КГБ и археология

               
Воспоминания археолога и писателя Георгия Фёдорова.

Публикуемое произведение принадлежит моему покойному мужу Георгию Борисовичу Федорову и создавалось на основе общих бесед со мной, как участницей описываемых событий

Марианна Рошаль-Федорова

               
КГБ и археология – это тема необъятная. Как, в прочем, и любая тема, связанная с ролью КГБ в советском обществе. Я должен сказать, что КГБ, его влияние, его сила, его кадры отнюдь не уничтожены были в результате тех изменений, которые произошли за последние несколько лет в России. Я имею в виду то, что называлось раньше Советским Союзом. Люди, которые вершили суд и расправу над участниками демократического движения  второй половины 60-тых – 70-тых годов живы и здоровы. Я имею в виду кадровых работников КГБ. Более того, они очень повышены в чинах, сделали большую карьеру. Вот, например, член коллегии Комитета Государственной Безопасности, генерал Государственной Безопасности Геннадий Васильевич Кислых. В числе других  он был удостоен отвратительной встречи, которую, в общем, прогрессивный и талантливый журналист Светов устроил на телевидении с руководящими работниками КГБ. Так вот, Кислых был руководителем следственной группы по делу Якира после его последнего ареста в 1971-м году. Или, допрашивавший меня дважды Эдуард Иванович Ширковский, блестящий профессионал, один из следователей, которые вели дело о «Хронике текущих событий», о замечательном поэте и человеке, моём друге Илье Габае. Он сейчас тоже генерал и председатель Комитета Государственной Безопасности по Белоруссии. Может быть, сейчас это по-другому называется, его должность в свете самых последних событий, но в том, что он сохранил эту должность, как бы она ни называлась, а также свои генеральские погоны, в этом я уверен. Так вот, с этим предисловием я и начну.
Почему именно КГБ и археология? Ну, потому, что я археолог и мне в этом качестве, хотя далеко и не только в этом, приходилось неоднократно сталкиваться с КГБ. Первое столкновение было почти комическим. Начальником крупной экспедиции, которую я же сам и создал, я был назначен в 1950-м году. Это была Прутско – Днестровская, в последствии археолого-этнографическая экспедиция Академии Наук СССР. В неё, после её окончательного сформирования, входили этнографы, антропологи, археологи, искусствоведы, архитектор, художники, чертёжники. Её направляли и финансировали Институт Археологии Академии Наук СССР, Институт Этнографии Академии Наук СССР, Институт Истории Академии Наук Молдавии, Одесский Археологический Музей, Измаильский Музей, Ленинградский Артиллерийский Музей и ряд других учреждений. А также, экспедиция работала в тесном контакте с Институтом Археологии Румынской Академии Наук. Так вот, сразу же после моего назначения начальником этой экспедиции, меня вызвал зав. Отделом Кадров и сказал, что так, как я, как начальник экспедиции должен получить допуск, то в секретной документации имеется пункт о неразглашении государственной тайны, под которым мне надо поставить свою подпись. Сразу же оговорюсь: никакой секретной документации мне не давали и я её не видел за исключением крупномасштабных карт того региона, в котором я работал. Регион это обширный. Это северная Буковина, Прутско – Днестровское междуречье, то есть Бесарабия и Буджак – угол между Дунаем и Чёрным морем на нашей территории и, соответственно, территории  в Румынии. Так вот, мне дали крупномасштабные карты, которые назывались до революции двухвёрстки, название это сохранилось и сейчас, карты, сделанные Русским Генеральным Штабом. Эти карты считались засекреченными при Советской Власти и сейчас, наверное, считаются такими. Они были необходимы археологам для, в особенности, археологической разведки. Так вот, прежде чем получить допуск к секретной документации, я должен был подписать, поставить подпись под инструкцией о неразглашении. Эта инструкция содержала более ста тридцати пунктов. Я уже не помню точно, сколько. Это то, что я не имел права разглашать. Прочитав её, я очень удивился. Например, там было написано, что я не имею права разглашать длинну китов. Ну, откуда я могу вообще знать, какая у китов длинна? Я видел их только по телевизору или в кино, никогда ни одного кита в жизни не измерял и не собирался этого делать. Тем не менее, я должен был дать подписку об этом неразглашении. А также о том, что я обязуюсь не разглашать объём грудной клетки современных мужчин. Меня это тоже очень удивило. И только потом я понял, в чём дело. По распоряжению советских властей наши китобои убивали маленьких китов, детёнышей, которых по конвенции о народном китобойном промысле мы убивать не имели права. Поэтому и нельзя было разглашать их размеры, так как они были очень маленькими. Теперь, почему нельзя было разглашать объём грудной клетки мужчин? Об этом мне сказал случайный знакомый, врач скорой помощи, который приехал ко мне во время сердечного приступа. Он сам был родом из Якутии. Он сказал, что русский народ – самый больной народ в мире и, что люди вырождаются. В частности, мужчины становятся всё более слабогрудыми, что не может не отражаться на обороноспособности государства, потому, что физически они становятся всё более слабыми. Ну, во всяком случае, вот такие элементы трагикомические в первом моём знакомстве с КГБ были.
Ну, затем дело пошло круче. Хотя, элементы трагикомические сохранялись. Более четверти века просуществовала руководимая мною Прутско – Днестровская археологическая экспедиция. И всё это время мои взаимоотношения с КГБ можно охарактеризовать как противостояние. Пусть читатель не посетует на меня за нескромность, что ли. Как это можно говорить так – противостояние?  Где в нём участвуют с одной стороны один человек, начальник экспедиции, а с другой стороны -  одна из мощнейших организаций мира. Но, я всё - таки настаиваю на этом термине. И, при этом, я утверждаю, что к этому противостоянию способен любой человек и, даже, находясь в полном одиночестве.
Так вот, противостояние. И, хотя, в конце концов, добилось своего и мою экспедицию закрыли, а меня выгнали из института, но, я считаю, что свой вклад, свою долю участия по отношению к достойным людям, которые вели безнадёжную и необходимую для них и для всего общества борьбу со всей нашей подлой системой, в том числе и с КГБ, свой вклад я сделал и, хоть немного, облегчил участь замечательнейших людей.
 КГБ применяло по отношению к диссидентам целый ряд приёмов. В этом отношении особенно изощрённым садизмом отличался милый лирический поэт Юрий Владимирович Андропов. Кстати, все они:  насильники, палачи, убийцы, садисты – они все были при этом сентиментальны. Видимо, одно с другим тесно связанно. Сентиментальные стишата писал Робеспьер, сентиментальные, слюнявые стишки кропал Сталин, Феликс Эдмундович Дзержинский, этот рыцарь революции, Менжинский, его заместитель, связанный с поэтами – символистами, Андропов Юрий Владимирович, стихи которого с такой страстной любовью пропагандировала ещё недавно по телевидению поэтесса Екатерина Шевелёва. Стихи писали Мао-Дзе-Дун и многие другие палачи и садисты. Они были сентиментальны и даже слезливы. Но, это особый разговор и я к нему, вероятно вернусь. Мне есть, что по этому поводу сказать. Я наблюдал некоторых из них вблизи и могу сказать о корнях соединения этих двух как будто бы противоположных качеств: чудовищной жестокости, садизма и сентиментальности – это две стороны одной медали.
Так вот, они применяли по отношению к диссидентам, в особенности, во времена Юрия Владимировича Андропова, такую нехитрую, но подлую и очень эффективную тактику: человек, которого они стремились сжить со свету, и который не давал поводов для привлечения его по линии уголовной, а, также, не посягал на насильственное свержение государственного и общественного строя, а диссиденты, как правило, были очень честными людьми и людьми – сторонниками ненасильственных действий, поэтому по обеим этим статьям их невозможно было привлечь, тогда проводилась такая политика по отношению к ним: их запрещалось брать куда – либо на работу или на учёбу. А у нас есть, я думаю, это совершенно уникальный закон о тунеядстве, который предусматривает ссылку до пяти лет за паразитический образ жизни. И вот, человек, лишённый возможности учиться, лишённый возможности работать, он подвергался сначала предупреждениям, преследованиям, а затем отдавали его под суд, давали ему несколько лет ссылки и, уж тут то, делали так, чтобы в этой ссылке, на фактически принудительных работах он находился бы в таких условиях, при которых выжить было почти невозможно. Ну, в такой ссылке за тунеядство был поэт Иосиф Бродский, ныне – лауреат Нобелевской премии и ряд других достойных людей. Меня это глубоко возмущало, и я стал брать их к себе в экспедицию, ну, в качестве рабочих, обычно. И тут КГБ столкнулось с очень сложным препятствием, потому, что как же: справка, на бланке Академии Наук, подпись начальника экспедиции, печать: такой-то и такой-то является сотрудником такой-то археолого-этнографической экспедиции. Не придерешься! Это вызывало дикую ярость у Комитета Государственной Безопасности, и он объявил мне настоящую войну. Вот о некоторых эпизодах этой войны и чем она и как закончилась я и хочу рассказать.
Но прежде мне хочется рассказать об ещё одном человеке, который работал у меня в экспедиции, но попал в неё несколько иным способом. Я имею в виду поэта Наума Коржавина. Мы познакомились с ним в 1946-м году, когда он только что поступил в Литературный Институт имени Горького. Его забавный облик в это время прекрасно описал Владимир Тендряков в недавно опубликованном одном из лучших прозаических произведений нашего времени «Охота». Я не буду на этом останавливаться. Скажу только, что мы очень подружились. И, когда в ноябре 1947-го года Коржавин был арестован, то в тот же день у меня был обыск, такой весьма тщательный, а затем, ну, история пребывания Коржавина в ссылке и наших взаимоотношений в период его ссылки и после нее – это особая история, на этом останавливаться не буду. Скажу только, что я его зачислил после его возвращения в экспедицию. Что было ему необходимо, ну, хотя бы, для получения официального статуса. Он ещё не был восстановлен в Институте и в материальном и в моральном отношении. В его работе в экспедиции был один деликатный момент. Дело в том, что во всех крупных экспедициях тогда, я имею в виду в Сталинский период, и в послесталинский, в особенности до ХХ-го съезда, хотя, насколько я представляю себе, да и после ХХ-го съезда эта ситуация сохранялась, во всякой экспедиции обязательно каким – нибудь образом засылался стукач, работник КГБ; ну, кадровый, не кадровый, добровольный стукач. Вот я и подумал: чем мне зашлют неизвестного мне человека, ещё какую – нибудь сволочь отчаянную, лучше–ка я сам себе выберу человека, а подходящий человек у меня на примете был. Это был Киевский археолог профессор Виктор Платонович Петров. Историю его я знаю очень приблизительно, но, насколько я представляю себе, она была такой: Виктор Платонович родился и вырос в Киеве, получил классическое историко-филологическое образование, блестяще знал греческий и латинский языки, увлёкся археологией, и был дельным и толковым археологом. В конце 20-х и начале 30-х годов, когда украинскую интеллигенцию стали сажать, обвиняя её в национализме, то посадили и его. Но, так как в начале 30-х годов ещё разбирались, кто и за что сидит, то впоследствии его через два года выпустили. Всё – таки чистокровный русский с украинским националистом как-то не подходит. Но, он уже остался с таким пятном, как отсидевший два года по политической линии. И поэтому его оставили в оккупированной немцами Украине во время войны. Официально он считался исполняющим обязанности редактора газеты Харьковского бургомистра, а неофициально у него было две функции: он осуществлял связь городского подполья с партизанским движением и, главное, готовил покушение на Гитлера: в его ставке в России, которая находилась в Виннице и в Берлине. Должен сказать, что он, видимо, обе этой функции выполнял довольно успешно, но, покушение на Гитлера сорвалось. Гестапо расстреляло большинство его участников. Виктор Платонович бежал и попал в партизанский отряд имени Берия, состоявший из Харьковских энкаведешников. Он показывал мне своё удостоверение тех времён. Оно было напечатано типографской краской на белой шёлковой ленте. Наверху стояло: «Смерть фашистским оккупантам!», дальше – фамилия, имя, отчество и так далее. Почему на шёлке – потому, что эта шёлковая лента вшивается в одежду и  при прощупывании она не обнаруживается. Ну, и после этого он после войны вернулся опять к своей работе археолога, но и продолжал числиться и за Комитетом Государственной Безопасности. Причём, как мне сказала одна моя ученица, она случайно видела документ, из которого явствовало, что Виктор Платонович был нашим  генералом – генералом КГБ или генерал-майором КГБ. Ну, не знаю, так это или не так. Я, кстати, узнал об этом совсем недавно, через много лет после его смерти. Во всяком случае, я знал тогда, что он был каким-то образом связан с КГБ и знал в то же время, что это человек порядочный, образованный, опытный археолог, и я его пригласил в экспедицию. Он охотно согласился. Я сделал его даже не начальником отряда, а начальником одного из раскопов в одном из отрядов экспедиции. А Коржавин работал в этом же отряде землекопом, рабочим. Ну и однажды, когда отряд работал в Белгороде днестровском, мне Виктор Платонович, когда я приехал в этот отряд, сказал: « Георгий Борисович! Мне нужно иметь с Вами конфедициальный разговор». Я говорю: «Пожалуйста». Мы ушли на берег днестровского лимана. И он мне говорит: «Видите, наш уважаемый Эмма» - . А Наума Коржавина все звали Эмка. Но Виктор Платонович из деликатности называл его Эмма. – «Наш уважаемый Эмма ставит меня в крайне затруднительное положение». «А что такое?» - удивился я. «Понимаете,», - сказал Петров – «он не только сочиняет, пишет и читает, но и повсюду теряет свои стихи отнюдь не ортодоксального содержания. Вот, извольте полюбопытствовать». И он протянул мне два листка исписанных таким очень характерным, круглым, детским, Эмкиным подчерком. Я прочитал и думаю: «Боже ты мой!». Ну и сказал: «Виктор Платонович, голубчик, Вы не расстраивайтесь, не волнуйтесь, я всё улажу!». После этого я пошёл к Эмке и говорю ему: «Слушай, ты, что ты всюду разбрасываешь свою антисоветчину?». «Что ты имеешь в виду?» сказал мне Эмка. Я ответил: «Ну вот, например, это.» и показал ему те два листка, которые мне дал Виктор Платонович. Эмка схватил их и сказал: «Эти стихи не имеют ко мне никакого отношения.» и положил их в карман. А потом и говорит мне сердито: «Что ты вообще ко мне привязался? Здесь все свои.». Я говорю: «Ну, как тебе сказать, это не совсем так. У нас всё – таки есть сексот в экспедиции.». «Кто такой?» - встрепенулся Эмка. Я говорю: «Виктор Платонович Петров.». «Витька – партизан (это так они его между собой называли)? Стукач? В жизни не поверю!». Я говорю: «Нет, придётся поверить!». «Ах так!» - сказал Эмка. «Ну, тогда перехожу на сближение! Переведи меня к нему на раскоп!». Я послушался и перевёл его на раскоп к Петрову. И вот, на одном раскопе сошлись два киевлянина, два человека, влюблённых в русскую поэзию. И стоит ли удивляться тому, что прошло очень немного времени, и они очень подружились и не только во время работы, но и после работы много времени проводили вместе. У них было, о чём поговорить, поспорить, и тому подобное. Таким образом, действительно произошёл перелом в их отношениях. Да, и Виктор Платонович его всячески оберегал, даже пригласил его жить в своей палатке, что с его стороны было, в общем, изрядным подвигом, потому, что Эмка довольно беспорядочный человек, а Виктор Платонович – аккуратист и чистюля и даже на раскоп выходил при галстуке и крахмальном воротничке. Но, во всяком случае, тогда всё кончилось благополучно.
