Время восхода

               
«Время безмятежного покоя истекло, поверженная ночь без оглядки, стремительно покидала небесную обитель, уступая место напористому и лучистому сопернику. Расколовшийся горизонт, охваченный пламенем звездного костра, взорвался рубиновым жаром, прогоняя прочь: скрытые тени ночные видения и притягательные сны. Мир, ограниченный звездным вакуумом и заключенный под куполом голубой оболочки бесповоротно менялся, исполняя законы вселенского существования. Умиротворенность, царившая в поднебесье, улетучилась, распылилась под натиском солнечного воскрешения. Над миром установился новый порядок непримиримый, восторженный, буйный…»
— Восторженный,…  буйный… - выдохнул с глубокой и непоправимой грустью Александр Васильевич.
Поэтическая писанина перестала трогать его за душу и растрепанный журнал «Вокруг света» неловко плюхнулся на пол рулевой рубки. Желтые от солнечного загара странички засеменили ножками испуганной гусеницы. Печатное издание, оскорбленное недостатком внимания, преломилось пополам и вскоре успокоилось на пыльном полу.
— Буйный… - упадочным голосом повторил Александр Васильевич, и снял очки, глаза болели от недостатка света. Утренний рассвет не торопился облучить землю ярким свечением, а наоборот прятался за разодранными облаками и нахально посмеивался над ее обитателями.
Александр Васильевич лежал, вернее сказать мучил свое тело на жестком топчане, обитом дерматиновой оболочкой. Вообще то с таким «удобным» матрасом можно было мериться, принимая во внимание тот факт, что на вахте спать, не положено, ну разве что дремать в полузабытьи. Александр Васильевич это признавал и соблюдал как по долгу службы, так и по принципам сознательного и честного человека. А вот деревянный муляж подушки, сбитый, под углом в сорок пять градусов выворачивал крепкую и твердую душу моряка на изнанку. Александр Васильевич пробовал подложить под голову бушлат или скомканный свитер, но из этого ни чего не выходило, шея так заламывалась, что подбородок упирался в грудь. Можно было сползти ниже, но тогда ноги упирались в железный стол, намертво привинченный к полу.
Александр Васильевич приподнялся на локтях и посмотрел в большущий иллюминатор выходящий в сторону кормы. Холодная, моросящая серость как будто специально дожидалась удобного момента, что бы проникновенно гадко, заглянуть во внутренние глубины старшего помощника капитана. На лице старпома как на зеркале отразилась кислующая тоска плаксивой непогоды. Влажное и ватное пятно загородило белые поручни и поникший трехцветный флаг. Затем оно подползло к прямоугольному иллюминатору и закашлялось на стекло, отхаркивая дождевую мокроту.
Александр Васильевич скривился и обессилено рухнул на жесткий топчан, муляжная подушка глухо забубонела, как пустотелый ящик. Бессмысленными и невидящими глазами он вперился в просторное помещение рулевой рубки.
Плафоны дневного освещения горели бледным свечением, как и затуманенные иллюминаторы, распланированные по всем четырем стенам. В ясные, погожие дни рубка прямо таки блистала и лопалась под натиском солнечных лучей проникавших сквозь большие витражи, а сейчас она походила на заброшенный могильный склеп с еле теплящейся матовой подсветкой.
По центру рулевой рубки ближе к консоли управления кораблем, стояло громоздкое кресло. Железный каркас, собранный из уравновешивающих рычагов и стабилизирующих пружин соединялся с деревянным постаментом. В принципе такое «царственное ложе» не предусматривалось при закладке судна, рулевому приходилось стоять долгими и уморительными часами во время несения вахты. Но так как данный теплоход не был приписан к военному флоту и устав речников не был таким жестким и не подложным, механик, заручившись поддержкой экипажа, к всеобщей радости установил столь необходимое и важное кресло. Путем хитрых пол литровых маневров, при помощи открытой и широкой души моряка он выторговал у земной братии прыгучее тракторное сидение и лично, навсегда, закрепил его к постаменту. Действие запутанных пружин и прямолинейных рычагов оказалось настолько бесценным и благотворным, что рулевого во время шторма нежно укачивало, будто младенца в люльке. Поэтому вахта, отягощенная безвременной продолжительностью, протекала как «сладкий сон»… 
Как и в каждом земном предмете, в этом кресле так же имелся вредный изъян – скрип. Да,… да… самый обыкновенный, противный, металлический скрип. С ним пробовали бороться всеми известными и доступными методами, обливали подвижные соединения маслом, мазали стальные оси солидолом - тщетно, через время раздражительные звуки вновь елозили по нервам. Иногда «царственное ложе» заходилось скрипом, так, что затмевало шум работающих дизелей.
В конце концов, к этому недостатку привык весь экипаж, и претензий к креслу более не возникало. Все-таки как приятно поднять ногу, упереться ступней в консоль, развалиться в мягком кресле и слегка раскачиваться. В таком положении рука без труда, свободно, ложилась на левый рычаг управления рулем, а до правого приходилось немножко подтягиваться, опираясь на подлокотник.
Хотя судну и шел тридцать первый год, и инспекция речного регистра недоверчиво косилась в его сторону, оно не походило на древнего и вымершего динозавра выставленного в палеонтологическом музее. Колесный штурвал заменял гидравлический рычаг, вместо вялых рулей поворотов, винты обрамляли кольцевидные и верткие насадки, а про надежные паруса и галерные весла моряки упоминали разве что в байках да анекдотах. Два дизеля по четыреста лошадей с лихвой восполняли недостаток мускулистых парней, и отсутствие атласной материи. А вот где именно, воочию, сказывалось влияние эпохи покорения космических далей, так это на просторной консоли управления. Всевозможные, круглые датчики, пучеглазые сигнальные лампочки, разноцветные индикаторы с мерцающими стрелочками, на ней присутствовали буквально все показания, включая данные барометра и эхолота. Защитный резиновый чехол радарного экрана казался настолько прогрессивным нововведением, что человек, сидящий за этим сложнейшим пультом, напоминал астронавта выброшенного на пыльные задворки нашей галактики с помощью фотонного двигателя.
Александр Васильевич сощурил глаза, надевать очки было лень, и начал пристально вглядываться в судовые часы в железной оправе. Как и положено, они висели в самом нужном месте над консолью, а вот с топчана уследить за дрожащими стрелками было тяжело.
— Семь… Угу, точно! Без пятнадцати. – убеждая самого себя, сокрушенно проговорил старпом. Рука самопроизвольно откинулась на пол, топчан был низковат, и  она коснулась измятой обложки позабытого журнала.
— Почитать что ли?… Что там новенького пишут?
Замызганный, но довольный журнал, заблестел краешком обложки, где типографская краска еще не вытерлась. Странички, превратившиеся в тонкий пергамент, весело зашуршали под пальцами старпома:
— Бедные, сколько же лапающих, не мытых рук по вам прошлось?
Воспаленные от бессонной ночи глаза задержались на обложке журнала:
— Вокруг света…  Май тысяча девятьсот восемьдесят шестой год.  У…у… Староват.
Старпом сомкнул веки и принялся пальцами массировать глаза, чтобы унять режущие ощущения.
— Восемьдесят шестой… – выдохнули потрескавшиеся, сухие губы, и
временная цепочка с лихорадочной быстротой стала раскручиваться в обратном направлении, вытаскивая на поверхность сознания прожитые годы. «Ишь ты, это надо случиться такому совпадению. Именно в восемьдесят шестом я и попал в Хатангу… Да… И куда оно так быстро вертится?», обратился он к чему-то неопределенному и безымянному, и тут же вслух добавил:
— Вертится земная ось…

Выпускник Ленинградской десятилетки Саша Лопунов ни чем таким не выделялся из когорты своих одноклассников, одетых в синие и однотипные костюмы, разве что ростом и застенчивым, доброжелательным взглядом. Он  не любил находиться в центре внимания, и когда знакомым старпома попадались школьные фотографии, разбросанные в семейном альбоме, они неизменно подчеркивали, что Саша всегда был, где ни будь с боку, у края шеренги. А если в руках родственников или друзей оказывались снимки, где Саша был один, то их лица расплывались в умиленной улыбке. С черно-белого прямоугольника на них из подлобья смотрел худосочный юнец, как будто чем-то обиженный, словно деспотичный наставник наказал его, поставив ученика в угол. Саша  на фотографиях сутулился и, вбирал в себя покатые плечи, прикрывался длинными руками, сложенными друг на друга как у футбольных защитников. И даже сейчас по прошествии многих лет Александра Васильевича с легкостью отличали в толпе собеседников по его бессменной позе. Только вот к сорока годам  у него округлился живот, и появились залысины, за то взгляд бледно-голубых глаз остался прежним - искренним и бесхитростным.
Когда в военкомате Сашу попросили расправить плечи и поднять голову, то у представительной комиссии сложилось единодушное мнение, определившее дальнейшую судьбу призывника: – «Достоин, нести честь, продолжателей великих дел Петровых!» Бывший школьник, натянул на худое тело тельняшку, укутался в бушлат, поправил на лысой башке бескозырку с надписью «Балтийский флот», и пустился в свое дальнее и затяжное плавание. Первые месяцы похода были через-чур, тяжкими и обременительными для юного моряка. Тело и душа просились на твердую и уравновешенную сушу, а в место этого им предлагалась: раскачивающаяся палуба, соленые брызги и штормовые ветра. Недели две матрос первой статьи ходил зеленым, желтым или лиловым, не в силах перенести боковую качку. На воде и сухарях держался, остальная пища после кульбитов, прыжков и других акробатических элементов просилась обратно. В те дни и бессонные ночи зарекался и твердо клялся себе Саша, что только-только отдаст долг родине, спуститься  по трапу  на твердую землю и никогда, ни при каких обстоятельствах не вступит на палубу корабля.  «И ноги моей здесь не будет!!!» - говорил про себя моряк и, вырвавшись из тесного кубрика, стремглав бежал в гальюн.
 Незаметно, само собой, организм смирился с таким положением вещей, престала досаждать качка, и потекли чередой однообразные и мечтательные вахты. Возможно тогда, за тысяча девяносто пять дней и ночей щелкнуло что-то внутри молодого парня, поменялись ценности и мировоззрения, по-другому стал смотреть Александр Васильевич на море. Не только глазами видел он всплески голубых волн и парящих чаек, душой, всеми ее фибрами постиг он наивысший смысл жизни моряка. Впрочем, в тот момент времени Саша приписал тонкое вибрирование сердечных струнок к тоске по дому и родным, и не стал долго размышлять над этим…
Три года службы пронеслись единым днем, гражданка, словно неосуществимая, заоблачная мечта, в один миг ворвалась в его жизнь, едва он переступил порог бдительного КПП. Неограниченная свобода, радостные и слезные встречи, летние парки, отмеченные нежностью белых ночей. Взмывающие к небесам качели, бесчисленные аттракционы, волнующие коротенькие юбочки, стройные ножки, случайные знакомства, запах роз и лаванды… И… Да, всему есть граница, всему есть предел… Через два года веселой кутерьмы Александр Васильевич понял, что своего места в жизни он не нашел… А может попросту не там искал?… 

— Кх… Кх…м. Вот блин. Кх…м… надо бросать курить, от легких одно решето осталось.
Но старпом не затушил и не выбросил сигарету, подавив кашель, он вновь затянулся сизым дымком. Обложка журнала «Вокруг света» не ахти, какой наружности изогнулась завитком парика потрепанной куртизанки, и кокетливо уставилась в ее почитателя.
— Восемьдесят шестой год… Ох и времечко было… Есть что вспомнить… - Старпом подложил руку под голову, чтобы смягчить грубые объятия муляжной подушки.
Доподлинно не известно как много существует в мире путей и дорог, которыми заносит честных тружеников на Крайний север, такая статистика не ведется, конечно, исключая соответствующие органы МВД. Александр Васильевич воспользовался самым простым и надежным способом. Серебристый лайнер поднял нашего героя  высоко над облаками и понес его на встречу с не очень дальними родственниками, морозами, пургам и белыми медведями. Александр Васильевич усевшись в удобное кресло до конца не осознавал, во что он вляпался, он просто летел на короткие смотрины, ни о каком венчании с полярными широтами речи не велось. Молодой и горячий парень решил так – «Год отработаю, ну максимум два, что бы на малолитражку скопить, и все! Баста! Пропади оно пропадом это ваше северное сияние, полярные волки и злые метели». 
Довольно забавная шестичасовая прогулка в облаках закончилась для него таким разочарованием и обидой на себя и окружающих, что в пору было писать трогательную пьесу о человеке, достигшем наивысшей степени уныния и обреченности.
Хатанга, начало июня, казалось бы, должно быть лето, судя по календарю. Пляжные костюмчики, загорелые тельца и задорное, ласкающее солнце – где все это, спрашивается?
 В раскрытую, смуглую грудь Александра Васильевича, с наскока, едва он ступил на «обетованную землю» врезался снежный заряд, увлеченный порывистым вихрем. Он был такой недружелюбный и злорадный что Александр Васильевич отшатнулся назад, не в силах противостоять его хамской напористости. «Вот влип!?» - это были самые первые и памятные слова, положенные на страницы заполярного дневника жизни. В тот миг ему показалось, что этот городишко, промокший и озябший, напоминает затерянный в тумане остров, на котором собрались все отвергнутые и несчастные. Александр Васильевич вдруг явственно представил себя стоящим на последнем, крохотном пяточке мироздания. Беспросветные тучи, облитые тягучим свинцом, оградили его со всех сторон, не пуская страдающих и обездоленных человечков, обратно, к свету, надежде и цветущему миру. 
От той давнишней встречи с севером, мало, что осталось в памяти, затерлись мелкие подробности, потускнели яркие факты и эпизоды, но вот, то, неудобное ощущение обреченности, навсегда въелось в душу старпома. И сейчас лежа не грубом топчане, Александру Васильевичу сделалось как то не по себе, будто его снова, силой выдернули из привычной среды обитания и бросили на растерзание одиночеству и грусти.
Старпом сорвался с опротивевшего ложа и быстрым шагом отошел от него, как от судьбоносной плахи. Ему были противны эти давящие и гнетущие мысли, убивающие на корню ростки уравновешенного покоя и благодушия.
— Сорок два,… вроде, как и нежил, а только готовился к ней…
Скрипучее кресло приняло на себя его весомую и тяжкую долю, необъяснимую боль в душе и обессилившее тело. Александр Васильевич поднял глаза на судовые часы и унылым ни чего не обещающим взглядом проводил секундную стрелку до вертикального положения. В низу под часами было привинчено зеркало, служащее для пространственной ориентировки. Рулевому, что бы не поворачивать голову достаточно было заглянуть в него, чтобы узнать, что творить за его спиной. Александр Васильевич не разглядел на зеркальной поверхности привычной картины, состоящей из тонких поручней, пожарных ведер и спасательного круга на фоне удаляющегося берега. Из-за зеркального пространства на него уставился не молоденький юнец, а зрелый, долговязый мужчина, в клетчатой рубашке и спортивных штанах.
— Ох и физиономия… Надо побриться, а то кожа на лице как наждачная бумага.
Старпом попытался изменить мимику лица и улыбнуться, но из этого ни чего не вышло. Посветлевшие брови, нависшие над глазами, бестолково дергались, каждый раз возвращаясь в прежнее, хмурое положение. Припухшие мешочки под глазами брошенным якорем уходили в низ, а губы и вовсе, вместо улыбки строили  клоунскую гримасу.
— О… Да ты брат седеешь не по дням, а по часам. Гляди… Виски, будто белилом выкрасили, и глаза у тебя уставшие, размытые, – выплеснул с огромной досадой старпом и небрежно махнул рукой на своего зеркального двойника.
— Пойти, что ли освежиться!?
Двойные двери, обитые москитной сеткой, выпустили старпома на волю, вместе с его невеселыми мыслями.
Туман так и не рассеялся, показывая свою недружелюбную, гадливую натуру. От куда-то из далека, из недосягаемых молочных глубин тянулись к корме швартовочные канаты, удерживающие корабль в десяти метрах от берега. Где-то в низу, спокойно и томно плескалась вода, но рассмотреть ее, каким бы острым зрением не обладал человек, не представлялось возможным. Пустой трюм с единственной кучей угля, таял серым пятном за матовой ширмой тумана. Стрела ленто погрузочной эстакады, повисла в воздухе, не имея ни опоры, ни основания, словно ее приклеили к небу белым пластырем. Крестообразные косточки стрелы, змееподобная лента и тросовые растяжки медленно всплывали на поверхности туманного облака. Через некоторое время они вновь тонули в тумане, наводя уныние и тоску.
 Глядя на стрелу, с надеждой и недоверием, у Александра Васильевича возникал неразрешимый вопрос, а скорее мольба – «Господи… ну когда же ты начнешь грузить!?…»
Подавленное настроение, отравленное прокисшим утром, отягощалось еще и ворохом труднопреодолимых проблем навалившихся на старпома в этом рейсе. Болезнь капитана, вынужденного лежать на больничной койке, обрекла Александра Васильевича на переживания, волнения и нудный пересчет звезд на небе, когда бессонница заправляет телом и мыслями. А главное, отсутствие капитана заставило принять старпома громоздкую ношу ответственности за экипаж и судно. Хоть и ведал многое, убеждал себя что справиться, и верил в свой профессионализм грамотный старпом, но одно дело стоять в стороне при принятии решений, и совершенно иная свадьба, когда сам выступаешь в роли жениха. Тут надобно ко всему обдумано и взвешено подходить, не то горя не оберешься.
Можно было не сомневаться, да ни кто из экипажа эту процедуру  в своей душе не проводил - старпом любит и ценит свою работу. Реку Котуй, Хету и Хатангу как свои пять пальцев знает, не первый год с севером обручен. Река Хатанга – размашиста, раздольна и медлительна. За то она коварна обширными мелями и немыслимым числом островов, но и это не беда, не заплутаешь, всюду путеводные створы по берегам натыканы, до самого залива. Да и место для маневра иметься, в самом узком месте река до двух километров разливается, а в устье, почти все двадцать будут.
Река Хета, что верткий уж, в панике от преследователей скрывается, поворот за поворотом, такие петли вырисовывает, потеряться, плевое дело. Не ведаешь, то ли на север идешь, то ли на юг, непонятно, от компаса не отрываешься.
Котуй, проще не придумаешь, только в Котуйскую трубу вошло судно, там, где горы да скалы, из-под земли вырастают, все…, уже и дышится спокойнее. Русло глубокое, дно до тридцати метров проваливается, а к галечному берегу, в любом понравившемся месте можно пристать.
Александр Васильевич, когда услышал по рации распоряжение диспетчера «…идти под загрузку на шахту Котуй…», принял это известие спокойно, без суеты, он хорошо знал этот маршрут и особых трудностей в этом  походе не видел. Каких ни будь девяносто километров от Хатанги вверх по реке, пока не упрешься в отвесную скалу. Небольшой поселок горняков издалека, виден, он приютился на самом краю скалы, как орлиное гнездо. Деревянные балки и двухэтажные домики упорхнули в небо белой цепочкой, прямо над темно-бурой скалой. Если пройти судном дальше то с левой стороны, там, где скала замерла в наивысшей точке, у ее подножия расположилась сама шахта. «Чумазые горняки» отсыпали породой громадный плацдарм, построили на нем технические сооружения: поставили слесарную мастерскую, примкнули к склону горы гудящую вентиляторную и возвели голубое трехэтажное здание с надписью «шахта КОТУЙ 1967г.» И черпают горняки вплоть до сегодняшнего дня черный уголек из мерзлотных недр земли.
 В Хатангском районе как токовых дорог в наличии не имеется, ни о каких шоссейных или грунтовых путях сообщения речи не ведется. Вся надежда на перевозку груза возлагается на речной флот, вот с моряков и будет особый спрос в полярную зиму, если не успеют шахтерский уголек по дальним факториям развести.
— Бр…р – старпома затрясло в студеных объятиях зачинающегося утра. Влажная пыль облизала коротко стриженую голову Александра Васильевича и притушила сигарету, тлевшую покосившимся столбиком. Щелчком пальцев старпом отправил окурок в низ, и он немым светлячком растворился в молочной бездне.
— Сколько же времени?… Десятый час… что ли?… тогда еще рановато…
Самой назойливой мыслью отвлекающей старпома от бытовых обязанностей и рабочих вопросов была мысль о том, куда пошлют корабль после загрузки. «Если в саму Хатангу, это отлично, великолепно, о лучшем и загадывать не приходиться. По прибытии, оставлю Петровича за себя, он все равно на корабле ютиться, он ведь у нас «шабашник», второе лето из Николаева вызывают пенсионера. А сам на берег, домой… Соскучился по Валюше…  А если в Сындаско пошлют?… Попотеть придется. Залив в начале сентября шести бальным штормом, может отметится! Да и… путь не близок, четыреста километров в одну сторону. Двое суток,… потратим. Эх…х…», мрачнел с каждой минутой старпом.
Безответная неопределенность будоражила и держала в напряжении натянутые нервы старпома. Все должно было решиться в десять часов утра, когда выйдет на связь Хатангский порт, а пока старпом просчитывал в уме всевозможные варианты, вспоминал расположение створ в районе Большой Корги, обходы в устье реки Новая, а как же всюду свои тонкости и нюансы имеются.
— Васильевич! Во… ох… Ты, что ж… ни свет, ни заря мыкаешься. Чего переживаешь? Судно на якоре, ни куда не денется. Шахтер еще дрыхнет, грузить не собирается – простуженный бас застал старпома  врасплох.
— Дед… ну и… - произошла заминка, в следующий миг глаза старпома  наполнились теплотой, - Что? Тоже ночь с днем перепутал, небось,… с пяти часов ворочаешься,… все углы в каюте проглядел?…   
Дедом, старпом называл старшего механика Голованенко Петра Петровича, впрочем, как и внушительная часть населения Хатанги, имевшая прямое или косвенное отношение к «Восходу». Никаких сыновних чувств, к  Петру Петровичу старпом не испытывал, и на его пенсионном возрасте акценты не расставлял. Почетное звание - «Дед», Петр Петрович заслужил ни где, ни будь в портовской конторке или на пыльном, хозяйственном складе, а именно там, где крылатый ветер романтики смешивается с солоноватым привкусом морской работы. И еще потому, что Петр Петрович остался верен своему нелегкому выбору. За право называться - «Дедом», он отработал на Флоте тридцать лет. В любых ситуациях сложных или простых, будь то пробоина судна, или за столом дружеской пирушки он всегда отличался чистосердечностью и прямолинейностью. Когда в жарком споре Петрович подымался над столом, стуча кулаком в себе в грудь, и убежденно говорил – «Я ходил по всем океанам и морям, даже пролив Вилькитцкого, как закадычного друга,… и в кромешном тумане узнаю!». Будьте, уверены это не моряцкая бравада или сочиненная байка. Нет! Это честно нажитый багаж, добротно упрятанный в ячейки памяти.
— Васильевич… Во… ох… заходи в рубку,… здесь теплее. Утро сегодня не балует, неровен час, и простыть можно….
 Петрович из под тяжка, глянул на небо, казалось, он сейчас наложит на себя праведный крест, но шершавый и липкий язык тумана загнал его обратно в нагретое помещение.   
Едва Александр Васильевич  преступил комингс и закрыл за собою дверь, он сразу же ощутил неуемную, буйную атмосферу, царившую в рулевой рубке. Виновником столь разительных перемен был ни кто иной как Петрович, он взбалмошным ураганом, не находя себе покоя, присутствовал сразу во всем объеме помещения. Его бурной и кипучей натуре не хватало место, чтобы развернуться во всю ширь, вот только что он присел на топчан, как вдруг подхваченный какой-то идеей, подбежал к штурманскому столу и стал перелистывать карты и навигационные справочники. Через минуту взмахом руки Петрович отправил возникшую идею ко всем чертям, и направился к консоли управления. Петрович был перенасыщен кипучей энергией, иногда неуправляемой и неуравновешенной.
Не успел старпом перевести дух и расположиться за высоким столом, примыкающим к консоли управления, как тут же перед его носом замахали красные клешни Петровича, похожие на руки молотобойца.
— Васильевич… Видал? Как мы лихо вчера к эстакаде подрулили… А?..  –  не давая старпому передышки, Петрович навалился на стонущий столик и дважды ударил красным кулачищем себе в грудь:
— Честно говоря… То, что Шорохов подсунул нам пакость… Лично у меня не вызывает ни какого сомнения!
Лицо Петровича ни когда не имело бледноватых и меланхоличных  оттенков, а всегда было залито яркой румяной, но тут оно побагровело и приняло недовольный вид:
— Он знал, в этом я убежден на все сто! – молодецкая клешня вновь ударилась в грудь моряка, прикрытую полосатой тельняшкой.
— Мелко! Это факт. Русло под эстакадой заилило песком да гравием. А в реке воды по колено,… можно и без сапог перейти…  Так вот  Во…ох…, что я говорю.
Петрович, широко, по совиному раскрыл глаза и раздул ноздри бульбаобразного носа.
— Тебе дали,… поручили дело. Так будь добр, по-человечески  отнесись к нему. Вот скажи Васильевич… Во… ох,… что толку, что он прошелся ковшом под самой стрелой?… А?… Так нет, оказывается и этого мало! Он еще и остров с боку насыпал…
 Петрович состроил ехидную ухмылку.
— Искусственный пляж соорудил… Ты извини… - Петрович по-отечески положил дрожание клешни, на худосочные плечи старпома, и полностью отдался беснующимся чувствам:
— Как у нас принято?…  Я тебе отвечу!… Будь добр, сделай дело один раз, но хорошо, качественно!… Второй попытки может и не случиться,… вода ошибок не прощает! Васильевич… подтверди!…
 Но старпом и не пытался соваться в дедовы разборки.
— Мы же, во… ох… не морская черепаха, по суше ползать не умеем. Спрашивается, как под эстакаду подсунуться?… Когда на баке скула метра на три топырящется, а над ней сигнальная мачта торчит. Попробуй-ка, подгреби с боку под шахтерское чудо-технику… А тут, на тебе…
Петрович отпрянул от старпома, расположился по центру рулевой рубки и стал воспроизводить вчерашние маневры:
— Чувствую, левым бортом в районе трюма, ближе к баку… зацепились,… течение назад престало тянуть. Ну…у… думаю кранты. Шабаш… А н-нет… смотрю ты…
Петрович в дань уважения таланту и профессионализму старпома приложил раскрытую ладонь к сердцу.
— Молодец! От чистого сердца тебе говорю. Во…ох… Слышу, ты левым,… назад,… приказываешь отработать. Ага,… думаю,… правильно мыслит старпом, обойдем отмель ниже…  И тут хоп!
Петрович присел на плохо сгибаемых ногах.
— Соскочили!!! Ага… А… Не тут то было… Скула с эстокадой поравнялись, глядишь вот-вот зацепимся,… в миг свернем шахтерскую ленту. Случись бы такое, худой молвы не оберешься,… злые языки с дерьмом сравняют…  Ты Васильевич все точно прицелил… «Средний ход, вперед!» и тут же рули на лево преложил. Хоп!!!… А ребята на баке якорем придержали, чтоб в берег не влезть!
Петрович приблизился к пружинистому креслу, навалился грудью на спинку и удивленным взглядом задержался на зеркале.
— Во… ох… Зарос!!!… Мать честная!!!… Надо хоть побриться, а то не эстетичное зрелище получается.
Петрович насупил седые брови и приподнял синюшный подбородок, не ведающий что такое бритва. Задумавшись, он застыл в молчании, через минуту недовольно процедил сквозь зубы:
— Подстыл что ли? Вон чирей,… на шее вскочил. Надо зеленкой прижечь да пластырем залепить… А то девки… любить престанут!
 Не дожидаясь зеленки, он ногтем соскреб вздутый гнойничок, и на шее зардели капельки крови. Зажав указательным пальцем, кровоточащий чирей Петрович, шурша по линолеуму потертыми тапками, направился к старпому.
— По честности, говоря, у Шорохова,… и времени то не было. Приказали по быстренькому управиться,… и сразу кран в порт потащили. Что поделать,… конец навигации… Во…ох… Аврал,… сам понимаешь… 

С наружи теплой и уютной рубки произошли заметные перемены. Раскисшее утро озарилось алыми всполохами. Бледненький и хиленький туман выдохся и осел на землю моросящим дождем. Мокрая пыль окропила корабль божьим омовением, освященным солнечными лучами.  Показалась чернеющая ниша трюма, похожая на продолговатую мыльницу. На верхушке скулы заблестел маячок, уместившийся, но кончике сигнальной мачты. Умытое судно вновь обрело сложные линии, обточенные обводы и плавучую конфигурацию.
Транспортерная стрела, зависшая над трюмом, стала проявляться в сторону галечного берега. Из тумана выплыл многометровый бетонный бык, на его просторной площадке разместилась опорная башня, закрепленная тросовыми растяжками. Стальные канаты вытянулись тонкими нитями, удерживая длинную стрелу в горизонтальном положении.
Где-то под облаками открылась взору гигантская скала, с крутыми осыпями и узкими распадками. У подножия этой величественной скалы, прояснилась угольная шахта. Пирамидальные кучи угля растянулись по широкому отвалу, представляя собою египетские пирамиды, сосредоточенные в долине Гиза. Вплотную к отвесной скале примыкало голубое здание с настенной гравировкой «шахта КОТУЙ 1967г.». От здания в две стороны отходили железные мостики, по которым перетекал черными волнами уголек, выданный шахтерами на гора. Ближе к погрузочной эстакаде чихал и коптел смолянистым дымком бульдозер, вокруг него сновали озабоченные люди с горящими звездочками на красных касках.
Видимое пространство обрело живучесть, пришло в движение, над бренным миром установился долгожданный рассвет.
— Восход… Восход… Ответьте… Радио Хатанга… Прием… радио Хатанга прием…

