвете на Люблинском пруду, о совместных прогулках, о липовой аллейке и заветной калитке. И, может, в этот час он действительно слышал её – загадочным шестым ли чувством своим – не мог не услышать, если был так дорог ей! Как ещё можно было передать ему, что в эту ночь она была рядом с ним – в эту бесконечную и час за часом стремительно уходящую ночь?!..
Пасмурным осенним утром из приёмного отделения госпиталя позвонил дежурный врач и передал по телефону, что у него внизу какие-то люди спрашивают медсестру Петрову. Услышав это известие от пришедшей к ней в палату Анны Павловны, Иришка побледнела, но сдержалась, сказав, что сейчас уйдёт, только простится с Иваном. Анна Павловна вернулась на свой дежурный пост на этаже, чтобы не мешать ей. Вскоре из палаты вышла Иришка, бледная, осунувшаяся после бессонной ночи, и натянутая, как струна. Поблагодарив за всё дежурную медсестру, она отдала ей белый халат, надела свою походную шинель и сапоги, попрощалась и ушла по коридору на выход с этажа…
– Вот и всё, Иван, – закончила свой рассказ Анна Павловна и ещё добавила, – Скоро тебя выпишут и отправят на фронт. Но ты найди Ирину, и дай вам Бог счастья!
Иван молча кивнул, чувствуя, что от волнения не в силах произнести ни слова.
– Одно лишь озадачивает, – продолжала Анна Павловна, – За всё прошедшее с тех пор время Ира больше не навестила тебя. На западе Калининской области идут сильные бои, и с передовой везут к нам раненых бойцов, но из полка, в санчасти которой состоит твоя Ирина, привозили их другие санитары и медсёстры, а её так и не было. Что случилось, я не знаю. Тут, как говорится, пути господни неисповедимы.

8.
Права оказалась Анна Павловна, рассуждая о путях господних. В то далёкое неприветливое сентябрьское утро по просёлочной дороге в сторону фронта тащилась одинокая санитарная машина. После вынужденной задержки накануне, с грехом пополам заведя свою разбитую полуторку, на ней возвращались из городского госпиталя в свой полк четверо бойцов из санвзвода части. Фельдшер и санитар сидели в кузове с драным брезентовым верхом, накрывшись плащ-палатками от ветра и дождя, а молоденькая медсестра устроилась в кабине с явно повеселевшим шофёром, всё пытавшимся с ней заговорить.
Но медсестра молчала и думала о чём-то о своём. Да и немудрено, если душа у неё была не на месте. Ехала Иришка и кляла себя за то, что бросила беспомощного любимого человека. Ведь говорил же он, когда уходил из дома на войну, что каждый из их класса будет на своём месте: ребята – воевать, а девчонки – выхаживать их, если ранят. Так и вышло. Хотя лучше бы не говорил.
Слава Богу, благодаря нелепой случайности она встретила Ивана и успела хоть что-то сделать для него. А ведь могла бы уже сегодня быть на передовой, вытаскивать из боя новых раненых бойцов и отвозить их в полевой медсанбат или городской госпиталь, не зная и не ведая о том, кто в нём лежит. Выходит, вся наша жизнь и состоит из случайностей, её определяющих.
Они проехали большую часть пути, когда уже стала доноситься артиллерийская канонада с передовой фронта. И в это время из-за леса неожиданно вынырнули два немецких «Юнкерса» и, спикировав на дорогу, понеслись навстречу одинокой санитарной машине. Но что им медицинский красный крест, когда у них на крыльях были свои чёрные кресты со свастикой.
Услышав в небе знакомый надрывный гул, фельдшер и санитар отчаянно забарабанили кулаками сверху по кабине: «Во-о-зду-у-х!». Завизжали тормоза, и юзом проскользив по грязной мокрой дороге, машина остановилась, но было уже поздно. С одного самолёта дали пулемётную очередь, сразив наповал спрыгнувших с кузова бойцов, а с другого упало чёрное чернильное пятно и, быстро увеличиваясь в размере, с противным свистом стремительно понеслось к земле.
Мощный взрыв потряс окрестность, подняв в дыму и пламени наверх пласты дорожной земли вперемешку с кусками металла, разбитыми досками, обрывками тряпья и прочими ошмётками. А немец-ас, подорвавший санитарную машину, довольно осклабился, увидав из кабины своего напарника показанный ему большой палец. Сделав круг и покачав на радостях крыльями от успешно проведённой работы, вражеские стервятники стремительно пронеслись над огромною дымящейся воронкой на дороге и скрылись в небесной дали.