Ну, вот теперь, если говорить о рабочих, о рабочих, которые работали у меня в экспедиции, которые подвергались преследованиям со стороны КГБ; ну, перечислим несколько фамилий: Илья Габай несколько сезонов (да, это помимо Коржавина, конечно), Вадим Делоне, Боря Шрагин, Вера Лажкова, Гера Копылов, Миша Панкратов, Елена Семека и ряд других людей. Всё это были, как правило, умные блистательно образованные, благородные, бесстрашные, мужественные люди, которые внушали мне глубокую любовь и уважение. Я счастлив был, что мне удалось хоть немного уменьшить те тяготы, которые выпали им на долю в связи с той борьбой, которую они вели с этой проклятой системой. Бережно храню я письма их стихи, посвящённые мне, книги, например, книжку доктора физико-математических наук Герцена Исаевича Копылова «Всего лишь кинематика» с надписью, в которой есть слова: «Начальнику экспедиции от чернорабочего». Кстати,  Герцель или, как все мы его называли, Гера Копылов был не только блестящим учёным, но и талантливейшим стихотворцем и прозаиком. В 1989-м году в журнале «Наука и жизнь» мне удалось напечатать несколько его стихотворений с соответствующим моим предисловием, а в 1990-м году в Мюнхене Крайнев-Хлебарский издал толстый том его стихов и прозы, а также воспоминания о нём, среди которых есть и мои. Гера ездил со мной в экспедицию повсюду: и на Украину, и в Молдавию, и в Карелию. Не раз брал он с собой своего сына. Да, со всеми этими людьми у меня сложились самые близкие, дружественные отношения. К несчастью, некоторые из них уже ушли из жизни. Но те, которые здравствуют, продолжают оставаться моими близкими друзьями.
Ну, теперь несколько эпизодов из тех взаимоотношений с КГБ, которые вытекали из того, что в моей экспедиции работали такие чернорабочие. Вот, например, я зачислил в экспедицию Мишу Панкратова. Одно время он был студентом психологического факультета МГУ, потом он выпал, по разработанной схеме его выгнали, вот я его и зачислил к себе в экспедицию. Причём, по диссидентским делам Миша должен был быть, причём нелегально, отнюдь не в районе расположения экспедиции. За ним очень охотились. Сначала мы работали, вели раскопки могильника 3-го – 4-го веков Нашей Эры, Черняховской Культуры в Молдавии. Поварихой у нас была не только замечательная повариха, но и замечательный человек местная жительница, очень умная, весёлая, милая женщина, к которой мы все очень хорошо относились. Затем экспедиция переехала на Украину, в лагерь на берегу озера Ялпух неподалёку от города Болграда. Буквально через час после того, как мы уехали, как рассказывала мне потом эта повариха, приехали трое кегебешников, а также насмерть перепуганные председатель колхоза и женщина – председатель местного исполкома. Повариха, быстро смекнув, в чём дело, натянула головной платок почти на самый нос, стояла с полураскрытым ртом, в общем, делала из себя такую деревенскую дурочку, идиотку полную. Гебешники принялись её расспрашивать, был ли здесь, в экспедиции, такой Панкратов. Она говорит:
-    «Не знаю! Я вообще их по именам не знаю. Я их знаю: Коля, Валя там, Петя... .»
- «Ну, хорошо, Миша был?»
- «Три Миши было.».
- «С бородой был кто - нибудь?»
- «Они все, кроме начальника экспедиции, с бородами.».
- «Ну, а что они делали?»
- «Ну, как что! Землю копали, песни пели, с девушками танцевали, водку пили.».
- «А о чём они разговаривали?»
- «Да я не слушала.».
- «Но всё-таки, хоть краем уха!»
- «Да ну, по-моему, о том и разговаривали.»
- «О чём этом?»
- «Ну, вот, о раскопках, о девушках.».
В общем, посчитав её беспросветной тупицей, кегебешники уехали и принялись ловить экспедицию на Украине. Труда большого это не составляло. И вот, ко мне являются двое типов, ну, по физиономиям сразу видно, кто они, и говорят:
- «Мы из Болградского исполкома.». Я говорю:
- «Пожалуйста, ваши удостоверения.».
- «Ну, что же вы нам не доверяете?». Я говорю:
- «Ну, почему же не доверяю! Доверяю! Но, конечно, знаете: доверяй, да проверяй!».
Один запасся какой-то бумажкой, в которой было сказано, что он – работник Исполкома, второй – нет. Я сказал: «Странно! Странно, что же вы приезжаете официально и не берёте с собой удостоверения? Ну, ладно, что вы хотите?»
Они начинают что-то такое крутить, вертеть. Я говорю: «Нет! Вы знаете, так не пойдёт! Я занят, я работаю, поэтому, пожалуйста, скажите мне, что вас интересует?». Они говорят: «Нас интересует личный состав Вашей экспедиции.». Я говорю: “Мужчины, женщины, москвичи, местные, рабочие, сотрудники?».
- «Мужчины, москвичи».
Ну, я говорю: «Вот список работающих в экспедиции» и показываю пальцем на мужчин – москвичей.
- «А больше никого нет?»
- «Нет, больше никого нет».
В это время приходит мой ученик. А он, помимо всего прочего отличался тем, что пил вино со всеми встречными и поперечными людьми. При виде их он радостно ухмыляется и говорит: «Георгий Борисович, познакомьтесь, это товарищи из КГБ!». Я говорю: «Ну да, мы уже познакомились!».
Ну, товарищи переглянулись мрачно и один из них сказал: «А вы не можете показать нам раскопки?». Я говорю: «Нет, не могу». «Почему?» - удивился один из них. Я говорю: «Потому, что вам неинтересно смотреть, а мне неинтересно вам показывать».
Они опять переглянулись и один из них сказал: «Ну, мы желаем вам счастливых праздников!». Это было в начале ноября. Близилось 7-е ноября. «Всего вам хорошего! До свидания!». «Ну, до свидания.».
Но на этом дело не кончилось. Вскоре ночью приехал ко мне один из диссидентов Володя Минц. Он сейчас в Соединённых Штатах. Он очень так «конспиративно» себя вёл и сказал: «Георгий Борисович! Меня прислала Лена Семека (он жил у неё тогда, и, кроме всего прочего, это моя родственница, родственница моей жены, мы с ней очень дружили и она не раз была у меня в экспедиции). Дело в том, что Миша Панкратов (а он в это время уже стал её женихом) находится в большой опасности. Против него заведено уголовное дело. Якобы, печать нашего института поддельная у него в трудовой книжке. Вас наверняка в связи с ним будут теребить в КГБ. Поэтому она просила узнать, что делать, чтобы вам помочь, чтобы можно было лучше подготовиться к этому».
Я сказал: «Делать нужно следующее. Вот, я напишу записку, ты прийдёшь ко мне домой, к моему сыну, в моём кабинете, первый шкаф слева, и там, на верхней полке крайние справа – четыре книги описей. Это такие амбарные книги, так называемые. Их нужно взять. Миша Панкратов должен купить четыре такие же амбарные книги и слово в слово переписать каждую из этих описей. И на первой странице каждой написать: “Опись вёл лаборант Панкратов М. А.”».-
Описи – это значит, что что-то описывается . Описи существуют двух родов: опись индивидуальных находок, то есть особенно ценных находок, которые мы находим во время раскопок, с описанием находки, рисунком её и указанием места её нахождения, размеров, материалов, из которых она сделана, и опись массовых находок: то есть керамики, строительных материалов и так далее. Потом, нужно поставить на прежнее место написанные Мишей Панкратовым описи, а оригиналы сжечь». Он сказал: «Хорошо» и уехал. Приехал ночью, ночью и уехал. Никто его не видел, кроме моей жены. И он точно выполнил, да и Миша точно выполнил то, что я им сказал. Это было совершенно уместно, так как не успел я вернуться в Москву, как меня вызвали в КГБ.
Следователь, довольно мерзкий тип, спросил меня: «Работал ли у вас Панкратов?». Я сказал: «Да, работал».
- «Какое время?»
Я назвал: два месяца. Ну, из них он практически у меня вообще не был, но формально считался.
- «А что он делал в это время?». Я говорю: «Он вёл описи».
- «Что такое описи?». Я объяснил.
- «Как он, не будучи археологом, мог делать описи?». Я говорю: «Я его научил. Могу и вас научить, если хотите».
- «А где находятся эти описи?». Я говорю: «У меня дома».
- «Почему вы дома храните экспедиционную документацию?». Я говорю: «По положению начальник экспедиции в течение полугода после завершения сезона работ должен писать отчёт о научной работе. И во время писания отчёта все экспонаты, документация могут быть у него дома».
- «Мне надо посмотреть эти описи».
- «Пожалуйста, конечно, они не секретные».
- «Когда можно это сделать?»
- «Ну, когда угодно. Хотите, я сейчас позвоню жене и она привезёт?». Он говорит: «Позвоните».
Я позвонил. Жена привезла. Он начал листать эти описи и спросил: «Неужели это можно сделать за два месяца?». Я ему на это сказал: «Знаете, мы живём в стране победившего социализма, где труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства. Поэтому, ну, конечно можно быстрей. Но, зачем?». Он говорит мне: «Так вот какой у вас лаборант! Я могу оставить эти описи при себе?». Я ответил: «Вы можете оставить, но с тем, что вы мне их вернётё. Они мне нужны для писания отчёта.».
- «Да, да, вы их получите обратно». Я говорю: «Ну, хорошо. Я могу идти?». Он говорит: «Знаете, у меня создалось впечатление, что вы со мной неискренни». Я говорю: «Ну, что вы, наоборот, душа нараспашку! А что, собственно, вас навело на такие мрачные мысли? Я на все вопросы, по-моему, ответил.». Ну, он, крайне недовольный, со мной всё-таки расстался.