Какие иногда странные совпадения преподносит жизнь своим подопечным, связывая человеческое существование и окружающее пространство тончайшими хитросплетениями… Так и подмывает сказать: - «Всему сущему в мироздании предначертано свое значение и место. Движение планет и людских судеб происходит по некоему запланированному пути!…» Как знать?!… Возможно, люди и сами расписывают свою судьбу, употребляя в своей деятельности различную символику, мистические знаки и мудреные иероглифы. Люди, нарекая именами неживые предмеры, пытаются наделить их теми же качествами и свойствами которыми обладают сами, с рождения. Тем самым они надеются повлиять на будущее, подчинить законы времени, учатся отодвигать и преодолевать беды грозящие им.
Человечество не устраивает завтрашняя неопределенность, где людям уготовлены второстепенные роли. Развитие интеллекта, ума и сознания заставляет людей постоянно следовать вперед, заглядывая за горизонты событий, человеку становиться мало, того, что дала ему природа изначально. Несоразмерные амбиции, надуманное величие, влекут человека в туманные и малопонятные области бытия.
«Как назовешь корабль - так на нем и поплывешь…» - говорит народная мудрость. Присваивая кораблю имя, создатели, во-первых, влаживают в него свои надежды и мечты. Люди, подарившие кораблю буквенную кодировку «Восход», означающую бесконечное возрождение, хотели начертать ему блистательную судьбу и долгих лет плаванья. И «Восход» в ту минуту, престал быть просто железной машиной, а обрел подобие души, насколько это возможно для его стальных внутренностей.
Разрозненные пути человеческих душ, родившихся в различных частях света, соединились в одной точке, на краю мира, в уютной рулевой рубке. Недочитанная Александром Васильевичем статья в журнале «Вокруг света»; человеческие мысли, воплощенные в стальном корабле и осязаемое величие рассвета – слились воедино, возникло очередное звено жизни, объединяющее судьбы ее участников…

— Восход… ответьте… Хатанга радио… прием…
Старпом припал к микрофону длинноволнового передатчика и с волнением в голосе начал вызывать диспетчера Хатангского порта.
— Хатанга радио… Восход на связи… Прием…
За шумовой завесой незримого радио эфира, послышался неустойчивый, плавающий голос:
— Добрый день Александр Васильевич… Рад тебя слышать! Как дела…
Палец старпома утопил в переносном микрофоне коричневую клавишу, треск и шум в динамике умолкли.
— Добрый день… Дела у нас так себе… не важнецкие. Шахтер вчера начал грузить, но почти сразу же поломался. Вот до сих пор сидим и ждем… Все бы ничего… да вот… вода уходит,… мелеет Котуй. Прием… как меня понял… Прием…
Старпом тут же отпустил клавишу, и рубка наполнилась стихийным джазом разбушевавшихся радио помех.
— Восход понял вас хорошо,… сидите на месте,… и вода уходит… Прием…
— Дмитрич… - старпом знал диспетчера лично, как и многих других работников порта, поэтому ни каких условностей в их разговоре не наблюдалось.
— Ты бы лучше не томил,… говори,… куда нас пошлют после загрузки… Прием…
Из пластмассовой коробки передатчика, донеслось сопение Дмитрича, он медлил, видимо обдумывал, как по тактичней донести до старпома новое распоряжение руководства.   
— Васильевич, ну что… Планы поменялись,… вместо восьмисот тон… берете тысяча четыреста, и следуете в Сындаско… Как понял… Прием…
Старпом повернулся к Петровичу, а тот лишь развел руками.
— Дмитрич… понял тебя, хорошо… Заваливаем трюм под завязку и прем к дядьке на выселки!!…
Старпом не сумел скрыть и унять своего огорчения, и с досадой, выплеснул в эфир негативные эмоции:
— Дмитрич, мы елозим днищем, как жаба,… пузом в болоте,… а если загрузим тысяча четыреста тон угля… Во…общее сядем! Прием…
Диспетчер участливо произнес:
— Васильевич, вам же под эстакадой,… русло… краном углубили… Верно? Прием…
Старпом обречено выдохнул и поднес микрофон к самым губам.
— Углубили?! – не то утвердительно, не то вопросительно промямлил он, - Ладно… Хатанга радио понял вас хорошо… Грузить тысяча четыреста и следуем в Сындаско.
— Восход!… До следующей связи… Пока Васильевич… - голос Дмитрича переключился на другие суда: - Хатанга радио… Тикси… Тикси… ответьте… Хатанга радио… Прием… 
Старпом щелкнул тумблером с надписью «OFF», и Хатанга радио бесследно растворилась в возникшей пустоте и тишине…
— Хорошая штуковина, да Петрович?…
На лице  Петровича выразилось недопонимание.
— Я говорю, хорошую радиостанцию нам китайцы преподнесли… Миниатюрная, две коробочки, микрофон и все… А раньше… дед помнишь? А?…
Петрович утвердительно закивал головой, у него возникла вереница бойких слов, местоимений и подлежащих готовых выплеснуться в наболевшие фразы и взрывные предложения. Но он медлил, тихая речь старпома, пережевательная и  грустная, заставила промолчать.
— А?… Дед… Забыл что ли?… А я помню, как специально для связи держали на судне радиста. Точка… тире… точка. Ламповые усилители… Вон до сих пор в каюте радиста, эта железная рухлядь пылиться. И че ее не убрать? Мешает только… А… Дед…
Петрович апатичным, не похожим на него голосом ответил:
— Циркуляра на то нет,… сам знаешь… Во…ох… Без бумажки человек… букашка! Не волен он,… самостоятельные решения принимать по месту службы. На то инстанции имеются. А там, на верху…
Указательный палец Петровича приблизился к потолку.
— Там, люди тоже жить хотят,… перестраховываются. И новому,… как бы не препятствуют,… но и старому как бы не мешают. Не спешат на свалку казенное добро списывать. Вот и получается такая котовасия…
— Дед?… А дед…. Как грузиться то будем… А?… - старпом повернулся к Петровичу и посмотрел на него тем же преданным взглядом, как и восемнадцать лет назад, когда впервые увидел своего наставника и будущего друга старшего механика Голованенко Петра Петровича…

После оформления необходимых и требовательных документов Сашу Лопунова определили мотористом на теплоход класса река-озеро «Восход». Саша все-таки изменил своей клятве – «Ни когда и ни за что не связывать свою судьбу с флотом!», но на то время другого альтернативного выбора работы, не предвиделось. На предложение взять в руки строительный мастерок и возводить в Хатанге новые жилища, Саша категорически ответил - «Нет!!!», не для его души такой полет. Водить по Хатангскому бездорожью грузовик, натирая мозоли на руках - можно было б, но за шоферской баранкой не платят таких денег, на какие рассчитывал новичок-полярник. Желанная малолитражка тогда бы замаячила на горизонте, года так через четыре. В конце скоропалительных мытарств и советов, решил Саша податься на флот. Ставки на корабле вроде и не большие, но зато из-за не хватки кадров, зарплату можно сверхурочными нагнать. И вновь, как пять лет назад молодое сердце взволновали певучие ветра, перешептывание волн и знакомая перекличка белых чаек в голубом небе… 
Петрович в те годы намного бодрее и живее был, такой рисковый и шустрый, что свяжи его, к примеру, анакондой, это самый толстый и мощный канат на судне, так он выпутается, и глазом не успеешь моргнуть. А проказник еще тот, мир не видывал, такое отчебучивал, что потом Хатангский портофлот целый год его байки пережевывал.
 Помнил старпом как однажды в июле месяце, морячки после вахты на верхней палубе залегли, под солнышком значиться, кожу в тепле погреть. Валяются они разнеженные, размякшие, кто в маечке, кто в футболочке, а кто и с голым торсом на солнце запекается. Все у края палубы расположились, ноги за ограждение вытянули. Жара неимоверная, даже в дремоту бросает – красота, да и только! А Петровичу, будто черти вилами в бок тыкают, не дают покою, взял он незаметно у боцмана тапочек и сунул его под лавочку, еще и брезентом прикрыл. Через время боцмана капитан по громкоговорителю вызвал, ну тот подрывается, вертится, крутится, ни как тапочка найти не может, ни где не видать. Потом к Петровичу обратился, не заметил ли тот тапочка. Петрович отвечает ему - «Да ты брат, наверное, столкнул его ненароком, в воде сейчас твой тапочек плюхается!» Раздосадованный боцман за голову взялся, жалко стало, недавно только купил, им сносу не было, таскай и таскай. Подобрал он горемычного близнеца, размахнулся и со словами - «Вот не везет, так не везет, прощай обновочка…», запульнул его в воду. И тут представление началось, Петровича от хохота пузырем разнесло, на вареного рака стал похож, глаза слезами заволокло, губы вздрагивают, живот лопается, а он остановится не в силах. Боцман в недоумении, не понимает что к чему. Петрович, чуточку успокоившись, достал пропажу из под брезента и к боцману обращается - « Ну, теперь тебе этот, без пары, и даром не нужен, не пригодится сиротинушка…», и следом за первым в реку отправил плюхаться. Боцмана будто оса ужалила, покраснел, из орта слюна прыскает, даже речь переклинило. Повернулся он, молча и босиком по палубе к капитану пошлепал. Все кто это видел, разрывным смехом зашлись, по палубе кувыркаются, за животы схватились. После этого случая затаил боцман злобу на Петровича, долго на него из подлобья косился, через время, конечно, простил, а как же на Петровича долго сердится не возможно. На Петровиче не смотря на его богатырское телосложение, детство задержалось, у него все по-другому. Если кто из кожи вон лезет, торопится взрослее стать, грубеет душой с годами, залезая в шкуру двуличия и лицедейства, то тут совершенно иная ситуация. В человеке – человечность и простота с детства взошли, и расставаться не желают. И нынче, если у кого что произойдет, душа запылает, аль застонет, спасу нет, к Петровичу как в исповедальню идут, что бы равновесие духа обрести. Оно может не все поймет мужское сердце, по-своему воспримет дед, но зато ни когда не выдаст, и сплетням хвосты, тут же отрубит.

— Дед чего молчишь?… А?… Ответил бы,… разъяснил что,… может какой план, в голове созрел…
«Да..а…, сдал дед, годы берут свое, пригнули гордую осанку…», - подумалось старпому, - «… от былой шевелюры ничего и не осталось, одна седеющая поросль местами пробивается, а с тела, будто живительные соки ушли, где раньше упругие мускулы играли, нынче угловатые косточки виднеются…»
— О?!… - Петрович встрепенулся, словно петух в мягкое место клюнул: - За нас вон все и решили.
Петрович подманил рукой старпома к двери, выходящей в сторону берега.
— Шахтер грузить начал!
Распахнутая настежь дверь впустила внутрь рубки непередаваемую гамму лязгающих звуков и скрипящих шумов. Многометровая стрела гремела и грохотала, сбрасывая с круглого барабана блискучие колмышки угля и черную пыль. На другом конце стрелы суетились двое шахтеров, перепачканные с ног до головы самой черной тушью. Они были одеты в грубую спецовку и кирзовые сапоги, а по верх голов красовались пластмассовые каски с лучистыми фонариками. Они были крайне озабочены и расстроены, потому что непрерывно поглаживали вспотевшие лбы и мокрые затылки. Иногда шахтеры яростно жестикулировали руками, доказывая, друг другу, а может и всевышнему, что изношенная техника вполне работоспособна. Шахтер, что почище и поважнее, наверное, начальник, снял рабочую рукавицу и замахал по воздуху кругами, сигнализируя бульдозеру. «Давай! Давай! Наращивай темп!!!» - хотелось прокричать ему, но среди скрежета ржавых роликов, и рева электродвигателей, общение возможно только с помощью жестов. Бульдозерист поддал газу, из выхлопной трубы повалил густой дым, и трактор с пробуксовкой начал горнуть огромную кучу угля на конвейер. Чумазый шахтерский начальник удовлетворительно закивал головой, провожая взглядом разрыхленный угль. Угольная дорожка беспрерывным водопадом сыпалась на ленточную стрелу и, подскакивая на роликах, неслась к круглому барабану.
— Боцман!!… Сан Саныч… - по «Восходу» прокатился, хриплый голос старпома, транслирующийся по громкоговорящей связи: - Сан Саныч, бери Рому или Георгия Валерьевича… На твое усмотрение! И дуйте бегом на бак! Как прибудете, со мной свяжись!
Старпом убрал от губ чувствительный микрофон, и тут же громкие колокола зашлись пронзительным свистом, мощный усилитель захлебывался звуковым фоном. Старпом щелкнул выключателем, раздался хлопок, и  рулевая рубка наполнилась неприятным скрежетом транспортерной ленты.
— Петрович, поднимай своих мотористов! Сам видишь… больше некому.
Петровича не стоило подстегивать, побуждая его к активным действиям, он прекрасно знал все тонкости работы на корабле с урезанным экипажем. И если сейчас спросить у него, сколько в соответствии штатного расписания должно находиться на корабле рабочего контингента, то он, не задумываясь, ответил бы - «А, сколько богу будет угодно, столько и будет!»
 В эту навигацию моряков на корабле было по минимуму, вместо четырех мотористов - два, вместо четырех матросов в распоряжение боцмана поступило тоже два, а если ко всему перечисленному добавить отсутствие капитана, вот это и будет действующее штатное расписание. «…Все в полном ажуре!» - добавил бы Петрович, глядя в глаза вертихвостке судьбе.
— Дед… - старпом задержал Петровича на середине железной лестницы, ведущей в низ на нижнюю палубу. Полысевшая голова Петровича с мясистыми ушами невинно повернулась, и добрые глаза друга зажгли в сердце старпома теплый огонек.
— Дед... ты уж сам,… как ни будь, присмотришь за вспомогательным движком… Ладно?!…
Петрович закивал головой и в мгновение ока утонул в крутом лестничном проеме. Легким касанием плеча он захлопнул за собою дверь и, развернув широкие плечи в узком коридоре, уперся в тупик, где с левой стороны располагалась каюта радиста.
— Олежка… – по отечески мягко, выговаривая имя своего подчиненного, Петрович втиснулся в крохотное помещенье, разделенное надвое цветастой ширмой. Ни кто не ответил. Тогда Петрович затопал по полу поношенными тапочками, возвещая о своем присутствии. Из-за ширмы доносилось лишь одно сопение, Петрович отвел рукой воздушную ткань и просунул голову в образовавшуюся щель.
Каюта радиста из всех жилых помещений была самой маленькой и забитой до отказа невостребованным, не нужным барахлом. С права от Петровича к прямоугольному иллюминатору примыкал столик со стеклянной поверхностью.
Прямо, в стене, были вмонтированы полки и подставки различных форм и конфигураций. Прогнувшиеся полки несли на себе весомую тяжесть всевозможных радиодеталей, технических журналов и рабочих справочников. Далее раздробленный строй полок и подставок подхватывал массивный радиопередатчик. Железная коробка передатчика была нашпигована круглыми индикаторами, металлическими кнопками и стреловидными переключателями, с верху, на шнуре повисли старинные наушники времен отечественной войны. Ламповый передатчик, вполне мог занять почетное место в краеведческом музее, но почему-то оставался на низшей должности и служил обыкновенным пылесборником.
Слева от передатчика на стене красовался граненый графин периода НЭПа, он был обвит железным обручем, чтобы не свалиться на койку, во время качки. В этом имелся глубокий смысл, очень опасно, если во время сна на тебя обрушится тяжелый графин, поэтому присутствие обруча было резонным. «Так можно поставить графин на пол…» – возразят прагматичные оппоненты. И вот тут начинает действовать заложенный в графин глубокий смысл. Дело в том, что графин находится в досягаемой зоне лежащего моряка, то есть рядом с койкой, это очень верное и продуманное решение. Вот, к примеру - замучила моряка жажда, спасу нет, с кровати не слезешь, так как ноги не держат. Голова разваливается, горло жаром пыхает, трубы горят,… так вот, достаточно моряку протянуть руку до графина и животворящая влага моментально потушит огонь в желудке.
На столе, подпершись к окну, рисовался и позировал журнал «ЗА РУЛЕМ» - любимое издание высокооктанового мужика сохнущего по стальному и преданному другу. Рядом с журналом пригорюнилась древняя печатная машинка, на ней, наверное, самому Штирлицу сочиняли шифровки. К черному барабану машинки, стальной линейкой прижималась цветная фотография. Обыкновенная семейная карточка, симпатичная женщина в элегантном костюме светлых тонов с каштановыми волосами и притягательной улыбкой превалировала на блестящем глянце.  Чуть поодаль к ней примыкала юная девица, в чем-то похожая на дружелюбную женщину, скорее всего бесхитростной и располагающей улыбкой. Но взгляд юной девицы казался чуточку отрешенным и задумчивым, в нем читалась напряженность, свойственная ученикам в преддверии выпускных экзаменов.
Фотография ни чем особенным не отличалась от своих бумажных сестричек, десять на пятнадцать, цветная, хорошего качества и все. Только для моряка, ушедшего в очередной рейс, она обретала наиценнейшее и драгоценнейшее свойство. Правы суровые мужики в полосатых тельняшках, утверждающие, что сущность моряцкой жизни, ни когда тебя не проймет, если на берегу тебя не кому ждать. Так что получается, семейная фотография на корабле предопределяет отношение моряка к флоту, и является обратным билетом к родному причалу.
— Олежь… - Петрович ухватился своей клешней за плечо спящего моряка и затряс… - Олежь… во… ох… это,… надо вставать.
— Угу… Что?… Петрович!?… Что случилось? – крепко сложенный парень с заспанными глазами, недоумевающе уставился на наглого визитера.
— Олежь… Шахтер грузится начал. Так что придется поработать. Я… Анатолия Николаевича отправлю на корму… Ну и ты… ему подмогнешь…
— Петрович нет вопросов!
Куда девался сон, куда исчезла зевота и мягкотелость в организме… Моторист Олег Турчин, не ведая ни лени, ни усталости, или на время, забыв за них, бодро соскочил с койки и начал натягивать на себя робу. Олегу Турчину  исполнилось тридцать шесть, он вошел в период наивысшего расцвета человека, и глядя на этого удалого молодца, так и подмывало сказать - «Его головы коснулась рука Всевышнего» Упругое, сбитое тело, раздвинутые плечи, целеустремленный взгляд и округлившийся животик – видимо моряк любил побаловать организм хмельным пивком. Волосатая грудь, пробивающаяся из-под тельняшки черными завитками, низко посаженная голова, развитая шея, скуластое и добротное лицо – разве не признаки сильной и самоотверженной натуры. И это еще не все, густые брови, роскошная бородка, какую обычно приписывают просоленным морским волкам – создают  из него образ отважного капитана. И как дань уважения ушедшим годам, на голове моряка виднелись очень приметные залысины, обрисовывающие острым клином коротко стриженые волосы.

Олег Турчин являлся потомственным моряком, его отца бывшего начальника Хатангского порта знали все, и в определении характеристики Олега, люди неизменно подчеркивали - «Пошел в батю!… Стальная жила у него внутри!… Надежная не порвется!» Эти слова не говорились за спиной или в присутствии Олега, в качестве подхалимажа или в знак уважения перед заслугами старого Турчина. Нет! Олег Турчин сам себя поставил перед друзьями и работой в таки жесткие и требовательные рамки поведения, что краснеть его старику ни когда не приходилось.
Про таких людей как Олег говорят – «У них тяга к жизни имеется. Иные… обижаются, клянут, на чем ни попадя судьбинушку,… злосчастную… Слез не хватит! Грибной дождик в жарком июле, им и то господним наказанием мерещится. И привыкли они свою жизнь в одном сером свете зреть. И в помине нет ни где пестрой, семицветной радуги!… Им бы, чтоб посерее, по одинаковее, годки вперед текли. А если кручина одолела, или что новое, на горизонте замаячило… У..у… Страшатся, пугаются они перемен. А вдруг больнее станет, чем было?… И ожидают они от жизни не радости, а беды несусветной. Жалятся окружающим на тяжкую долю-горбинушку, спинку прогибают, а ноши то, на их плечах и в помине нету-то.
 Со временем они скрытнее и обособленнее делаются, варятся в собственном соку, бродят, ядом исходят. На других людей, что собаки в подворотне лают. Не из-за того, что такие смелые, а потому, что боятся жизни,  той самой, что люди в себе несут, на радостях…»
Олег Турчин являлся антиподом описываемого человека. Внутри него пламенели мечты и желания, пусть не такие возвышенные, пусть даже будничные и простые, но зато Олег дышал полной грудью и стремился всем сердцем к намеченным высотам. Он выбрал стезю моряка осознанно, и шел по ней, никуда не сворачивая, не заискивая и не завидуя окружающим. Люди, работающие бок о бок с ним  верили ему и ценили его за старание и труд. И когда Олег попросил у капитана разрешения перейти жить в пустующую радиорубку - «Жена с дочкой наведываются, когда мы в порту стоим, в кубрике неудобно, Анатолий Николаевич по соседству. Тесновато. Да и одним хочется остаться. Можно?…», то в положительном ответе капитана можно было и не сомневаться. По убеждению капитана Олег не тот человек, которого необходимо поучать наставлениями или воспитывать запретами, его наоборот нужно поощрять и доверять. Вот таким «макаром», моторист Олег Турчин оказался  в персональной каюте радиста.   

— Олежь,  во… ох… ты это не переживай, я тебе авральными,… потом,… закрою. Ну,… плюс еще и отгулы будут… - Петровичу было не достаточно прямого и открытого согласия Олега отработать сверхурочные. Деду хотелось услышать нечто другое, более дружелюбное, товарищеское…
— Петрович… – Олег развел руками, ему казалось что ситуация с дополнительной работенкой исчерпала себя: - Надо так надо. Мир не переделаешь, войну не искоренишь, и корабль в одну секунду не укомплектуешь.
— Да я это… во... ох... – Петрович насколько позволила красная и не бритая кожа, состроил на лице мягкость: - Я вообщем не о том… Ну…
Затем Петрович поднял молодецкие клешни и махнул, едва не задев  острый уголок стола.
— Ух… Ладно… иди, потом поговорим…
Олег, в недоумении пожимая плечами, вышел вслед за Петровичем и направился на корму.

«Восход» преобразился до неузнаваемости, светлые лучики как стайки пронырливых галчат носились по железной обшивке корабля. Солнечные зайчики, отразившись от речной глади, играли в прятки с тенью. Не давали проходу, слепили глаза, лезли в затемненные иллюминаторы, врывались в трюмные пустоты и балластные танки. Они цеплялись за любые мелочи, скакали по кнехтам, бились о латунную рынду, взбирались к фальшборту по звеньям якорной цепи. Выгоревшая окраска корабля наполнилась таким глубинным свечение, что казалась, будто недавно по палубе и жилой надстройке прошлась малярная кисточка. Тридцатилетний старичок заносчиво засиял над рекой, припоминая былую, щегольскую молодость.
«Восход» превратился в гигантское существо, удерживаемое на четырех прочных растяжках. На баке, по левому борту, к верхушке породного отвала тянулся стальной трос, завязанный за какую-то шахтную деталь. Якорная цепь бурыми звеньями тонула в мутной воде Котуя, не давая «Восходу» выбросится на берег. От кормы в двух противоположных направлениях отходили вязанные и перевязанные тросовые растяжки. Левый трос, крепившийся на крутом и сыпучем берегу напоминал ерша, весь покрученный, рваный - колкий до ужаса. Распушенные проволочные стайки торчали во все стороны, к нему, и прикоснуться было немыслимо, разве что в рабочих верхонках. Правый, более надежный и толстый трос вязался к красной бочке, находящейся на середине реки.
Водоплавающее существо именуемое «Восход», содрогалось и стонало под неумолимым потоком тяжелого угля. Беспрерывный, черный водопад перетекал с пятнадцатиметровой высоты в ненасытное чрево корабля. Скрип, гам и взвизги транспортерной ленты лишь усиливали восторженное впечатление. Грандиозность происходящего подавляло в человеке ничтожное само возвеличивание.
 Так выглядело со стороны несведущего зеваки, а там, на корабле это воспринималось прозаически, без чувств, любые действия подчинялись строгим правилам и указаниям. Каждый из моряков, знал свое место и ту роль, которую ему отвел старпом в развернувшейся погрузке. 

Александр Васильевич курил, не замечая сигарету, он попросту не обращал на нее внимание, так,… цедил одну за другой, ради самоуспокоения. Текущую погрузку шедшую вопреки существующим канонам и собственным познаниям морского дела, Александр Васильевич определил бы в разряд невыполнимых и сопряженных с риском и опасностью. Но наш отечественный моряк, это человек особой закваски, если перед ним ставят недостижимую цель, он конечно заартачится, раздосадует, по первой может даже матом разойтись… Это так!… Но, в конце концов, опершись на свой страх и риск, наплевав на героизм и на высокое начальство, замылив глаза судьбе, положившись на «русское авось», обходными маневрами будет прорываться к поставленной цели.
— Дед… - старпом, не повернулся, обращаясь к Петровичу, он знал, что тот рядом, всегда под рукой, или за спиной стоит или на топчане растянулся.
— Дед?…  У нас проблем… море… хоть отбавляй,… но все завязаны на воде…  -  старпом хмыкнул, – Как будто есть другая причина… Дед!… Да ты меня слушаешь или уснул?
— Я!?… Ни чего… Я во… ох… это – Петрович соскочил с топчана и, забыв про тапочки размашистой, неустойчивой походкой подгреб к пружинистому креслу.
— Я вот… что, думаю… надобно… - Петрович новоявленным юнгой стал, оправдывался перед старпом за то, что проявил слабость, «малость кимарнул».
— Слушай Васильевич. А сколько у нас осадка на корме?
Старпом сомкнул веки и надавил пальцами на глаза, отгоняя сонливую усталость.
— Когда первую кучу догрузили, метр восемьдесят было,…
Старпом подался вперед и приблизился вплотную к стеклу. В метрах двадцати от рулевой рубки вырывался и подпрыгивал конец стрелы, опрокидывающий вниз пыльную дорожку угля.
— …а сейчас,… надо узнать. Минут двадцать прошло.
Старпом отработанным движением поднес микрофон к губами и щелкнул переключателем, над «Восходом» раздались взвизги и хрипение чумового рока, затем донесся  вялый голос:
— Корма! Ответьте!
От куда-то из глубины, будто кричали в бездонный колодец, в динамике послышался еле узнаваемый голос Олега Турчина:
— Корма мостику… Слушаю.
— Олег возьми фок шток и пройдись в районе эстакады, потом доложишь, какая осадка. Да… у кормы тоже посмотри.
— Корма мостику. Все понял, иду.
Треск и шум вынудили старпома отключить громкоговорящую связь. Не дожидаясь доклада, он покинул рубку, вышел на свет божий, и стал наблюдать за действиями подчиненного.
Олег Турчин проворно, успевая увернуться, и не застрять в провисших петлях троса в мгновение ока очутился под эстакадой. Свободно и легко он подбросил пятиметровый шест, развернул его вертикально вниз и с силой отправил за борт. Деревянный шест изогнулся камышом и нехотя полез в воду, но, тут же не дойдя и до половины, уперся в дно. Старпом нахмурился, поведение фок штока удачи не предвещало, и в унисон его отягощенным мыслям с палубы донеслось:
— Глубина два ноль три, осадка по корме метр девяносто пять!
— Все! Спасибо! Молодец!
Не то чтобы под жилочки тряслись у старпома или ноженьки сгибались, нет, такого не наблюдалось, а вот душе не сладостно было, будто ее мерзкий червячок точил, съедал уверенность и самообладание. «Нет!… Что-то не то, что-то не так происходит…» - стучало назойливой мыслью в височной области старпома, - «… я теряю контроль над ситуацией. С таким уровнем воды,… мы сядем,… и надолго. А потом,… попробуй-ка с полной загрузкой, стащить его с мели… Быстро не получится. Может так случится, что подъема воды придется ждать. Да!?… А что на это в порту скажут?… Явно… По головке не погладят…»
— Я тебе, о чем толкую,… а… Валерьевич?…
Старпом напрягся, из рулевой рубки доносилась гортанная речь Петровича, осипшее горло давало сбои. Петрович не был приспособлен для решения какой-то одной задачи или проблемы, его беспокоило буквально все. Едва старпом успел выйти, как в этот момент поднялся по лестнице матрос-пенсионер Боровко Георгий Валерьевич, и Петрович тут же переключился на отвлеченные темы.
— Вот ты я смотрю… Во…ох… приверженец демократии… - гремел Петрович,
— Хотя сам, и при союзе работал, и в перестройке участвовал, и эту самую демократию зацепил… Так?… И то что ты тридцать лет в Хатанге отработал я то же знаю… Так Валерьевич?… Почему же ты за новую демократию… Ново-русскую горою стоишь?… Не пойму тебя хоть убей!
   У матроса-пенсионера Боровко Георгия Валерьевича и в мыслях не было принимать сторону пост перестроечного периода и оголтелого капитализма. Не те у него года, да и не тот тип мышления – «Урви, сколько можешь» или «От работы кони дохнут». Тогда в семидесятые другие лозунги и транспаранты были в моде, к стати не такие и глупые – «Любовь и труд все перетрут» или «Добро, честным трудом наживается» - вот на таких дрожжах и взошел ум и разум Георгия Валерьевича.

