Медитации о прощении

               

Хочу привести здесь некоторые воспоминания (точнее, записки) о посещении курсов М.Норбекова в 1999 году. Был такой период, когда я стал ощущать потерю интереса к жизни, что сильно меня беспокоило в том числе и потому, что напоминало предательство по отношению к одному человеку, одной необыкновенной чернокожей девчонке, которая очень давно дала мне толчок и направление в жизни. Услышал, что курсы Норбекова – это то, что нужно, и записался. На курсах очень много внимания уделялось разным медитациям, а впечатления от них мы должны были дома по горячим следам записывать в специальный журнал. На днях я совершенно неожиданно нашёл этот журнал в старых бумагах, и некоторые записи показались мне любопытными. Вот они

22.06.1999
В изменённом сознании нам нужно было подняться, преодолевая препятствия и трудности, на высокую гору, где жил мудрый отшельник, получить от него какое-то высказывание и запомнить, т.к. в нём содержался ценнейший жизненный совет. Я вскарабкался туда, увидел его маленькую бревенчатую хижину на самой вершине, вошёл, увидел отшельника… Он был похож на Конфуция. Было очевидно, что он меня не ожидал. Он молча, с изумлённым видом взирал на меня и не проронил ни слова. А время шло. И вот меня уже позвали обратно на Тамбовскую, 63. Я начал уходить, мешкая, надеясь, что он хоть что-нибудь крикнет вслед… Но он молчал.
Ну как это истолковать? Не получилась медитация? Или получилась, и его напутствием следует считать изумлённое молчание?

24.06.1999. Вечер
День был адски жарким. По радио сообщили: было 35 градусов. Очень может быть.
На занятиях что-то сделал с левым плечевым суставом – теперь в некоторых положениях болит. Наверное, слишком быстро вертел перед собой рукой – не хотел отставать от Маргариты (преподавательницы).
Позволил себе небольшой коктейль из джина, грейпфрутового сока, тоника, лимона и льда. Алкогольное содержание ничтожно, зато наслаждение – на грани обморока, а это, по-моему, по сути, по смыслу (хотя и не по форме) соответствует самой философии курсов. Я прав. Или история меня оправдает.
Вчера гвоздём программы была медитация о прощении. В зале многие женщины рыдали.
Я сначала оценил своё участие в ней как неудачное. Не явились ни те, кого я обидел, и тем лишили меня удовольствия от покаяния, ни те, кто обидел меня. Вообще-то вопрос, поставленный в таком необычном плане, загнал меня в угол, а в углу каждый станет философом, если его туда загнали. Я сделал два вывода:
1) Я никогда и никого не обижаю. Это противоречит самим основам моего миропонимания. Если и бывало, что я навязывал кому-то свою волю, неприятную для другого, то всегда старался делать это c максимальной тактичностью, стремился к взаимному пониманию. Видимо, это и ликвидировало чувство обиды, превращало его во что-то неприятное, но не обидное. Так или иначе, даже те, кого я уволил с фирмы (не без оснований!) обиды на меня не держат.
2) Меня никто не обижал. Правда, были решения других людей, которые вдребезги разбивали мои планы, но я этих людей не помню. Обида есть на прежнюю систему, а эти люди просто безукоризненно исполняли свой долг перед нею. Во время медитации система ко мне не явилась. И слава Богу! Я бы ей не простил и тем испортил бы песню.

Но ко мне явился я сам – дочерна загорелый севастопольский пацан лет шести в длинных футбольных трусах.
На мелководье Песочной бухты он наблюдал за креветками, крабиками, медузками… Не могу сказать, что эта встреча была такой уж неожиданной. В минуты душевной слабости он и раньше приходил. Вернее, это я приходил к нему на берег бухты и говорил, вот, мол, что у меня вышло. Ну как, хочется тебе жить, если ты теперь знаешь, к чему придёшь через N лет? Ответа я обычно не получал, потому, что и не ожидал его. Но на этот раз получился примерно такой разговор:

Я рассказал ему о надеждах и разочарованиях, о беге, заканчивавшемся тупиками, о смерти одной жены и предательстве другой, о неожиданных поворотах и сожжённых мостах… Но я рассказал ему и о том, что его ждёт прекрасная работа, которую он будет выполнять лучше всех, паруса и костры, таинственные книги… Он увидит ураган в Азии, услышит  грохот ночных тамтамов и чавканье горячих болот в Африке, у него будет мало друзей, но они будут настоящими… На всё это (конечно, переданное не словами) он ответил примерно так:
  - Паруса и костры – это интересно, а со своими тётками разбирайся сам.
  - Как это «сам», - возмутился я. – Это же тебе придётся с ними разбираться!
  - Ну и разберусь! Я пошёл. Видишь, ветер переменился, бухта мелеет. Я сейчас за полчаса наловлю банку креветок одним сачком для бабочек.