После этого они решили поймать меня на уголовщине, и, видимо, советовались на эту тему с нашим директором. Директор, в прошлом, в далёком прошлом – талантливый человек, талантливый археолог, с течением времени, под бременем тщеславия и, опять же, страха перед власть имущими, превратился в подлейшего человека, жестокого, лживого, подлого, бесплодного. Для того, чтобы держаться на поверхности, что он был обязан делать, он сочинял всё более глупые, всё более научно необоснованные статьи. И, видимо, это он им посоветовал поймать меня ну, не на прямой уголовщине, но на нарушении финансовой дисциплины. Дело в том, что из-за идиотской системы составления экспедиционных смет, ни одна экспедиция не может быть произведена без нарушения так называемых финансовых норм, финансовых правил. Ну, например: по положению, экспедиционная машина может пройти в месяц не больше двух тысяч километров. Но это чушь. Доехать до места работы – уже две тысячи километров они пройдут. Что же им, целый месяц стоять? И так далее. В общем, машины нужны всё время. А за каждый лишний километр сверх двух тысяч – большой штраф. Значит, приходится прибегать к различным хитростям. Полагается два процента на материалы и ноль процентов на оборудование. Это значит, что я могу купить, скажем, тонну гвоздей и ни одного молотка. А вот, что делать, если мне нужны как раз молотки, а не гвозди? Ну, хорошо, если заведующий хозяйственным магазином – человек. Ну, приходит завхоз наш и говорит: «Ну, вот вам десять молотков, но я не имею права их покупать». Мы соглашаемся. Гвозди списываются автоматически, а молотки приобретаются и мы работаем на них. Ну вот, в общем, нарушения финансовой дисциплины подведомственны, кроме министерства финансов, контрольно – ревизионного управления, комиссии и ОБХСС. В течение двух недель каждый документ моей экспедиции за этот год, это был1973-й год, трясли. Проверяли также билеты, железнодорожные и авиационные, счета на все закупленные вещи, платёжные ведомости, ну, в общем, абсолютно всё! Но, так как я знал уже, я был предупреждён о готовящейся провокации и о проверке, которая будет проводиться в ущерб делу, то я сдал все финансовые отчёты и финансовую документацию провёл без единого нарушения финансовой дисциплины. Они остались ни с чем, пришли в ярость и приказали директору закрыть экспедицию. Чему, я думаю, он был очень рад, потому что он давно точил на меня зубы. Он тоже поискал каких-нибудь предлогов, но не нашёл их, потому, что в научном отношении экспедиция была безукоризненная. Она давала огромный научный материал, велись важные экспедиционные работы, всё это было. Наши открытия замолчать было невозможно. Финансово тоже мы работали правильно. И он не нашёл ничего лучше, как сказать на заседании дирекции, что он закрывает мою экспедицию по указанию Комитета Государственной Безопасности. Экспедиция была закрыта. Но это вызвало реакцию. Я ответил тем, что послал в КГБ письмо с уведомлением о вручении. Через некоторое время я получил уведомление о вручении, в котором было написано, что письмо моё получила и расписалась в этом уведомлении товарищ Сорокина. Ну, я подождал какое-то время, потом достал телефон КГБ, позвонил туда, узнал телефон Сорокиной, позвонил Сорокиной и говорю: «Вот я писал письмо вам, а у меня имеется уведомление о вручении его, с вашей подписью». Ну, хорошо, прошло несколько дней, телефонный звонок, я подхожу к телефону, беру трубку. Чей-то мужской голос говорит: «Здравствуйте, Георгий Борисович! Вы писали нам?» Я говорю: «Простите, как ваша фамилия? Вы же знаете, как меня зовут, а я нет. Я прошу вас мне представиться». Он помялся немножко, но понял, что со мной иначе каши не сваришь и сказал: «Я – полковник Иванов Олег Владимирович, куратор вашего института по линии КГБ». «Вот как!» - сказал я. «Даже и не подозревал, что у нашего института есть куратор от вашего ведомства. Так что вы хотите?». «Я уполномочен дать ответ на ваше письмо на имя Юрия Владимировича Андропова. Могли бы мы с вами сегодня встретиться?». Я говорю: «Нет. Я занят сегодня». «Ну, а завтра?». Я говорю: «Завтра – пожалуйста. Когда вам удобно?». Он говорит: «Часов в одиннадцать». «Хорошо, я приду». «Улица Гримальди, дом 12, помещение № 5». «Что такое – помещение № 5?». «Вы увидите».
На другой день мы с женой пошли туда и, действительно, увидели во дворе над одним подъездом большими буквами написано: «Помещение № 5». Жена, которая была уже достаточно взволнованна, перед этим в 1971-м году был арестован Петя Якир, наш друг, был арестован Илья Габай, наш друг, ну, в общем, было из-за чего волноваться, она осталась ждать во дворе, а я зашёл. Навстречу мне поднялся с голубыми кантами и спросил: «Вы к кому?». Я сказал: «К полковнику Иванову Олегу Владимировичу». Он сказал: «Одну минуту. Садитесь, подождите».
Вышел через некоторое время человек в штатском, хорошо сшитом, явно заграничном костюме с малюсеньким значком с изображением профиля Ленина в петлице, таком блестящем, провёл меня к себе в кабинет и усадил. Он начал сначала извиняться, что вот, простите, что мы так долго задержали ответ, но такая фигура, герой социалистического труда, академик – секретарь отделения исторических наук, директор вашего института, академик Рыбаков, нужно было всё проверить, но вот, сейчас всё законченно, и я от имени председателя Комитета Государственной Безопасности Юрия Владимировича Андропова уполномочен ответить вам следующее: никаких препятствий к работе вашей экспедиции со стороны КГБ не было и нет, никаких претензий к вам со стороны КГБ не было и нет, никаких указаний академику Рыбакову о закрытии вашей экспедиции КГБ не давало. А академику Рыбакову мы сделали замечание за то, что он использует упоминание о нашем учреждении для каких-то своих административных дел.
- «Удовлетворены ли вы ответом?». Я сказал: «Да. Я удовлетворён ответом. Но, тут есть одна тонкость: то, что сказал Рыбаков, он сказал в присутствии двенадцати членов дирекции. А то, что говорите вы, вы говорите мне наедине.».
- «Так что же вы хотите?» - поинтересовался Иванов. Я сказал: «Я хочу,  чтобы вы в письменном виде всё это изложили.».
- «Нет.» - сказал он. - «В письменном виде мы ответов на такие письма не даём.». Я говорю: «Ну, тогда зачем вы меня вызывали? Зачем бессмысленно тратили время и вы и я?».
- «Ну, что вы!» - сказал он. «Вы же можете ссылаться на наш разговор!». Я говорю: «Ну, на этот счёт вы можете не беспокоиться. Этот разговор я перескажу и не одному человеку, а многим людям. Но это не документ.».
- «Так что же вы хотите?». Я говорю: «Я вам уже сказал! Могу вам повторить ещё раз.».
- «Мы не даём письменных ответов.» Я говорю: «Ну, хорошо. Тогда давайте сделаем так: я запишу то, что вы мне сказали, а вы это завизируете.».
Он очень не хотел этого и, в общем, только наполовину согласился. Я записал его ответ, прочитал его и он сказал, что ответ записан правильно.
- «Всё верно. Я совершенно с этим согласен. Вот мой телефон. Можете ссылаться.», и так далее. После этого он сказал: «Вот, если бы вы согласились нам помогать! Тогда – другое дело!». Я говорю: «Нет. Вы знаете, у вас своя профессия, у меня своя профессия. Давайте каждый заниматься своим делом.».
- «Да, но ведь был момент, когда вы согласились нам помогать!». Я говорю: «Ах, вот как! У вас, значит, был прямой правопреемник со Сталинских времён! Ну, что же, хорошо. Давайте, восстановим, как всё это было. В конце сороковых годов меня вызвали на Лубянку и ваш предшественник и преемник, коллега, сказал мне, что сын сестры моей тёщи, Павел Митрофанович, был эвакуирован во время Гражданской Войны с Кадетским Корпусом в Югославию, выпущен в офицеры, долго находился на низкооплачиваемой работе, а затем кончил школу центрального террора, как он выразился, у кровавой собаки Тито и должен быть заброшен в Советский Союз для совершения террористических актов против товарища Сталина и других руководителей Партии и Правительства. Когда он будет заброшен в Москву, он, по его мнению, наверняка будет искать связи с родственниками, в том числе, конечно, с родной тётей. И, если я не хочу, чтобы не только я, но и вся моя семья, были расстреляны, то я обязан сообщить об этом вот по таким-то телефонам (о его появлении). Ну, мне ничего не оставалось делать, как согласиться. Я сказал: Ну, хорошо, я сообщу. – Распишитесь в том, что вы извещены об этом. – Пришлось мне расписаться. После этого он начал расспрашивать меня о нескольких моих друзьях. Я, естественно, давал о них самые хорошие отзывы. И мы расстались. Вот всё, что было. Так вы что, тоже считаете, что товарищ маршал Иосиф Броз Тито –  кровавая собака?».
- «Нет! Что вы, что вы!» - прямо подпрыгнул на стуле полковник Иванов. «Ничего подобного я про товарища маршала не считаю.». Я говорю: «Тогда – разговор беспредметный. А вот, скажите мне, что же мне делать, чтобы мою экспедицию восстановили?».
- «Ну,», - сказал он, разводя руками. «Мы же не закрываем и не открываем археологических экспедиций! Если директор не хочет – обратитесь в Учёный Совет, в Партбюро.». Я говорю: «Знаете что, если вы – действительно куратор нашего института по линии КГБ, то вы должны знать,  что наше Партбюро и наш Учёный Совет состоят из раболепных людей, которые мечтают о длительных заграничных командировках и прочих благах, которые во всём и всегда послушны воле директора и никогда против этой воли ничего не сделают. Так что это совершенно бесполезное занятие.».
- «Ну,» - сказал он, - «к сожалению, ничего другого мы сделать для вас не можем. Вот, если бы...».
- «Ну,» - сказал я, - «прощайте!» - и вышел к жене, которая уже заждалась меня.
 После этого мы пошли вместе к нашей приятельнице, пересказали ей весь этот разговор. Она сказала, что я вёл себя правильно. У неё был большой опыт, она, как и её муж, по восемнадцать лет отсидели. После этого я, естественно, обратился в Партбюро, которое, естественно, ничего не сделало. То есть, они обязаны были принять моё заявление с изложением разговора с полковником Ивановым. Они его приняли к рассмотрению. Трижды они назначали рассмотрение. Директор института Рыбаков не приходил. Потом, когда, на четвёртый раз он пришёл, то меня не допустили на заседание Партбюро. После этого я попросил о том, чтобы показать мне протокол заседания. Только заместитель секретаря Парткома, который, как я знал, терпеть не мог директора, пересказал мне, что было на заседании. Ну, директор там сказал, что да, прямого указания КГБ он, конечно, не получал о закрытии экспедиции, но косвенное получил, а кроме того – и он начал говорить, что у меня всякие финансовые неполадки в экспедиции, ещё что-то. Ну, я всё это с лёгкостью разбил. Я пошёл в бухгалтерию, взял справку от главного бухгалтера, очень честного и порядочного человека, что за всё время моей работы в экспедиции, в частности, в должности начальника экспедиции, ко мне не было никаких финансовых претензий со стороны бухгалтерии, ну и тому подобное. В общем, всё это я разбил, членам Партбюро пришлось собраться снова, и на этот раз они вынесли совершенно идиотическое решение: «Отстранить доктора исторических наук Фёдорова от руководства Прутско – Днестровской экспедицией в связи с плохой воспитательной работой дома, что выразилось в том, что его дочь уехала в Израиль. (Дочери моей, надо сказать, в это время было 25 лет. Она была за мужем. У неё был ребёнок.) Однако, учитывая высокую квалификацию Фёдорова, предложить использовать его в качестве консультанта в других экспедициях.».
Ну, это была чистая отговорка. Меня никто, конечно, не брал. Ещё два года продолжались конвульсии, агония экспедиции. Каким образом? Мои ученики давали мне деньги, машины, я брал сотрудников и работал как бы в составе их экспедиций. Но потом и КГБ и Рыбаков узнали об этом и им было запрещено под страхом увольнении других репрессий меня даже близко подпускать к экспедиции. Так вот и закончила своё существование экспедиция, которой я руководил, повторяю, более четверти века.