 «Эх,… славное времечко было… Работа, что героический подвиг, сотворенный человеческими руками!…» - любил поговаривать Георгий Валерьевич. «В конце восьмидесятых, когда я капитаном на ТМИ ходил, это здоровенный понтон такой, водоизмещением три тысячи тон! Самый большой,… на то время в порту был.  Навигация в ту пору, на смертельный бой походила, нежели на мирный каботаж. Не успел в Хатанге разгрузиться, как получаешь приказ в залив направляться, у моряка «генгруз» забрать… Моряк,… это морское судно, которое из-за своих размеров по реке не подымается, осадка не та. Вот,… притащит нас буксир в залив, пришвартует к моряку, и мы круглые сутки грузимся. Ни дня тебе покойного, ни ночи сладостной,… кругом,… работа кипит. Завалят нас с ног до головы и на шахту Котуй,… прут. Там свои проблемы. Не успевают шахтеры,… бесятся, нервничают,… а я им, в огонь масло подливаю – «У меня приказ, срочно грузиться углем и в Хатангу!» Вот… где времечко было…
С женой и детьми простился в конце июня, а в конце сентября встретился… Ни какой личной жизни… За то хоть платили, не за зря мозоли натирали… А сей час?…
Сейчас,… и одну десятую в Хатангу не возят, от, того, что в восьмидесятые нам доставалось. Так себе,… хренатень… Нынче,… солярку и бензин доставят, чтобы в морозы люди не вымерли и все! На этом навигация закончилась… Тех,… больших грузов и в помине не видать!
Говорят – «Север не выгоден!» Тогда,… значит, нужен был, а сейчас – «Чтоб он сдох! Меньше болячек на теле страны будет!» Самое обидное, то, что выгоду в этих краях ни кто не искал и до сих пор не ищет. Говорят – «Нужно чтоб на вложенный рубль,… из производства два вытащить, а то и три… Меньше ста пятидесяти процентов прибыли - предприятие считается не рентабельным».
 Вообщем, я так понимаю нынешнюю политику – «Сливки сгреб, и бегом, как таракан в щель, пока лапки не придавили»… И это называется рыночные отношения!? А вы бы сели господа хорошие, да и подсчитали, как дальше России развиваться, если вы действительно ее так любите, как об этом говорите. Вот тогда может, и по-другому север засиял! Курочкой рябой для многих стал бы. А то,… стоит он у вас худой телкой в прогнившем хлеву, без сена и воды, а вы с него сосете со всех четырех сосков и пятую вдобавок ищете…»

Именно так! Открыто и горячо отстаивал свою прежнюю жизнь бывший капитан понтона, а ныне матрос-пенсионер Боровко Георгий Валерьевич. Ему было очень обидно, выслушивать в свой адрес незаслуженные и несправедливые упреки.
— Демократия… - Петрович вознес указательный палец над лысиной Георгия Валерьевича, и стал грозить им:
— Расфуфыренная демагогия, а не право каждого на свободный выбор. На что спрашивается, вы даете свободу? Во…ох… Не на то ли, чтобы умереть в собственном гробу, откладывая пенсию на гроб и похоронную процессию. А,… на оркестр с бубном нужно еще и пузом пожертвовать, на диете посидеть. Две тысячи рублей,… это ж надо!?… На тридцать дней надо умудриться растянуть, а если в месяце тридцать один или високосный год?…  Так нет вам и этого мало!
 Петрович в своем ораторстве взял наивысшую октаву.
— Получается,… во…ох,… ты работал на пенсию, собирал столько лет, а когда помер,… то надо ее отдать государству. А почему не детям?… Не жене?… А этот бесстыдный такой… Во…ох… ехидный  такой,… чинуша,… забыл его фамилию,… говорит с телевизора – «Надо в знак солидарности отдать ее… другим»… Кому спрашивается – «Другим?»… Зачем ее отдавать  другим?… Не понимаю!… Вот вам чувство солидарности!!!…
Петрович скрутил непревзойденную, массивную дулю, и ткнул ею в погашенный экран телевизора.

Валерий Георгиевич, что касаемо характера и общественного поведения был абсолютным антиподом вспыльчивого Петровича. И даже его внешность, и та, говорила об ином. Ниже среднего роста, приличный и примерный пенсионер – краткое описание Георгия Валерьевича. Далее следует…
Ухоженный спортивный костюм, китайского ширпотреба, элегантно подчеркивал его возрастные достоинства – оплывший живот и разрыхленную грудь. Овал лица и его утонченные штрихи, склонные к сочетанию Европейского стиля и Ближневосточного пошиба, напоминали образы людей, заселяющих славный город Иерехон. Глаза мелкие, но шустрые. Нос длинный, загнутый крючком. Ротик щелевидный с тонкими губами - из-за него улыбка у Георгия Валерьевича получается не выгодной и натянутой. Мягкотелый подбородок переходил в короткую шею.
 Особый акцент, не связанный с внешность, надо сделать на скрытности, проскальзывающей в характере Георгия Валерьевича. Он держал при себе,… личные эмоции и переживания. Он, редко пользовался дружеским участием, он боялся, что его неправильно истолкуют и наверняка осудят за проявление чувств.
Толи по воле рока, толи по плану судьбы, Валерий Георгиевич как раз и нарвался на недопонимание со стороны огнеопасного Петровича. В сотый раз Валерий Георгиевич клял свою не сдержанность, когда, поддавшись влиянию  перемен на корабле, обронил пустячную фразу - «Как не говори, а демократия,… всем без исключения дает свободу…».  Если бы Петрович, предоставил возможность Валерию Георгиевичу спокойно влезть по лестнице в рубку и отдышаться, тогда бы эта недосказанная фраза закончилась примерно так - «…когда захочет шахтер, тогда и грузится, а не тогда, когда ситуация требует!…» Тогда бы конфликт не состоялся, а был искоренен в самом зародыше. Но импульсивный и взрывной характер Петровича взял верх над рассудительностью и терпеливостью.

— Меня так глубоко зацепила эта сраная демократия… Нет!!!… Нет!!!…
 Петрович той же пятерней, какая крутила дулю, отрицательно замахал пред лицом Валерия Георгиевича, лишив его тем самым оправдательного слова.
— Нет!… Во…ох… не сам факт ее существования ранит меня до боли в сердце… Нет!… Последствия ее разгула, просто бесят, выводят из себя!
Петрович вынудил Валерия Георгиевича отступить к топчану, та как к проявлению ораторского умения, подключились не менее внушительные, молодецкие клешни.
— Мой отец, участвовал в разгроме фашистов на Украине!
Когда все доводы исчерпаны, все претензии высказаны и обвиняемый уличен в измене, но в воздухе еще витает ненасытная месть и агония смертельной схватки, тогда подсознательно, подключаются давно забытые обиды:
— Мой отец, боец десантно-штурмовой дивизии…
 Петрович вытянулся по струнке, будто присутствовал на докладе, как минимум у Генерала армии.
— Участвовал в сорок четвертом году в Корсунь-шевченковской операции. Освобождал село Поповка Звенигородского района… Во…ох… Их фашисты в воздухе расстреливали, а что они могли сделать?… Болтались в небе на парашюте как одуванчики… Это пока земля  их в свои объятия примет, схоронит от пуль – кровью изойдешся…  Во…ох… Многие погибли…
Что бы показать весь драматизм ситуации, Петрович не воспользовался горькими слезами… Нет,… он бы потом стыдился своего малодушного поступка. Петрович свойственной только ему интонацией, поразительно чистым взглядом и еле заметным подрагиванием подбородка, доставал собеседника до глубины души и не проникнутся его страданиями, было невозможно.
— Так вот, к чему я речь веду… У себя в Николаеве, в начале распада союза… Как сейчас помню,… на день победы. Я своим оглаедам,… сынками значит,… приказываю мыться, бриться, и айда на площадь!… Деда помянем, моего отца значит… Я на себя тельняшку… Старший сын только с армии, в десанте служил, тоже при обмундировании… И пошли мы. Ну, я  во…ох… малость того,… сто грамм, ради праздника. Настроение отличное, первоклассное,… весна,… все цветет, яблоня, вишня, сирень…
Петрович несколько потеплел, оттаял, припоминая майский праздник, да и на Георгия Валерьевича, по-доброму стал смотреть. Петрович расположился по центру рубки, словно на сцене дома культуры и продолжил:
— Ага… идем значит… Все трое при параде,… сыновья по бокам…  Ага,… выходим на площадь, там оркестр вальсы наигрывает, ветераны медалями звенят, песни военные от домов отражаются… Красота…  И тут,… глядь,…  в сквере на лавочках люди толпятся с плакатами… Я как увидел, что там по написано, меня аж всего передернуло, будто током шибануло…
Лицо Петровича зажглось ярким пламенем, а седые волосы на голове взмокли.
— Ага… там лысенький мужичек с черными усищами,… небольшой такой с вытянутой физиономией… Плакат держит над собой… А там во…ох… Мать честная,… большими буквами написано «РУХ – освободит Украину от русских оккупантов». У меня внутри вскипело, а тот… ну этот, с черными усищами, что-то щебечет. Я прислушался,… а он говорит - «Мы  жили до войны лучше, русские оборванцы пришли и поставили нас на колени, надо заступиться за Украину, чтоб она была вильной».  Ага,… думаю про себя,… сейчас я тебе устрою заподенщина немытая! Я тебе нос расквашу, чтоб вранье не гуторил!… Я грешным делом рукава засучил…
Петрович и впрямь, засучил рукава, для пущей убедительности.
— Мои сорванцы видят, что со мной творится,… не пускают. «Пап остынь кругом милиция, заберут, если какая заваруха получится». А я им -«Детишки в сторону! Я отца своего срамить не позволю!» У самого… во…ох… кровь в жилах закипает,… глаза пеленою обволокло… Я через перила сиганул, и по травке, прямиком к этому усатому,… с вытянутой физиономией… Это ж надо было видеть меня со стороны, когда на рожон лез!
Достаточно было сейчас, спустя четырнадцать лет взглянуть на Петровича, что бы понять, какую, сумятицу, он тогда внес в сплоченные ряды руховцев, моряк Голованенко Петр Петрович - богатырь земли русской.
— Ага,… вижу,… а они приумолкли, заткнулись! И шепчутся меж собой.  Я, ни слова не говоря, подхожу вплотную к усатому,… тому самому, что с вытянутой физиономией. Во… ох… Обхватил его ручонку своей пятерней и к низу ее,… в месте со срамным плакатом… пригнул! Ага,… тот, значит, побледнел, и вроде как глухонемым сделался… Я по сторонам… Кругом наряды милицейские,… глазами сверлят,… дубинками по ладошкам постукивают. Ага… думаю про себя… Нет брат! Я тебя морально добью! Все-таки самообладание у меня имеется…
Валерий Георгиевич усомнился в последний словах, но настаивать на своем, не стал.
— Так вот,… во…ох… Посмотрел я на него с верху в низ, и говорю,… откровенно так говорю… Через одно литературное два нецензурных вставляю… - «Ты бля…!!!… Ух…»…
Петрович выдохнул от сердца.
— «Мой отец, за твою сраную жизнь, землю кровью поливал, а ты его срамишь!»… Пи… Ух… - Петрович снова выдохнул и замахал руками как курица на сносях.
— Я ему палец в грудь тычу,… его аж зашатало… И прямо в очи ему… говорю… Ты говорю Рух… Усатый под нос себе мямлит, жалостно так… рух… рух,… я освоб… Только он про свободу заикнулся,… я на него как цыкну… Так вот раз ты рух,… то значит, скоро вы все такие… рухните! Плюнул я ему под ноги, развернулся и к детишкам. Во как,… а ты говоришь «Демократия,… демократия…»
С последними словами Петровича, воинственная атмосфера улетучилась, мир и согласие вновь воцарились в рубке. Петрович улыбался во всю ширь, а Валерий Георгиевич, переварив услышанное, уяснил для себя, что с Петровичем спорить бесполезно, и моряк-пенсионер облегчено вздохнул.
— Дед!!! Вы что здесь балаган устроили! На корабле сплошной аврал! «Восход» днищем по отмели скребет,… скоро так сядем, что и не стащат!
До селе незримый, и не слышимый старпом, раздраженным голосом возвестил о своем присутствии, и рубка вновь наполнилась высоковольтной атмосферой.
— Валерий Георгиевич,… вы,… почему не на рабочем месте… Я же дал ясно понять,… сперва работа, потом отдых. Если ясно,… так почему сидим,… прохлаждаемся?
Валерий Георгиевич подавил в себе вспыхнувшую ярость, и не дал оскорбленному самолюбию выйти наружу. Моряк-пенсионер, бывший капитан ТМИ, не стал говорить, что боцман предоставил возможность отдохнуть пару часов, что бы за тем подменить напарника. Валерий Георгиевич успокаивал себя мыслью, что его пребывание на «Восходе» - вынужденная мера, временная издержка производства. Начальник портофлота попросил Валерия Георгиевича подменить уволившегося матроса, а отказывать людям, тем более начальству он неумел. Вот на свой либерализм и сетовал Валерий Георгиевич, откажись он,… то сейчас,… не пришлось бы выслушивать беспардонные и обидные высказывания.
— Дед!!! Ну а ты?
Старпом, не хотел ругаться, а тем более сорится, но накопившиеся эмоции, омраченные хмурым утром и отягощенные неудачной загрузкой, все-таки нашли себе лазейку и поперли наружу.
— Нет бы, задумался, как нам выкрутится,… не опозорится. Мы кормой садимся, сейчас догрузим вторую кучу и ткнемся в дно рулевыми насадками.
Старпом бесцельно вертел в руках очки в тонкой металлической оправе, затем нервно насунул их на нос и припер ко лбу. Освободив душу от наболевшего, с очередным выдохом старпом сутулился и обмяк.
И тут к всеобщему восторгу произошло то самое, известное и знаменитое «русское чудо», возникающее как обычно в прогибе житейских невзгод. Петрович сам того, не осознавая, подарил миру шанс на спасение и покой. Подсознательно в нем сработала ясность ума и трезвость рассудка, именуемая в простонародье - нутром моряка. Доведенные до автоматизма - профессиональная мудрость и мореходные навыки взяли контроль, над взрывным характером Петровича.
— Да что ты себя, и других линчуешь зазря! Во…ох… Ни чего с кораблем не случится. Сейчас кучу догрузим, и будем передвигаться, по чуть-чуть будем грузить,… равномерно… по всем трюму. Чтобы корма приподнялась,… а, сколько не будет хватать, вторым заходом до сыпем.
Петрович высказал это все в такой интонации как если бы в данную минуту сидел за барной стойкой, грыз вяленную таранку, попивал пивко и потчевал собравшихся зевак затейливыми байками.
— Петрович да где ты раньше-то был!!! – старпом расцвел, подобие улыбки появилось на его щетинистом лице, все же старпом был скуп на проявления эмоций.
— Дак,… я, во…ох… никуда не выходил,… и не заходил, тут все время был… Вот с Валерием Георгиевичем по душам поговорили…
Петрович выпятил грудь колесом, словно его должны наградить боевой медалью или орденом.
Валерий Георгиевич уловив счастливую ауру, воссиявшую над головами старших по должности коллег, залился улыбкою, но тут же, сомкнул губы. «Бог их знает?… Когда у них есть настроение, а когда нет?…» - пронеслось в рассудительном уме матроса-пенсионера. «С минуту назад у Петровича черти башку скручивали, а сейчас ангелы крыльями над головой машут,… чтоб жарко не было. А старпом?… Будто белены объелся,… кидался,… рычал… Ты, разберись,… что к чему, а потом с людьми разговаривай. Нет! Не по человечески, здесь на корабле… Не по человечески!» Валерий Георгиевич, пожелал было упасть на топчан, ножки потянуть,… ручки на животике сложить,… расслабиться вообщем. «Не…а! Пойду-ка я лучше у себя в кубрике прилягу. Где начальника не видать – там матросу благодать!» Валерий Георгиевич опершись на штурманский столик, незаметно для окружающих шмыгнул в лестничный проем, напоминающий тесный колодец.

«Восход», загрохотал якорными цепями, завизжал лебедками и перетянутыми тросами. В нем чувствовалось энергия, буйная, яростная, кипучая. По всему кораблю вибрировал и отражался мощный голос старпома:
— Сан Саныч… потрави береговой и якорь. Уходим вниз по течению!
Эхо, подхваченное верховым ветром, с разбегу ударилось о нависшую над шахтой скалу и раскололось на слога, суффиксы, окончания и покатилось в разные стороны вдоль берега.
— Бак! Ответьте мостику!
Громыхала тромбоном осыпающаяся скала,
— Олег набей бочку! И слегка, потрави береговой, нас к берегу прижимает.
Свист и шипение громкоговорителя сменились на металлический лязг и скрежет транспортерной ленты, затем этот демонический гвалт отошел на второй план и до каждого участника погрузочного действа, донеслись душевные слова старпома:
— Ребята… Я вас попрошу оставаться на своих рабочих местах, пока не загрузимся. Сами видите, вода в реке падает, надо сегодня загрузиться… Я понимаю некоторые из вас только вахту сдали… Устали… Понимаю, тяжело приходится. Но нужно остаться… отдыхать будите, когда от эстакады отойдем. Я вам обещаю!… Спасибо…
Взвизги транспортерной ленты и гул ударяющегося угля о железный трюм корабля поглотили голос старпома.

Восемь человек составляющих экипаж «Восхода» - восемь разных судеб, со своими непохожими мечтами, надеждами и устремлениями… Восемь частичек земной жизни, ограниченные в пространственном движении металлическим корпусом… Кто же ВЫ?… Отважные герои?… Целеустремленные романтики?… Отъявленные кутилы,… играющие с фортуной в рулетку, а может амбициозные циники, шагающие по головам конкурентов?…
Нет! Да вы и сами об этом знаете. Не храбрость, не отвага заставила вас наперекор человеческой сущности  ходить по океанам, морям и рекам. И где уж там до полета души, когда вахта делит сутки на работу и подготовку к ней. И как можно ставить на кон свою жизнь, когда от тебя зависят судьбы любимых людей, ждущих на берегу.
Остается невыясненным один пункт – амбиции… Но вы даже и слушать такие глупости не будите. Вы то, как ни кто другой уверены и убеждены, что на корабле в нынешние времена, чины и порционные блага не раздаются. Если кто желает миром править, так это не во флот, это в чиновники или депутаты надо подаваться. Тельняшка нынче не в моде, галстук и пиджак нынче спросом пользуются.
Вот и выходит, что вы обыкновенные, простые, как и все живущие на планете люди, а не всемогущие супермены. И достанется вам сегодня по полной программе! Семью потами изайдетесь, на ладонях мозоли повыскакивают, а ощетинившиеся троса, будут кожу до крови раздирать. И когда вам совсем не в моготу сделается, таким матом по судьбинушке пройдетесь, что если кто услышит, у того уши повянут и слух пропадет.
В одном можно быть уверенным – Вы, ни за что не бросите начатое дело и друзей не подведете, симулируя понос. Скребя зубами, плечом к плечу вы будите стоять до конца. И не, потому, что за авральные часы платят вдвойне, а потому, что по-другому жить не умеете. У вас внутри, правда, прямая и стойкая, а не косорылая и убогая.

— Дед… - старпом, от души затянулся сигаретным дымком. Он не видел Петровича, так как сам склонился над штурманским столиком:
— Вот послушай,… только не перебивай…
Старпом повернулся к Петровичу и снял очки, будто искал прямого контакта, а не светового преломления.
— В Одессе,… я имею в виду раньше… Так вот в Одессе… все,… от мала до велика, знали капитанов,… абсолютно всех,… в лицо… Ну скажи разве это не приятно, а какой престиж, авторитет!… Представляешь,… идет коренастый моряк в белом парадном кителе, а ему на встречу улыбаются, здороваются с ним… Кто за руку приветствует,… кто разговор заводит. Ну, разве ж это не приятно? А сейчас?…
Старпом сощурил глаза и обречено выдохнул:
— Пройдешь по Хатанге, знакомых увидал, тех, кого сам знаешь. Остановился, разговариваешь, а темы одни и те же… о деньгах, о еде… Понимаешь?
Старпом встрепенулся и повысил голос.
— У нас коммерсанты, как супер звезды. О них только и речь,… кто что привез,… кто сколько зелени спустил на курорте… Буквально все, хотят стать ларечниками и бизнесменами… О морской работе единицы мечтают, и то их за идиотов держат, неполноценными личностями считают…
— Ух.  Во…ох… – Петрович как пред молебным чтением воскликнул свое неизменное «…во…ох…» и, расставляя акценты на чувствительности, продолжил:
— Ты, Александр Васильевич правильно подметил. У нас в стране имеются такие причуды. Это верно. Я даже тебе больше скажу, что это и не столь обидные грешки в людском сообществе, куда громаднее и несуразнее изъяны имеются. Это факт!
Слова Петровича потекли стройнее и равнее, словно заученные или не раз переосмысленные:
— Люди не дураки,… по природе своей. Дети,… дураками,… не рождаются,… это мы их  дураками лепим. Так вот когда они игрушки поменяли на настоящие цацки и стали взрослеть… Они то видят, не слепые,… осознали что цацки в этом мире многого стоят. Я в смысле немалых денег,…  а вот теперь я хочу тебя спросить,… у кого на эти цацки деньги имеются?… У тебя что ли?… У меня?…
Петрович почесал полированную макушку на голове, лицо приняло вопросительное выражение, и тогда он досказал старпому истинную правду о жизни:
— Люди тянутся в бухгалтерию и бизнесмению. Во…ох… По тому, что там платят за их усердие и труд! А наш флот… Извини Александр Васильевич за прямоту на  ……ю,… повис и болтается! И не тонет лишь потому, что я, да ты, да русский Ванька, своими штанами… щели затыкаем!
— Пусть… Пускай… - Петрович потряс в воздухе красными кулачищами:
— Я не злюсь! Шепчитесь там у себя в подворотне,… что, мол, на флоте одно дурачье, да пьянь загульная остались…  Это ни чего… у себя за спиной я ничего не слышу! Пускай они мне в лицо, такое ляпнут. Я им тогда такой оверкиль устрою, что забудут, как по земле ходить! Только ногами по воздуху будут перебирать…. Я стерплю!!!  Я этим щеглам залетным!!!…
Петровича кинуло в пот:
— …расскажу, как молодые пацаны, соленой водой захлебывались, когда друг дружку к берегу тащили… Я их,… Во… ох… просвещу, как в ледяной воде поступать,… чтоб яйца не вспрели! Я б им показал,… один раз показал,… этого хватило бы… Лицо матери,… когда она в открытом море, на водичку веночек опускает,… оплакивая сыночка. Я б им…
«Безумный гнев затмил в голове Петровича рациональное зерно мышления» - примерно бы так, высказался бы флегматичный и сухой знаток мирской жизни. И как хорошо, что этого аккуратного и дотошного оценщика не было в эту минуту, рядом с Петровичем. Не то бы его взгляды на пространственную ориентацию поменялись бы координальным образом!»

Олег Турчин пребывал в безмятежном состоянии, «Восход», не давно перетянули, и значит, до следующей передвижки можно расслабиться, отдохнуть и помечтать. Правда, корма это не то место где стоит предаваться грезам, кругом железа натыкано - тьма! Если не уследишь за всем, в миг шею свернешь. С лева и с права расположились лебедки, а вокруг них чего только нет: стометровая бухта троса, якорная цепь по палубе змеей петляет. Огромный верстак с навороченным инструментом, словно приземистая изба все проходы загородила. С железной лестницей, что на верхнюю палубу ведет, вообще шутки плохи, если зазевался, лбом так грохнешься, искры из глаз полетят. Ее, ну очень, неудачно пристроили, по центру влепили, не объехать, не обойти.
Олег Турчин прислонившись спиной к палубной надстройке, о чем-то думал, его лицо светилось счастливой улыбкой, обращенной к чему-то далекому и радостному… Все его мысли и стремления как, сговорившись,  сошлись в одной и той же точке…
 Существует такое местечко на Украине, в Полтавской области, там солнце ласковое и милое, в отличие от северных широт. Еще там хлебные поля за горизонты убегают, и малые речушки в лесах теряются. Вот туда и полетели крылатые мысли и обольстительные надежды – к родному порогу, где душе легче и свободнее делается.
 Земля на Полтавщине – манна небесная, заложи в нее любое зерно, оно обязательно ростком примется. Райское местечко! Вот только что булки на деревьях не растут, да арбузы и дыни с веток не падают, а так все имеется. Посмотришь на золоченое поле, залюбуешься… Колос тугой, набитый, чуть колыхнется под знойным ветерком, и пошло… над полем блаженное шуршание, словно у ветра голосок прорезался. Бросил ветер-озорник поле и в лесную чащу, пронырливым воришкой залетел. Клены и березки загалдели, шушукаются… Ветвями о друг дружку потираются, щекотно им, так заходятся, что птицу с гнезда согнали.
 Кружит,… кружит кукушонок над лесной чащей, угомониться не может, не поймет в чем дело. Предвечерне солнце его перышки богатой краской омыло, бордовыми мазками покрыло, словно королевскими рубинами одарило. Блистнул кукушонок золотистой пудрой на взъерошенном хвосте и в изумрудных волнах растворился. Кукушонку видно, боязливо стало, испугался он за свои диковинные наряды, и решил глупец, схоронить их от недобрых взглядов. В сей миг, сомкнулись над ним ветви загребалы и, как и в помине не было кукушонка, одна золотистая пыль на верхушках берез осела. 
Проселочная дорога жаром пыхает, пылится, потрескалась вся. Движение по ней ни на миг не прекращается, в глубокой колее муравьи дружной вереницей убегают. С виду, в них ни тельца, ни жизни, букашечки, да и только, а тащат стебельки и травинки, подстать тяжеловозу – без устали, без продыху.
 Дорога, что ручеек текучий, дальше извивается, по правую руку ее хлебное поле ограждает, а по левую тенистая посадка от солнечных лучей прикрывает. За бугорком, дорога в лево шмыгнула, в деревьях запуталась, не видать ее. Где-то здесь речушка протекает, иначе дорога б не петляла. И верно, унылые ивы, и стройные тополя водицу заслоняют, а в низине, речушку камыш обволок, не подступится. Дорога-блудница вывела на мосток, что через речушку переброшен. Узок, бетонный мосточек, две машины ни в жизнь не разъедутся, ну а другого-то и в помине нет.
Дорожка тем временем одежду поменяла, теперь ее смолянистый асфальт покрывает, форсит, белой разметкой дороженька, козыряет. У обочины, где тополя в разные стороны разбежались, дорожный знак светится. А на знаке том, белыми буквами написано «КОБЕЛЯКИ», стало быть, нашли крылатые мысли ту самую точку на земле, откуда душа силы черпает.

— Бак, ответьте мостику! Олег набей бочку. А то трос провис, нас  туда-сюда носит.
— Бак мостику! Все понял! Набить бочку!
Олег без особого энтузиазма насунул на руки рабочие верхонки и направился к лебедке. «Обидно…» - подумалось ему, - «…от такого видения оторвали… Еще бы пару минуток… Придем в Хатангу надо обязательно маме с папой позвонить,… соскучился по ним… Как вы там живете, поживаете мои старички?… Да! Надо не забыть,… спросить у отца за машину. Аккумулятор на ней плохенький, не послушался отца… Эх!!!… Сей час бы разок, за рулем посидеть. По трассе с шиком прокатить… И как ты себя, там… чувствуешь… моя вишневая девятка…»
Олег положил руку на железное колесо, и повернул его по часовой стрелке, раздалось щелканье стартовых релюшек. Вертикальная лебедка завертелась вокруг своей оси. «Турачка», так называют моряки стальной барабан на лебедке, начал медленно скользить по ослабленным виткам троса. Олег ухватился за свободный конец троса, и потянул его на себя. Витки на турачке сомкнулись, слабина выбралась, и лебедка на повышенных тонах стала тянуть бочку к кораблю. Многотонный «Восход», лениво и нехотя полез на середину реки. Стальной трос вытянулся до предела, зазвенел, страшно подступится, казалось еще чуть-чуть и он разорвется. Лебедка замычала загнанным мулом и стала медленнее проворачиваться, тогда Олег послабил трос, петли разошлись на барабане и лебедка закрутилась в холостую.
— Бак ответьте мостику… Олег все достаточно, а то от центра стрелы уходим, не дай бог, на левый борт перегрузим,… крен нам не нужен!
Олег вернул в исходное положение железное колесо, и лебедка затихла.
— Бак мостику. Понял, жду дальнейших распоряжений.
Старпом медлил, не обрывал двухстороннюю связь, ему не хотелось, чтобы люди запрограммированными роботами выполняли его поручения. Александру Васильевичу было важно наладить тесный, дружеский контакт со своими подчиненными. Ему хотелось освободиться от четкой градации должностей и званий, ему хотелось завоевать подлинный авторитет капитана.
— Олег!?… Возможно… придется задержаться допоздна… Как… вы… справитесь… там?…
— Васильевич,… а куда мы денемся?… Конечно, справимся! Первый раз, что ли тельняшку надели! Надо так надо!
— Да!?… Ну, тогда молодцы… - старпом выдержал ту самую необходимую паузу, которая дает понять подчиненным, что за их души переживают, и добавил от сердца:
— Ну, давайте… держитесь…
 Олег только-только облокотился плечом о железную переборку, и приготовился отпустить в полет свои мысли, как вдруг неожиданно прямо над ухом, услышал щебетание своего напарника:
— Шо?… Старпом за наши поджилки волнуется?… Напрасно… Они у нас не дрожат, по пустякам.
Анатолий Николаевич откусил поджаренный бочок беляша и принялся его смачно пережевывать:
— Да…а… Молодец… парень…
Беляш приятно свербил нос, отвлекая Анатолия Николаевича от бренных мыслей.
— Ста..рпом… у нас,… что… надо!
Он раскрыл рот, всасывая спасительный воздух - горячие беляши давались с трудом.