И он зашлёпал куда-то по мелкой сверкающей воде… Потом вдруг остановился и спросил:
  - А Африка, это там, где негры и крокодилы?
  - Да.
  - Ну, это тоже неплохо… Пока. Приходи ещё, только чтоб без занудства.

В общем, он спокойно отнёсся к тому, что я для него приготовил и за что собирался просить прощения. Фактически он меня простил. Ну что ж. Хоть это у меня получилось.

27 июня, 1999
Вчера после вечерних занятий и новой медитации о прощении был как выжатый и не смог заставить себя изложить свои впечатления.
Наверное, до меня всё медленно доходит, но во время медитации я не нашёл, за что простить моих родителей, как все. Ну, однажды мама выдрала меня ремнём очень фундаментально. Я помню вспухшие полосы на теле. Но обиды на неё нет и не было даже тогда. Напротив, даже сейчас меня жжёт стыд за моё поведение.

В нищенские послевоенные годы мама из кожи лезла вон, чтобы я выглядел прилично и хорошо питался. Перешивала для меня старую одежду, пыталась разнообразно готовить, а я часто замечал, что сама она не ест, а «доедает». (Эта привычка сохранилась у неё и до сих пор.) Она сочиняла для меня вкусные школьные завтраки, а я отдавал их толстому Сашке Карапетяну. Мне и сейчас муторно вспоминать и сравнивать, что ела мама и что жрал этот Сашка. Я не помню боли от ударов, но отлично помню, как мне было стыдно. Так что чисто формально вчера я маму простил, хотя обиды на неё никакой не держал.

Мимоходом, без особых эмоций простил и за то, что она без разрешения прочла когда-то письмо от девочки, в которую был влюблён в шестом классе, и пыталась вмешаться в наши отношения. Это привело лишь к тому, что я на всю жизнь вычеркнул её из числа тех, кому доверял, с кем мог бы поделиться личными проблемами. Во время медитации я это как-то не осознал и не «классифицировал», кто и что здесь потерял, кто оказался обиженным.
 
Отца мне тоже прощать не за что. Мы с ним не были особенно близки, но прежде всего потому, что он редко появлялся дома. Он был военным моряком, крутым профессионалом, которого обожали подчинённые, уважало и побаивалось начальство. Если его корабль был в гавани, он приходил домой серый от усталости, с запёкшимися губами. Приходил раз в неделю, и нам было не до конфликтов. И вообще я старался смыться из дому, чтобы оставить родителей вдвоём. Пока я приносил домой пятёрки, они не досаждали мне, оставляли в покое. Я не раз говорил, что меня воспитали улица и Артиллерийская бухта, на что отец не обижался, а только усмехался. Только много позже я осознал, каким бесценным даром были свобода и доверие, которые он мне дал в те годы тотального контроля и страха. И ещё он дал мне совет: в групповой драке защищай не себя, а товарища. Не знаю, как это с точки зрения «сам-чон-до» (система, разработанная одним из соратников Норбекова), но по жизни я всегда этому совету следовал и никогда об этом не пожалел.

В общем, мне не за что прощать отца. В душе к нему только благодарность. Хоть и как-то издали, но я им гордился: душа любой компании, гитарист, певец, картёжник, прекрасный рассказчик, шахматист, физик, знаток проблем освоения космоса, отличный математик… На броневых козырьках кораблей, которыми он в разное время командовал, не хватало места для звёзд, полученных за стрельбы зенитные, торпедные, главного калибра, за манёвры в охранении и ещё Бог знает, за что… Не было только звезды за художественную самодеятельность. Окончил службу контр-адмиралом, начальником одного НИИ, который он сам и создал, и командиром флотилии Тихоокеанского измерительного комплекса («кораблей науки»), которая, в частности, обеспечивала полёт Гагарина над Тихим океаном, отслеживала  пуски и падения баллистических ракет от Камчатки до мыса Горн. На его памятнике на Волковском кладбище Петербурга – созвездие Южного Креста и надпись из песни моряков А.Грина «Бог, храня корабли, да помилует нас!»

Всё это вспомнилось мне во время медитации, но я почему-то не вспомнил, что сам должен был бы попросить у отца прощение за годы переживаний, которые я ему обеспечил. Когда я преподавал в университете марксистскую политэкономию – эту зазеркальную ахинею – я старался подменить её нормальной экономической теорией, рискуя собственной шкурой. Отец знал об этом, переживал и вяло пытался переубедить меня, хотя сам ощущал нелепость официальной идеологии, презирал партийных функционеров, ядовито называл всех этих секретарей «вождями». Вот за этот страх, за это вынужденное лицемерие я должен был попросить у него прощение в медитации.
Но я этого не сделал. Забыл. Не успел. Действительно, важные вещи доходят до меня, как до жирафа.

Да, трудная вещь эти серьёзные медитации, но может быть очень полезной для внутреннего очищения перед каким-то новым стартом.