Нужно сказать, что экспедиция уничтожалась долго. Не так просто было её уничтожить. Это была крупная экспедиция. Например, КГБ дало указание и Молдавской Академии Наук прекратить финансирование моей экспедиции и закрыть её. Это и было сделано. Когда я пришёл к директору Института Истории Молдавской Академии Наук с просьбой о том, чтобы он объяснил, почему это сделано, то он сделал таинственное лицо и сказал, что: «Я не могу вам этого сказать, но я целиком на вашей стороне и, если вы добьетесь отмены этого распоряжения у Президента Якима Сергеевича Гроссу, Президента Молдавской Академии Наук, то я вам с удовольствием выделю деньги и дам право на работу. Я, даже, сохраню эти деньги до того, как вы выясните ваши отношения с Президентом.».
Но президент тогда просто отказался меня принять. И, так как у нас были с ним довольно короткие отношения и я и к нему и к вице-президенту не раз домой ходил, то тут сообщили, что оба они находятся в длительных командировках, хотя я знал заведомо, что это ложь. И ничего не вышло и с Молдавской Академией. Ну, постепенно были уничтожены и связи со всеми другими учреждениями, которые финансировали экспедицию и были её, так сказать, спонсорами. Конечно, всё это, вся эта борьба, неравная и тяжкая, Она не прошла для меня даром. Восемь инфарктов миокарда, которые я получил, из них семь – с отёком лёгких, - это результат этой борьбы.
Теперь мне хотелось бы рассказать, для примера, об одном из эпизодов этой борьбы. Этот эпизод связан с работой в экспедиции замечательнейшего человека, поэта, мыслителя, правозащитника Ильи Габая. Не могу не отвлечься на минуту для того, чтобы высказать своё мнение о позиции, тогда, как и сейчас, по отношению к так называемому «содружеству независимых государств». Западные промышленники и банкиры в своё время внесли определённый вклад в вооружение Гитлеровской Армии, когда ещё не представляли всей серьёзности намерений Гитлера и возможностей их осуществления. Но всё-таки это ничто по сравнению с тем, что сейчас высоколобый, умный Запад обсуждает, сколько десятков миллиардов долларов влить в те самые страны, ракеты которых нацелены и продолжают быть нацелены в них самих. Вряд ли можно в этом отношении полагаться на слова Ельцина или кого-то другого. Что же касается этой помощи, то помощь эта материальная прежде будет снабжать те самые структуры, которые угрожали миру, тому же Западу или угрожают собственному народу и Западу и в настоящее время.
И теперь ещё вопрос о национальных отношениях и о национальных границах. Почему-то в спорах между Украиной и Россией, скажем, из-за Крыма или в спорах между Литвой и Белоруссией о границах или спор о Нагорном Карабахе между Азербайджаном и Арменией, не учитывается такой важнейший фактор, как то, что деление на республики, будь то союзные республики, автономные и так далее, оно имело в Сталинском, Ленинском и в пост сталинском Советском Союзе в значительной мере декоративный и фискальный характер. Прежде всего, декоративный. Это нужно было для демонстрации России как оплота дружбы народов, но, фактически, что же входило в функции национальных республик разного ранга? Ну, прежде всего, вот именно декоративная сторона: представительства, в небольшой мере – хозяйственные и культурные возможности деятельности, но, только в очень небольшой степени. И в этих областях главное зависело от Москвы, от партийной элиты. Это сказывалось даже в национальном составе руководящих органов той или иной республики. Обычно Председателем Верховного Совета или Совета Министров той или иной республики был человек так называемой коренной национальности. И, даже, Первый Секретарь ЦК Партии тоже был человеком коренной национальности, а вот «серым кардиналом», вторым секретарём ЦК, в руках которого фактически находилась власть, был русский, представитель Москвы. Поэтому вся практическая власть, она находилась в руках Центра, единого и неделимого, так сказать, Советского Союза, в руках секретарей обкомов, в руках той самой структуры, которая и сейчас остаётся у власти. Пусть с заменёнными именами должностей, и, даже, с заменёнными персоналиями, но, из того же арсенала, эти люди пришли, берутся. И, поэтому, разрешая сейчас национальные споры, ни в какой мере нельзя ссылаться на то, как обстоял вопрос о национальных границах в прежние десятилетия, поскольку сами эти национальные границы были чрезвычайно условны или служили, в основном, декоративным и фискальным целям. А в решении национального вопроса единственным критерием должно и может быть так называемое право народов на самоопределение, то есть, проще говоря, желание тех или иных этнических общностей жить в том или ином этническом окружении, в той или иной республике. Никаких других критериев здесь быть не может и не должно быть. И, конечно, решая, скажем, вопрос о судьбе Черноморского флота или иные военные и административные вопросы, необходимо учитывать, что их территориальная принадлежность к той или иной республике (различных промышленных, военных и других объектов) опять-таки имело чисто декоративный характер. Практически, они принадлежали целиком и полностью Москве. Распоряжалось ими Политбюро и Партийные структуры, в которые теперь так щедро пытается влить материальную помощь Запад, вливая, тем самым экономическую и, даже, военную мощь в своих будущих потенциальных противников. Попытка решить национальные вопросы, вопросы, в частности, о национальных границах внутри страны без учёта того, что до развала Советского Союза все национальные прерогативы, прерогативы национальных республик имели, в основном, декоративный и фискальный характер, эти попытки обречены на неудачу.
По какому же признаку, по какому принципу та или иная территория должна принадлежать тому или иному народу? Ну, во-первых, ни по какому признаку и ни по какому принципу принадлежать народу та или иная территория как некий абсолют не должна и не может. В принципе, на Земле земля должна принадлежать тем, кто её обрабатывает. Но, это принцип, который должен постоянно корректироваться совестью. Ну, скажем, вот, выселили Крымских татар из Крыма и они перестали обрабатывать эту землю. Они, что ли, виноваты в этом? Нет, их надо вернуть, дать им право жить на этой земле. Бесконечное количество, десятки национальностей на Северном Кавказе: если каждому из них устанавливать национальные границы, то это будет затяжная, кровавая война, глубоко бессмысленная. Чем меньше будет национально – государственных границ, чем меньше будет вот таких республик, не только на Кавказе, но и вообще на всём гигантском пространстве бывшей Российской Империи, тем лучше. Чем меньше их будет. Самая широкая национально – культурная автономия должна быть, самоё широкое право на самые различные гражданские свободы вплоть до образования государственных единиц. Но, только в том случае, если это абсолютно бесспорно и безболезненно.
Это началось в зиму 1970-1971-го года. Уже вовсю велась работа КГБ по уничтожению моей экспедиции, в которой деятельное участие принимали два главных, так сказать, спонсора экспедиции, Институт Археологии Академии Наук СССР в лице своего директора, академика Рыбакова и Академия Наук Молдавии. Наш друг, друг нашей семьи, дважды принимавший участие в работе нашей экспедиции и числившийся в ней в качестве рабочего, а один раз и жена его, Илья Габай 19-го мая 1969-го года находился в заключении. Мы деятельно переписывались. Причём, нужно сказать, что переписывался он по отдельности и с моей женой и с моей дочерью и со мною. Переписка была очень деятельной, письма – замечательные. Ну, вот, так было это зимой. Мы снимали комнату в писательской даче, в писательском посёлке в Красной Пахре. Только начали завтракать с женой, как раздался звонок, вошёл молодой человек довольно такой неопределённой внешности, спросил меня. Я назвался. Н протянул мне повестку, где меня вызывали в КГБ, в следственный отдел КГБ по делу № такой-то. Что за дело, я вообще не знал. Он сказал, что он приехал за мной на машине. Я сказал: «Ну, что же, я вынужден ехать! Но, подождите, пока мы кончим завтракать.». Мы продолжали завтракать, закончили завтрак и жена сказала, что она обязательно поедет со мной. Мы и поехали вместе.
Когда мы уже были на центральной аллее, произошёл забавный случай. На обочине стоял наш друг, писатель Владимир Россельс, который спросил меня: «Ты в Москву?». Я кивнул головой. Он сказал: «Возьми меня!». Я развёл руками. Он начал ругаться: «Ах ты, жлоб, жадина!». И, в общем, мы уехали.
 В пути я спросил этого молодого человека: «Скажите, вы учились где-нибудь?». Он говорит: «Да. Я окончил закрытый институт по международным отношениям Комитета Госбезопасности.». Я говорю: «Но, вы как-то не по специальности, вроде, сейчас действуете?». Он говорит: «Ну, в нашем деле всякое приходится.». Я говорю: «А как, не жалеете?». Он говорит: «Нет, ни сколько не жалею!». В общем, это был энтузиаст такой.
Мы приехали. Следственный отдел в это время находился уже не на Лубянке, а в Лефортово, Энергетическая улица, дом 1-а. У входа какой-то офицер проверил наши документы: посмотрел на его удостоверение, а мой паспорт сверил с повесткой. Мы поднялись на второй этаж. Там оказалась дверь без ручки, как в сумашедших домах, а возле двери – 12 пронумерованных кнопок. Нужно было нажать три из них – тогда дверь сама открывалась. Как мне потом объяснил следователь, каждые несколько часов комбинация цифр меняется. Ну, я с уважением подумал: «Вот, научно-техническая революция и в КГБ пришла!».
Мы вошли в коридор. Там над каждой дверью был фонарик, как в больницах: тоже, если горит – значит, явно входить нельзя, если не горит – то можно. Я ещё больше зауважал НТР (научно-техническую революцию), которая пришла и в это учреждение.
Мы зашли в один из кабинетов, вместе с капитаном, которому передал меня привезший меня молодой человек. Он позвонил и сказал: «Эдуард Иванович, профессор Фёдоров прибыл. Да, да, хорошо.». После этого он проводил меня. Я вошёл в довольно большой кабинет. Навстречу мне поднялся следователь. Высокий, с таким холёным, даже несколько надменным лицом, в дорогом костюме, он сказал: «Меня зовут Эдуард Иванович Ширковский. Я старший следователь КГБ.». И он начал извиняться за причинённое мне беспокойство, спрашивать, хорошо ли я доехал, и так далее. Ну, я его прервал и сказал: «Скажите, куда я попаду, когда закончится разговор с вами?». Он сказал: «Как куда? Вот, на дачу, в Пахру, откуда вы и приехали.». Я сказал: «В таком случае, вы меня на машине сюда доставили, на машине и отвезите назад!». Он говорит: «Ну, естественно, конечно!». Я говорю: «Так вот, прежде, чем вы начнёте со мной разговор, пожалуйста, договоритесь насчёт машины.». Он сказал: «Хорошо!» - и начал звонить. Сорок минут он не мог дозвониться до человека, который отвечает за машины. Да, кстати, этот вот молодой человек, который приехал в Пахру, он сказал, что он приезжал за мной на дачу в Кратово, где действительно была построенная моим отцом дача, и там всё было по пояс в снегу и ни одной живой души не было, с обидой сказал он. Но, я ему тогда ответил, что, ну, что же вы так плохо работаете? - «Вы услышали, что я на даче, но, даже не потрудились узнать, на какой даче!».
Так вот, Ширковский сорок минут не мог дозвониться. Наконец, когда он дозвонился до этого человека, выяснилось, что этот человек уже за машины не отвечает, а отвечает совсем  другой человек. В общем, прошло больше часа, прежде чем он сказал мне: «Посмотрите в окно! Ваша машина ждёт вас!». Я встал со стула и действительно посмотрел. Он взял маленький столик, такой, ну, относительно маленький, который был ещё в кабинете и понёс его к тому стулу, на котором я сидел. Я с некоторым недоумением на него посмотрел. Он сказал: «Видите ли, я специалист по розыску немецких военных преступников. Дело о диссидентах, которое мне сейчас поручили, это первое дело такого рода и, надеюсь, последнее. Но, вы не обязаны верить мне на слово. Поэтому, я хочу просто привести вам доказательства моих слов.». Он открыл сейф, достал оттуда груду папок и вывалил передо мной на этот столик, который он поднёс к моему стулу. Я посмотрел – действительно! На каждой папке было написано: «Старший следователь КГБ Эдуард Иванович Ширковский» и всё это были дела о розыске немецких военных преступников. Ну, он комментировал, сказал, что он немецкий язык знает так  же, как и русский, что ему часто приходится бывать в Германии, и в ГДР и в ФРГ, и в той и в другой, так что вот это его основное занятие, а диссиденты – такое «привходящее».
- «И потом я хотел, чтобы вы знали ещё следующее: мой отец был расстрелян НКВД в 1937-м году, я ненавижу Сталина и его подручных.».
Ну, об этом он, наверное, говорил правду. А вот дальше он явно начал врать, потому что сказал, что КГБ полностью перестроено, 90% его сотрудников были уволены, а часть – наказаны. Теперь КГБ совсем другое. Ну, тут он, естественно, врал. Затем он начал вести допрос. Спросил меня, знаю ли я Габая. Я сказал, что да, конечно, знаю. Хорошо ли я его знаю. Я сказал: «Очень хорошо знаю.». Он спросил, бывал ли Габай у меня. Я сказал, что, конечно, бывал. Бывал ли я у Габая? Я сказал: «Да. Бывал.».