Оснований служащих для возникновения дружбы между людьми, неимоверное количество, предпосылок еще больше… Но не возможно дать утвердительный ответ, во что именно выльется человеческое объединение. Это может быть и обоюдная неприязнь, исходом которой окажется кровоточащая дуэль. Если и далее сгущать краски то окажется, что словесное приветствие или рукопожатие друзей запросто может перерасти в слепую и безжалостную месть! Сие не ведомо! Так как предположения ограждены законами будущности, непосвященному человеческому уму не под силу обрисовать даже контуры, взаимного притяжения.
 Но оказывается, в жизни бывают исключения, иногда достаточно беглого взгляда, чтобы провести сверку характеров и выяснить побуждающую мечту индивидуумов - и готово окончательное заключение. Следуя вышеизложенному, можно с уверенностью сказать - «Дружбе между Анатолием Николаевичем и Олегом Турчиным  - надлежит быть!»
Если укорениться в детали и разложить все по полочкам, тогда выяснится, что оба моряка обладают одной и той же профессией. Их связывают по рукам и ногам стальные агрегаты, промасленные прокладки, прогоревшие поршня и изношенные вкладыши и подшипники. Тема  надежных, но уставших дизелей «Восхода», обсуждалась в кругу мотористов постоянно, иногда в траурных оттенках, а иногда в светлых и даже радужных. Так что на этой плодородной почве, вполне могла взойти крепкая мужская привязанность.
Далее на свет появляется еще один не маловажный аспект взаимного притяжения – оба были абсолютными оптимистами, с непоколебимой верой в наилучшее завтра. Именно будущему они приписывали достойный заработок, приобретение снегохода «Буран», посещение материка, финансирование учебы своих отпрысков, и так далее и тому подобное. Они как бы жили там, в «завтра» и вместе с тем работали тут в «сегодня», не имея критического настроя на превратности морской службы.
Плотность, по-другому сказать крепость их дружбы характеризовалась порядочностью и честностью. Находясь за спинами товарищей, они никогда не говорили про них гадости и пошлости, как принято нынче в широких кругах народонаселения.
Если теперь перейти к отличиям, то выяснится, что они обретают лишь наружные формы. Анатолий Николаевич был на пятнадцать лет старше Олега. С виду он походил на мужичка с ближайшего села, не сват, не кум, но и не чужак. Анатолию Николаевичу достался усредненный рост, рыжие волосы и брови. Тусклые не выразительные глаза, сливались с бледноватой кожей. Множество мелких морщинок не добавляли портрету привлекательности. Острый подбородок и худое, можно сказать высохшее телосложение вызывали в людях подобие жалости. Далеко не молодой возраст наносил определенный отпечаток и на характер Анатолия Николаевича, пятнадцать лет это все же разница, но и не рубеж. Анатолий Николаевич был более спокойным и рассудительным, к жизни, в отличие от Олега, относился менее требовательней, и довольствовался менее прихотливыми желаниями.   
 
— Олег… иди,… поешь, я подменю… 
Анатолий Николаевич проглотил остатки кулинарного совершенства и незаметно вытер жирные руки о брюки грязной робы.
— Раиса Павловна сегодня от бога творила, я уже четвертый беляш слопал! И еще хочется! Пузо жаль,… не тянется как резина…
— Николаевич!… Достаточно!… А то я сейчас слюной захлебнусь… Да,… кстати… ты в трюм не заглядывал? Какую кучу по счету грузим?   
Анатолий Николаевич безнадежно махнул рукой.
— Четвертую заканчивают, и то… сыплют ели-ели, в час по чайной ложке. Пролетит уголек, а потом одна пыль под ветром веется… Что-то у шахтеров не то,… что-то неладное… С такой погрузкой, до глубокой ночи будем у лебедок стоять.
— Значит,… осталось еще пять кучек…
Олег Турчин потупился на палубу.
— Слушай… Петрович говорил, что из-за малой глубины придется два раза под эстакадой проходить?…
— Ага!… Это верно… Я тоже от него это слыхал,… но на второй раз останется немного,… тон четыреста…    
Анатолий Николаевич похлопал ладошкой по стальному корпусу «Восхода», возлагая на него большие надежды.
— Ладно, не принимай близко к сердцу,… иди, поешь,… как ни будь дог…гр…
Возможно недосказанная фраза «как ни будь, догрузимся», и сыграла злую шутку с моряками «Восхода». Ленточный конвейер, доселе работавший с перебоями, вскоре вообще замолк и стих, будто его заклинило или энергия, питающая двигателя, навсегда ушла в землю. Последние колмышки угля, ударились о черную кучу, рассыпались и вздыбились густой пылью. Черное облако подхватил ветерок и понес за борт, прямиком в воду. Над «Восходом», вновь, воцарилась обездвиженная тишина.
— Вот блин! – Петрович привстал с топчана, его ухо престало улавливать назойливое скрежетание роликов.
— Александр Васильевич… видал,… шахтер перестал, грузить… Может не надолго?!… Как думаешь?…
Успокаивал себя и старпома Петрович.
— Как знать?!… Хотелось бы верить, что не на долго…
И оба, не сговариваясь, вывалились из рулевой рубки на капитанский мостик.
— Чего-то,… копошатся… Чего-то суетятся шахтеры… 
Петрович облокотился на крепежный обод морского компаса и устремил взгляд на берег.
— Сейчас узнаем… - старпом нырнул обратно в рулевую рубку и включил громкоговорящую связь.
— Эй, на берегу!!!
Воздушное пространство завибрировало удесятеренным голосом старпома
— Меня слышно?… На берегу!!! Я спрашиваю вы, почему стали?… Ответьте!!!
На отчаянные призывы старпома ни кто не откликнулся. Более того, люди с лучистыми касками, обречено качая головой, скрылись в деревянном ящике, похожем на контейнер.
— На берегу!!!… Подойдите к нам, мы хотим знать, что случилось. Нам это крайне важно,… мы должны побыстрее… загрузится…
Но даже мольба или самые горестные слезы, все равно бы не возымели действие над строптивыми шахтерами. Они растворились в проблемах, в бесконечных авариях, увязли с головой в своей неблагодарной работе. Хотя нет, чихающий бульдозер застопорил ход, опустил нож и из железной кабины, полезло большое человеческое тело. Петрович изумился он не верил своим глазам, как можно такую громоздкую детину, засунуть в маленькую кабинку и заставить дергать за рычаги.
— Ого… го!!!… - высказал в слух Петрович: - Ни че себе,… шахтер чумазый…
Большой представитель шахтерского класса, нехотя направился к «Восходу», внемля просьбе старпома. Избегая рвов и канав, проделанных гусеницами трактора, он с трудом добрался до края террикона. Крутой и высокий берег позволял общаться напрямую, лицо в лицо. Громоздкая детина была как раз на уровне капитанского мостика.
— Я интересуюсь… – заговорил старпом раздраженным голосом: - Когда вы грузить начнете,… у нас вода уходит!… Вы… понимаете это!
Старпом намеревался преложить всю ответственность за неудачную погрузку на плечи этого богатыря, а проще говоря, хотел сорвать на нем  злость. Иными словами выпустить пар. Громоздкая детина не смотря на повышенный тон казался спокойным, видимо негативные эмоции шедшие от старпома были им отфильтрованы.
— Вы можете сказать точно!!! Когда вы устраните недоделки и будите сыпать угль!!! – серчал с каждой минутой старпом.
Фигура громоздкого детины напоминала ромб. Его тело от головы к бедрам раздавалось вширь, а к ступням вновь сужалось. Тесная кожаная куртка с капюшоном и короткими рукавами лишь усиливали ромбический образ. Так что впечатление от чудо-богатыря несколько смазывалось.
Наконец он догадался, до него дошло, что его хотят сделать козлом отпущения. Громоздкая детина, было, засобиралась развернуться и бежать на утек, как в дело вмешался Петрович:
— Эй, шахтерик!!! Погодь!!! – минуя традиционные условности, Петрович перешел на доходчивую речь простолюдца.
— Ты погодь… Во… ох… не торопись убегать… Это завсегда успеется… Тебя то как звать? А?…
Петрович перевалился через поручни, стараясь как можно ближе быть к заветному шахтерику.
— Грыцько?!… -  прогремела с берега громоздкая детина.
— О!… во… ох… Гриша  значится…
Петрович тянул время, выискивая, за что бы зацепиться, что бы привлечь внимание такого нужного и ценного человека.
— О… Гриша!… Гриша,… а ты че… в болотниках паришься?… Они же длинные, не удобные, в резине летом долго не находишь…
— Що?…
Гриша навострил уши, видимо Петрович нащупал лазейку к его закрытой душе. По-видимому, резиновые сапоги доставляли ему не мало хлопот и мозолей.
— Я… Во… ох… говорю, не жарко в резине работать?… - Петрович почувствовал, что подопечный заглотил наживку.
— Угу… Дужэ… спэкотно, нэма сыл.
Разбитым голосом проговорил Гриша.
— Кирзовых чобит, як трэба, нэмае.  Такого розмиру на складе нэма.
— О… о…  Так я погляжу ты парень,… с Украины, как и я. Земляки мы с тобой Гриша… Земляки…
Петрович обрадовано заулыбался, сосед соседа завсегда поймет.
— Угу… А вы дядько з витки?…
— Я с Николаева, слыхал о таком городе?…
— Угу… А я з Полтавщины
Гриша как мог, распрямил покатые плечи. В землю больше не глядел и от собеседника глаз не отводил.
— Ох… Так это…
Петрович от волнения затряс красными клешнями.
— Так у нас тоже,… парень,… моторист,… с Полтавы.
 Такого подарка судьбы Петрович ни как ожидал.
— Ты бы Гриша заглянул к нам на корабль. Во…ох… погутарили бы, чайку попили бы…
Но тут Гриша неожиданно изменился в лице, стушевался и, оступившись ногой, подался назад.
— Ни!!! Я нэ можу. Вон тракторэць. Куды я без него.
Петрович на миг упустил приманку, он понял что сейчас, эта громоздкая детина развернется и уйдет, и тогда моряки ни за что не узнают шахтерскую правду о погрузке.
— Во… ох… Гришь погодь. Ведь мы тебе помочь можем. Новые, кирзачи я тебе не обещаю. Но вот приблизительно твой размер у нас имеется…. Еще довольно сносные…
Гришу манило и влекло на корабль, перспектива проходить все лето в резиновых болотниках не прельщала, ноги преют. Но и к незнакомым морякам в гости идти, тоже было как-то не очень. «И вообще, чего они вдруг так раздобрились, чего им от меня надо?» - думал встревоженный Гриша.
— Да ты б… только заглянул, чтобы примерить,… а Гришь…
— Ну,… добро… 
Чаша весов склонилась в пользу Петровича, Гриша замотал головой в знак согласия.
— Гришь… во…ох… Ты это… спускайся, только аккуратно,… берег крутой, сыпучий…  Вон к буксиру подходи. Они тебя к нам перевезут…
Петрович не на шутку переживал за Гришу, не хотелось что бы такое удачное дельце закончилось переломом ноги или руки громоздкого детины.
Петрович ворвался вихрем в рулевую рубку и буквально вырвал микрофон из рук старпома.
— Александр Васильевич,… с ними надо как с девками… Сперва вниманием глаза замутить, затем подарками голову задурить, а потом лепи из них что хочешь… Бак мостику… ответьте…
Петрович не стал дожидаться доклада с кормы, он был уверен, что ребята на месте. Не успевая следить за ходом мыслей, он начал давать указания:
— Олег… во… ох…  Это… сейчас «Шторм» к нам подойдет. Встретишь. Там земляк… ох… твой… с Полтавщины. Надо встретить… Как полагается… Сюда. К нам приведешь,… в рубку. Смотри без задержки!!!
— Александр Васильевич,… а ты это… свяжись со «Штормом», скажи  Иевлеву, чтоб парня подкинул. А,… я сам,… пойду… встречу…
В мгновения ока Петрович исчез из рулевой руки. Через некоторое время, где-то в низу на реке раздалось пыхтение дизелей. Рев машин усилился и в иллюминаторах, выходящих на корму показался густой, битумный дым. Мягкое касание буксира о борт многотонного «Восхода» осталось не замеченным, не та весовая категория, что бы спорить о приоритетах.
До Александра Васильевича донесся огнестрельный голос Петровича, выпуливающий слова как с пулемета:
— Гришь… не стесняйся,… проходи. Будь как дома здесь все свои,… не робей.
В затененной нише лестничного проема появился Петрович, рассекающий воздух молодецкими клешнями. Следом за ним выросла пригнутая голова, удивленная и взволнованная. Громоздкой детине не было удобно, в узкой и тесной лестнице. С верху давил металлический потолок, а прямо впереди, под носом, маячили ребристые ступеньки. Гриша сконфузился, Петрович перегородил проход, не предоставляя возможность выкарабкаться наружу, снизу напирала оставшаяся команда «Восхода».
Перед Александром Васильевичем предстала картина затравленного слона, он улыбнулся и пошел Грише на выручку:
— Петрович… – старпом достаточно бойко отстранил деда от лестницы: - … ну помолчи, … дай парню подняться. А то вы его совсем зажали…
Гриша, измученный непривычной сутолокой и уменьшенными габаритами, появился в рубке во всей своей двухметровой красе. Он упирался головой в потолок. Когда Гриша проделывал очередной, неуверенный шаг, то искоса поглядывал на выключенные плафоны, как бы не зацепиться.
 Гриша был молод, на взгляд ему, не больше тридцати пяти лет. Невысокий лоб с тремя морщинками создавал на лице напряженность. Вытянутое лицо слегка полнили одутловатые щеки и пышный второй подбородок. Мелкий нос и глаза-пяточки выражали «украинскую» доброту и щедрость. Длинные руки с музыкальными пальчиками, кожаная куртка, стягивающая грудь, и штаны шаровары, еще больше увеличивали в размерах и без того раздвинутые бедра.
— Я бы почав миряты…
Сходу, не откладывая в долгий ящик, Гриша перешел к делу, обещанные сапоги не давали покоя.
— Да ты погоди! Мы тебя сейчас чайком напоим, у нас и к чайку кое-что имеется… - лукаво подмигнул Петрович.
— Ни… в мэнэ тракторець… Як що писля праци…
— Вот дурья башка…
Петрович, словно младенца, взял Гришу за обе руки и повел к топчану.
— Ты присядь,… отдохни… Ты совершенно не о том подумал… Я… ох… это к чаю тебе, беляши предлагаю,… они у нас такие… У…у… пальчики оближешь… У нас знаешь какой кок мировой… Раиса Павловна как для собственных детей готовит…
Петрович прокрутился на месте и ткнул пальцем в Олега Турчина.
— Ты это, будь добр Олежь,… организуй беляшики. Там же,… наверное,… еще остались, на камбузе!??…
Сомневаться на счет беляшей у Петровича были веские основания, обычно беляшики, пирожочки и булочки на столе долго не залеживались, а поглощались за один присест.
В эту минуту в рулевой рубке собралась почти вся команда «Восхода», не доставало только молодого матроса Ромы и кока. Все с интересом глазели на чудо шахтера, восторгались его необъятными размерами и втихую подтрунивали над его наивным поведением.
И только боцман Сан Саныч, человек нелюдимый и необщительный, отбившись от стаи своих неугомонных сородичей, забился в угол рулевой рубки. Сан Саныч обладал мужицким нутром и бойцовским телосложением. Его невысокий рост компенсировался не дюжей силой и непревзойденной выносливостью. Коренастая осанка убедительно внушала возможным обидчикам, что лучше пройти мимо и не задираться. Волевой подбородок напоминал мультяшного героя, матроса Лома. Конечно, это сравнение нужно воспринимать в пределах человеческого здравомыслия.
 Жидкие брови, мелкие глаза и короткий нос были собраны вместе, исходили из одной точки на лице. Именно поэтому когда Сан Саныч был не в духе, на его лице вырисовывался хищнический взгляд, и окружающие в тот момент относились к нему не вполне дружелюбно.
В этом как раз и состоял весь драматизм, ужасная беда Сан Саныча, не смотря на бойцовскую наружность, в душе он являлся добрым и мнительным самаритянином.
 Сан Саныч ощущал на себе сомнительные и настороженные взгляды окружающих, и уходил, запирался в самом себе. Он испытывал неловкость в общении с командой «Восхода», воспринимая сказанное и недосказанное всерьез, без права на отклонение в сторону шутки или анекдотического выпада. Правда, в периоды разгромного кутежа, когда моряки временно высвобождались от несения службы, Сан Саныч раскрывался, являя взору собеседников активного и жизнерадостного парня. Увы, сейчас такой момент не наступил, Сан Саныч забился в угол рулевой рубки и тихонько посмеивался, подстраиваясь под общую кутерьму.
Существовало еще одно обстоятельство, мешающее боцману слиться с душевным настроем восходовцев. Сан Саныч и молодой матрос Рома впервые принимали участие в навигации, до этого начальство Хатангского порта вызывало других претендентов. В этом году шанс подзаработать деньжат, выпал уроженцам города Благовещенска, что на Амуре, коими и являлись Сан Саныч и матрос Рома.
 Тот факт что люди в громаднейшем государстве Россия, разные и не похожие, не вызывает сомнение. Так что незаконченная притирка характеров на борту корабля и влияла на поведение боцмана, чувствовался некий барьер между старожилами полярниками и вербованными новичками.
— Во…ох… это,… уже и Олежка подоспел…
Петрович уступил место своему подчиненному и ретировался на задний план. Но Петрович не был бы Петровичем, если бы не поднимая лишнего шума, спокойно, минуя неразбериху, упрятался бы за спинами своих товарищей.
— Петрович!!!… Ты б!!!… Поосторожней, а то быком прешь!!! Ноги все подавил!!!…
Георгий Валерьевич очень сильно пожалел, что, поддавшись интересу, сократил дистанцию и стоял подле взрывоопасного Петровича. В его сердце еще тлела обида, нанесенная Петровичем во время памятного спора. Если Петрович по причине душевности и чистосердечия успел позабыть нюансы и подробности инцидента. То в уме Георгия Валерьевича творилась неугасимая буря, ему было тягостно носить в себе оправдательные доводы и разоблачительные свидетельства. Валерию Георгиевичу необходимо было выговориться, слить озлобленность, и когда Петрович не нарочно отдавил ему ногу, то у него появился шанс отыграться.
— Валерий Георгиевич… Во… ох… А я… Чувствую… Наступил на что то мягкое… Думаю… чи мышь?… Придавил ее,… еще и прокрутил. А писка нет!  А это ты… Валерий Георгиевич оказывается, подножки ставишь… Ну ты и шалун,… шалун,… Валерий Георгиевич…
Тем самым Петрович свел, на нет назревающий конфликт, и Валерию Георгиевичу ничего не оставалось делать, как состроить на лице перекошенную гримасу.
— О це… ты з якого миста?…
Позабытый Гриша, приятным баритоном обратил на себя внимание отвлеченных хозяев.
— Казалы, що ты з Полтавщины…
Олег Турчин при упоминании ненаглядной Полтавщины, расплылся сладчайшей улыбкой, будто испробовал меда.
— Да это верно!… Только не с самой Полтавы,… может, слышал к югу, километров восемьдесят городишко есть,… Кобеляки называется. Там мои родители живут, ну и мой дом по соседству.
— О… так цеж,… ни далэко вид мэнэ. Слыхав, про Санжары?…
— Слушай, так от тебя до меня рукой подать… Ну надо же такому случится… А ты давно от туда?
— Ни… Ще три мисяца не було…
Гришина рука, стесненная объятиями узкого рукава, потянулась за беляшом.
— У… дуже смачно. Як домашни…
Гришин аппетит был подстать его росту и объему. Первый беляш, не смотря на то что, успел остыть, исчез из поля зрения за два укуса. Третьим беляшом Гриша начал смаковать, гоняя его из одного угла рта в другой.
— Дядько, а вы казалы що чоботы дастэ…
Гриша настаивал, чтобы обещанная ему награда, за неизвестно какие заслуги, была вручена. Хохлятская расторопность и сметливость, как видно из истории покорения севера, присутствовала в полярных широтах всегда. В этом хохле-шахтере она сказывалась в десятикратном размере. Впрочем, за великую шахтерскую тайну Петрович готов был пожертвовать и большим. Петрович кормил и поил Гришу как мальчиша-плохиша, обещая ему золотые горы и реки приторной карамели.
Вскоре Сан Саныч порывшись у себя в загашниках, подыскал Грише нужного размера сапоги, правда, чуть поношенные.
— Дывыться як гарно…
Гриша приплясывал и подтанцовывал, в приглянувшихся ему кирзачах. Не хватало только украинской польки или гопака, чтобы Гриша пустился в пляс по рулевой рубке.
— Ты смотри в самый раз… - изумлялся Петрович, - Я думал, что у нас на корабле не сыскать сапог такого размера… Гриша… не жмут?… Может, снимешь?… Не малы?..
Гриша вдруг резко подхватил снятые болотники и засобирался в обратную дорогу.
— Ну, так що… я пийшов…
Гриша успел позабыть за своего земляка, за «ридну» Полтавщину и за не допитый чай «з смачними» беляшами, он боялся, что щедрый дядька отменит свое решение и заберет заветные сапоги.
— Дак! Во…ох… куда ты торопишься… Гришь?… Остался бы…
— Ни…  мнэ трэба йти,… праця трэмае…
— Ну что ты заладил «трэмая»,… «трэмае». Ты…
Петрович надвинулся на громоздкую детину, но выглядело это, отнюдь не убедительно. Лысая макушка Петровича ели-ели дотягивала до Гришиного подбородка. Как ни жалко смотрелась эта картина слона и моськи, а бесстрашная напористость Петровича все же сыграла свою роль. Гриша попятился, и чуть было своим мощным задом не протаранил китайскую радиостанцию.
— Да стой же… Во…ох… Цыплячья твоя душа. Мы ох… это… почему тебя позвали…
Петрович старался быстрее успокоить громоздкую детину, не то он бы всю рубку разворотил.
— Мы же хотели узнать… дурья твоя башка,… почему вы уголь не грузите. Что там произошло? Когда снова  закрутитесь?
— О, а я…
Гриша облегченно выдохнул, его попустило, невысокий лоб с тремя морщинками разгладился, и вместо напряженности, Гришино лицо стало выражать благодушие.
— …соби думку гадаю, чому вы добри зи мною?
— Во… ох… так мы ко всем с душою подходим, кто к нам в гости наведывается… Гость на корабль редко захаживает, а тем более такой большой гость…
Петрович недвусмысленно развел руками, показывая Гришины объемы.
— Так ты ответь Гришь… что там со стрелой приключилось… Наверное на долго?… Ты уж по совести скажи,… нам это крайне важно…
— Там…  у шахтарив кабель згорив, свитло зникло.
— «Зникло»… говоришь…
Петровича нисколько не тревожил языковый барьер. У себя в Николаеве, украинскую речь можно было услышать отовсюду, правда, не такую как на Полтавщине, но разобрать можно.
— …во... ох…  Ты б подсобил нам,… погонял бы этих шахтериков. Надо сделать… Не то вода уйдет, и мы тут зависнем надолго.
— Я ж… вам повынэн за чоботы… Я гукну на слесаря, чтоб скорише зробив.
— Да… да…  ты уж постарайся,… не подведи. Может, беляшей в дорожку возьмешь?… А?…
Гриша, по своей скромности ни чего не ответил, а лишь покраснел пухлыми щечками.
— Олежь… ты там сообрази, заверни на дорожку беляшиков…
— Нет проблем…
Олег Турчин со свойственным ему быстродействием в долю секунды оказался около лестничного проема:
— Ну что земляк пошли,… проведу…
— Ну прощавайтэ,… за чоботы дякую… та за беляши… Дуже смачни!
Гриша подобрался к лестнице и начал примеряться, каким способом опускаться в низ, передом или задом. Взвесив все доводы за или против, развернулся задом и начал втискивать свое тело в узкий лестничный проем. Пятиться раком оказалось все-таки безопасней, хоть глазам видно, куда ногой ступать.
 Через пару минут моряки, не сговариваясь, вывалили на капитанский мостик, и стали наблюдать, как Гриша залазит на берег. Тяжеловесный Гриша взмок, его бросило в пот, каждый шаг по осыпающемуся откосу давался с большим трудом. Заветные сапоги соскальзывали в низ, увлекая за собой мелкие камушки и песок. Гриша заваливался на бок как неповоротливый медведь, но все же греб вверх. Ему бы было легче держать равновесие, если бы под мышкой не было сапог, а тут еще и кулек с беляшами неудачно терся об ногу.
— Видал… - Петрович обратился к старпому, - … Не сдается… упрямый хохол…
Александр Васильевич пребывал в отрешенном состоянии, ни кого не беспокоя, ни кого не трогая. Он сложил руки в своей излюбленной позе футбольного защитника, и думал о чем-то своем.
— Дед,… а дед…-  старпом позволил себе на миг расслабить лицо: - … Как думаешь?… Загрузимся к ночи?…
— А куда мы денемся,… иного выхода нет… Загрузимся!?…
И тут же Петрович заорал, что есть мочи, осипшим голосом:
— Гриша!!! Не пропадай,… заходи если что!!!
— Обовьязково!!!… - раздался с берега мощный голос, не требующий рупора или какой-иной усиляющей аппаратуры: - …До по бачення!!!

Ночь в начале сентября слаба и кратковременна. Полярный день нехотя уступает небосклон своему сопернику - полярой ночи. Если и установиться полнейший мрак над землею так это не надолго, какой ни будь час, и свет возродиться заново. Пуганет ночь-тихушница обморочными тенями, заглушит свет, сотрет отражения на реке, а к скороспелому рассвету, обратно, в пыль развеется. Но до солнечного восхода еще дожить необходимо, как бы не была слаба ночь-старушка, а законы поднебесья блюдет, темень от света разделяет.
Отвесная скала, обрамляющая поворот реки – почернела. Узкое, клиновидное ущелье разрубило скальную громадину пополам. В ее недоступном лоне пряталось присмиревшее солнышко. Приплюснутый оранжевый диск уцепился лучиками за стенки ущелья, и что есть мочи, втискивает пылающее тело в ночную усыпальницу. Солнышку приятно и хорошо в его укромном гнездышке, здесь можно расслабиться, сомкнуть огненную глазницу, прибрать к рукам лучистых гонцов и наслаждаться дивными видениями.
 Рубиновая пыльца яркого цветка облепила своды клиновидного ущелья. Точечные пылинки осели на холодных и изуродованных камнях.
Камушек к камушку, песчинка к песчинке и на фоне разрубленной скалы сложилась великая китайская стена. Мерцающая пыльца солнечного цветка обрисовала контуры сторожевых башен, мощеных дорожек и шахматные прорези разрушенных бойниц.
Солнышку удалось углубиться в клиновидном ущелье, и оно сладко потянулось красным заревом, в предвкушении сна. И тут случилось чудо, солнце глубоко вздохнуло, расширилось, и умиротворенно выдохнуло… Рубиновая пыльца, подхваченная восходящими потоками, взбунтовалась, перемешалась и повисла божественной аурой над чернеющей скалой.
 С последним выдохом оранжевый диск уменьшился и превратился в маленькую точку, и всей же миг исчез в черной прорези земли. Солнце, наконец то, обрело долгожданный покой, удобно расположившись в ночной усыпальнице. Рубиновая пыльца расплылась в оба конца темнеющей скалы.
Скала утратила прежний вид, освободившись от многочисленных осыпей, кривых разломов, и высохших ручьев. Мрачная скала нависла над рекой размазанным мазком черной гуаши. На ультро-фиолетовой поверхности воды отчетливо просматривался ее собрат, близнец, опрокинутый с ног на голову. И если бы река не поворачивала, а текла прямо за горизонт, в бесконечность, тогда было бы сложно определить, где реальный мир, а где его точная копия.
Рубиновая пыльца безмятежно покоилась на краешке темной скалы, размазав четкие грани земной твердыни. Скала плавилась, поднималась ввысь приливающимися волнами, остывая в вечернем небе желто-оранжевой карамелью.
Неожиданно, по меридианной дорожке идущей от северного полюса повеяло холодом. Небо пришло в движение и покрылось бархатными лоскутками перистых облаков. Рубиновая пыльца, взбаламученная настойчивым ветром, вспорхнула до небес и осела на бледных лоскутках. Дождевые тучи-пчелы, польстившись на солнечную пыльцу, запрудили небесную полусферу. Серые исполины без зазрения совести купались в нежнейшей пыльце, елозя обвисшими животами по плавящейся скале. Обрюзгшие исполины, покраснели, зардели алыми пятнами и, насытившись рубиновой пыльцой, стали таять, роняя на реку небесные слезы.
Перекошенная туча переползла через ущелье, и накрыло скалу ватными лохмотьями. Расколотое небо замерло. Туча - пчела так и осталась висеть на краю чернеющей скалы. Та часть небосвода, где находилась скала, приняла печальный вид, а другая часть небес, блаженствовала, отражаясь в речной синеве, желто-оранжевой карамелью.
Очертание шахты, слилось с посеченным контуром скалы. Угольные пирамиды заостренными стрелами смотрели в небо, отпугивая навящевые тучи-пчелы.
 На угольном отвале происходила непонятная возня. Чахоточный трактор зажег мощные фары и катался в зад – вперед, отслеживая свой бесхитростный  путь световыми конусами. Глянцевые колмышки угля сверкали бриллиантовой роскошью, казалась, что уголь с приходом ночной волшебницы превратился в несметные сокровища.
Казалось, будто воскрес на маленьком пяточке заполярья богатейший халифат. Эгоистичный и жадный халиф решил подсчитать свое неисчислимое состояние. Он заставил скрягу–мурзу снести все золотые запасы и бриллиантовые украшения в одно место. И потекли на дворцовую площадь реки чистейших алмазов, черных бриллиантов и золотых самородков. Неподкупные стражники, отмеченные всевидящем оком света, следят за порядком и достоянием халифа. Они снуют, рыскают по площади, наводят ужас на скрытных воришек и непрошеных зевак. С любопытством и завистью алчные надсмотрщики таращатся на брильянтовую реку, перетекающую в бездонное хранилище «Восхода».
На корабле включили прожектора, гологеновые лампы облили ярким свечением изумленную реку. Вода в испуге сжалась и застыла серебреным зеркалом. Белый свет прожекторов окольцевал фиолетовым ореолом темный силуэт корабля. Насыщенное свечение стерло грани и обводы корпуса, «Восход» стал напоминать «Летучего голландца». Корабль призрак, огненным фантомом завис над зеркальной поверхностью реки, наводя суеверный страх на случайных зрителей. 
В какой-то неопределенный миг стонущая и визжащая стрела приостановилась и замерла. Жизнь как бы прекратилась, отпечатавшись на стоп кадре волшебного проектора, способного по-кадрово воспроизводить бесконечную ленту эволюции. Над миром установилась мнимая смерть. Возможно ТАМ,… за гранью понимания,… все выглядит именно так как сейчас – обездвиженной картинкой памяти. Если принять за основу, что жизнь это импульс, встряска, движение,… тогда смерть ни что иное, как слайды, закодированные в недоступном эфире бытия.