В тот же день в поле, неподалёку от этого страшного места, появилась ещё одна безымянная братская могила, где схоронили останки найденных здесь четверых красноармейцев из санчасти полка. А спустя некоторое время по сохранившемуся металлическому номеру машины определили имена погибших, написав их на скромной табличке, воткнутой в могильный холмик.

9.
В январе 1944 года Ивана выписали из госпиталя, ещё довольно слабым, но вполне боеспособным воином, для последующей отправки на фронт в его родной 155-й гвардейский стрелковый полк. В то время гвардейцы полка в составе 52-й стрелковой дивизии 1-го Прибалтийского фронта в период зимнего наступления вели ожесточённые бои с немцами на границе Псковщины и северной Белоруссии.
Вернувшегося из госпиталя ефрейтора Ивана Милованова поначалу определили в резервные части полка. Иначе тяжко пришлось бы на первых порах после тяжёлого ранения Ивану со своим миномётом на марш-бросках по глубоким белорусским снегам, которыми они гнали врага на запад. Там, уже в полку, в пришедшем из дома письме от матери, он и узнал о печальной судьбе его Иришки Петровой.
В тот день, когда привезли почту, старший сержант Костенко спустился в свою землянку и удивлённо замер, вглядываясь с яркой снежной белизны уличного света в полумрак подвешенной к потолку горевшей коптилки. За столом сидел Иван и, тихо покачиваясь вперёд-назад, смотрел, не мигая, в одну точку перед собой.
– Ты чего, Вань? – подошёл к нему старший сержант.
Иван как будто не слышал своего командира и продолжал молча раскачиваться.
– Что с тобой, Иван? – громче повторил Костенко и хлопнул ефрейтора по плечу.
Тот медленно поднял голову и глазами полными какой-то смертельной тоски и невыразимой боли посмотрел на командира.
– Что случилось-то? – потряс его за плечи сержант.
Иван молча кивнул на распечатанное письмо, лежавшее перед ним на столе. Взяв в руки листок и пробежав по его неровным строчкам, Костенко с сочувствием то ли спросил, то ли констатировал то, что прочитал:
– Невеста?
Иван снова молча кивнул и продолжал качаться, уставившись перед собой.
– Ох, уж эта война, мать её противотанковой гранатой! – в сердцах матернулся Костенко и тут же добавил, приобняв Ивана:
– Ванюш, подожди, я сейчас!
Он рванулся к своим нарам, вытащил из-под них вещмешок и извлёк оттуда ценную фляжку с водкой. Поболтав и убедившись в половине содержимого в ней, вернулся к Ивану:
– Выпей, Ванюш, выпей, сколько сможешь – легче будет!
Отвернув крышку фляжки и чуть ли не силком заставив Ивана выпить водки, Костенко подхватил под мышки обмякшее тело ефрейтора, отвёл его и уложил на нары. Укрыв шинелью, он присел рядом и, поглаживая Ивана по плечу, стал «заговаривать ему зубы». Он говорил, что, повидав за годы войны столько смертей, надо найти в себе силы пережить и это известие, чтобы жить дальше, воевать с этими гнусными «фрицами и гансами» – растудыть их из гранатомёта! – отомстив им за смерти наших близких и любимых людей.
Слава Богу, в тот день выдалось долгожданное затишье на передовой, тихо было и на следующий день, как будто бы две противоборствующие силы по обеим сторонам фронта копили друг против друга силы до нужного часа. А в это время солдаты приходили в себя, залечивали раны, отсыпались и тоже собирались с силами. Вот и пригодилась Ивану ненадолго выдавшаяся, незапланированная фронтовая тишина придти в себя от потрясения. Да ещё, может быть, помогла и неожиданная смена обстановки.
Ранней весной 1944 года, когда в недрах Генштаба уже готовилась летняя военная операция под кодовым названием «Багратион» – освобождение Белоруссии войсками трёх Белорусских фронтов и 1-го Прибалтийского фронта, когда после зимних упорных боёв 155-й стрелковый полк вышел к городу Кенигсбергу, пришёл приказ о переводе старшего сержанта Костенко, ефрейтора Милованова и других бойцов полка на новое место службы. И покатили через всю страну служивые в теплушках эшелона с Прибалтийского на Дальневосточный фронт.