Затем он спросил, работал ли Габай в экспедиции. Я сказал: «Да. Работал в экспедиции.». «Как он работал?». Ну, я дал самые лучшие отзывы.
- «Какого вы мнения о Габае?». Я тоже высказал самое высокое мнение, какое только мог. Затем он сказал: «Видите ли, я не хочу  с вами играть ни в какие игры, хочу сразу рассказать, в чём суть дела. При аресте Ильи Яковлевича Габая у него, среди прочего, была найдена секретная инструкция ВЧК, отпечатанная ещё в 1921-м году, при Дзержинском, в Смоленске, инструкция о работе органов Чрезвычайной Государственной Комиссии. Поскольку эта инструкция имела гриф «Секретно.», она была отправлена на консультацию, на экспертизу нашим выдающимся правоведам, Строговичу и другим. Вот, познакомьтесь с актом экспертизы. А вот и сама инструкция.».
Ну, я прочёл. Действительно, там стояли подписи тогдашних светил, так сказать, правовой науки, хотя о ней можно только в кавычках говорить в применении к социалистической советской юриспруденции. Ну и там было сказано, что часть из параграфов этой инструкции может быть рассекречена, зато другая часть является особо секретной.
Ну, вот, он сказал: «В связи с таким заключением экспертной комиссии мне поручено узнать всё, что связано с этой инструкцией, кто её читал, делали ли с неё копии, куда и как эти копии ушли, и, главное, не попала ли одна из копий за границу, одна или несколько. Вот, собственно, цель, которая передо мной поставлена. Я хочу в связи с этим обратиться и к вам с просьбой: видели ли вы эту инструкцию?». Я сказал: «Нет. Не видел.».
- «Слышали ли вы о ней?»
- «Нет. Не слышал.».
- «Посмотрите на неё внимательно. Может быть, вы вспомните, всё-таки?».
Ну, я перелистал инструкцию. Вообще-то любопытная, конечно, инструкция. Там, например, целый раздел был посвящён тому, как вербовать стукачей. Рекомендовалось их вербовать из представителей бывших господствующих классов, в особенности, замешанных в чём-то, известных недовольством ныне существующим строем, ну и так далее. Вообще, в более подходящей обстановке я бы, конечно, с большим вниманием просмотрел бы эту инструкцию. Он мне и говорит: «А вот один из ваших учеников утверждает, что он видел эту инструкцию в экспедиции.». И он назвал даже фамилию этого ученика. Ну, я сказал: «Знаете, это дело совести моего ученика, но я этой инструкции не видел, ничего о ней не слышал и более того, уверен в том, что в экспедиции её не было.».
- «Но почему вы можете быть так уверены?». Я говорю: «Ну, как почему? Во-первых, потому, что мы в экспедиции находимся круглые сутки на глазах друг у друга и все книжки, какие есть, друг у друга мы видим. Во-вторых, как я вам уже говорил, Габай – близкий друг нашей семьи и, если бы такая инструкция была бы в экспедиции, любопытная эта книжица, он бы обязательно дал мне её почитать. Он этого не сделал. И, учитывая близкий характер наших отношений, можно утверждать, что он не сделал этого только по одной и единственной причине: потому, что её в экспедиции не было. И вообще, я думаю, что её не было и в Москве.». Он говорит: «Ну, как же, она была изъята при его аресте!». Я говорю: «Ну, вероятно, она каким-нибудь ветром была занесена в его дом, может быть, перед самим арестом.».
Разговор продолжался. Он был долгим, если я не ошибаюсь, четыре с половиной часа. Причём, Ширковский время от времени отвлекался в разные стороны, но было такое ощущение, что он хочет выяснить, прежде всего, поставленную перед ним задачу, ту, которую он сформулировал в разговоре со мной, а никакого развёртывания, что ли, этого дела, придания ему каких-то дополнительных моментов, черт или особенностей он не хочет и в этом вовсе не заинтересован. Во всяком случае, я его как-то прощупывал на этот счёт несколько раз и получалось, что он в этом не заинтересован. Его допрос имел характер тестов, то есть, он задавал вопросы об одном, а по моим ответам судил о совершенно другом. Это была игра, которая, в общем, была не очень сложной. Я её довольно быстро разгадал и принимал её, принял участие в этой игре, хотя, конечно, всё время меня не оставляло ощущение очень близкой и серьёзной опасности. Но, было даже чувство, что забавно было до некоторой степени играть в эту игру.
Потом вдруг он меня спросил: «Какого вы мнения о событиях в Чехословакии?». Ну, я сказал: «Знаете, ваш кабинет – самое неподходящее место для того, чтобы обсуждать этот вопрос.». Он сказал: «Да магнитофон выключен и не беспокойтесь, это не в протокол, ничего никуда не попадёт. Меня просто интересует ваше личное мнение.». Ну, я ему сказал: «Ну, какое у меня может быть мнение об этом? Резко отрицательное у меня мнение об этом. Я его и не скрываю. Это трагедия. Величайшая трагедия эта останется в веках как одно из самых позорных явлений в истории нашего режима.». Он сказал: «Да, конечно, это трагедия. Вы правы. Это трагедия. Но, не было другого выхода.». Я спросил: «Вы что, считаете, как у нас утверждают в печати, что иначе Чехословакию захватила бы Западная Германия?». Ну, он говорит: «Вы меня, пожалуйста, не держите за идиота! Западногерманская армия насчитывает 460 000 человек. Это армия для обороны, только для обороны, для наступления она, конечно, не подходит. А потом, немцы – прагматики. Зачем им нужно лезть головой в петлю? Чтобы их уничтожили бы, если бы они заварили такую кашу? Бессмысленно им было бы это делать. Конечно, я ничего подобного не считаю.». Я говорю: «Тогда почему же вы утверждаете, что это необходимо, что не было другого выхода?». Он говорит: «Ну, как почему? Потому, что Чехословакия шла к тому, чтобы отколоться от нас, а мы не могли допустить, чтобы в центре Европы появилось государство не только просто нейтральное, но, даже, враждебное по отношению к нам. Стратегические интересы этого делать не позволяют. Это было бы страшной угрозой для Империи.». Я говорю: «Значит, что же, мы освободили Чехословакию только для того, чтобы подчинить её своим стратегическим интересам, превратить в сателлита?». Он сказал: «Да, это трагедия, настоящая трагедия, но, действительно, другого выхода не было.». «Вот,», говорит, «знаете, я испытал ведь всё это на себе. Меня придали от КГБ одной танковой части, посланной в Чехословакию. Мы находились в городе Брно. Я сел на мотоцикл, поехал в небольшой городок поблизости от Брно. Он был оккупирован частями ГДР. Когда я ехал, я увидел там, на доме какое-то воззвание, напечатанное на белой бумаге. Я подъехал и прочитал его. Это был приказ №1 военного коменданта этого города, офицера Армии ГДР. Первый параграф: вводится комендантский час, второй параграф: в 24 часа сдать оружие, третий параграф: всем гражданам города приветствовать встречных немецких офицеров. В общем, от Гитлеровских приказов такого рода отличие только то, что не было четвёртого параграфа: за невыполнение расстрел. Ну, мне просто нехорошо стало. Тут подошла как раз группа немецких офицеров. Я им сказал: ‘Ребята, что же вы делаете! Разве можно Гитлеровские приказы издавать и вешать!’. На что один из них сказал: ‘А что с ними, чехами, чикаться, что ли? Дать им надо как следует!’.». Я говорю: «Ну, вот видите!». Он говорит: «Да, трагедия, настоящая трагедия! А знаете, ведь и нам и, в частности, мне там тоже было совсем не сладко! Вот уже в самом Брно стоял я около танка. Подошли два парня, интеллигентных с виду, студенты, начали меня ругать, в том числе, называть оккупантом. Я им сказал, что, ребята, ну зачем вы меня так ругаете? Какой же я оккупант? Если бы был я оккупантом, пришёл бы я в ваш дом, открыл бы ваш холодильник, съел бы ваши продукты, лёг бы на вашу кровать, а я ничего этого не делаю! Более того, вот я, аккуратный человек, уже два дня не брился, потому, что горячую воду никто не даёт.». Я говорю: «Ну, конечно, я не сомневаюсь в том, что вы вряд ли получали там удовольствие. Но, а вы подумали о том, что должны были переживать эти студенты, когда они проснулись и увидели в окно танки пяти иностранных государств на улицах родного города, их состояние!». Он сказал: «Да, это, конечно, была трагедия, но, не было другого выхода. Потом он меня спросил, знаю ли я книгу Есенина-Вольпина «Как вести себя на допросах в КГБ». И тут же показал мне эту книгу. Я сказал: «Нет, не знаю.», хотя, конечно, прекрасно знал эту книжку и экземпляр у нас даже был. Он сказал: «О, эта книга умная! Интересная книга! Замечательная книга! Я уверен в том, что Есенин-Вольпин, он математик, хотя он человек знающий, но, он всё-таки математик, а эту книгу писали специалисты самого высокого класса, специалисты в юриспруденции. Тут, видно, целый коллектив работал. Но, некоторые ошибочки в ней всё-таки есть!».
Ну, он явно рассчитывал, что я спрошу, какие именно, но я не проявил ни малейшего интереса к этой книжке, положил её на стол, а он был несколько разочарован. Потом он спросил меня: «Скажите, а чего, собственно, добиваются диссиденты? Вот, я имел с ними некоторое дело. Кстати, я обижен их враждебностью, потому, что я бы мог любого из них при помощи милиционера приводом доставить к себе. Вместо этого я звоню, очень вежливо прошу приехать, а в ответ слышу довольно, такие, грубые слова и, во всяком случае, крайне неприветливые.». Я говорю: «Слушайте, ваше учреждение вовсе не пользуется уж такой чарующей репутацией! Когда человек сидит в кругу семьи, скажем или друзей, что-то делает – и вдруг звонят от вас и требуют приехать, естественно, что это у человека вызывает такую адекватную реакцию! Это совершенно однозначно!». Он сказал: «Да, жалко, очень жалко! Скажите, ну, хорошо, а чего они добиваются?». Я говорю: «Ну, как чего они добиваются! Добиваются того, чтобы выполнялись те самые законы, которые изданы в нашей стране! Ничего больше они не хотят!».
Он мои слова эти пропустил мимо ушей, не пожелал на этой платформе вести дискуссию и сказал, что: «Ну, хорошо! Это образованные, интеллигентные, смелые, мужественные люди, способные к самопожертвованию, вызывающие даже восхищение. Но, ведь их маленькая кучка, а против них – огромная машина, машина подавления, государственная машина. Их же сотрут в порошок! Плетью обуха не перешибёшь! Неужели они этого не понимают!».
Ну, я ему сказал: «Знаете, если брать политический и военный аспекты проблемы, то вы правы, но, ведь в этой проблеме есть ещё один аспект: нравственный, который после Сталинских концлагерей, после Освенцима, Майданека и так далее – он стал, вероятно, главным со второй половины 20-го века! И вот, если с этой точки зрения рассмотреть действия диссидентов, то всё не так просто и тот вот критерий, который вы предложили, то есть – плеть и обух, он, по-моему, здесь не применим! Я позволю себе привести такую историческую аналогию: в 1863-м году в Польше и Литве вспыхнуло большое восстание. Русское общество, озабоченное массой проблем, которые выдвинуло во всех областях жизни прошедшее за два года до этого освобождение крестьян, оно как-то, во всяком случае, в первый период, инертно отнеслось к этому восстанию. Генерал-губернатор Муравьёв, прозванный затем вешателем, он совершенно свободно вешал, расстреливал, ссылал участников этого восстания, а иногда и невинных людей. Но, так вполне безнаказанно и вполне свободно ему всё-таки это сделать не удалось. В защиту восставших и вообще преследуемых поднял свой голос Герцен. Это был первое время одинокий голос, но это был голос Герцена и его услышала вся мыслящая Россия! Он спас тогда честь Русской нации! Да, конечно, он не предотвратил ни одного расстрела, ни одной жертвы запоротой казацкими нагайками или расстрелянной или повешенной, но, его слова проникли в душу многих мыслящих русских людей, сыграли определённую роль в формировании их личности, а значит и в судьбах России. Вот, такой пример.».
Он подумал и сказал: «Да, вы правы. ‘Плетью обуха не перешибёшь’ в данном случае вряд ли подходит! Здесь нужны другие критерии.». Потом он спросил меня, знаю ли я Галину Викторовну Габай, это жену Ильи. Я сказал: «Ну, конечно знаю! Она и в экспедиции у меня работала и, вообще, я знаю её очень хорошо.».
- «Какого вы о ней мнения?». Я говорю: «Самого лучшего!».