«Восход» вздрогнул, и по зеркальной глади потянулись искривленные разводы. Взволнованная река поломала небесное отражение и согнула его в несуразных пропорциях. Угрюмая скала и повисшая на ней туча-пчела, колыхались на речной поверхности, сжимались черным блином и вытягивались в тонкую нить.
Крохотный по сравнению с «Восходом» речной буксир, отчалил от берега и заскользил по реке. Буксир завис между оранжевым небом и его фиолетовым близнецом, он парил в не свойственной ему среде. Теперь это не судно, а универсальная машина способная передвигаться во всех плоскостных измерениях.
На «Восходе» запустили дизеля, подняли якорь, убрали швартовочные канаты. Теплоход стал медленно отходить от эстакады, прокладывая свой ночной путь прожекторной дорожкой. «Восход» набрал ход и неторопливо вошел в правый разворот, описывая затяжной полукруг. Противоположный берег Котуя неминуемо приближался. Провести сложный маневр в таком узком месте не под силу медлительному «Восходу» и на помощь кораблю пришел юркий и задиристый буксир.
Речной буксир уперся в борт корабля и стал толкать его в низ по течению. Сонный и ленивый «Восход», перестукивая дизелями, нащупал фарватер и вышел на середину реки. Но неожиданно, обороты дизелей упали, и корабль стал озираться по сторонам лучистым прожектором. Светящийся конус выхватывал из тьмы размытые пятна скал и оконечность лесистого берега. Вокруг «Восхода» царил полнейший мрак.
Ночь, какая бы она не была короткая и полярная, это все-таки не время для путешествий, светлое утро для этого больше подходит. «Восход» вновь загрохотал стальными цепями. Якоря ударились об воду, и ушли на дно. Они намертво вгрызлись в речной грунт, и корабль развернуло против течения. Дизели умолки, лучистый прожектор погас. «Восход» околдованный ночной волшебницей уснул. И только топовые огни, и зажженные иллюминаторы играли в салочки на поверхности утомленной реки…

Старпом потерял счет выпитому кофе, ему было важно почувствовать в теле прилив бодрости, а каким способом этого достичь не имело значения. Погрузка закончилась, напряжение рабочего дня спало, сейчас бы уснуть, отключиться на часок. Но сон, как назло, и на дюйм не приблизился. Скорее всего, причиной бессонницы была дикая боль в пояснице и болезненные ощущения в глазах, казалась, будто под веко попали мириады песчинок, терзающие чувствительный орган.
Старпом находился в рулевой рубке один, как и обещал, он всех отпустил отдыхать. А вот про себя забыл и теперь лихорадочно вслушивался в гнетущую тишину. После лязгающего грохота транспортерной стрелы, нынешнее состояние казалось ему мертвецким покоем, соблюдаемым в больничном морге. Александру Васильевичу сделалось не по себе, он заглотнул оставшееся кофе и спешно направился к консоли управления. Ему хотелось включить дополнительное освещение, что бы растворить наползающие тени в неоновых потоках.
Рубка вспыхнула фиолетовым свечением, Александр Васильевич сощурился, глаза не переносили столь яркий свет, пришлось выключить резервные лампы. И тут Александр Васильевич вспомнил, что он даже не завтракал, не говоря про обед и ужин, так, кое-как перебивался бутербродами и крепким кофе. «Интересно, осталось ли на камбузе, что ни будь поесть?…» Александр Васильевич почесал затылок, но эта процедура не избавила его, от нарастающего голода. «Ладно, надо пойти посмотреть, может, что в холодильнике завалялось».
 Старпом слетел вниз по лестнице-колодцу, закрыл за собою дверь и приготовился опуститься на нижнюю палубу, и тут до него донеслось непонятное шуршание. За дверьми стармеха происходило какое-то копошение, напоминающие ловлю мышей. «О… дед тоже не спит,… зайду-ка я к нему. У него под рукой, всегда, что ни будь, съестное имеется».
То, что предстало взору старпома, изумило и насторожило его, он даже подумал, что ошибся дверью. Каюта Петровича превратилась в ботанический сад.
Помещение стармеха, немногим больше каюты радиста и превосходящее ее на один иллюминатор, сплошь и рядом была завалена гербарием. Мелкие кустики с мясистыми листочками, заполонили пространство каюты. Они валялись россыпью на койке, приютились на угловом столе, свисая с него виноградной лозой. Им не было счету. Зеленая лавина обрушивалась на стул, примыкающий к иллюминатору, далее, зеленые кустики ниспадали на пол и разбегались по разостланной газете тремя рукавами.
В левом углу каюты, под вешалкой, стоял, обыкновенный деревянный табурет. Зеленые бестии умудрились расположиться и на нем, только здесь, к  листочкам добавились синие и белые цветочки, имеющие сходство с одуванчиками. Видимо цветки-пушинки обретали важное значение, для флориста-импрессиониста, так как не валялись где попадя, а были собраны и завязаны ровными букетиками.
По каюте невозможно было ступить и шагу, разве что протиснуться боком около койки. Но и там под спущенным одеялом торчал непонятный мешок. Неожиданно для старпома указанный мешок зашевелился и начал вылазить наружу, приобретая формы и размеры задней части Петровича.
— Во… ох… Кто здесь?…
Раздался в глухом подкоечном пространстве голос Петровича.
Старпома развесило поведение Петровича, и он сквозь смех стал подтрунивать над ним:
— Петрович?… Ты ни как… псалмы на ночь читаешь?… Или в старообрядцы решил податься? А?…
— Во… ох… это… Ты,… что ли Александр Васильевич?…
— Нет! Это на твои молитвы Архангел Гавриил с небес спустился!… А ты ему свой зад показываешь… Не хорошо брат…
— Александр Васильевич?… Ты что ли?…  Чего не откликаешься?…
Петрович задвигался интенсивнее, выползая из своей укромной исповедальни.
— Петрович?… Может подсобить?… За ногу, что ли потянуть?…
Не унимался старпом, ему было крайне смешно наблюдать, затем как Петрович, словно рак, пятился задом. Скинутое одеяло зацепилось за брючный ремешок и потянулось вслед за Петровичем.
— Петрович… да не бойся ты… Не кутайся в одеяло… Архангелы,… они ведь добрые не кусаются…
— Я это… во… ох… Застрял…
Тело Петровича с применением силы и натренированной маневренности показалось целиком на полу каюты. Ватное одеяло укрывало его спину, как геральдическая накидка на рыцарском коне. А вот лысая макушка портила вид, и лишь отдаленно напоминала вьющуюся гриву боевого коня.
— Я… во… ох… это… Рододендрон сушу…
— Что?… Ха…Ха…
Старпом зашелся таким хохотом, что казалось, сейчас проснется весь корабль.
— Ха…Ха… Петрович что сена не нашел?… Решил кустиками побаловаться?…
— Да нет же… Я вот…рододендрон…
— Ладно… Хм… Не оправдывайся Петрович… У кого из нас,… своих слабостей нет…
— Да ты меня не правильно понял…
На лице Петровича изобразилась неподдельная искренность, и улыбнуться, глядя на него, было не возможно.
— Все… все… Петрович. Ты меня извини. Не удержался. Больно  смешно твоя экибана смотрится.
— Во… ох,… да это не экибана,… какая же,… это экибана?…
Петрович встал на ноги и сбросил геральдическую накидку на койку.
— Это же рододендрон… кустики такие… Они по скалам растут. Представляешь… У нас в низовьях Хатанги их не сыскать, а здесь,… где горы,… их пруд пруди…
— Ну и на кой лад они тебе сдались?… Не что  их есть,… собрался?…
— Во… ох… Так это вроде как добавка к чаю… Целебная. Тонус подымает… Организм укрепляет… и аромат… У…у… Знаешь какой чудный, не чай получается,… а божественный напиток.
— Да… а… запах и впрямь превосходный.
Старпом затянулся приторно-бархатным благоуханием кустов, и задержал дыхание.
— Ху…у… Да! Великолепно!… Слушай а когда ты успел их насобирать, мы вроде к скалам не подходили?…
— О… Я так, во… ох,… это отдельная история… У меня здесь на поселке знакомый шахтерик имеется. Вот он,… мне,… когда-то пообещал привести эти кустики… Еще хвалился целебного корня подкинуть… Так вот… пока мы грузились, он на лодке к кораблю пристал,…  и предал целый ворох этих самых рододендронов.
Петрович рукой молотобойца приподнял крохатуличный кустик и поднес к светящейся лампе.
— Целебный говорят. Для сердца. В мои годы,… сам знаешь,… Александр Васильевич беречь здоровье надо. Шалить моторчик начинает. Вот я и заберу его с собой,… в Николаев.  Всю зиму буду чаи хлебать.
— Петрович так может,… и меня напоишь своим целебным отваром. А то мне как-то тяжко на сердце,… будто его внутри сжали. Не в моготу…
Старпом надавил рукой на грудь в области сердца.
— Может, напоишь?… А?…
— Дак… во…ох,… им же еще посохнуть надо. Недели две в теньке должны лежать, лекарственных свойств набираться.
Петрович замялся, видно было, что он колеблется.
— Ты это… Александр Васильевич… У меня  тут другое снадобье в загашнике завалялось. Ну,… ты сам понимаешь… какое…
Александр Васильевич хмыкнул и покачал головой в знак согласия.
— Дак я что достаю?…
Петрович осторожно отставил табурет с цветочными пушицами и залез рукой в загроможденный шкаф.
— Где-то здесь?… Сейчас найду!
Петровичу мешали разбросанные кустики, он застыл в немыслимой позе, стоя на одной ноге и опершись рукой о стену. Свободная рука, стала шариться в импровизированной прихожке. Через мгновение, на свет появилась фирменная бутылка пяти звездочного коньяка «Белый аист».
— Во… ох… Оно то, как бы не удобно,… чтоб другие не видели. Да и глаза не мозолит,… с ритма,… сердце сбивает. А так стоит,… там,… в теньке,… и не портится и не уменьшается…
— Петрович может ко мне, в каюту прейдем?… У меня просторней. А то у тебя здесь экибана разложена.
— Дак,… это у меня то же места хватит. Сейчас.
Петрович сгреб со стола зеленые кустики и смахнул оставшийся мусор на пол.
— Во… как  раз подходящее место. Ты случаем… кушать не хочешь?… А то у меня беляши залежались. В обед взял с собою три штучки, думал что съем, а оказалось, не осилил…
— Не откажусь, маковой росинки с утра во рту не было,… желудок к спине прилип, и есть просит…
 Вскоре на угловом столе оказалась фирменная бутылка коньяка с двумя гранеными стаканами, а завершала композицию мелкая тарелка с тремя беляшами. Старпом и Петрович без предисловия, залпом, осушили целебные сто грамм и зажмурились в благостном ожидании…
— Эх!!! Хорошо!!!
Петрович выдохнул дурманящие пары и отщипнул беляш.
— Там у меня…  Во… ох… в Николаеве… Гараж при кооперативе. Ну,… так себе с погребком, со смотровой ямой… Вообщем ни че себе,… капитальный… Во…ох… Ага,… значит сижу дома,… скучно хоть волком вой. Баба моя ворчит, озаботить чем-то норовит. Ну а меня ни в какую, ее указания не трогают… Так вот, собираюсь я,… и шмыг, незаметно в гараж и до вечера…
Петрович ослабил мышцы лица, морщинки разгладились, а уставшие глаза открылись. Он умолк, задумчиво уставившись в черное окно, будто там, в ночи промелькнула знакомая улица из родного Николаева.
— Во… ох…
Петрович отогнал рукой мимолетное видение и продолжил свой сбивчивый рассказ.
— У меня «Москвич 407» был, старенький ни одного живого места не было… Штопанный,… перелатанный… Я там и пороги менял,… и битумной смолой заливал,… чего только не делал…
Петровича словно кто-то одернул, и опять его глаза задержались на черном прямоугольнике, показывающем ночные миражи.
— Во…ох,… у горняков свет, что ли пропадает?… Мигнет и погаснет… Ага, так вот… Я сначала канатную смазку подогрел, а потом с авиационным битумом смешал,… тем, что стыки на взлетном поле мажут… Надежная вещь! Металл ни в жизнь не зржавеет… Александр Васильевич может, еще по сто грамм пропустим? А то что-то родная не пробирает,… погладила душу, и исчезла… А хочется чтоб обняла,… приласкала,… моряцкую душу…
Следующие сто грамм вошли более уверено и целеустремленно. Тела моряков расслабились и наполнились ватной истомой, заставляющей распрямить спину, потянуть ножки и опереться, на что ни будь мягкое и пушистое.
— У меня Александр Васильевич,… знаешь, как гараж оборудован… Я тебе скажу,… одно загляденье! Я там… на всю стену розу ветров нарисовал,… от пола до потолка… У…у… просто великолепно получилась… У меня там и диван, и стол,… живи не хочу…
Вдруг Петрович подскочил с койки и встал в позу испуганного шимпанзе…
— Я тебе такую хохму расскажу… Отпад… Помнишь восемь лет назад плавучий кран списывали… «ГАНС»,… венгерской постройки…
Старпом утвердительно закивал головой, затем залез глубже на койку и сосредоточился на очередной байке Петровича.
— Во… ох…
Руки клешни замотыляли по ограниченному пространству каюты.
— Я… тогда рынду с «ГАНСА» снял,… и когда на пенсию уходил с собою прихватил… Завернул надежно в тряпку и в чемодан,… так до Николаева и довез, в целостности и сохранности. Ну, значит сижу дома, думаю, куда ее прикрутить, только в коридоре расположился,… молоток и гвозди приготовил,… смотрю,…  моя руки в боки,… капризничать стала. Ну я все свое хозяйство в охапку и в гараж… А по дороге в ларек заглянул, пол литровочку взял, сырков плавленых… Ага… во… ох…
Более азартного рассказчика, чем Петрович, Александр Васильевич на своем веку, не видал. Были, конечно, в Хатангском порту говоруны, но чтоб такого класса как Дед – таких, и в помине не было. Когда Петрович припоминал забавные истории, он как будто заново переживал их. И не только своим красноречием подкупал Петрович, в его актерской игре принимало участие все тело, от лысой макушки до ступней сорок пятого размера. Иногда в голове старпома пробегала мысль, что Петровичу не в Морфлот надо было идти, а подаваться в актеры, на театральные подмостки. Мир искусства, потерял великолепного и непревзойденного Хлестакова.   
— Так вот значит, ввинтил я длинный шуруп, привязал веревкой рынду… Получилось не плохо… Ага… Хожу туда-сюда,… как неприкаянный. То на рынду гляну,… то на сервированном столе задержусь,… залюбуюсь… А там пол литровочка, аж кипит… сырок тает, колбаска лоснится… Не по себе стало,… ерунда какая-то выходит… Тема для разговора имеется,… а вот зрителей и слушателей за столом нет.  Ага… Подхожу я к рынде и как начал трезвонить,… будто всех чертей, обратно на луну собираюсь отправить.
Петрович оглянулся на черное окно, и чуть было не перекрестился.
— Во… ох… Через минуту все соседи,… кто были в гаражах летят ко мне… Кто с чем, кто с огнетушителем, кто лопату и лом тащит… Один чудик ведро с песком волочет. Как зацепится за шлакоблочину,… как кувыркнется через голову,… песок из ведра на него… Вот где зрелище!!!… Все перепуганные,  думают что я горю… А я хохотом заливаюсь, уняться не могу… Ну конечно потом, хорошо все вместе посидели,… и за бутылочкой еще не раз бегали… Так я теперь когда ребят хочу собрать,… ну там посидеть, пошушукаться, то бью в рынду… Во как…
В разговоре возникла пауза, каждый замечтался о своем, любимом. Так или иначе, все мысли, скинув с себя оковы полярных широт, убегали на юг. Их невозможно было удержать или сбить тревожными настроениями, ведь завтра, так все равно предстоит трудный путь к далекому поселку Сындаско…

Мечты подпитываемые энергией памяти и любви, понеслись вперед, пробивая облачные преграды и покрывая за один миг не шуточные расстояния. Они тянулись к дому… Но где ты… дом?… Как узнать где истинное жилище души?…  Может, она прижилась здесь, по средине снегов и вьюг?… Как знать… Ведь не зря одолевает тоска в отпуске, щемит, тянет что-то обратно к краю земли. Вот и мыкается северный человек между двумя домами, ни где ему покоя нет. Знать это болезнь, какая-то,… непонятная,… неизвестная науке и не заразиться ею невозможно…

— Петрович, налей-ка еще по одной, а то тоска одолела,… гложет, что- то внутри.
Если первая и вторая порции коньяка были для тела, то третья пришлась для души.
— А знаешь, Петрович…
Александр Васильевич поставил стакан на стол и растянулся на койке, к беляшу он так и не притронулся.
— Я с восемьдесят восьмого года,… летом… в отпуске не был. Шестнадцать лет все навигации отходил здесь. А вот самое памятное лето, так и осталось то,… которое провел с семьей на даче, у тещи.
Александр Васильевич прикрыл глаза.
— Помню дочурка,… маленькая,… три годика едва исполнилось… Бегает голышом среди цветов… Солнце светит,… греет ее… А у ней щечки румяненькие… прехорошенькие… Теща к этому времени щенка взяла,… овчарку… Подбежит он к дочурке,… хвостиком виляет… на задние лапки становится, а передними в грудь толкает,…  щечки лижет… А эта… малая дуреха,… разрыдается,… слезы горстями из глазенок льются… Я собачонку на привязь,… в будку. А дочурка все равно боится, рядышком не ходит,… сторонится… Около соседского заборчика прошмыгнет… Мелкий заборчик,… так для отвода глаз. А за заборчиком,… соседский мальчуган,… мальчик маленький жил…
Александр Васильевич раскрыл слипшиеся веки и потянулся за сигаретами.
— Мальчик Женя…
— Там около дачки, ставок небольшой… Мне по утру не спиться,… не могу в материковский ритм войти… Пойду ни свет ни заря на ставок,… посижу с удочкой часок,… карпиков наловлю. И назад… к дому. Мои еще спят… Ну делать нечего,… я в сад черешню рвать. Целый тазик насобираю,… и на стол,… что под яблонькой стоит. Мои, проснуться и к столу,… тянуться. Черешня сладенькая,… желтая с красными бочками,… и аскомы от нее нет, как у вишни… Дочурка перепачкается с ног до головы,… я тогда беру ее на руки и в летний душ… Солнце к этому времени парит во всю,… а водица в душе студеная,… не нагрелась еще…
Александр Васильевич вздрогнул, будто почувствовал на спине ледяные брызги воды.
— …Взбодрились мы с дочуркой и снова за стол,… а там борщ наваристый и сметанка домашняя… Эх…х… Теща из погребка ее достала,… холодненькая сметанка… Эх…х… Вкуснотища… непередаваемая… Вот такое памятное лето со мною приключилось…
Табачный дым обволок Александра Васильевича, и еще долго держался вокруг него не проходящим облачком.

К утру, хмурая погода взяла свое. Прокисшие облачные гонцы окутали небо и пригнули его к земле. Масштабы и объемы безграничного неба были утрачены. Река посерела, ее поверхность взлохматилась пенными завитками. Капризные северные ветра чесали оторопевшую реку невидимыми гребнями. Строптивая река противилась, убегая стремниной к скальным берегам. Она искала приют и надежное убежище, что бы ни подставлять истерзанную поверхность взбалмошным ветрам. Но ветра, разгадав уловку извилистой реки, кинулись врассыпную и взметнулись ввысь. Разозленные ветра сбили в кучу, ватные тучи и погнали их к бурой скале. От испуга тучи расплакались, вымаливая пощады. Вошедшие в кураж свирепые ветра не поддались на малодушные слезы, а наоборот еще настойчивей стали припирать тучи к скале. И там, в тишине и спокойствии, у подножия бурой скалы разыгралась настоящая трагедия. Ветра-убийцы, что есть сил, стали атаковать притаившуюся реку. Разогнавшись по меридианной дорожке, ветра врезались в сборище испуганных туч. Отскочив от разрыхленного тела облаков верховые ветра, неслись к поверхности воды.
Стонущие волны вздыбились над рекой, они вопили, рычали, покрываясь желтой пеной бешенства. Они содрогались в предсмертной агонии. Огромные волны, угодившие в ловушку ветров, гибли, в неистовстве расшибаясь о скалу. Волны умирали, рассыпаясь фейерверками стеклянных брызг. Бурая скала гудела и содрогалась, ей было не выносимо тяжко, видеть эту кровожадную бойню, а тем более становиться соучастником преступления. Понимая свою безнаказанность, свирепые ветра добивали свою жертву, вознося стеклянные осколки волн над речной поверхностью.
 Верховые ветра-победители унеслись прочь, они достигли своей цели – река повержена и разбита в пух и прах. На место кровожадной бойни опустился печальный туман – погребальный саван небес. Мир умер, возвратившись к исходной точке бытия, что бы затем вновь начать долгий путь возрождения…

«Восход» покидал горняцкий поселок Каяк под трогательную мелодию шелестящих волн. Вдали, за кормой, вместе с пенной дорожкой таяла бурая скала. Уходили в никуда, светлые квадратики людских жилишь. Матовый туман поглотил оставшееся за кормовой пространство, лесистый берег, галечную косу, устье ручья и пологие сопки. В этот скорбный момент заполярная природа была скупа на сочные краски, во всем ощущалось присутствие севера…
«Восход» вошел в правый поворот, и точечный мир жизни скрылся за галечным берегом.
За кораблем, по пенному следу тащился речной буксир. Его надежно привязали канатом, дабы задиристый непоседа не смог улизнуть от покровительственного надзора. Моряки буксира решили, что будет правильнее, идти в Хатангу вместе с восходавцами, тем более что сон под утро крепок и сладок. Так что неутомимому трудяге «Восходу» придется тащить на себе и своего смышленого напарника.
«Восход» подгоняемый течением реки достиг знаменитой Котуйской трубы. Береговая низменность закончилась, вместо галечных пляжей над рекой зависли высокие скалы. Отвесные кручи напирали, словно их выдавливала из земли необъяснимая сила. Они осыпались. Не проходило и минуты, как реку засыпали базальтовые обломки. Острые грани впивались в голубое тело реки и распарывали его тысячами надрезов. Камни безвозвратно тонули.
Сорокаметровая стена выросла по правому борту. Потрескавшаяся и полопавшаяся громадина клонилась в сторону корабля. Казалось, она была сложена из отдельных глыб величиной с одноэтажный дом. Облокотившись, друг на друга базальтовые глыбы застыли, скрепленные взаимным притяжением. Великое детище природы пребывало в спокойствии. На долго ли?…
Свистящий ветер пронесся вдоль каменной стены, вылизывая своим гибким языком расщелины и пустоты. По песчинке, по камушку, настойчивый ветер подтачивал монолитное единение. И быть может, наступит момент, когда ветру удастся найти кирпичик равновесия, на котором удерживается шаткое строение природы. Крохотная, мелкая деталь способная низвергнуть с пьедестала величия тысячи тон породы.
 Базальтовая скала колыхнулась и приняла отрицательный угол наклона. «Восход» в испуге отпрянул от берега и устремился на середину реки. Но скала выстояла. Она лишь вздрогнула, лишившись очередной точки опоры. Время хаоса не наступило, базальтовая твердыня еще покрасуется. Долго ли?…
«Восход» вместе с рекой несся по глубокому разрезу в земной плоти. Создавалась иллюзия, будто корабль, пробив кордоны времени и пространства,  очутился в неприветливой и холодной Норвегии. Безжизненные фьорды поражающие своим размахом и величиной сдавливают воду крепкой хваткой. Голые скалы и мертвая вода одни властвуют в стране скорбной печали. Смерть и безысходная вечность витают незримыми тенями над оконечностью земли. «Восход» утратил былую степенность и принял горделивую осанку драккара викингов. Белые мачты корабля, будто поднятые весла, торжественно взметнулись над бортом. Храбрые и отважные дети Вотана, вверили свои жизни судьбе и безликому року. Неуловимый драккар подхваченный стремниной понесся на встречу с неизвестностью, к славе и великим свершениям.
Прямой участок Котуйской трубы заканчивался. Река, подражая береговой линии, завиляла и искривилась. Величественные скалы врастали в землю, покрываясь лесистыми зарослями. Вертикальные кручи сбросили с себя коричневые цвета и пропитались изумрудной палитрой. Природа приобретала оттенки и признаки жизни.
 На пологой сопке нисходящей в реку показались стройные лиственницы. Ровные и прямые стволы деревьев украшали южный склон распадка. Непроходимый тальник ограждал подступы к нему. Повторяя контуры заплутавшего ручья,  изрезанный овраг терялся в многочисленных поворотах и ответвлениях.
В устье ручья заблестел мелкий песок, пропитанный влагою. Зеленные стебельки дикого чеснока перемешались с белыми шапочками болотной пушицы. Срезанные кусты ольхи и поваленные деревья указывали, на то, что ледоход в этом году прошел при большей воде. Ледяные поля как хотели, так и стригли прибрежный лес, ровняя кусты и деревья под однотипную окантовку.
Среди жиденьких лиственниц промелькнули разбросанные бревна и наклоненные трубы буржуек. Несколько развороченных балков скрывались в плотной массе тальника. Где-то за ними, из-за окультуренных лиственниц выглядывали металлические прутья, жесткие кольца и двухсот литровые бочки. Следом за брошенными жилищами, на ручье красовалось ухоженное, бревенчатое строение. Залатанная крыша, забитые доски, выделявшиеся соломенным цветом, говорили о том, что за балком следили, скорее всего, расторопные шахтеры присмотрели это местечко для отдыха. И наведывались сюда, чтобы смородину собирать, грибные поляны искать и удить рыбу в устье пенного ручья.
Петрович необыкновенно ясным взглядом устремился вперед, прокладывая «Восходу» путь. Дальний мыс был отличным ориентиром и соответствовал фарватеру, он выделялся тенистым леском на фоне небесного тумана.
Не смотря на то, что полуночная встреча друзей окончилась под утро и фирменная бутылка коньяка была обезглавлена, Петрович чувствовал себя на твердую четверку с плюсом. Можно было конечно соснуть пару часиков, но расписание вахты неумолимо и Петрович занял место на пружинистом кресле. Петрович постоянно клонился на бок, круглый иллюминатор, с электроприводом, предназначенный для штормовой погоды, мешал ему. Бедолаге рулевому, приходилось налегать на левый подлокотник, выискивая глазами намеченный ориентир.
 Старпом лежал позади Петровича на не без известном топчане. Привычка не спать, а дремать настолько укоренилось в организме, что старпом забыл, когда последний раз спал на простынях. Старпом как бы не спал, но и не бодрствовал, открывал слипшиеся веки при первом же толчке или шуме создаваемом гидроприводом рулей. Размеренное перестукивание дизелей лишь забавляло его, к этому тарахтению он привык и не замечал его.
— Гляди! Во!… Баня…
 Петрович высказал свои мысли вслух, когда в правом иллюминаторе замаячил «шахтерский санаторий».
— Бывшая армейская банька…
Петрович не ведал, кому говорил, себе или старпому. «Кто услышит, тот и будет знать» – полагал он…
 Александр Васильевич уловив возню Петровича, недовольно уставился на нарушителя спокойствия. Он порывался высказать парочку «лестных комплиментов» за его любознательность и осведомленность. Все и так, от мала до велика на корабле, знали, что где-то в семидесятых годах тут располагалась воинская часть. И что напоминанием об этом не стоило заострять внимание занятых людей. Зевотная дремота вновь окутала Старпома, и отняла его у жизни на несколько минут.
— Я только за фрахтовался в Хатангу, как они расформировались…
Петрович без стеснения говорил в пустоту.
— Их сюда специально откомандировали. Тогда в Хатанге небольшой аэродром был, большие самолеты на полосу не садились. Так вот… Во… ох… начали расширять бетонку. А подстилку,… подушку для плит,… не будешь же из песка ложить,… размоет весенним паводком. 
Петрович отклонился торсом влево и убедился, что «Восход» следует правильным курсом, и продолжил безответное повествование:
— Это… Во…ох,… вояк значиться сюда прислали… скалы взрывать. Пробурят они скважины,… заприсуют туда динамита и дробят их на камушки. А потом,… значит,… на машинах по льду вывозят…  вот так вот, и строился нынешний аэродром…
Петрович оглянулся на проскочившую в иллюминаторе баньку и проследил за ней задумчиво.
— Во… ох… Представь… Мороз трещит… сороковник не предел,… а солдатики,… распарятся, так что кожа лопается и голышом в снег… У…у…
Забавно…
«Восход» воспользовавшись заминкой рулевого, отклонился в сторону. Перегруженный корабль плохо слушался рулей, его как загнанную лошадь матыляло по сторонам. Треугольная скула, загораживающая обзор рулевому поползла  на галечный плес. Корабль на всех парах приближался к берегу.
— Во…ох… Мать честная… Куды ж  мы премся?!!!…
Петрович навалился на рычаг гидропривода. Стрелка индикатора  насадки, указывающая истинное положение руля медленно завалилась до критического угла. «Восход» дрожал и вибрировал, пронзенный неведомым  параличем. Мощные винты ударили взвихренной струей воды о кольцевидные насадки. Корабль шел в разнос, всюду слышалось дребезжание стекл и звон железа.
— Петрович!!!
Старпом с изумлением смотрел на действия беспечного рулевого.
— Ты что экстрима захотел?  В воде побарахтаться хочешь?
— Во… Ох… это сам видишь, нос корабля загрузили… Вот он и прется как оглашенный куда не попадя.
— А ты на что поставлен?… Рот по сторонам разевать… что ли? 
— Так я это и рулю. Все в полнейшем порядке, идем полным ходом. Видал?… Вон солдатскую баньку проскочили.
«Восход» изменив траекторию безумного зигзага, проскочил вблизи берега. Бурун, возникший за кормой корабля, залил галечные наносы. Пенная дорожка переворачивалась закрученной лентой и плющилась на камнях. Пугливая чайка, ловившая рыбешку на мелководье, недовольно взмыла над волнами. Ее выстраданный обед был испорчен нахальным вторжением плавающей колымаги. Чайка закружила над флагштоком, выискивая конкретного виновника своего затянувшегося голода. Она пронеслась среди растяжек длинноволновой антенны, проскользнула мимо фальштрубы и задержалась вблизи иллюминатора рулевой рубки. Чайка отчаянно махала крыльями, чтобы не рухнуть в трюм и не зацепиться за острые выступы надстройки. Если бы на конце крыла у чайки имелись пальцы, то она непременно бы покрутила указательным пальцем вблизи виска, давая понять замечтавшемуся кормчему что, она о нем думает.
— Кишь!!! Кишь!!!… Пернатая бестия!
Петрович цыкнул на свидетеля своего промаха и пригрозил кулаком.
— Ишь ты!… Во… ох… расшумелась, спокойствия от вас, ни какого. Всю дорогу перегородили… ни чего не видать… И в правду говорят, что в вас души погибших моряков вселяются.
Петрович осекся, затронув деликатную тему,  и с грустью вздохнул.
— Вот… и маетесь, словно неприкаянные,… все вас к кораблю тянет,… словно забыли что?…
Разгневанная чайка поняла, что разговор с обидчиком не состоится, отпорхнула в сторону, освободив обзор кормчему.
— Вот так бы и давно,… не чего вам здесь делать…
Петрович поддался философскому настроению и вновь печально вздохнул.
— Душа должна в раю наслаждаться, а не по кораблям мыкаться…
Корабль неожиданно завибрировал, задергался в падучей горячке, Петрович упустил момент, когда нужно было выровнять руль.
— Ох… мать небесная… Что же твориться?
 Петрович внял голосу разума – говорить о небесных делах, плохая примета, и мысленно попросил у бога прощения за свои разглагольствования.
«Восход» тут же принял устойчивое положение и лег на правильный курс. Киль корабля уверенно срезал пенные шапки горбатых волн, отбрасывая брызги и слюнявую желтизну. Несподручный боковой ветер усилился. Тучи-мокрицы, обгоняя, друг дружку высунулись из–за лесистой сопки. Мучительно тягучий дождь зашторил берег и перелез через реку к треугольной скуле. Небесная влага, провеянная через мелкое решето, опустилась на палубу.
Просыпанный уголь, перегородивший тесную дорожку, ведущую на нос корабля, заметно почернел. Заплесканные иллюминаторы преломляли и искажали внешнее пространство, во всем виделся хаос и неподобающий морской стати кавардак.
— Дед! – от глазастого старпома не ускользнуло «чудное видение», и он налегся на Петровича:
— Ты же видишь палуба не в порядке… Свинарник!… Ладно я вчера под ночь попустил вожжи… Думал с утра займемся приборкой. Но ведь сейчас уже обед. Неужели трудно самому руководить пока я отдыхаю?… А?…
— Во…ох… это…
В Петровиче гноилась упрямая мысль, что Всевышнего он чем-то, все же зацепил. И теперь бог в отместку, вверг его «чистую» душу в полосу невезения и не удач.
— Так это… Непогода… шторм усилился, и дождь лупит как из ведра.
На выручку Петровичу поспешил неистовый ливень, окативший стекло широким водопадом. Петрович включил дворники, но как оказалось это не помогло, нравоучения старпома продолжились.
— Дед ты же не первый день «замужем»,… к чему эти оправдания,… до этого, что ли времени не было… Вон всю Котуйскую трубу отшагали без дождя. Ни единого облачка на небе не было.
— Во… ох… это…
В мыслях Петровича отсутствовали угрызения совести, так же как и отсутствовали стяжательные гнойнички обиды, он принимал жизнь, таковой какова она есть на самом деле, без приукрас. Петрович покосился глазами на пасмурное небо в надежде, что, то пошлет ему добрый знак, и засобирался повысить тон словесных возражений.
— До…брый де…нь…
Звуковые колебания, передержанные в носовой полости и принадлежащие Валерию Георгиевичу, опередили Петровича. Матрос-пенсионер очень тихо возник головою из колодца крутой лестницы.
Почему он возник? Этому было две вполне объяснимых причины. Во-первых, Валерий Георгиевич только что заступил на вахту, и надо было доложить об этом на мостик. «Начальство в праве знать, кем оно руководит».
Вторая причина крылась в синем спортивном костюме китайского производства. Ночью Валерий Георгиевич решил постирать его, так как рукава и воротничок сильно загрязнились. Сегодня утром матрос-пенсионер снял его сухим с теплого котла сушилки и прогладил утюгом.
 Синтетический костюм блистал стекловолокнистыми нитями и завораживал ярчайшей эмблемой «NAKE». Крылатая галочка знаменитейшего производителя была похожа на упитанную загогулину, она не парила белой чайкой в синеве ткани, а расползлась обрубленным бройлером на груди счастливого владельца. Но Валерия Георгиевича эта небрежность китайских умельцев не беспокоила, главное, что обновленный костюм выглядел в его глазах великолепно.
В старости человек придает важное значение любым пустякам, скрашивающим его оскудевшие остатки жизни. Валерию Георгиевичу хотелось продемонстрировать свой превосходный прикид и увидеть в глазах товарищей белую, да… да… именно добрую зависть…
Матрос-пенсионер чинной походкой направился к консоли управления. Под пристальные взгляды Петровича и старпома он покрутился в близи пружинистого кресла, прицелился в иллюминатор, обежал глазами приборы и гоноровым павлином присел за угловой столик. Валерий Георгиевич небрежно раскрыл журнал «Вокруг света», беспристрастно перелистал его и отложил в сторону. Как ему казалось, он достиг желаемого результата, старшие по званию товарищи были покорены его дивным костюмом. 
Раскрой Валерий Георгиевич глаза и повнимательней вглядись в напряженное лицо старпома, тогда б он заметил, что над его обреченной головой  сгущаются тучи.
— Кгм… гм… Валерий Георгиевич… Вы сейчас на вахте?
Старпом бросил в занимающееся пожарище, сухую, смолянистую ветку.
— Да…а… я…
Протяжно, по-царски пояснил матрос-пенсионер.
— Дак, какого черта вы здесь околачиваетесь!!! Не чем что ли заняться?
Старпом выискал крайнего, кто должен был ответить за неприбранную палубу, за неудавшуюся погоду и прерванный сон.
— Вы! Глядели на палубу?
Валерий Георгиевич недоумевающе закрутил головой.
— Да…а…
Царская осанка и горделивое величие таяли на глазах.
— Так разве вы не заметили, что палуба захламлена как чердак у Фроськи! А?… Так вот подымайтесь! И приведите корабль в надлежавший вид. Надо выполнять свои обязанности.
— Александрович… Во…ох… так ведь там шторм,… разгулялся, непогода, дождь поливает… может потом…
Петрович нерешительно заступился за горемыку пенсионера, видно ощущал за собою вину, да и чувство коллективизма у него стояло не на последнем месте.
Валерий Георгиевич недовольным, кислым лицом покосился на заплывший иллюминатор. Дождь метался в агонии, повергая в шок угрюмый корабль и его обитателей.
— Ни чего страшного… Оденете непромокаемый комбинезон, и дождик вам до фонаря!
Старпом, не смотря на доводы и факты штормовой погоды настоял на своем.
Валерий Георгиевич повторно уяснил для себя, что нужда и желание подчиненных не тревожат черствые сердца начальников.  «У них свои заботы» - размышлял про себя матрос-пенсионер. «Чужие радости и беды не в их компетенции… Не по-человечески здесь, не по-человечески. Вот скажите, какого черта он на меня наорал. Оторвался. Ты бы лучше по-доброму, освидетельствуй человека,… проникнись его радостью. Может для него, нужен всего лишь единственный пустячок - внимание…». Валерий Георгиевич недовольно затеребил пальцами свой дивный костюм, не оставивший значимый след в сегодняшнем утре.
 Минуты две ушло на то, чтобы  Валерий Георгиевич смирился со своей участью. Старпом молчал, уподобившись футбольному защитнику. Отменять собственное решение нельзя  - минус собственному авторитету. Хотя с другой стороны было жаль старика.
Синий костюм Валерия Георгиевича померк в его глазах  и больше его не радовал. Матрос-пенсионер тихо, так же как и возник, удалился, утонув в лестнице-колодце.
— Александр Васильевич… Ну ты  это во…ох… не прав…
Петрович налег на сочувствие, призывая старпома к жалости и состраданию.
— Петрович! Все!!! Не чего здесь, на корабле… детский садик разводить. Тут не дети, а мужики работают. Каждый знает, зачем он здесь и для чего находиться. В конце концов, им зарплату платят,… так пусть ее и отрабатывают!
Старпом удалился на жесткий топчан, через время Петрович выглянул через иллюминатор наружу. Скрюченная фигура Валерия Георгиевича, облаченная в красный комбинезон, возилась на палубе. Матрос-пенсионер тащил за собой длинного, резинового удава выплескивающего фонтаны воды. Упругий пожарный, став, поддавался с трудом, он набух и пружинил, цепляясь за леера и металлические ребра трюма. Разгулявшийся ветер срывал пенные шапки волн и кидал их на раскачивающуюся палубу. Боковые волны таранили корабль, разбиваясь о гнущийся металл.
— Да..а… судба..а… - промямлил Петрович и движением рычага поправил курс «Восхода».

Котуй преобразился, стремительное течение угасло, и река раздалась вширь. Перед глазами предстала не бойкая горная речка, а раздольная вольница. Чтобы рассмотреть разбежавшиеся берега в деталях, требовалось напрячь зрение или воспользоваться биноклем.
Привлекательные песчаные пляжи слились в единую, коричневую  полосу. Отдельные лиственницы и кусты тонули в общей зеленой массе. Известняковые глыбы появившиеся на свет благодаря последнему ледоходу, белыми кляксами маячили на затяжном мелководье. Река, огибая наносные острова, запетляла, запуталась в протоках и рукавах. Она приостановила ход и возмущенно вздыбилась волнами, взлохмаченная встречным ветром.
 «Восход» рыскал от берега к берегу, треугольная скула с перекрестием сигнальной мачты металась от одного ориентира к другому. Совсем недавно фонарь топового огня прицельно бил по тенистому оврагу. Песчаный берег подмывался течением, и в результате получилась заметная выщерблина, напоминающая бухточку. Через несколько минут стрелка магнитного компаса всколыхнулась и поползла на тридцать градусов влево. Перекрестие сигнальной мачты остановилась на лесистом утесе.
Река, минуя обширную косу, подошла к утесу и приутихла. Невысокая возвышенность, поросшая изогнутыми и кривыми лиственницами, закрывала реку от несносного ветра. У самого бережка наблюдалась отчищенная полоса спокойного плеса. На остальном речном пространстве властвовала штормовая погода. Реку запрудили тысячи горбатых китов. Они вздымались к верху и бились об воду. Короткие всплески, очумелые брызги, веерные фонтаны, сопровождали буйные игрища китов. Река кипела и клокотала, на ее страдальческом лице отразились буквально все капризы северной непогоды.
Котуйская труба затерялась в поворотах реки, скрывшись за уступами  выгнутых мысов и лесистых яров. Где-то вдали за кормой еще можно было отыскать прогибы распадков и выпуклости сопок. Горные возвышенности удалялись к горизонту, терялись в тумане холодных дождей. Мир неприступных гор и заоблачных вершин сменился на скудную низменность. Отвесные берега более не загромождали реку и небо. Всего лишь скудные полоски суши тянулись вдоль бортов. Река оттесняла твердый берег к границам небесной полусферы, а свинцовые тучи не позволяли развиться земным твердыням  вверх.
Приметные щиты белых створ облепили повороты и отмели реки. Каскады невидимых геометрических фигур, умозрительные линии, острые и тупые углы разбили долину Котуя на составляющие. Координатная сетка наложилась на сложную конфигурацию коварных банок, петляющих проток и островов. Щитовые створы, сошедшиеся в единую прямую указывали дальнейший путь кораблю. Как завороженный, «Восход» шел на пролом к заветной цели. Когда линии пройденных и появившихся створ сходились в одной точки, корабль резко менял направление и вновь гнался за своим безликим и невидимым поводырем.
«Восход» затрясся, рулевые насадки заставили войти корабль в крутой поворот. Еще с полмили и перед кораблем встали узкие речные ворота. Именно это место доставляло морякам немало хлопот и головную боль. Несмотря на то, что река разбивалась на пять похожих проток, именно эта позволяла судам пройти по реке. Остальные пересыхали, превращаясь в отмель или тонкий ручеек.
Течение Котуя приняло вправо, прижимаясь к осыпающемуся мысу, высотой метра три. Песчаная коса и показания эхолота вынудили «Восход» следовать за потоком воды. Правый борт корабля тащился по краюшку берега, едва не цепляясь дна.
Разваливающийся мыс проскочил в метрах десяти от корабля. У тех, кто находился в рулевой рубке, возникло ощущение, что они не плывут, а едут на дребезжащем трамвайчике по заброшенному пустырю. Пустынная тундра, располагающаяся на уровне капитанского мостика покрывало унылую поверхность невзрачного островка. Разрозненные кусты тальника, зелеными бородавками украшали желто-бурый настил мха.
Электронное табло эхолота лихорадило неустойчивыми цифрами – шестьдесят, сорок, тридцать пять… Взвешенный песок, подхваченный лопастями винта, замутил воду за кормой. Шлейф воды окрасился в грязно-бурый цвет. Показания эхолота задержались на цифре двадцать пять, его переклинило, он не мог сообразить в какую сторону вести отсчет - увеличения или уменьшения, чтобы не посадить корабль на мель. Красные циферки заморгали, занервничали, хандривший эхолот опомнился и на его экране установился твердый метр. «Восход» обрадованный показаниями эхолота отпрянул от мыса и направился на середину реки.
Небо над рекой просветлело, стелящиеся у земли тучи освободившись от непомерной ноши,  взмыли небо. Матовая подсветка облаков сместилась к югу и начала концентрироваться в одной точке. И вскоре на небе прояснился ярко-белый диск солнца. Перистые облака, легкими косынками, покрывали круглое обличье новоявленного ярило.
Промозглый сквознячок, дующий с верхнего полюса земли, приутих и обрел мнимое дружелюбие, состроив ехидную ухмылку двуличия. Непогода взяла таймаут, восстанавливая силы и готовясь к новым схваткам. Тундра улыбнулась и залилась солнечными пятнами. Сверкающие лучи потянулись к игольчатым лиственницам и ольховым кустам с золочеными сережками. Котуй поменял окраску, свинцовая серость растворилась в насыщенной синеве. Река стала похожа на дутое стекло, отражающее слепящий свет. Тундра воскресла и озарилась радостью.
Северная природа тем и отличается, что здесь все с полна. Если шторм, то непременно с ураганным ветром и хлестким дождем. Если ясный день, то лучезарное солнце будет ласкать, и нежить покуда стойкие северяне не будут жаловаться на невыносимую жару. На севере все переменчиво шатко и через-чур агрессивно.
Котуй запнулся на девяностоградусном повороте, собрал волю в кулак, проскочил извилистую преграду и благоговейно растекся вширь, превращаясь в большущее озеро. Обезумев от вольницы, вода огромным половодьем потекла  к оконечности горизонта. В недостижимой дали, голубая лента вытянутым миражем смешалась с бирюзовым небом. Водяной поток исчезал в закрученном омуте белых облаков.
Прошло менее часа, «Восход» поравнялся с одиноким поселком, осажденным необъятной тундрой. Два десятка домов уместились на крохотном галечном мысе - поселок Кресты. Название «Кресты», чем-то настораживало и отпугивало заблудших путников, искавших заветный гроаль в северных землях.
Печать покоя и потусторонней вечности питала разгулявшееся воображение. Что? Связывало заброшенную на край света человеческую жизнь и символ скорби и печали. Где найти ответ, как понять нетронутый мир севера, где каждый шаг человека по вечной мерзлоте является первым и решающим.
С лева по борту напротив Крестов открылось устье Хеты. Низкие обветшалые берега, сползали в утомленную и ленивую реку. Сыпучий песок, не может служить прочным основанием для создания суши. Течение Хеты из года в год подтачивала берега, пока не сотворила из песка слоеную лестницу.
Большие коржи дернового слоя и мерзлого песка отваливались и скатывались к воде. Искореженные темно-коричневые корни, выбивались наружу, взывая к милосердию и состраданию. Но неспешная река текла дальше, не обращая внимания  на чью-то гибель или крушение.
В монолитном потоке Хеты не ощущалось верткой и быстрой стремнины как у Котуя. Вода на последнем издыхании перевалила острую, как жало косу,  и столкнулась с напыщенным Котуем. Котуй сурово и непререкаемо подбил мягкотелую Хету к левому берегу и погнал ее за поворот. Перемешанная поверхность рек полезла в стороны, ее как будто выпирало изнутри, ей не хватало место. Котуй и Хета еще больше разбухли и раздались вширь – родилась полноводная река Хатанга.

Олег Турчин натянул на голову шумоизолирующие наушники, рев дизелей утих и отдалился куда-то в глубину. Находиться длительное время  без наушников в машинном зале было не возможно. Два шестицилиндровых дизеля создавали такой грохот, что оглохнуть или частично потерять слух, было раз плюнуть. Металлические стенки, потолок, и стальные пайолы отражали и усиливали звук. Любознательному человеку, забредшему в дизельную, казалось, что его заперли в консервной банке.
В стальном отсеке ни чего не указывало на признаки жизни, всюду виднелись сплошные агрегаты, тонны формованного железа, трубопроводы и круглые баллоны. Стенки и потолок испещрены разветвленной сетью резиновых кабелей, заканчивающихся датчиками. Сигнальные плафоны, окрашенные в красные цвета, голосили тревожными фразами: «ДАВЛЕНИЕ МАСЛА», «КОПРЕССОР», «ТЕМПЕРАТУРА ВОДЫ», «ОСТОРОЖНО». Само пребывание человека в машинной среде ставилось под сомнение. Здесь нет места теплокровной человеческой плоти. Здесь орудуют стальные и неодушевленные машины, движимые законами кинематики и статики.
Олег Турчин бросил взгляд на круглолицый будильник, плетеные стрелки показывали три часа. Наступило время обхода. Промасленной верхонкой Олег подхватил блестящую лейку с длинным носиком и направился к грохочущему дизелю. Восемь стальных ступенек подняли его на тесную площадку, огражденную трубчатыми перилами. По другую сторону бесновались и стрекотали бесчисленные пружинки, винтики, узконосые коромысла и несгибаемые толкатели. За кажущимся на первый взгляд хаотическим движением не возможно было уследить, в мгновение ока клапана открывались и закрывались, качающиеся коромысла сдавливали и отпускали пружину, цокотя звонким каблучком. Стальной мул гудел и содрогался.
Олег поднял масленку над распределительным механизмом и стал обильно поливать коромысла тягучим маслом. Он так увлекся работой, что не заметил, как к нему подошел Петрович.
— Олег!!! – Петрович собрал в легких весь воздух и заорал, что есть мочи над головою подчиненного:
— Как дела!!!
Но Олег, как ни в чем не бывало, продолжал смазывать трущиеся детали, следуя техническим рекомендациям. Расслышать речь в таком шуме, причем в защитных наушниках не смог бы ни один признанный слухач. Петрович «вкурил», что орать бесполезно и тогда его красная клешня с поднятым большим пальцем, зафигурировала перед носом изумленного моториста. Олег отпрянул от дизеля и недоуменно уставился на своего озорника-начальника.
Петрович по-прежнему тыкал клешней в лицо, сигнализируя Олегу, спрашивая его – «Все в порядке? Как дела?». Наконец смышленый моторист понял, что от него хотят, и покрутил ладошкой в воздухе - «Так себе…» Петрович заматылял отблескивающей лысиной и, оттянув пальцем, наушник прогрохотал в ухо Олега:
— Закончишь,… подымишься в кандейку. Там и расскажешь, что к чему!!!
Кандейка или обиталище дежурных мотористов находилась под крышей машинного зала, к ней вела отвесная лестница, напоминающая пожарный инвентарь.
— Ну, так что с дизелями?
Петровичу не пришлось долго ждать своего моториста, через десять минут Олег втиснулся в шумоизолированое помещение, с большим витражом, выходящим в машинный зал.
— Правый движок масло больше жрет. Я уже подлил литров восемь.
— Фу…у…
Петрович облегченно выдохнул.
— Да это я знаю. Во…ох… Правый, у нас прожорлив… это я в курсе. Нестрашно… Уже и капиталка на подходе… Может следующей весной его переберем. Сейчас не получиться, навигация под закрытие идет,… не успеем. А вот следующей навигацией обязательно,… обязательно…
Петрович задумчиво умолк, мысленно разгребая житейские нагромождения, выискивая пути решения масляного обжорства дизеля. И вдруг ни стого, ни с  сего участливо обратился к Олегу:
— Как, во…ох… служба течет? Небось, тяжко?
— Да..а… Так…
Олег Турчин пожал плечами, к резким переменам Петровича он ни как не мог привыкнуть. Его вопрос несколько озадачил молодого моториста. «Куда он клонит?» - подумалось ему.
— А я вот тоже. Во…ох…  – Петрович, строил свою словесную политику на импровизации и авторитаризме:
— …помню молоденьким,… мне тогда и тридцати не стукнуло… А я уже успел посмотреть далеко,… вдаль! Парочку океанов оставил за кормой… Так вот решил я покинуть большой флот… Ну… там,… знаешь,… семья, дети, постоянно в разлуке…
Олег понимающе закивал головой – «У самого жена и дочка из окна на речку выглядывают. Ведомо, что к чему…»
— Ага,… значиться, попал я с Клайпеды в Николаев…
Петрович  широко и приятно улыбнулся, видать воспоминания и впрямь, были  великолепны.
— Так вот… получил я предписание служить на буксире «Очаков». Славный я тебе скажу, работяга был… Тысяча двести лошадей, осадка не глубокая, экипаж пять человек…  Мы тогда баржи по реке к морю таскали… Загрузимся рудой и по каналу на Днепр… А там уже куда пошлют… бывало и в Одессу ходили… Ага!… А наш капитан!!!…
Петрович приподнялся со стула и замер в положении взлетающей птицы.
— У…у,… вот где мужик был… Вояка! Всю войну на тральщике отмутузил… Просто так его на пушку не возьмешь! Не из хилых!
Петровича попустило, и он распрямился.
— Пил безбожно! Совратил весь экипаж. Оно то, правда,… те, кто войну отпахал,… дна в стопке не видели. Крепкими мужиками были! Всего повидали,… на что и смотреть то не положено…
Петрович демонстративно приложил руку к сердцу.
— Но…о…! План выполняли! Задержек по нашей вине не случалось!  Во…ох… Ну,… я стукачам, ни когда не был, и не стану…
Петрович начал валить все до кучи.
— За команду… зубами буду глотку грызть! Крыса на корабле нужна! Разве, что когда течь появиться,… вот она и предупреждает…
Олег Турчин будто бы слушал и в тоже время пропускал мимо ушей занимательную историю Петровича. Все вроде правильно и интересно рассказывает дед, да вот свои мысли упрямо лезут в голову, отвлечься не дают. Капают, капают на восполненный нерв, и душе как-то неуютно делается, измоталась, изпереживалась…
«Тридцатник… за бортом. Да…а… Года…» - Олег невесело ухмыльнулся, - « …спасательный круг не кинешь, не вернешь пережитое,… а там и сороковник не подалеку маячит… Половина пути… Да…а… не радует обстановка… Может у меня жизнь на перекосяк пошла?… Может я лучшего достоин?… А не  просто заезженного звания - моряка!?… Кто знает?…»
На мгновение Петрович запнулся, он не мог общаться с человеком, когда тот не смотрит в его сторону. Олег, уловив заминку, напустил на лицо безграничный интерес и поднял глаза на рассказчика.
«Неужели она,… жизнь… Вот так вот и пройдет как у Петровича?…» - Олег сощурился, фигура Петровича расплылась в общем пространстве кандейки. «…и максим чего я достоин,… почетное звание пенсионера, вынужденного работать ради куска хлеба… Вот также как и он,… буду на старость, юных салаг смешить, пересказывая заученные байки?… А они будут из подтяжка хихикать – «…О… о… совсем наш дед сбрендил, сотый раз одно и тоже по кругу гоняет!»… Да!?… Не радостная перспектива… А может пойти учиться?… Все-таки престижные профессии и должности рождают у людей уважение и внушают подчиненным,… страх, и зависть???… Бред!!! Чепуха!!! Кому спрашивается нужно, что бы в глазах твоих друзей читалась лесть, подхалимаж и неискренность?… Нет!…
Конечно же все зависит от личности человека… Как начальник преподнесет себя коллективу, так дальнейшая служба и сложиться… Вон старпом,… все знает, многое умеет,… в спину ему камня ни кто не кинет. А ведь замкнутый,… с открытой душой к нему не обратишься, не поделишься наболевшим… Потому что нет в нем того импульса который говорит окружающим – «…я готов к встречи,… у меня сердце на распашку…» Может… конечно,… так и нужно. Панибратские отношения между капитаном и матросом только вредят… Должны чувствоваться некоторые различия. Не то, любой салага,… будет указывать каким курсом идти кораблю…».
Со стороны казалось, что друг напротив друга сидят увлеченные собеседники, соединенные общим потоком мыслей и слов. Петрович убедительно размахивал красными кулачищами, Олег Турчин напряг зрение и ловил каждую буковку с набухших губ оратора.  Но если присмотреться, то в поведении Олега Турчина можно было подметить безучастную отрешенность.
«Все-таки остановить свою карьеру на должности моториста,… не по мне!… Можно потерять к самому себе уважение… Бродить возле дизеля с масленкой в руке?… Не…е… т! Слишком мало,… для моего самолюбия. Свести все свои старания к нулю?… Нет! Хочется большего!»
— Так вот значиться…
Взвинченный голос Петровича вернул тревожные мысли Олега Турчина в исходное состояние.
— Дело было под утро… ранехонько мы встали, часов в пять утра… Впереди,… баржу толкаем с рудой… мы только-только в лиман вошли… Кругом затишье,… у бережка камыш из под воды топырящется,… солнышко за холмиком всходит… Во…ох,… вообщем,… рань,… спать да спать… Ага, наш рулевой… на штурвал оперся и вроде как задремал малость… Ну, толи сонный был, толи  не отошел еще… Ага, а по бережку,… на лужке, коровки гуляют, травку щиплют… Травка  в тамошних краях сочная, зеленая… Ага,… там, у костра, в камышах, пастух беспробудно дрыхнет,… у бережка. Водица ему только на руку,… убаюкивает, шелестит. Солнышко пригревает,… сплошная идиллия. А тут мы шуруем,… и куда???… Мать честная!!!
Петрович захлопал ресничками, как удивленная институтка при частном пансионате.
— Представь его рожу… Я, конечно, извиняюсь,… лицо!
Петрович не любил высказывать жесткие словечки, но когда он их не замечал, то они проскальзывали через слово:
— Ага,… представь лицо сонного пастуха… Вокруг коровы мычат,… в рассыпную бросились. Быки рога в землю,… и копытами бьют… Суматоха! Прямо на перепуганного пастуха трехметровая баржа… сквозь камыш прет! Он бедный… дар речи потерял,… как корова мычит и с места сдвинуться не в состоянии. Окаменел вообщем,… думал,… наверное,… амба!… Капут!… Наступление,… какое,… или война, какая разыгралась…
Петрович заливался бесшабашным соловьем, заставив улыбнуться и Олега Турчина.
— Во… какие братец дела происходили!
Старый моряк поднял указательный палец к верху, в назидание потомкам. 