- «А нельзя ли поконкретнее?». Я говорю: «Можно. Во-первых, она преподаёт русский язык и литературу в школе для глухонемых детей. И это не случайный поворот судьбы, а она выбрала именно эту профессию, намеренно. Это её любимое дело. Для того, чтобы выбрать себе такую профессию, работать в ней, нужно любить детей, нужно быть готовой к самопожертвованию,  вообще быть хорошим человеком. Ну, затем, она – однолюбка, что тоже вызывает во мне глубокое уважение и симпатию к ней.». Он говорит: «А это что значит?». Я говорю: «А это значит, что всё её женское естество сосредоточено на одном человеке: на Илье Габае.». Он сказал: «Спасибо большое! Ваше мнение мне очень важно. Мне предстоит беседовать с Галиной Викторовной и, вот очень хорошо, что вы меня проинформировали.».
Ну и в таком духе разговор продолжался четыре с половиной часа. Кстати сказать, после того, как всё это закончилось, я спросил у двух моих друзей, которые каждый просидели по семнадцать лет, муж и жена, пересказал им этот допрос. Они сказали, что я вёл себя абсолютно правильно, абсолютно точно, что я допустил только одну небольшую ошибку, но эта ошибка небольшая, её легко исправить. Это когда Ширковский сказал, что он вынужден будет в связи с вот этим делом об инструкции перевести Илью Габая на некоторое время из Кемеровского концлагеря для допросов в Лефортово, в Москву, не захочу ли я встретиться с Ильёй, что он может устроить нам свидание. Я сказал, что захочу, а они считали, что этого не надо было делать, потому, что это свидание всё равно больше даст КГБ, чем нам с Ильёй. А в остальном, они полностью одобрили моё поведение.
Ну, в конце концов, допрос кончился. Он сказал: «Вы знаете, не обижайтесь, но мне придётся ещё раз вас вызвать. Но, таким же образом: тоже я пришлю за вами машину, также вас отвезут туда и обратно.». Я ему говорю: «А зачем это нужно?  Если у вас есть какие – ни будь вопросы, то задайте их сейчас!». Он сказал: «Нет, вы знаете, я хочу проанализировать наш сегодняшний разговор и потом уже продолжить.».
- «Ну, знаете что, вы, как вы сами сказали, можете с милиционером путём привода меня доставить!». Он говорит: «Ну, об этом нет и речи!». Я говорю: «Да, но такой возможностью вы владеете! Поэтому, что же, значит, мне ничего не остаётся сделать, как принять к сведению это и всё.».
В общем, мы распрощались. Я позвонил жене, сказал, что я еду, приехал – и тут произошёл забавный эпизод. Жена решила, что, раз есть машина, надо её использовать, поездить по магазинам, купить продукты на дачу. Мы довольно долго ездили по магазинам и покупали. Во всяком случае, когда мы, наконец, приехали в этот посёлок писательский, в Пахру, то шофёр КГБ взмолился, чтобы, подписывая путёвку, я обязательно поставил время, когда мы его отпустили, потому что иначе его обвинят в том, что он ‘калымил’ и тому подобное и так далее.
Через некоторое время снова та же машина пришла за мной. И снова я оказался в кабинете у Ширковского. На этот раз разговор, допрос продолжался два с небольшим часа. Я до сих пор недоумеваю, зачем он ему нужен был, потому, что по делу Ширковский задал мне только один вопрос. Он спросил, как я думаю, могла ли Галина Викторовна Габай видеть эту самую злосчастную инструкцию ВЧК. Я сказал, что, по-моему, ни в коем случае не могла она её видеть. Вот и всё. А в остальном разговор был посвящён разным литературным темам, например: почему Маяковский покончил жизнь самоубийством, причём, и Ширковский и я читали наизусть стихи Маяковского, ну, и тому подобное. В общем, вот такие литературные темы. Так я до сих пор не понимаю, зачем я был ему нужен. Затем Ширковский действительно вызвал Ильюшу из Кемерова и провёл с ним ряд допросов. Он относился к нему чрезвычайно уважительно, разрешил передать ему в камеру 800 книг. Илья их потом увёз с собой в лагерь. Он также предложил ему остаться и вообще досиживать весь оставшийся срок в Лефортовской тюрьме в качестве библиотекаря. Но, Илья отказался по свойственной ему щепетильности. Ширковский устроил ему свидание с его женой Галей. Вообще, должен сказать, что я думаю, что это блестящий профессионал и палаческие наклонности его, что они у него есть – в этом я не сомневаюсь, скажем, если бы он получил приказ, то он, не задумываясь, выстрелил бы мне или любому другому человеку в затылок или в любое другое место, но, садистом он не был, более того, если была возможность, то он пытался их, свои палаческие наклонности не показывать, а иногда  даже, пытался делать какое-то добро. Вот, например, когда Илью судили, а его судили в Ташкенте вместе с Мустафой Джамилёвым, в 1970-ом, то в качестве свидетеля защиты выступала Галя, жена Илюши. Она что-то резкое сказала, в общем, суд вынес частное определение в отношении её. Но, суд даже не удосужился познакомить её с этим частным определением. Галя начала ощущать на себе последствия довольно быстро. Вдруг, неожиданно, её перевели на полставки, запретили преподавать литературу, а только русский язык, видимо, как идеологически недостаточно надёжному товарищу. Так глухонемые дети и остались без преподавателя литературы, потому, что другого найти не удалось.
Затем, мы были на даче в Кратово, той самой, куда так неудачно молодой человек из КГБ приезжал зимой.  Теперь уже дело было летом. И вдруг приезжает Галя, растерянная очень, и говорит, что её вызвала утром директриса школы для этих глухонемых детей и сказала: «Галина Викторовна, подайте заявление об уходе! В этом случае мы вам поможем устроиться на работу, не связанную с преподаванием. Если вы такого заявления в течение 24-х часов не подадите, вы будете уволены с работы и не найдёте уже нигде никакой работы никогда.». Что делать? Ну, я сказал: «Галя, ты знаешь, вот у меня есть приятельница. Она – заместительница заведующего Мосгороно. Она, конечно, постарается помочь тебе, когда я её попрошу об этом. Но, она может действовать только в рамках закона. А твоё увольнение – это полное беззаконие. И, единственное учреждение, которое может по-настоящему реально помочь в данном случае, - это то учреждение, которое само систематически нарушает законы и имеет на это соответствующие полномочия. Это КГБ. Поэтому, тебе необходимо обратиться к Ширковскому.». А она уже была с ним хорошо знакома, относительно хорошо знакома, поскольку он её не раз допрашивал. Она сказала: «Нет. Я этого не сделаю.». Я говорю: «Почему?». Она говорит: «Илюша этого не одобрил бы.». Я говорю: «Ну конечно, Илюша больше одобрит если ты с Алёшкой (это их сын) будешь стоять на Тверской с протянутой рукой и просить милостыню!». Она говорит: «Нет, я этого не сделаю!». Я говорю: «Ну, ты не сделаешь, - тогда я сделаю!».
Но мне даже не пришлось самому звонить Ширковскому. Позвонил другой человек. Ширковский сказал довольно лицемерно, что: «Вообще-то мы в такие дела не вмешиваемся, но, в данном случае, я вмешаюсь. Скажите Галине Викторовне, пусть она сидит дома и никуда не уходит, а заявлений никаких не пишет.».
Через некоторое время ей позвонила директриса и попросила её срочно прийти в школу. Галя и говорит, что: «Знаете, вот, меня просили не выходить из дому.». «Нет, нет,», - она сказала, «я... Всё согласовано.».
Галя пришла. Она сказала: «Галина Викторовна, произошло недоразумение. Вам разъяснят, в чём дело. Идёмте вместе в Гороно.». Они пошли в Гороно. Там их принял заместитель заведующего (не моя приятельница, а мужчина, другой заместитель), который и сказал: «Галина Викторовна! Ташкентский суд вынес в отношении вас частное определение. Вот оно, познакомьтесь!».
Ну, там было написано, что в связи с вызывающим поведением на суде, поставить вопрос перед компетентными органами о возможности использования Галины Викторовны Габай на преподавательской работе. «Ну вот, мы же не могли не реагировать!» - сказал он извиняющимся голосом. «Но,» - и тут он лучезарно улыбнулся, - «теперь всё разъяснилось! Вы остаётесь на работе! Более того, вы восстанавливаетесь на полной ставке, а не на полставки и будете снова преподавать и литературу и русский язык. Всего вам хорошего.». И так далее.
Когда они вышли, директриса сказала, что: «Галина Викторовна, вы такой замечательный рабочий план составили!». Галя и говорит: «Именно с этим планом вы меня собирались выгнать!». Она ей в ответ: «Ну, кто старое помянет, ...».
В общем, когда Галя вернулась домой, она решила позвонить Ширковскому и поблагодарить его. Позвонила она. Ширковский очень обрадовался. Он сказал: «Галина Викторовна! Это прекрасно, что вы мне позвонили! А знаете, у меня к вам есть тоже просьба, в свою очередь.». Галя говорит, что она похолодела. Она решила, что он её будет склонять к тому, чтобы она стукачкой стала или ещё что-нибудь. «Какая просьба?», - спросила она. Он сказал: «Занимайтесь, пожалуйста, преподаванием, вашим сыном, вашим мужем, самоусовершенствованием.». Галя говорит: «Так я этим и занимаюсь!». Он говорит: «Нет, вы меня не поняли. Я прошу вас заниматься только этим!».
Ну, тут Галя поняла! Дело в том, что она была тогда одним из выпускающих (редакторов – прим. ред.) «Хроники Текущих Событий». И она сказала: «Эдуард Иванович! Я подумаю!». Вот, на этом, собственно, и кончилось. Да, нужно ещё сказать, что последняя встреча моя с Ширковским произошла 19-го мая 1972-го года. Это день, когда кончился трёхлетний срок заключения у Илюши. Мы с женой и два других ближайших друга Ильи, Юлик Ким и писатель Марек Харитонов, с 6-ти утра, с бутылкой коньяка стояли у входа и выхода из следственной тюрьмы, следственного изолятора КГБ и ждали, когда выйдет Илья. А он всё не выходил и не выходил. Постепенно коньяк этот выпили. Я поразился, помню, тогда тому, как много в КГБ работает молодых женщин! Они же шли на работу на наших глазах! Причём, они все какие-то такие завитые, ухоженные, похожие все на Эльзу Кох, с моей точки зрения. А Ильи всё нет и нет! Всё нет и нет! Уже 10 часов, около 10-ти. И вот, важно шествует на работу Ширковский. Я подошёл к нему, сказал ему: «Здравствуйте, Эдуард Иванович! Вы меня узнаёте?». Он сказал: «Здравствуйте, Георгий Борисович! Ну, конечно, узнаю!». Я говорю, что вот, такое дело: мы с женой и с друзьями Ильи Габая с 6-ти утра ждём, а его всё не выпускают. Он сказал, что: «Ведь, у него сегодня кончился срок?». Я говорю: «Да, сегодня!». Он сказал: «Никаких препятствий быть не может! Его обязательно, обязательно сегодня выпустят и он будет на свободе! Но, вы знаете, у меня к вам будет такая просьба, уж если мы с вами встретились: вы слышали о деле №24?». «Да так, краем уха.», - сказал я лицемерно. Он говорит: «Ну, так вот, понимаете, государство имеет право защищаться. В «Хронике текущих событий»,», - (а дело № 24 – это дело именно о «Хронике текущих событий», которое тогда вовсю разрабатывалось следствием КГБ), - «а дело №24 – оно именно «Хронике» и посвящено, понимаете, в этой «Хронике» попадаются материалы и справедливые вполне, указывающие на различные недостатки, злоупотребления и так далее, но, попадаются и непроверенные материалы, которые служат только для дезинформации и приносят вред. В общем, государство имеет право защищаться! Я вас очень прошу! Вы пользуетесь влиянием на Илью Яковлевича Габая. Вот, он выйдет сегодня. Вам нужно сделать всё, чтобы сохранить его для друзей, для поэзии, для семьи, чтобы...   Он же по острию ножа и так ходит! И, если он будет вот, как-то связывать себя с этим делом,». – А нужно сказать, что Илья с самого начала был связан с «Хроникой». Он – один из её инициаторов и создателей. – «то, ведь, – ему придётся плохо!». Я сказал: «Я обдумаю ваш совет!». Он сказал: «Ну, а что касается того, что его должны выпустить: его, безусловно, сегодня выпустят! Если какие-нибудь недоразумения в этом отношении будут, то я вам сообщу. Вы будете здесь?». Я говорю: «Да!».