Крутой мыс встал над рекой, он был высок, в некоторых местах вообще не досягаем. Песчаные навесы и дерновые карнизы устрашающе нависли над галечным берегом. На пологих спусках были протоптаны тропинки, заканчивающиеся лодочным скоплением. Дальновидные и хозяйственные лодочники увели свою маломерную флотилию подальше от осыпающейся кручи. Разноцветные лодки сложились в пеструю мозаику подле глубокого оврага, прорезанного в мерзлотной земле.
 Небольшие суденышки, скинув с себя якоря, барахтались у берега. Плоская баржа, заставленная морскими контейнерами, встряла в галечный нанос и зацепилась за него тросами. Юркие буксирчики, сновали возле нее, не зная, с какого бока лучше подступиться к ретивой спутнице. Плоская баржа колыхалась на волнах и сбрасывала с себя швартовочные связки.
Рыболовецкий сейнер устремил свернутые рогатины в небо и в упоении следил за блискучими зайчиками. Солнечные лучи заглядывали в его темные иллюминаторы. Отскочив от стекла, они уносились прочь, настораживающая темень кают, и не освещенность трюма пугала их. На воле солнечным ганцам чувствовалось куда вольготнее и увереннее, чем в пустотелой утробе сейнера.
Многочисленные трубы угольных кочегарок дырявили голубое небо, и чтоб совсем ему было не в сласть, чернили его. Дымный след тянулся через всю реку. Достигнув противоположного берега, клубящаяся трапа разжижалась, и серым облачком тянулась к горизонту.
«Восход», на всех парах шел к поселению Хатанга.
Многоярусные дома, расположенные на верхушке высокого мыса смотрелись элегантно и восторженно. Кирпичные строения придавали поселению материковскую изысканность и степенность. Мир людей самоутверждался, выстраивая, помпезные колоссы на территории извечных проблем.
Приземистые дома двухэтажки, навевали иную мелодию, в отличие от мажорной музыки кирпичных цитаделей. Блеклая известка размытая частыми дождями, напоминала, что жизнь бренна и не вызывает особого восхищения.
Угольные пирамиды, штабелированные доски, бетонные плиты, конструкции башенных кранов, строительная техника и склады, премудрым и недоступным укреплением блокировали подступы к Хатанге.
Северная жизнь не перереборчива в своей изысканности, тут как в Китайском квартальчике, вне самого Китая, переплетены все стили и направления.
На верхушке мыса в сочленении неба и земли золотился купол деревянной церкви. Божья обитель была выложена из тесаных бревен и гляделась скромно и свежо. Шестиугольная колоколенка уместилась на треугольной крыше. Через открытые ставни, колокольным звоном, вещал глас божий о любви и согласии. Сверкающий купол звонницы пленил взгляды, крест страдания и жертвенности, проникал глубоко в душу. В церковном строении не было ни чего не обычного, с точки зрения архитектурной целостности или монументальности. Она попросту была и все! В ней все, удачно вписывалось в прибрежную композицию высокого яра.
Для кого-то, она служила надежным маяком, во время сентябрьских штормов и туманов. Инфантильными, залетными туристами Хатангская церковь воспринималась как броская достопримечательность, где можно потратить сотни метров кинопленки и гигабайты памяти цифровых аппаратов.
Для азартных рыбаков, с удочками и донками, место у церкви было всегда желанным и вечно занятым. Галечный бережок у этого места крутоват и глубок, тут такие ямы есть, налим сходу наживку берет.
В Хатанге всякого народу имеется. На вероисповедание, атеизм и вольнонравие запретов нет. Оно может и к лучшему, когда все люди разные, тогда правду лучше видать…

«Господь он конечно нужен,… с этим не поспоришь…» - Валерий Георгиевич подпер лбом прозрачный иллюминатор.  «…и, здесь в Хатанге, Он, тоже к месту приписан. Ежели, на материке такая мода завелась, то значит и у нас, бог приживется!…» Валерий Георгиевич не являлся ни атеистом, ни вероотступником и уж точно не верующим фанатиком, поэтому разглагольствования на божью тему, он иногда позволял себя, - «…а че ж и не поговорить?»
«Запреты на вольномыслие отменили,… значит, людскому интересу и к сакральном вещам  можно обратиться…» - полагал Валерий Георгиевич. «Как же на севере без церковного обряда обойтись? А?…  Вот к примеру родился малец… Так нечто, его некрещеным носить… Божья ласка детей обязательно должна касаться, это уж нам старикам,… все проститься и забудется. А им,… детишкам,… крестные папа да мама полагаются… Оно вроде как бог за единение выступает,… между людьми… Чужой… как бы вроде тебе малец,…  а припишет тебя батюшка в крестные… Угу!?… Деваться не куда. Выполнять придется Божия желания… Вот и выходит, чужие семьи роднятся,… сближаются… Оно то верно, вместе всем гуртом,… легче грядку сапать… Нее!!!» - Валерий Георгиевич убедительно заелозил взмокревшим лбом по холодному стеклу.  « …Не…е… точно, без бога на севере никак нельзя… Сам на личном опыте познал… Вон в полярную ночь сидишь целые выходные,… в ящик таращишься… И что?… Ни чего!… Скукатища!… Нет, ну конечно можно до соседа зайти, поллитровочку раздавить, но одной бутылкой, дело ведь не кончиться,… этак до утра можно проговориться… И время не заметешь… Не…е!!!… Тяжко!!! Печенка уже не та. Лет десять назад я б о ней и не вспомнил, а сейчас… не то!  Нету в теле здравствия!»
 Валерий Георгиевич скривился, выказывая призрачному отражению глубочайшие сожаления. Крючковатый нос Валерия Георгиевича изогнулся на стекле.
«Моя,… в церковь позвала на воскресное служение… Пошел,… а как же,… не что дома одному, волком выть. Ну,… там,… в церкви ничего… народец вежливый, понятливый,… а главное поговорить есть с кем. Есть, кому выслушать. Оно то,… такой же, как и ты,… заглянет, что бы душу освободить. Вот и получается душевный разговор. Вон помню мужик с аэропорта,… водитель,… хороший такой,… откровенный,… без предрассудков. А главное понятливый. Я ему всю правду как перед алтарем, по полочкам разложил… Оно… может я не говорливый и не сплетник,… одна ко ж все знаю,… что в мире твориться и под каким углом его рассматривать. Думок и размышлений у меня в голове много. Сблизились мы с тем аэропортовским,… он мне свои беды поведал, а я своими поделился… И легче,… намного легче себя стал чувствовать…  Так что церковь нужна! Без нее в сложном,… нынешнем мире,… не выжить!»
Валерий Георгиевич больше не думал, голова была опустошена, а новые мысли не успели зародиться. Потерянный взгляд матроса-пенсионера блуждал между золотистой башенкой и собственным, призрачным отражением на стекле иллюминатора.

Хатанга продвинулась назад, но в корабле не ощущалось движение. Он будто бы замер, застопорил ход, и великий иллюзионист перемещал бесконечную панораму берега вдоль его бортов.
 Появились причалы порта. Низкая галечная площадь вдавалась в реку. Железные конструкции, напоминающие затопленные баржи окаймляли причалы порта. Резиновые скаты большегрузных автомобилей покоились на цепях, утонув на половину вводе. Их песенка была спета, их служба окончена, но нынешняя заслуженная пенсия ни как не вязалась с мыслью, о таком «достойном» будущем. Плавучий кран придавил изношенные скаты к причалу и мучил их, растирая резину в черный порошок.
 У дороги ведущей наверх песчаного мыса покоился осохший корабль. Он стоял на берегу, припертый бортом к обрыву. Его корпус давно высох и позабыл, что такое плескаться в голубой воде. По его борту и днищу укоренилась ржавчина. Корабль был безнадежно болен, бурые гнойнички поедали твердый металл. Разграбленная палубная надстройка, поваленные мачты, упавшая труба и лестничные мостики топливных танков постепенно превращались в труху. Одна лишь белая надпись «ОГЛАНЛЫ» хоть как-то освежала бурую обреченность.
Боцман Сан Саныч закрылся в смотровой будочке расположенной на баке и без особого энтузиазма взирал на проходящую мимо Хатангу. Он ожидал команды, гадая, будет «Восход» приставать к берегу или все обойдется, корабль, ходом, проследует в Сындаско.
«Хм… и чего они нашил в этой Хатанге? Ума не приложу. Я понимаю, если приехать сюда не надолго, денег подзаработать. Это дело!… Так нет,  сидят тут по двадцать лет.
Не…а! Лучше на вахту, каждое лето приезжать. Три… четыре… месяца отбыл,… и  домой. На свеженину. Капусточка,… картошечка,… огурчики,… помидорчики. Это дело!… Вот это я понимаю!… У меня в Благовещенске,… на дачке, чего только нет. Все соления, с собственного огорода. Пупыристые огурчики засолишь в рассоле с укропчиком и смородиновыми листочками… У…у… объедение, за уши не оттянешь. Хрустит огурчик соком, прыщит, острота и резкость на языке чувствуется. Благодать! А тут?… Елки–палки!!!… Картошка на вес золота. Мама дорогая !!!… Я как глянул на ценник в магазине, один килограмм получается два доллара!!!… У меня чуть волосы дыбом не встали. Ни вига себе!!!… Попробуй в этой Хатанге прокормиться. Не…а!… Или тут отчаянные живут или того хуже!!!»
Сан Санычу стало неудобно в тесной будочке, рассчитанной на одного, через-чур худого человека. Дак тому же на крючках сушился ворох теплой одежды, где тут до удобства. Боцман рассержено сдвинул тяжелый бушлат и уставился в дверное окошко.
«Чтоб меня сюда затащить на несколько зимовок. Не…а!… Ни каким калачом не заманишь. Фига вам!… Хатанга!?… Да на нее страшно смотреть. Всего понатаскали на север, потом собрали в одном месте и назвали Хатангой. Я понимаю природа… Красиво… Ярко… Впечатляюще… Вон по Котую какие скалы великолепные… Вот где вид!  А тут,… ни бережка, ни суши. Те дома у церкви еще ни чего,… стройные, ухоженные,… а дальше?… Рухлядь, поломыши какие-то, обрубки… Вон рядом с портом могильник для кораблей… Списанных судов тьма… Неужели нельзя порезать их, и на переплавку отправить. Их тут целая флотилия собралась».
Следом за покинутым танкером «ОГЛАНЛЫ» возникло корабельное кладбище. Полинялые краны, устаревшие баржи, самоходки, списанные наливники, продырявленные сухогрузы, были выкинуты на берег. Пресловутые традиции и заслуженные почести не были соблюдены, проржавелых доходяг, всех без исключения, поместили в братскую могилу.
Морской буксир на паровом ходу уткнулся носом в накренившийся плавучий кран «ГАНС», обрезанная стрела крана завалилась на борт самоходной баржи «НИВСКИЙ». Сухогруз «ТАЙМЫР» подпирал борт речнику «БИРЮСА». Уныла запущенность и скорбь присутствовало в каждой детали, в каждой мелочи, подержанных кораблей. Пустые иллюминаторы смотрелись ужасно и демонически, словно стая прожорливых стервятников, повыкалывала глаза умерщвленным жертвам.
 Над корабельным могильником, прямо у края обрыва, разместилась задымленная кочегарка. Ее стенки и крыша давно, и навсегда, утратили цвета радости и привлекательности. Горнило бесценного тепла утопало в угольной пыли и бронзовой золе. Две трубы таранили небо, пронзая голубые облака. Как только небесные чистюли появлялись над кочегаркой, прокопченная труба отхаркивалась искрами, пеплом и сажей. В итоге репутация небесной белизны утрачивалась, и загаженные облака стыдливо удалялись прочь от Хатанги.
Дверь кочегарки, выходящая на берег, открылась, из нее пыхнула сажа и пыль. По железной рельсе выползла раскачивающаяся тачка. Доехав до ограничителя, тачка перевернулась, и ее содержимое атомным грибом распылилось по откосу.
— Во!!! Вот она, какая Хатанга!
Сан Саныч скривился, будто увидел расплющенного таракана с желтыми внутренностями.
— Не…а!… Это не по мне… К такой симпатичной жизни, я никогда не привыкну. Лучше города Благовещенска и в помине нет!

Всего лишь на четыре секунды, за кочегаркой открылся голубой, двух этажный дом. К нему из порта вела гравийная дорога, украшенная тальниковым палисадником и гигантскими булыжниками.
На каких-то четыре секунды Хатанга отразилась для Олега Турчина знакомыми окнами и домашним уютом. Ухоженное крылечко укрылось за  высокой насыпью дороги. Промелькнула шиферная крыша с кирпичной трубой. А вон там под козырьком переливается солнечным светом открытая форточка.
Олег Турчин припал к иллюминатору, и все смотрел и смотрел, не наблюдая и не считая скачущее галопом время. Ни какая сила будь то сверхъестественная, или иная, неведомая, не могла отлучить его от прозрачного кремниевого сплава.
Четыре неимоверно длинных секунды вместили в себя столько мыслей и желаний, что иному человеку не хватило бы и месяца, чтобы в них разобраться.  На четыре щелчка секундной стрелки, между Олегом Турчиным и его родной обителью установился эфирный контакт, несущий любовь, смысл жизни, семейную жертвенность и понимание.
Олег Турчин не заметил когда из кандейки вышел Петрович, Олег пребывал в уединенном пространстве, доступном не многим. Он оставался один в замкнутой, четырехстенной коробке, но все его существо было там,… в поле деятельности четырех безграничных секунд.
Отворенная форточка впустила внутрь зала эфирные импульсы. Цветочная тюль, отпрянула от подоконника и освободила путь потоку нежности и преданности. Неосязаемые нити любви потянулись в детскую, минуя янтарный шкаф и верный мужскому телу мягкий диван. Колыхнулась плотная штора, потоки отцовского счастья ворвались в маленькую комнатку. Плюшевый чебурашка, расчесанная кукла, умный слон – все, как и прежде,… дорого и ранимо…
На столе в цветной рамочке улыбающаяся кроха, совсем еще маленькая, беспомощная, своя,… родная… На другом конце стола с фотографии глядит прелестная девушка, беззаботная и счастливая с мечтательной улыбкой и глазами полными восторженности и открытости.
Неосязаемый эфир проскользнул между штор, зацепил развешанную в коридоре одежду и проник на кухню. Гудящий холодильник, кухонный уголок, блестящая посуда на полочках – ни кого,… внутри тихо и спокойно.
«Малая, наверное, к подружкам побежала, и правильно, зачем ей свою юность дома просиживать… Молодость перемены любит и свободу, застоявшийся воздух ей противопоказан…» - Олег Турчин забарабанил пальцами по стеклу, ему стало обидно за то, что сейчас он мыкается в заточении на корабле, а родные предоставлены самим себе. «Да!… Вот тебе и флот… И не поймешь, что в него влечет,… толи дурь,… толи привязанность,… толи черт его побери что?… Работал бы сейчас в кочегарке,… благодать! Смену отпахал и вечерний час с женой пьешь, к друзьям можно забуриться,… время хватает. А тут,… неволя! Словно льва в клетке маринуют. Сердце на волю проситься, а железные прутья не дают! Сам себя и держишь,… в заточении… Сгородил себе клетку,… в ней и мучаешься…»
Олег, не отрываясь от иллюминатора, провожал взглядом проходящую Хатангу. Он зажмурил глаза, он надеялся, в глубине сердца, что когда он раскроет глаза, то исчезнут бренные путы и металлические оковы, раствориться машинный зал… Не будет ни Петровича, ни старпома, уйдет из жизни раз и навсегда наскучивший «Восход»…
Олег открыл глаза, но ничего в мире не поменялось, не прибыло и не убыло, но пространство четырех секунд еще продолжалось…
«Интересно где сейчас моя любимая?… Время только-только, за обед перевалило,… значит в больнице. Угу… Подпряглась она конечно здорово. Две ставки, еще обработать надо… А ну-ка постой по шесть часов в операционной,… а потом еще и у хирурга в приемной. Да! Она у меня молодец. На ней наша семья и держится, в буквальном и переносном смысле. Я вечно в разъездах, днем с огнем не сыщешь. И она это терпит!?… Все бы ни чего, если бы я хоть зарплату домой в срок приносил, а то дадут в начале мая и в конце навигации, и все!… Будь здоров,… хоть не живи! На ее зарплату семья и живет… Вот Блин!» - Олег приглушил возникший гнев ударом кулака о стекло. «Чувствуешь себя иждивенцем,… а не добытчиком».
Олег печально и грустно вздохнул.
— Где же ты мое солнышко?… Хоть бы на часок к тебе припасть…

Корабельный могильник прошел, осталась позади зачуханная кочегарка, сползли к краю иллюминатора последние домики Хатанги. Взлетно-посадочная полоса аэропорта отметилась яркими флажками и специальными знаками. Нефтебаза засеребрилась крупногабаритными цистернами и цилиндрическими емкостями. Непревзойденный иллюзионист прокручивал свою бесконечную панораму,… жизнь текла,… Хатанга пряталась за иллюминатором…
Олег Турчин вопреки движению вперед всей своей сущностью и глубинами сознания пребывал в параллельной плоскости четырех секунд. Для него Хатанга еще не исчезла, не скрылась за металлической перегородкой…

— Смотри сам… Ты на корабле старший тебе и решение принимать…
Ближняя радиосвязь работала на пределе. Отечественное переговорное устройство с сопутствующим название «Сейнер», не удовлетворяло запросы моряков на устойчивый радиообмен. Голос диспетчера захлебывался, гнусавил и срывался, уступая место радиопомехам. Казалась, будто на диспетчера насунули железный колпак и заставили говорить.
— …но если передумаешь,… слышишь?… Васильевич?…
Петрович замедлил шаг, переставляя ногу на очередную ступеньку лестницы-колодца. Неустойчивый радиообмен между диспетчером порта и старпомом застал его на шестой ступеньке. Лысая макушка Петровича поравнялась с полом рулевой рубки.
— Да! Да! Хатанга радио!… Слышу вас хорошо! Продолжайте!…
Старпом восседал на пружинистом кресле, управляя свободной рукой рулем «Восхода». В правой руке он артистически придерживал микрофон, привязанный к радиостанции спиральным шнурком. Правой ступней старпом уперся в консоль, сидеть в аристократической позе длительное время было не возможно, и поэтому рулевой как мог, так и располагался.
— «Восход»!!! Прием… Васильевич… Ты… Говорю… Смотри сам! Если что, давай, останавливайся в Хатанге… Мы всегда рады таким встречам… Прием!
— Хатанга радио… Дмитрич… За приглашение спасибо… Но,…
Старпом потянулся к пепельнице, сбить с сигареты пепел. Упертая в консоль нога мешала ему, пришлось изрядно потянуться.
— …если ты говоришь что кран на подходе к Сындаско, и погода в заливе не плохая… То я думаю,… лучше мы пойдем без захода в порт. Время сэкономим, да и в шторм не ввязнем. Излишняя встряска нам не к чему. Ты сам знаешь, какое нам предписание инспектор регистра состроил… «Усилить корпус, в районе палубной надстройки и трюма!» А это дело не шуточное. Вот пойдем,… и не дай бог в сильный штормяга попадем… Нас так может перегнуть, что пополам сложимся… Так, что лучше мы дальше будем следовать.
Старпом глубоко и сладко затянулся, уверовав в сказанное. Выдвинутые им доводы были убедительными не только для Дмитрича, но, скорее всего, имели важнее для самого старпома. Лишний раз убедиться в своей правоте для капитана, святое дело, чем потом у следователя оправдываться, болтаясь на крючке.
— Васильевич!!! Тогда счастливого пути. До следующей связи.
Скрежет и радиопомехи захлестнули радио эфир. Дмитрич разорвал невидимые нити сопереживания, участия и должностных обязанностей.

 Как все просто в этой жизни, и в тоже время сложно и запутано. Что такое одна миля по сравнению с длинной экватора, или расстоянием от земли до солнца. Мелочь! Микроскопическая единица исчисления, почти ноль…  Но именно она в данный момент разделяла «Восход» и диспетчерский пункт. В кормовых иллюминаторах отчетливо просматривался весь порт, он был как на ладони. Любые мелочи, любые штрихи и нюансы работы речников были  заметны и досягаемы для глаза. Но даже если бы между причалом и  отходящим кораблем возник хотя бы метр водной преграды, то это уже расставание, прощание и грусть… Что же тогда можно сказать про милю – «Горькая разлука,…  не иначе как разъединение целостности…»
Может и так, а может все обстоит несколько по-другому?… Как отнестись к тому, что расставание не измеряется единицами длин и величин. Если предположить, что расставание между людьми определяется их взаимоотношениями, дружбой и любовью, тогда между старпомом и Дмитричем нет разделительной черты или разлинеяного отрезка.
Координатная сетка, масштабы, лучи и векторы – все это выдуманные абстракции, сотворенные для того, что мы жили по определенным правилам и законам. Да конечно, все это приемлемо для мира материи, стыкующегося в своих понятиях с физическими свойствами тела. Но как быть с чувствами, эмоциями, неужели надежда и мечта имеют меру веса и объема?
 Да они сопоставимы! Но они имеют другие, качественные характеристики: твердость, настойчивость, верность, храбрость, волю и решимость… Эти величины характерны для иной плоскости измерения – духовности и человеческого сознания.
Сейчас, глядя на задумчивого старпома, можно было только гадать в какой плоскости находиться возникшее расстояние между «Восходом» и диспетчерской башней.

В принципе именно в эту навигацию Петровича с Хатангой ничего не связывало. Свою дань полярным широтам он уже отдал с лихвой. А летние заезды к краю земли, были вынужденными, деньги оказывается не помеха в старости. Петрович за три года материковской жизни окончательно смирился с тем, что север для него перелистанная страница. Нет, естественно ему хотелось порою освежить память северными сияниями, пятидесятиградусными морозами и разгульными посиделками бывалых полярников.  Именно поэтому Петрович очень восторженно отреагировал на приглашение начальника Хатангского порта посетить с рабочим визитом родные края.  Именно освежить память, пройтись по старым друзьям, вновь почувствовать сладость возвращения и заставило его наняться в волонтеры речного порта.
Кроме комнатки в общежитии, на данный момент, у Петровича в Хатанге ни чего не было. Да и то он написал заявление, что бы его, от туда, выселили. «К чему мне этот угол?» - говорил он администратору общежития, - « Если я на «Восходе» живу и здравствую… Здесь моя койка… обед, и моя служба… тут как говориться мой дом! Да и на кой черт мне сдались лишние квадратные метры,… одни растраты, да и только… Я уж, как ни будь на корабле, перекантуюсь»
Так что Петрович воспринял отказ старпома зайти в Хатангу спокойно, с ровным дыханием. За чем к чему-то стремиться, если самое дорого при тебе. Нет, ну вообще-то у Петровича были мыслишки и кое, какие наметки. Хотел он своего закадычного друга в гости позвать на корабль. Дружок в аэродромной службе занят, охранником, время у него в кармане уйма, постоянно свободен. Вот и было бы к стати, если бы он заглянул, посидели бы, по-людски поболтали, о том о сем посудачили, горяченького похлебали бы…
— К.. Гх…М… Во…ох…
Петровича на радостных рассуждениях передернуло всем телом.
— Это Васильевич… я так понял безостановочно прем…
Петрович переступил последнюю ступеньку и возвысился в полный рост.
— Дед,… а ты бы мог простить человеку предательство?
Вопрос старпома сбил Петровича с толку, он растерялся и забыл сделать очередной шаг. Нога неуклюже застыла в верхней точке, поколебалась с мгновение, и тяжелой гирей понеслась на встречу с полом. Казалось, что Петрович хочет пробить его.
— Во…ох… это Васильевич, ты это как же!?… К чему речь клонишь?… Я тебя не понимаю…
— Я просто хочу от тебя услышать внятный и краткий ответ! Сможешь простить или нет?
Старпом не повернулся и сидел спиной к Петровичу и Хатанге, удаляющейся за кормой. Старпом нарочно припал к индикатору положения рулей. Хотя фосфорицирующие стрелочки были и так хорошо видны, с любого угла рулевой рубки. Очевидно, он не желал встречаться с Петровичем прямым взглядом.
— Я… то… Во…ох… у меня ситуаций,… жизненных,… таких не было… нет не припомню. Возможно, и случалось нечто подобное, но это настолько пустяшная мелочевка,… что и с памяти стерлась…
— Дед так да или нет?!
Положение подследственного, как на допросе, совсем выбило из колеи настороженного Петровича. Он грешным делом стал подумывать, не оступился ли он, не наследил ли где? Может по-стариковски, че и сболтнул лишнего. «Да оно разве уследишь за всем, за тем, что с дуру ляпаешь за рюмкой?» Петрович злился на самого себя, на свой длинный язык и на плутовские байки…
Петрович находился  в полнейшем неведении, в чем его подозревают и за что осуждают. Но как верный друг он начал проверку с себя лично.
— Предательство… Хм…х… Так это во…ох… Васильевич! Хоть убей, не могу припомнить, что бы я тебя чем-то зацепил?!… Ты бы напомнил старому дураку,… может я не правилам где играл?… Так ты это извини! Будь милостив…
— Петрович это не про тебя…
Слова старпома по-мягчели, в них не ощущалось прежней пустоты и обреченности.
— Я лишь прошу тебя, растолкуй мне… Можно человека простить за предательство или вычеркнуть его из своей жизни,… раз и навсегда?
Не смотря на подобревший тон, старпом не пытался обернуться в сторону кормы. Он продолжал смотреть на магический индикатор. Будто он показывал не истинное положение рулей, а указывал путь судьбе.
— Фу…у…
Облегченно выдохнул Петрович.
— Я то уже, совсем плохое подумал. Фу…у… Ты это… во…ох… Васильевич… Людей… Вообщем нужно прощать… Это так сказать, вроде как наша человеческая обязанность… Грешников по земле знаешь, сколько ходит? Тьма!!! Тут в любого пальцем ткни и не ошибешься. У каждого внутри гнойнички имеются. Душок есть!… Ну, это я так, не о нас имею в виду,… и не о тех, кого знаю, ну и тех, кого «малость» знаю…
Петрович «малость» перегнул палку, смешав четыре миллиарда жителей планеты с дерьмом, и теперь выкручивался, как мог.
— Прощать надо! Это точно! Во…ох… особенно чужих, про которых ни чего не ведаешь. Что с них взять? Коль и имен их не знаешь. Оно может быть незнакомый человек и лучшего сорта,… кто его разберет?… Ни стого, ни сего ляпнет не впопад. Так что же судить его за это? Не…е… прощать людей надо!
Изысканной речи, умудренной цитатами и афоризмами у Петровича не получилось. Его доводы и рассуждения были пространны и легковесны. Дело в том, что стезя критика-философа для Петровича не представляла никакой перспективы – лекторат на корабле не тот. Да и школа, и подготовка у Петровича не те.
Вот прибаутки, анекдоты это завсегда, пожалуйста, тут у него все козыри на руках, тут он соловьем заливается. А метафизика, психология или другие интеллектуальные забавы не для него. Петрович обладал в совершенстве иной наукой – располагать к себе людей.
— Дед,… а…
Старпом чуточку запнулся,
— …а своему близкому человеку, простил бы?…
— Да!!! – Петрович не тянул с ответом как обычно, а выплеснул, что сердце подсказало,
— Ты знаешь, у меня не так много времени в запасе, что бы обиды внутри утаивать… Оно конечно,… бывает, обида в душу врежется, что все!… Кранты!… Нет выхода!!!
Петрович опустился на топчан и уперся  в него руками.
— Во…ох… так вот,… Только спустя время осознаешь,… когда боль утихнет,… что ерунда с тобою приключилась, не требующая особого внимания…
— …мы же не вечны, чтобы без конца терзаться и мается. Надо уметь выживать, а не слезы в копилку слаживать… Торопиться надо…
Петрович слепо глянул в спину старпома. Возникшая пауза неопределенности, затянулась.
— Да!?… Наверное, ты прав нужно торопиться!?…
Старпом оглянулся через плечо, улавливая в кормовом иллюминаторе белеющие точки, вросшие в песчаный яр.