Ну, на этом мы расстались. Больше я его не видел. Ну, а что касается Ильи, то Юлик Ким пошёл позвонить Гале, которая, проведя ночь перед тюрьмой, ранним-ранним утром, уже потеряв всякие силы, уехала домой. Он пошёл позвонить и узнать, в каком она состоянии. А обратно – бежит вприпрыжку, сияющий! Оказывается – в чём дело? Илюшу выпустили не через обычный выход из следственной тюрьмы, а, вероятно, именно для дезориентации нашей, выпустили его давным-давно через вход в следственный отдел. Это с другой стороны дома. Он не видел нас, мы не видели его! Он, сгибаясь под тяжестью книг, остановил такси, доехал до дома и был уже дома.
Мы приехали к нему. Нужно сказать, что он был чрезвычайно ошарашен, потому, что ему казалось, что все друзья его уже арестованы, (а оказалось, что нет), что, в общем, всё катастрофически плохо, а, кроме того, он был подавлен тем, что его выпустили только после того, как он дал обязательство прекратить политическую деятельность. Ну, он был очень подавлен этим. Мы ему говорили, что это глупости, что – что!! Какие обязательства по отношению к ним?! Но, надо сказать, что с ним поступили совершенно бесчеловечно. Конечно, 3 года пребывания в лагере с уголовниками, а там 2000 человек в лагере заключённых, из них только двое были политических, и то один – монархист, а второй – Илья, они, эти годы, сказались очень тяжело на нём. Тем более, что это была его вторая отсидка. А тут его начали каждую неделю тягать на допросы в КГБ и по делу №24 и по другим делам. И кончилось, вот, тем, что 20-го октября 1973-го года он выбросился из окна своей квартиры на 11-м этаже в доме на Новой Лесной улице, покончил жизнь самоубийством.
А что касается Ширковского, то имя это всплыло уже в прессе передо мной дважды: один раз – когда я напечатал статью в «Огоньке» об Илье Габае под названием «Заступник». Там я упоминал Ширковского и упоминал о том, что он с уважением относился к Илье. После этого в газете «Ленинское Знамя», это орган Московского областного Комитета Партии, Московского областного Совета, это было летом 1989-го года,  последовал ответ. Была опубликована большая статья под названием: «Пусть бросит камень тот...». Автором статьи был бывший заместитель начальника следственной части КГБ по Москве и Московской области Юрий Борисович Смирнов. В ней он всячески поносил меня и лицемерно и лживо утверждал, что не только Ширковский, но и все следователи КГБ с большим уважением относились к своим подследственным.
Тут сразу вспоминается садист, который пытал Николая Ивановича Вавилова, который сломал руку Мейерхольду, Хват, что ли, его фамилия была, который заставлял того же Мейерхольда пить собственную мочу и другие садисты и палачи.
Ну, не знаю, может быть, что и Ширковский был бы таким же, если бы он был следователем в Сталинские времена, но, надеюсь, что нет.
А ещё раз всплыло передо мною имя Ширковского в журнале «Огонёк», где сообщалось, что он назначен Председателем КГБ по Белоруссии, то есть, уже генерал КГБ и приводились слова из инаугурационной речи Ширковского, такие, весьма идущие в ногу со временем слова о либерализации, коренной перестройке и так далее.
Ну вот, больше я Ширковского и не видел и не слышал, но я не сомневаюсь в том, что он и сейчас держит в своих руках КГБ. Все эти структуры живы. Они не разрушены. Они существуют. Они служат своим прежним хозяевам и свою страшную и зловещую роль ещё сыграют.
Ещё я хочу сказать о том, что КГБ, конечно, пронизывало самые различные структуры Института Археологии Академии Наук, в котором я 40 лет проработал и из которого меня, всё-таки,  в 1986-м году, уже в период Горбачёва, изгнали. Так вот, все структуры этого института, они были пронизаны КГБ. В частности, например, наши археологические экспедиции в Иране и в Афганистане, они просто находились под прямым руководством КГБ, КГБ руководило ими непосредственно. Тут вот и упоминавшийся мною уже ранее куратор КГБ по Институту Археологии Академии Наук СССР полковник Олег Владимирович Иванов и другие лица. В частности, расскажу о нашей экспедиции в Афганистане. Она такую скандальную известность получила тем, что там занимались обсчётом рабочих – афганцев, контрабандой, так же, как и в Иранской экспедиции, перевозили контрабандой ковры, металлические изделия, бижутерию всякую, драгоценности и тому подобное, занимаясь спекуляциями не только под покровительством, но и при прямом участии КГБ.
Нужно сказать, что КГБ, это учреждение,  вообще, издавна интересовалось археологией. Вот, например, замечательный человек и учёный, покойный ныне, к несчастью, Михаил Михайлович Герасимов, антрополог и археолог, он, теперь, конечно, учёный с мировой известностью, выступил, давно это было, с докладом, в котором он доказывал, что в сохранности доходят до нас не только сами кости лица человеческого, но и какая-то определённая печать от мышц на этих костях отпечатывается и, вообще, кожный, мышечный покров человеческого лица оставляет на костях черепа отпечатки, но и наоборот. И, что можно при помощи научных методов по черепу восстановить полностью портрет человека, которому этот череп принадлежал и, при этом, что портретное сходство будет стопроцентным. Он это, после многих испытаний, доказал. Одним из первых испытаний было такое, что его вызвали в КГБ, попросили объяснить, в чём суть его теории. Он рассказал. Ему дали какой-то череп и попросили сделать пластическую реконструкцию. Он сделал, сначала графическую, а потом и пластическую реконструкцию. Потом он сказал, что, если они знают, как выглядел человек, которому принадлежал этот череп, то пусть скажут, какие у него были волосы, какого цвета, какая причёска. Ну, ему дали просто выпечатку из фотографии этого человека. Это был человек расстрелянный. Дали и выпечатку волос. Он сделал такой соответствующий волосяной покров. Сфотографировали его пластическую реконструкцию, смешали с сорока другими фотографиями и дали посмотреть родителям этого расстрелянного человека. Они были живы. Они сразу же узнали его по фото и сказали: «Вот, это наш сын!».
Ну, после этого из КГБ сказали, что они к нему претензий не имеют, но, будут обращаться время от времени с просьбами. И, действительно, к нему, а сейчас, уже после его смерти, к его ученикам многократно обращаются люди, следователи из Уголовного Розыска, из КГБ и из других учреждений и не одно преступление при помощи вот такой пластической реконструкции лица по черепу было раскрыто. Но, это особая тема для разговора. Я не буду сейчас её касаться, хотя, тема эта сама по себе в высшей степени интересная.
Ну, такой не слишком весёлый анекдот в своё время ходил по Москве, связанный с КГБ и археологией, что вот, в зоне затопления Ассуанской плотины, где должно было быть Ассуанское Море, там в затопление попадали не только храм Абу-Симбел, который был перенесён, но и много всевозможных археологических памятников. Там велись интенсивные археологические раскопки: американцами, поляками, меньше всего – нашими археологами, но им просто не давали возможности там работать наши же власти. Но, во всяком случае, анекдот такой: что вот, нашли там, в Ассуанской Долине, какую-то мумию, судя по богатству инвентаря принадлежащую фараону, но - никаких надписей! Привезли её в Москву, а определить никак не могут! И тогда её, по просьбе КГБ, передали им. Через несколько дней пришло заключение: Аменхотеп VII, Новое Царство, годы правления 1127-1103 до Нашей Эры и так далее. Когда же кто-то из археологов с изумлением спросил, откуда они всё это узнали, следователь КГБ сказал: «Ну, как же! Он не выдержал конвеерного допроса, раскололся на третий день. Всё сказал!». Вот такой не слишком весёлый анекдот.
 С известным египтологом академиком Михаилом Александровичем Коростовцевым я был знаком очень мало. Ну, встречался я с ним на некоторых конференциях,  иногда мы разговаривали о каких-то проблемах изучения Древнего Египта, Греции. Ну, в общем, я был мало с ним знаком. Но однажды наш общий приятель пригласил нас вместе поужинать в ресторане гостиницы «Националь». Михаил Александрович очень сильно выпил и рассказал мне тогда следующую историю: это было уже в послевоенный период. Он вёл изыскания, как египтолог, музейные и археологические, в Египте и познакомился там с женщиной – археологом, англичанкой, которая ему чрезвычайно понравилась и в которую он влюбился. А нужно сказать, что Михаил Александрович, будучи известным ученым, с мировым именем, вместе с тем был и тесно связан с КГБ. Как он говорил, ну, вообще, весь рассказ – с его слов, никакой ответственности за него я не несу, но, во всяком случае, он говорил, что, просто КГБ, вскоре после того, как он начал работать в Египте, его вызвали и сказали, что, если он хочет иметь возможность продолжать эту работу, то он должен совмещать её с работой, ну, разведчика, что ли, работая от имени КГБ и выполнять соответствующие задания КГБ. По его словам, все его попытки отказаться ни к чему не привели, а работой он дорожил. Это было впервые после войны, когда наши египтологи получили возможность работать в Египте. До этого, после революции, этой возможности они были лишены начисто. Поэтому, он согласился и поставлял им какие-то разведывательные данные. Он о  подробностях не распространялся, а я не расспрашивал. Ну, короче говоря, он влюбился в эту англичанку – археолога. Его несколько раз вызывали в Советское посольство, где работники КГБ настоятельно рекомендовали ему прекратить этот роман. Но, он говорил мне, что у него не было сил для этого, что слишком она ему нравилась. Кончилось дело тем, что в Александрии пришвартован был советский пароход. Капитан этого парохода, с которым познакомили Коростовцева, пригласил его на какой-то званый вечер. Он принял приглашение, пришёл на этот вечер, на банкет, ну и очнулся уже связанным, в каюте, был доставлен в Москву и попал на Лубянку, после чего получил довольно большой срок, который он и отсидел. Получил он 25 лет, а отсидел, конечно, не полный этот срок, потому, что смерть Сталина и последовавшие за тем события привели к тому, что он был освобождён задолго до того, как отсидел этот срок.
Да, нужно сказать, что он живописал своё задержание таким образом, что на него набросились, когда он вышел в коридор, что ли из банкетного зала, семь человек, он дрался с ними, потом почувствовал какой-то укол и потерял сознание. Он очнулся уже не на пароходе связанный, а в Москве, на Лубянке, в камере, где ему предъявили обвинение в том, что он стал агентом – двойником и переметнулся на сторону Английской разведки. Ну, во всяком случае, это просто, я уж не знаю, как это там было в действительности, но это характерный случай, показывающий, насколько КГБ пронизало всю археологию, в особенности, конечно, археологов, работавших и археологические экспедиции, работавшие в приграничных областях Советского Союза и за рубежом.
Повторяю: ряд археологов, как правило, совершенно бездарных в области науки, становились административным начальством и были не просто тесно связаны с КГБ, а совместно с ними совершали всевозможные операции, в том числе мафиозно – уголовного характера, скажем, контрабандный провоз драгоценностей и ковров и других вещей из Афганистана, из Ирака и из Ирана. Здесь мафия КГБ и мафия археологическая тесно переплетались друг с другом. Назову несколько имён. Ну, Рауф Магомедович Мунчаев, ныне – член-корреспондент Академии Наук, заместитель директора Института Археологии Академии Наук, когда-то приехал из Махачкалы, лакис по национальности, поступил в аспирантуру Института Археологии, окончил её, потом пошёл по партийной линии: стал секретарём парткома и так далее, потом стал заместителем директора и уже давно является фактически главой мафиозной структуры в Институте Археологии, которая держит в руках весь институт. Он был и начальником нашей экспедиции в Ираке и участником экспедиции, скажем, в Египте, в Афганистане. И всюду за ним следовали не только его мафиозные друзья – археологи, они же сотрудники КГБ, но и всевозможные  хищения, обсчёт рабочих, скажем, в Афганистане, контрабандный провоз товаров и тому подобное. В научном отношении – это круглый ноль, даже, скорее, величина отрицательная! Но, не даром он получил члена-корреспондента Академии Наук! В гуманитарных областях знаний, за редчайшими исключениями, вроде Валентина Лаврентьевича Янина, который действительно учёный, в гуманитарной области получение звания академика или члена-корреспондента связано с прямыми услугами КГБ. Это, собственно и есть высвечивание человека. Человек, получивший в гуманитарной области звание члена-корреспондента или академика почти наверняка – работник КГБ.
Ну, затем, другой член-корреспондент Академии Наук, Николай Яковлевич Мерперт. Этот в науке всё-таки кое-что значит! Небольшая величина, но, во всяком случае, не сравнимая с отрицательной величиной Мунчаевым. Но, это был приспособленец, конформист, трус, человек сломленный, прежде всего – годами космополитизма, когда он тщательно скрывал еврейскую кровь, которая в нём имеется, но, тоже сейчас плотно входящий в кегебешно-археологическую структуру Института Археологии.
Ещё один: Николай Оттович Бадер: отвратительный, мерзкий тип, тоже ничего не значащий в науке! Отец его, Отто Николаевич Бадер был добросовестным, средних способностей, но добросовестным археологом и даже пострадал как этнический немец: был выслан куда-то в Пермь во время войны, а затем вернулся. Николай Оттович – человек бессовестный, человек карьерный, который с самого начала поставил на карьеру, секретарь парторганизации Института Археологии, в этой должности проявил себя как безжалостный, хитрый и подлый человек и сейчас является правой рукой Мунчаева и осуществляет вместе с ним вот эти кегебешно-мафиозные операции, как внутри Советского Союза, так и во внесоюзных экспедициях, зарубежных, целью которых, в основном, на сколько я представляю себе, является просто обогащение, элементарное обогащение и они успешно этого достигают.
Но, конечно, к академикам, которые никак не могут быть названы агентами или сотрудниками КГБ, к таким академикам-гуманитариям может быть причислен, в общем-то, благородный вполне человек, Дмитрий Сергеевич Лихачёв, сам – бывший ЗК, с которым можно спорить, можно соглашаться, не соглашаться, в чём-то его упрекать, но, во всяком случае, в этом отношении он вне подозрений! Ну и уж конечно, среди не гуманитариев есть целый ряд академиков – прекрасных и благородных людей, таких, как Пётр Леонидович Капица, таких, как Ландау Лев Давыдович, таких, как Виталий Лазаревич Гинзбург, Тамм, Леонтович, Арцимович – целый ряд других! И всё-таки, так как у нас академик – это значит специальное жалование, сверхжалование, такая, синекурная, большая сумма, которая выплачивается (5 тысяч – до Горбачёвских экспериментов это значило много) в месяц помимо заработной платы, просто академические 5 тысяч, академическая столовая повышенного типа, академические больницы или специальные отделения в обще академической больнице,  со специально хорошими условиями и медикаментами, академические дома отдыха, академические дачи, ну, и тому подобное. В общем, это номенклатурная должность, хотя она и считается выборной, академик, поэтому, естественно, существовало определённое неприязненное отношение к академикам со стороны обычных людей, в том числе и сотрудников Академии Наук.
 Вот, в связи с этим, я хочу рассказать такой случай: я лежал в больнице с инфарктом, но уже ходил по палате, даже по коридору, но, выходить во двор мне ещё не разрешали. Приближалось 8-е марта, Женский День. У нас все врачи и медсёстры, естественно, были женщины. Мы решили собрать им на подарки, скинулись, а тогда ещё не было специального академического отделения для академиков, а в каждом отделении были две или три палаты, которые так и назывались: палаты люкс. В каждой палате было по две комнаты, уборная, телефон и так далее, предназначенные для академиков.
И вот, мы скинулись, все больные собрали деньги и Николай Петрович, механик, работавший в одном из академических институтов, которому уже можно было выходить на улицу,  пошёл покупать подарки по списку для наших врачей и медсестёр. Он вернулся и говорит: «Братцы, 30 рублей не хватает!». Я ему говорю: «Петрович, ты, вон, сходи в люкс! Там академик позавчера поступил. Попроси у него! Он даст!». «Нет!», - сказал он, - «Не пойду!». Я говорю: «Почему это ты не пойдёшь?».
- «Да потому, что он – сволочь!». Я говорю: «Ты что, с ним знаком?». Он говорит: «Нет, не знаком!». Я говорю: «А почему же ты говоришь, что он – сволочь?». Ну, он и говорит: « Да они все сволочи, кроме одного!». Я говорю: «Кроме кого?».
- «Кроме Андрея Дмитриевича Сахарова!».
Разговор этот происходил в 1978-м или в 1979-м году. Я хочу сказать, что единственная реальная сила, политическая и военная, в России именно и теперь и сейчас на узкой арене России является национал – социалистически мафиозная сила или национал – социализм, он же неокоммунизм, сращенный с экономической мафией, опирающийся на национализм и на экономическую мафию. Собственно, эта сила существовала и раньше, во все времена коммунистического господства в России, но, такой открытый и агрессивный характер она имеет только сейчас.  Никакой другой социальной силы, которая могла бы ей противостоять, социально – экономической, не существует! И эта национал – социалистическая мафиозная банда, она фактически и сейчас находится у власти, но сейчас её возможности, всё-таки, несколько ограничены! И она через обычные для неё способы и методы, а именно: при помощи кровавого насилия попытается установить свою диктатуру и прийти к власти, во всяком случае, она проведёт битву за это. Не отказываясь от использования знаменательных дат и используя реальное недовольство людей, она и при помощи кровавого насилия будет идти к открытой власти, установления своей диктатуры, использовав и некоторое количество прекраснодушных интеллигентов, которых она, выжав до конца, выбросит!
Я говорил об этом уже два года тому назад, говорю и сейчас, в частности, сегодня, 1-го марта 1992-го года! Можно ли спасти Россию от этой беды? Нет, с моей точки зрения – нельзя! Нельзя потому, что нет социальной силы, которая могла бы противостоять этой социальной силе! Ну, я не совсем точно выразился: социально-экономической силе! Вот такой социально – экономической силы, которая бы этой социально – экономической силе могла бы противостоять, нет и национал – социалисты отечественные, неокомунисты и тесно связанные с ними мафиози об этом позаботились! Нет фермеров в России, нет в России предпринимателей, если не считать не имеющих никакого экономического значения  тридцати тысяч российских фермеров, влачащих жалкое существование и полностью зависящих от местных властей или в таком же положении находящихся предпринимателей. Остальные производители – это спекулятивные посреднические фирмы или, даже, фирмы производящие, но тесно связанные с той же партийно-экономической, партийной мафией, партийной, национал – социалистической мафиозной структурой. Так что, сил, способных противостоять неизбежному процессу установления диктатуры этими бандами я не вижу! Да, конечно, конечно! Было бы несправедливо, если бы я не назвал в качестве мощного, сильного орудия осуществления своей власти и своих амбиций и установления своей диктатуры, вот этой национал – социалистической, неокоммунистической мафиозной структуры, всю инфраструктуру КГБ, которая по существу осталась незыблемой! Единственный человек в КГБ, пострадавший всерьёз в результате последних лет – это Железный Феликс, даже не он сам, а памятник ему на Лубянской площади, который снесли! В основном же, все структуры КГБ не просто сохранили свою власть, а ещё более её усилили в данной неразберихе, да и обрели своих полномочных представителей в так называемом демократическом корпусе. Чего стоит один палач – демократ, бывший депутат СССР, бывшего СССР, Олег Калугин! Естественные противники установления вот этой национал – социалистической мафиозной диктатуры, демократы – никакой социальной базы не имеют! Об этом позаботилась именно эта национал – социалистическая мафиозная структура! Тридцать пять тысяч несчастных, влачащих жалкое существование фермеров в России, целиком зависящих от представителей этой именно структуры в совхозных Советах, в руководстве колхозов и так далее, ничтожное количество фермеров, ничтожное количество предпринимателей и всё, всё остальное! КГБ не только сохранило незыблемой свою структуру, а ведь во владении КГБ находятся и мощные средства производства и заводы и фабрики и сельскохозяйственные угодия, а не только тюрьмы и следственные изоляторы. Это мощный производящий организм, никому не подчиняющийся и неподконтрольный. Любопытно, что, вот, Советский Союз, якобы, прекратил своё существование, а КГБ и как союзная и как союзно – республиканская структура остался, остался со всей своей силой и мощью и со своими кадрами. Например, упомянутый мною уже Эдуард Иванович Ширковский продолжает быть руководителем КГБ по Белоруссии, хотя Белоруссия, вроде бы, имеет дипломатические отношения с разными странами и, вообще, самостоятельное государство! А если посмотреть изнанку, то, вот, изнанка такова! Конечно, КГБ не мог бы играть в археологии такой колоссальной роли, по существу, руководить русской археологией, если бы не огромное количество её добровольных помощников! Их было очень много! Причём и было и есть! Как правило, это не только рядовые археологи, но и, даже прежде всего, руководящий состав! Вот, например, академик, Герой социалистического труда, упомянутый мною уже Борис Александрович Рыбаков. Долгие годы он был директором Института Археологии, ряд лет - ещё и академик-секретарь Академии Наук СССР, несколько лет – ещё и директор Института Истории Академии Наук СССР! Он же не просто раболепно и трусливо выполнял указания любого мальчишки – инспектора или инструктора КГБ! Он не только боялся, но и делал это с большим удовольствием! Потому, что его собственные желания, его стремления – они полностью совпадали с КГБ и со стремлениями КГБ! Вот, я помню, когда шёл процесс Даниеля и Синявского, в суде выступал учитель Андрея Донатовича Синявского, Василий Дмитриевич Дувакин, доцент Московского университета. После того, как он благожелательно выступил на суде в пользу Синявского, его тут же лишили права преподавания и выгнали из университета! Ну, тогда группа людей, в том числе и я, составили письмо, обращённое к ректору университета, математику академику Петровскому, с просьбой восстановить справедливость и восстановить Дувакина в должности на работе. Я давал подписывать это письмо многим людям, в том числе в Институте Археологии, где я работал. Ну, когда Рыбаков узнал об этом, он пришёл в дикую ярость. Меня разбирали в дирекции, на Партбюро. Рыбаков требовал против меня всевозможных санкций. Тогда эти санкции не особенно прошли! У меня было прочное положение в институте, просто – ко мне хорошо относились! Но, одно дело директор, академик Рыбаков, всё-таки смог сделать. Я в течение ряда лет вёл работы по обеим берегам Дуная, что было вполне логично, поскольку государственная граница – таких не существовало в древности! Единые археологические культуры были распространены обычно на обоих берегах Дуная. То есть, я работал на территории Одесской области Украины, Молдавии и на территории Румынии. Так вот, Рыбаков, через КГБ, молниеносно добился того, что после этого я стал невыездным. И уже до 1989-го года меня никуда не выпускали. Это, конечно, принесло определённый ущерб науке, хотя бы потому, что я являюсь автором книги «Археология Румынии» и, вообще, много занимался Румынией, а тут, мне пришлось всё это прекратить, потому, что не только меня больше не выпускали в Румынию, но, также и мои письма не проходили, ко мне письма из Румынии не проходили, литература не проходила. В общем, я тогда отделался лёгкими, сравнительно, санкциями, но, для научного работника - существенными.
В отношении академика Рыбакова я мог бы привести ещё много примеров не только его тесного сотрудничества с КГБ, но и того, что он был святее Римского Папы и, даже, опережал КГБ в своих действиях! Это, повторяю, одно из условий, благодаря которым КГБ в нашей стране пронизал всю структуру общества и имел возможность осуществлять власть по всем линиям, во всех учреждениях. Эту власть он, практически, имеет и сейчас. КГБ имеет и сейчас ничем не поколебленную, замкнутую структуру, находящуюся, так сказать,  “на самообеспечении”: своё производство, свои финансы, свои войска, свои тюрьмы, своих следователей, своих дипломатов, своих разведчиков и так далее. В постоянно меняющемся, неровном мире, в котором живёт сейчас Россия, так же, как и бывшие Союзные Республики, конечно, этот стабильный, несокрушимый оплот власти, каким не только был, но и сейчас есть КГБ, чрезвычайно соблазнителен как опора для всех, в том числе и для вот этих, вновь появившихся, якобы или, во всяком случае, в какой-то мере действительно независимых государств.
Что это так, что они опираются именно на структуры КГБ, на те же самые структуры, на тех же самых людей, я могу привести два факта. Я могу и больше, но я приведу хотя бы два факта, которые я знаю очень хорошо. Собственно, я об обоих уже говорил, но, я напомню.
При Брежневе старший следователь КГБ майор Ширковский стал, ещё при существовании Советского Союза, генералом КГБ и председателем КГБ по Белоруссии. Но, вот, Союз распался, Белоруссия превратилась в самостоятельное государство. И что же? Логично было бы предположить, что ставленник Москвы, генерал Ширковский будет сменён другим каким-то человеком: ну, например, белоруссом по национальности и, вообще, ставленником новых порядков. Нет! Ширковский остался на месте! Кислых, который был при Брежневе руководителем следственной группы, мучавшей Петю Якира и ряд других людей, тоже теперь генерал! Он был членом коллегии КГБ – и остался им!
Таким образом, эти структуры остались незыблемыми не только по своей организации, по своим подразделениям и так далее, но и по людям! Люди те же самые! И, естественно, когда КГБ поручает обновить КГБ, то ничего, кроме маскарада, ничего, кроме камуфляжа из этого получиться не может и не получится!
Ставленник Ельцина, господин Баранников, нынешний глава КГБ, тоже из старых, Брежневских кадров работников КГБ! Это ведь как послать козла стеречь капусту!