Хатанга растворилась в полноводной реке, затерлась в раздвинутых берегах, у края горизонта. Она сливалась с низколетящими облаками. Крохотные домики смывались теплыми испарениями, идущими от воды.
Человеческий гений не беспределен, он смог отвоевать у полярных широт лишь крупинку, одно единственное зернышко, взошедшее плодами жизни. Как непостижимо трудно уместить в сознании, что Хатанга со своими  человеческими судьбами, страданиями, разочарованиями, радостями, блаженной негой, верой, трудолюбием и тщеславием, бескорыстью и ханжеством  - это всего на всего капелька утренней росы, занесенная бог знает каким ветром в знойную пустыню… Частичка живительной влаги, осевшая на раскаленном песке. Везде от горизонта к горизонту иссушающее безмолвие, не тронутые барханы и зыбучие пески… И вот в этой долине смерти, поселилась крохотная надежда…
А если эта безумная капелька, не просто взбалмошная героиня, решившая покорить необъятное, незыблемое… Может это вестник… Да!… Да!… Слабое предупреждение знойной пустыне, укор ее самолюбию… Может близиться время сезонных дождей, и где-то неподалеку громыхают грозовые тучи, наращивая водяную влагу и заготавливая громовые стрелы. И в скоре здесь наступят перемены, вместо высохших трещин на земной поверхности взойдет щедрая нива… Среди мертвых песков возродиться жизнь и тысячи зародышей, прорастут и дадут плоды… Как знать?… Все зависит от судьбоносных ветров гоняющих крупинки жизни по всем концам света. Возможно, маленькая капелька попала не в то место, чтобы появилось будущее…

Лесистый берег, сползающий прямо к воде скрыл белеющие пятна жилых домов, старую конторку порта и куполообразные ангары аэропорта. Где то в неопределенной дали, над гущей зеленой кроны, торчали непостижимо высокие антенны. Как бы не крутился «Восход», нащупывая неуловимый фарватер, наземные мачты радиостанции как завороженные следовали за кораблем. Разлившаяся река плавно и незаметно проделывала затяжной поворот вокруг оси высоких антенн.
Воды Хатанги, оставив позади ниспадающие пороги Котуя, и змееподобные изгибы Хеты обрели долгожданное умиротворение. Большая вода Хатанги текла степенно и важно. Вместо юношеского задора Котуя и малолетней неопределенности Хеты в Хатанге ощущалось надменность и высокородное происхождение. Берега не докучали близостью и не вызывали особых осложнений для течения реки. Левобережье, размытое волнами и слизанное северными ветрами представляло собою  смесь песчаных кос и подтопленных островов.
 За беговой линией реки, распростерлась многокилометровая низина. Кое-где, на ней неуверенно выглядывали лиственничные оазисы. Искривленные деревца были не многочисленны и не развиты, они росли на бугорках и еле заметных возвышенностях. Остальная территория низменности покрывалась болотными травами и редкими кустарниками. Вдали, линия рельефа приподымалась, описывая овальность горбатых сопок. Желто-бурые холмы, лишенные хоть какой бы то ни было растительности, убеждали странствующих путников, что мир не беспределен и край земли не вымысел, а суровая реальность. Безжизненные, лунные пейзажи не добавляли уверенности, наоборот, повергали в состояние унылости и обреченности.
Правый берег хоть как-то добавлял в художественное полотно природы теплые тона жизнеприсутствия, но был лишен дальнейшей перспективы развития. Лиственничный лесок, с каждым пройденным километром редел и уменьшался. Прямые стволы становились гибкими и худыми, ветви превратились в усеченные обрубыши. Лиственницы напоминали горемычных калек, заблудившихся во владениях злого кудесника. Природа как понятие возрождения и победоносного существования бытия, таяла на глазах. Капилляры, приносящие энергетический нектар иссякли. Они больше не выталкивали на поверхность земли плодоносную подпитку. Затерянный мир полярных широт по мере продвижения на север становился угрюмым и мрачным. Тундра насыщалась леденящей пустотой. Тут все принимало вид первозданной действительности, начавшейся задолго до появления пылинок разума.
«Восход» - возвращался к истокам существования, к безголосому забвению, к началу жизни…

— Петрович возьми на два градуса вправо,… не будем рисковать, а то так срежем путь, что потом,… горя не оберемся!… Там вон…
Старпом переступил комингс и оказался снаружи. Возвратная пружина, удерживающая дверь, растянулась до предела. Старпом уперся плечом в дверь, не давая ей захлопнуться.
— … новый остров появился… В прошлом году его там не было, видно ледоходом песок нанесло.
— Да… Во…ох…
Петрович принялся поправлять курс корабля,
— Меняется фарватер,… с каждой навигацией… Оно то и понятно,… дно,… сплошной песок. Берега,… тоже… не из гранита сложены. С каждым ледоходом меняет Хатанга русло…
— …Ты вот что… - Петрович напряг зрение, - …что-то я створы «Обойные», сыскать,… ни как не могу. Не вижу. Толи дождик их заслоняет. Видишь пелена тянется по берегу… А створ не вижу…
Старпом аккуратно прикрыл за собою дверь и навалился на угловой столик, приткнутый к иллюминатору. Среди читанных, перечитанных газет и журналов, лежали два бинокля. Один, тот, что поменьше упрятался под кипой помятых газет. С виду он был чуть больше театрального бинокля и поэтому спросом в моряцкой среде не пользовался. Старпом схватил более достойный, двенадцатикратный морской бинокль и вышел снова на мостик.
Руки старпома крепко сжимали железный корпус бинокля, он поднес его к глазам и устремил свой взгляд вперед. Повседневная, можно сказать домашняя одежда старпома ни как не отвечала торжественной экипировки капитана. Синяя в клеточку байковая рубашка, спортивные трико и растоптанные тапочки, шли в разрез с бытующим мнением, о том, что моряк это образец элегантности и подтянутости. Старпом ни когда не заострял на том внимание, дом и корабль, для него были настолько созвучными словами, что они, по сути своей обозначали целое и не делимое. И значит, привычный домашний уют распространялся и на «Восход». Петрович так же, ни чего вульгарного и неподобающего в этом не видел… 
Наверно только чайкам стало как-то стеснительно и стыдливо. Из-за боязни быть уличенными в предвзятом отношении к речникам, они конфузливо кружили за кормой корабля. На своем веку им довелось поведать не мало бравых мужей, в белом кителе и парадной фуражке с крабом. Чайки не хотели проводить сравнение или как-то выказывать восходовцам свою брезгливость, ведь будь они нарочито эксцентричными и не вежливыми, тогда бы их обильные завтраки и обеды в миг бы прекратились.
— Дед,… так держи! Вон видишь на берегу промытый овраг,… туда и правь…
Старпом зашел внутрь теплого помещения и вздрогнул,
— Что-то погода портиться,… прямо на глазах…
— Ты говоришь на овраг держать? 
Петрович силился, напрягая старческие глаза, но разобрать в плене дождя нужный ориентир не мог.
— Да… Да… на него держи, левой третью скулы на нем закрепись…
— Хорошо… хорошо…
Петрович неуверенно убедил себя и старпома, что он все правильно делает. Он решил про себя так – «Иду прежним курсом, а там бог, выведет. Тем более что Васильевич, через каждые пять минут курс проверяет, волнуется,… переживает,… так случись что, подскажет»
— Кгм… Я это… говорю,… Васильевич,… ни как… на шторм,… натягивает…
Петрович вывел тему разговора на более широкие просторы, чем неясный ориентир.
— Да. Верно. Вон термометр три градуса показывает… Можно и снега ожидать… Сентябрь…
Старпом невесело посмотрел на уплотняющееся небо,
— А Дмитрич сводку передавал,… говорил, что в заливе все спокойно, ветра и дождя нет.
— Так это… Во…ох… погода тут не предсказуемая. Факт!… Помнишь, прошлогодним летом, ребят забрасывали на Попигай?…
— А… Этих… из Москвы… Орнитологи кажется…
— Во…Во… эти самые, что по птицам сведущи… Там чаек, в Попигае видимо, не видимо гнездиться. Вот они и приезжают их изучать.
Петрович кинул быстрый взгляд на скулу, левая треть скулы рыскала в пустоте дождливой пелены, приметный овраг так и не соизволил проявиться. Он почесал затылок и для самоуспокоения глянул на стрелку компаса. «Восход» шел правильным курсом.
— Фу… Это… Во… ох… помнишь там один чудак чуть за борт не свалился… Ногу за леера занес,… и опору нащупывает…  Думал там трап,… как в самолете. И только,… хабак… его кренить стало… За воздух руками цепляется… Глаза мутные,…сообразить, что к чему не в состоянии… В голове сплошной туман! Посидели мы перед этим славно!!!  Голова долго гудела…
В рулевой рубке возникли благоговейные и сладостные минуты воспоминаний.
— Так он,… кричит во все горло… Па… Па… Па!!! Воздух ртом глотает. Его, вообще понять не возможно. Хорошо, что его за капюшон успели схватить, а то бы о буксир разбился бы… Высота метра два была.
Старпом ухмыльнулся, прошлогодние проводы орнитологов, не успели стереться из памяти, и картинка падающего и голосящего заики стояла у него пред глазами.
— Во…ох… Так я об чем речь завел… Когда мы с Хатанги вышли,… погода,… и в Сочах такая редко бывает. На небе не облачка, мягкая лазурь на небесах пролита. Солнце, что киловатная лампочка по глазам бьет. Вода,… парное молоко. А жарко как было,… в каюте не высидишь,… иллюминаторы настежь. Сквозняка и того нет. Спать под простыней невозможно,… через час мокрая становиться. А ну-ка, поди,… засни… Солнце ночью не садиться,… жарит,… жарит,… спасу нет…
— Нам тогда и спать некогда было,… орнитологи крепкими ребятами оказались.
Старпома передернуло толи от прохлады, сквозившей через рассохшуюся дверь, толи от прошлогоднего консилиума орнитологов…
— Ага! А помнишь, как назад возвращались? Из устья Попигая выскочили, только,… только,… косу обогнули… И бац!!! Я такого урагана еще не видывал… Тучи,… будто кто дегтем измазал… Чернющие,…чернющие…  А ветер!!! Флаг с верхней петли сорвало… Когда на разворот пошли,… помнишь? В борт как ударит волна. Брызги до капитанского мостика долетали. А бака вообще не видать. Трюм водой залило. Мать честная!!! Думал каюк «Восходу»!!! Дрожит!!! Корпус гнуть начало. Волна ударит в районе скулы,… так вибрация по всему кораблю расходиться. Креномер, зашкаливает. Блин!!! Если бы груженными шли, потопило бы точно! Сыпучий груз кишить начал бы,… шевелиться бы весь стал. Как пойманные сардины в бредне. Наше счастье, что ураган трохи задержался, усмирел.
— Да!?… старпом припал к биноклю, выходить на открытый воздух ему расхотелось, - …а, сколько таких случаев снами было? На пальцах не сосчитать! Выкручивались как-то… 
— Я тогда говорю капитану… Давай уйдем к подветренному берегу… Судно гнилое,… переломиться пополам и,… баста!… Что тогда делать?  А он мне отвечает мол там мелко,… сядем…  А я ему,… лучше пусть на песок выкинет,… чем на глубину, рыбок, пойдем кормить… Вот где непогода нам жару задала! А потом,… помнишь? Снежный заряд налетел. Это ж надо себе представить,… середина июля,… а тут снег, как в ноябре валит. «Восход» весь белый, благо на то время вода в реке теплая, а так бы обмерзать стал.
Петрович недоверчиво покосился на барометр, стальной волосок подкрался к делению семьсот сорок пять.
— Да! Погода здесь не предсказуемая… То солнце тундру выжигает, то снежная метель ее пуржит. Не предсказуемая…
— Дед,… вправо уходи. «Обойные» показались. На десять градусов вправо возьми.
— Ага! Точно! Вижу…
На это раз Петрович разглядел белые створы на краю кустарникового острова,
— Вон и балок показался над обрывом.
—
«Восход» шел вблизи берега, глубина позволяла. Обрывистый берег, покрытый выгоревшими травами, был намного выше корабля. Отдельно стоящий утес отделял холмистый рельеф тундры, от островной низменности, простиравшийся намного километров вперед. Разрозненные остатки лиственничного леса еще росли на краю обрыва, но за утесом виднелось совершенно голое пространство, песочно-бурого цвета.
 Галечная полоса у самой воды служила основанием утесу, на ней пригорюнились обсохшие лодки. Заостренные с обоих концов деревянные лодочки были перевернуты вверх днищем. Длинные весла с двухсторонними загребными лопатками валялись не подалеку на камнях. Около лодок сгрудились копной не перебранные сети. От них к вершине утеса вела натоптанная тропинка. В соломенных травах покрывающих пологие места утеса, валялись двухсот литровые бочки. Ржавые, опоясанные стальными обручами бочки были уложены в ряд, в недосягаемой зоне приливной волны.
Пересохший ручей изрезал ломаными трещинами глинистое тело утеса. На одном из склонов ручья виднелась вкопанная землянка, уходящая тыльной стороной в глубь земли. Вросший в землю ледник порос травами и мхом. Рыбаки сохраняют в нем пойманную рыбешку: муксуна, ряпушку или сига. Для этого люди роют небольшие погребки, добираясь до вечной мерзлоты. Огораживают вход деревянным срубом, а щели заваливают дерном и затыкают мхом. В итоге получается природный холодильник, не требующий электроэнергии и других затрат.
Вьющаяся по склону тропинка вылезла на макушку утеса. Длинные шесты, закрепленные горизонтально на деревянных треногах удерживали развешенные сети. Слабый ветерок колыхал пробковые наплава, проскальзывая сквозь мелкую ячею. Деревянный балок с миниатюрным окошечком выходящем на реку, смотрелся грустно и одиноко. Позади него наседали голые небеса, забросанные ватной серостью.
Казалось, что и пустынной тундре тоже пришел конец, что «Восход» достиг оконечности  материка, что за утесом притаилась неизвестность и безмолвие.
Низкая дверь балка отворилась, и из него вышел невысокий мужчина. Шапка ушанка, затянутая наглухо фуфайка и отвороченные болотники, это все что можно было разглядеть в коренастой фигуре местного старожилы. Спокойно, вразвалочку он доковылял до откоса и стал следить опущенной головой за проходящим «Восходом».
— Васильевич,… ты знаешь, кто сейчас здесь стоит?
Петрович вопросительно уставился на опечаленного незнакомца, будто тот вот-вот, в приветствии, скинет с головы шапку ушанку и замашет ей.
— Нет. Сейчас не знаю, а два года назад знал. Я сюда зимой,… на буране заезжал.
— Ого!!! – Петрович присвистнул… Это ж почти с сотню километров.
— Девяносто шесть километров, я по спидометру засекал.
Старпом незаметно для занятого Петровича, просквозил у него за спиной и очутился у правого борта.
— Алексей Иванович,… на то время здесь обитал…
Грустный незнакомец, не подавал ни каких признаков движения: радостной суеты или враждебной агрессии. Может, он надеялся остаться невидимым и не тронутым. Чужой корабль пройдет, не посягнув не его уединенное гнездышко.
— …ты его должен знать… Помнишь,… на Старорыбном станок? Рыбак там жил,… долганин,… старый такой… у него два чума и балочек с согнутой трубой… Вспоминай! Вспоминай!
Старпом настойчиво принуждал Петровича, напрячь мозги,
— Мы, ему еще с корабля, аккумуляторы списанные отдали… Ну?… Припомнил?
— А…а…! Ты об Уксусникове! Ну да! Точно,… Алексей Иванович… У него кажись старуха захворала,… он тогда жаловался, что генератор у него со строя вышел. Говорил… плохо без света по ночам,… не возможно за ней ухаживать.
— Да!… Да!…
Старпом не отрывал взгляда от одинокого человека в шапке ушанке и серой фуфайке. Как будто тот, должен сейчас поднять согнутую в локте руку и привлечь к себе внимание, как зачастую проделывал упомянутый Алексей Иванович.
— Умер,… он в прошлом году…
— Во…ох… жалко,… старика…
У Петровича неприятно сдавило грудь. Он стал замечать за собой, что к смерти знакомых людей он стал относиться трогательней, и сокрушенней. «Бог его знает, кто следующий?» - говорил он в след человеку, покидающему этот «счастливый» мир.
— …хороший был человек… Помню мы идем на «Восходе», а он на ветке, к нам гребет на перерез… Смешной такой… Я ему кричу,… что же ты старый хрыч,… ума что ли лишился,… сейчас затянет под днище, не выплывешь… А он улыбается, как провинившийся мальчишка, и в мешок пальцем тычет… «Восьмешь!!!…  Петровищь!!!… Восьмешь,… старуха привет предает»…  Загорланит вороной,… закаркает,… смешно… Муксуны у него славные были… Во!
Петрович развел руки до отказа, показывая невероятно большие размеры северной рыбы.
— А икра… С одного муксуна пол-литра выходило… Эх,… славный был старичок…
— Да ты прав,… хороший мужик был…
Старпом сложил руки футбольным защитником и ссутулился,
— …два года назад, он сюда,… на «Обойные» перебрался,… на зимовку. А мы тогда, в ноябре кажись,… да,… верно… в двадцатых числах месяца,… рванули на охоту. Нас четверо было,… четыре «Бурана»,… думали, недельку оленя погоняем, и назад в Хатангу. Тут неподалеку,… мы уже проскочили,… за Новой речкой балок стоял,… геологи оставили…
Старпом не меняя позы, кивнул головой в сторону кормы.
— Приличный балок… Рубероидом обитый,… теплый, ни где не продувает… Вообщем нормальный… Петрович, дай сигаретку,… я свои, в каюте забыл…
 Петрович вытянул пачку из нагрудного кармана рубахи и протянул старпому,
— Держи! Такого добра не жалко. Кури на здоровье…
— Кгх… - старпом улыбнулся, не раскрывая губ, и продолжил: - Так вот, погоняли мы по тундре денек,… оленя нет, зато зайца настреляли… Большие, откормленные… зима все-таки. Так вот, меня возьми да и дерни черт,… подстегнул,… рыбки захотелось… Говорю ребятам,… я сейчас мотнусь на «Обойные», там свой старик промыслует… Рыбки привезу… Они мне,… остепенись,… гляди поземка стелиться, скоро метель начнется… Ну,… а я,… гонора выше крыши,… отвечаю, что ни чего со мной не случиться…
— Кгм… Во…ох…
Теперь настала очередь ухмыльнуться Петровичу, он то знал, каким под час бывает старпом, строптивым.
— Отъехал я засветло, часов девять было,… полярная ночь уже началась. Пробиваюсь по реке,… снежные заструги потрепали здорово,… так что копчик болел… Ветер,… снег уплотнил, можно без лыж по нему ходить. Я сильно не гнал, километров сорок, не больше,… зачем насиловать «Буран»… Я тогда его только купил,… новенький,… Все чин-чинарем. Тянет словно зверь,… с ходу рвет… В нем я был уверен на все сто пятьдесят процентов! 
Старпом потянул сигарету мощным глотком и, не выпуская дыма, подался к кормовым иллюминатором.
Ф…у…у… Там на повороте перед утесом,… только выскочил к береговой наледи… Смотрю,… куралесица,… такая разворачивается… Жуть! Солнца не видно,… в пурге замылилось… Ветер такой, что шапку срывает с головы,… ветровое стекло не защищает… Пальцы на руках в миг выстудило,… деревянные стали, не гнуться… Видимость метров десять, а дальше хоть глаз выколи,… непроглядная снежная стена.
Старпом проследил глазами за натоптанной тропинкой убегающей на макушку утеса.
— Кое-как по застругам,… по торосам,… по наледи,… добрался до подножия утеса… Балок вижу,… а как заехать туда ума не приложу.  По такой кручи «Буран» бессилен. Объездную дорогу побоялся искать,… страшно,… вдруг заплутаю…
 Сизый дым обволок голову старпома, будто с небес упало облако.
— Взял рюкзак с провизией, паяльную лампу,… и наверх… Петрович, если бы ты знал, как я туда полз?… Больше часа потратил. Тропинку занесло, снега по пояс. Причем взбираться надо по крутому склону. Я руками перед собой снег разгребу, потом нагой его примну и только лишь тогда делаю шаг…
— Во…ох,… оно то понятно,… снега у нас валом…
Петрович не обладал тем азартом, каким был пропитан с ног до головы старпом. Зимняя охота, причем в таком экстремальном варианте его не прельщала. Поэтому судить о злоключениях Александра Васильевича он мог лишь поверхностно. Собственный опыт, борьбы со снежными заносами основывался лишь на чистке крыльца и короба. Да и то это было давно и забвено, в те неспокойные времена, когда пенсионер, еще не был пенсионером, и когда будущее связывалось с работой в Хатангском порту.
— Вылез я на бугор, дверь в балок не заперта… Ввалился я туда,… и где стоял там и рухнул. Смотрю Алексей Иванович на до мной колдует, рюкзак помог снять,… собачьи унты стянул, без него мне трудновато пришлось бы… Более или менее отогрелся… балочек там добротный,… только вот беда дров с гулькин нос. Лес то уже закончился. Старик сколько было у него возможности и сил, столько и заготовил плавника,… но этого мало.  А пурга крышу рвет,… бревенчатые стены ходуном ходят… Холодно!!! Я спальник не взял, думал по быстрому,… туда-сюда  смотаюсь,… а вышло по иному. Пурга в кураж вошла, ночи в ноябре длинные,… темно. Моя коногонка через время села, не светит. Я ее у шахтеров выпросил,… отличная штуковина,… но жаль,… не беспредельная. Часов на двенадцать хватает. Алексей Иванович керосинку зажег. Петрович…
Старпом призвал Петровича, напрячь воображение.
— …представь,… лампадка,… стекла нет,… верхней крышки нет, одна чаша… Вместо фитиля лоскут ткани,… а керосин заменяет подсолнечное масло и олений жир. Чадит страшно. Все прокоптилось… Гляжу я в темное окошечко, ни звездочки,… ни луны… не видать. Хотя бы северное сияние подсветило, но где там сплошная пурга,… темень.
Старпом присел на топчан, рядом со штурманским столиком и облокотился на него. В его руке тлела сигарета, прогоревший пепел рассыпался по навигационной карте. Но увлеченный рассказчик не заметил этого.
— Я с собой ломоть хлеба взял, бутылку водки и кусок колбасы. Думал же по быстрому… А все по другому вышло… На вторые сутки голод пробрал,… жрать охота…  А что?… У Алексея Ивановича кроме мороженой рыбы и большого куска соли ни чего нет. Соль от влаги кристаллизовалась,…  желтый камень,… и все… Алексей Иванович за обе щеки рыбу уплетает, настругает мороженные кусочки,… проведет ими по соляному камню и жует. А меня на изнанку выворачивает,… не могу есть хоть убей… Третьи сутки пошли, а мне все хуже и хуже,… шатает всего,… а пурга не унимается,… еще злее крутит.
Штурманский столик сверху прикрывался стеклом, под ним спрятались различные справочники, графики приливов и отливов, таблицы тоннажа. Пылинки пепла, подгоняемые вездесущим сквозняком, разлетелись по столу. Старпом прижал одну из пылинок и провел пальцем по стеклу. В рулевой рубке раздался неприятный звук, бьющий по нервам. Упертый в стекло палец остановился, Старпом помолчал еще с минутку, затем продолжил:
— Там… в окошке,… двойное стекло, а между стеклами уложен мох. Он влагу впитывает, и стекла по этому не замерзают.
Старпом смахнул ладошкой пепел, и положил руку на колено.
— В нижнем углу окошка, на веточках,… мох срезали со всем подряд, что на нем росло. Так на ветках паутина повисла,…старая, еще с лета. А на ней висят мухи… Высохшие болтаются. Лапки по сторонам торчат,… крылышки оторванные или поломанные. Какие вверх головой застряли, иные вообще,… в труху превратились,… мумии одни… Жуткая картина! А еще слабый фитилек еле-еле окошко освещает… Огонек дернется и тени поползли,… и кажется, что высохшие мухи шевелятся,… ожили трупики….
Лицо старпома перекосило, губы плотно сжались и побелели.
— За окошком тьма непроглядная. Огонек на столе догорает, а стекло, словно зеркало, мое лицо отражает. Желтое, худое, заросшее,… глаза не живые, размытые… В голове мысля пронеслась,… «Все Александр Васильевич, видно твой конец уж близок, загнешься в этом склепе. Сложишь лапки к верху, как те мухи, и заснешь вечным сном на верхней полке». Полез я наверх, укрылся оленьими шкурами и как бы дремать начал, думал, что это мой последний сон представился… Дед, давай еще сигарету… 
Старпом клацнул ладонями по коленкам и вскочил с топчана. Петрович протянул пачку и вздохнул своим привычным:
— Во…ох… Зажигалку дать?
Старпом молча отошел от пружинистого кресла и обвел глазами рулевую рубку, словно выискивая следы неприятной и липкой паутины.
— Лежу… Холодно. Ноги коченеть стали,… пальцев совершенно не чувствую. Меня Алексей Иванович за рукав треплет. Повернулся я к нему, гляжу, а на меня доброе, узкоглазое лицо уставилось. Глаза в морщинках потерялись,… волосы жесткие как у ежика торчат. Бородка жиденькая разноцветная, седой волос пробивается. Кожу на лице, словно кто нарочно трещинками и морщинками исполосовал. Говорит он мне  - «Ты, я смотрю того, совсем доходишь». А мне разговаривать не хочется, головой киваю, мол,… тяжко… «Скоро рассвет, Ты мне «Буран» заведи, у меня сил не хватит, и за мной езжай, я тебе дорогу покажу»…
Табачное облако вновь обласкало старпома, запутавшись в его волосах.
— У Алексея Ивановича сил как у новорожденного, двигатель за веревку не состоянии прокрутить. Разогрел я двигатель паяльной лампой, кое-как завел его… А кругом черти бесятся, по глазам ледяные крупинки бьют. Слезы наворачиваются… все, смешалось,… сплошное молоко пред глазами. Ну, поехали мы… Он впереди, я за ним на своем «Буране»… Пурга низом стелится,… сверху над головой как бы просветлело,… голубизной отливается. А впереди,… в десяти метрах ни чего не разглядишь. Дорогу от «Бурана» тут же задувает,… по интуиции только и едешь… Где-то впереди маячит темное пятнышко,… вот за ним и держишься…
Старпом подошел кормовому иллюминатору и стал пристально вглядываться в отдаляющийся утес со знакомым балком.
— Я чуть отстал, замешкался, гляжу, а предо мной нарты неожиданно нарисовались. Я резко в сторону,… чуть не зацепил… Слажу с «Бурана» и к Алексею Ивановичу. Спрашиваю - «Зачем заглушил? Теперь полчаса буду его заводить!» А он мне – «Я тебя ждал». Завел я ему кое-как двигатель и наказываю – «Только не глуши ради бога!». У самого пальцы занемели, скрючились, ни сжать, ни разогнуть не в состоянии. Раз десять я так заводил… в последний раз подхожу к нему и с психу, начинаю на него орать – «Я же, тебя просил НЕ ГЛУШИ!!! Я задалбался эту рухлядь маслать!» А он мне так спокойно отвечает, на своем вороньем языке – «Так это, дошли, балок вот»  Я с психу – «Где, какой, к черту балок!» Пригляделся,… а в метрах пяти рубероид просматривается, прибитый рейками.
Петрович повернул голову к старпому.
— Я такую пургу тоже видал… Во…ох… страшная,… небо с землей перепутать можно. Правда, я тогда у себя дома сидел, и носа из подъезда не показывал.
— До меня и сейчас ни как не дойдет, как Алексей Иванович дорогу нашел,… и не разу не плутанул… Чутье у них, что ли сильно развито? Наверное, в пурге не глазам своим доверяют,… а инстинкту,… как у перелетных птиц бывает.
Высокий утес, уместивший на себе одинокий балок и неизвестного человека, отошел на задний план. Мужчина в серой фуфайке и шапке ушанке отслеживал маневры «Восхода», всматриваясь в пенный след. Он поднял короткий воротник фуфайки, натянул поглубже шапку и всунул руки в карманы. Его печальная фигура еще больше сжалась и сгорбатилась. Всем своим видом он выражал недовольство и разочарование. «За чем же вы покинули,… обрекли меня на одиночество?…» - читалось в его грустном образе.
«Восход» отошел от утеса на милю, теперь оголенный балок смотрелся под другим углом. Печальному незнакомцу приходилось выглядывать из-за угла. Ему было обидно и досадно. Кто его знает, когда теперь на реке, появиться хоть какой-то корабль, маломальское движение, означающее человеческое присутствие. Река Хатанга в здешних местах не балует встречами и дружескими рукопожатиями, здесь все находиться в забытьи и забвении.
Старпом не преставал всматриваться в уменьшающийся утес, сиротливый балок и его обреченного обитателя.
— Да!!! – выронил он с грустью - Жалко старика… Был бы жив можно было в гости наведаться…

«Восход» пересек черту, за которой цветущая жизнь лесотундры сменилась обезличенной и пустынной тундрой. Разжиженные деревья, хоть как-то оживлявшие пространство Арктики сдвинулись на юг, и более не докучали жалостными напоминаниями, что еще существует зелень, есть тепло и присутствует сила возрождения. Берега Хатанги  раздвинулись, высвобождая речную поверхность для разгула северных ветров. Река приобрела очертание залива, предвестника морских волн, шквалистых ураганов и скудного однообразия водной пустоши. В место плескотни речной зыби, на поверхности воды вздыбились горбатые спины раскатистых валов. Устрашающие, а порою грозные волны следовали с определенным интервалом, соблюдая дистанцию и ровный строй. Они не внушали оптимизма, и не добавляли уверенности ритмичным сокращениям сердечной мышцы. Методично и целенаправленно они дубасили «Восход», раскачивая его и сбивая с курса. Волны, уткнувшись в борт корабля, перетекали пенными гребнями на уровне с палубой. Они были длинны и высоки. Иногда нос судна проваливался в образовавшуюся нишу, и тогда казалось что «Восход» уйдет на дно, укрывшись тягучей массой студеной воды.
 Но, несмотря на жесткие прикосновения Арктики, «Восход» упорно лез вперед, опровергая постулаты недоступности и законы жизненных ограничений. Был ли в том смысл или нет, судить было некому, в природе, и вблизи корабля не наблюдалось свидетелей способных расставить все точки над «и», давая исчерпывающее определение движению вперед…
Те, кто в данную минуту находился на корабле, не задумывались над философским стержнем, на котором строилось прошлое, создается настоящее и развивается будущее. Перед экипажем стояла цель, сложная или простая – в принципе их это не тревожило, они были уверены в том, что она достижима. Экипаж жил реальностью, опираясь на опыт предшественников, проложивших этот трудный путь. И они шли дальше…
Могла ли северная природа найти слова оправдания в свой адрес, за проявление мягкотелости по отношению к отважному «Восходу»? Наверное, нет?…
Почему? Как? Оказалось это жалкое суденышко во владениях холода, мрака и ледяной смерти… Почему оно еще не остановлено и не выдворено с территории запредельного отсчета мира? Мира, где грань, между словом «жизнь» и словом «смерть», настолько мала, что можно ошибиться в их значении.
Здесь нет слов имеющих уменьшительного смысла, у природы Арктики нет в лексиконе слов нежности, доброты, терпимости и снисходительности…
 И как бы в подтверждении своей суровой правоты, подоспевшая туча обрушила на «Восход» заряды снега и дождя, сопровождаемые воем шквалистого ветра  и стонами черных волн.

— Да… Что-то не балует в этом рейсе погода… Как думаешь Александр Васильевич?…
Петрович уже как час уступил место рулевого старпому, и теперь наслаждался временной передышкой. Он уселся за угловой столик, и наблюдал за потеками дождя, омывающими стекло иллюминатора. Петрович сложил руки пред собой как примерный ученик сидящий за высокой партой и уткнулся в них подбородком.
— Во…ох… это… Видать достанется  нам от матушки Арктики,… что-то она не любезна с нами? Косо глядит,… злюка… Может под мысок уйдем, в затишек,… спрячемся? Отстоимся и дальше пробираться будем. У Старорыбного поворот, река под девяносто разворачивается… Северный,  не так дует,… под берегом…
Петрович нехотя приподнял голову, и вопросительно уставился на старпома.
— Там на горизонте просвет… Видишь красное зарево?… - старпом сощурился и развеял ладошкой табачный дым, обволокший его голову,
— Должны проскочить!?… Метеосводка обещала ясную погоду в заливе… Думаю прорвемся.
— Оно то конечно так… Во… ох,… прорвемся!? Только ведь у нас страховки нет… Арктика штампы и печати не ставит… Сделок с ней, еще ни кто не заключал…
— А мы в обход страховщиков.
— Ага! На свой страх и риск?
— Почему бы и нет, в первый раз что ли.
— Главное, чтоб не в последний. 
Петрович, отвернулся от старпома и положил голову на сложенные руки. Как примерный ученик он стал внимательно следить за лабораторными испытаниями, проводимыми суровой Арктикой по отношению к «Восходу».
    
Арктика сменила гнев на милость, показавшееся на горизонте зарево говорило не только о наступившем вечере, но и несло безоблачное небо, относительное затишье и надежду - верную спутницу моряка. Холодные и теплые фронты, ненасытные циклоны, грозы и дожди бесновались в других краях и регионах самого большого континента. В Хатангском заливе, как и пророчила вещая гадалка метеосводка, установилась хорошая погода.
Небесный шатер темнел с каждой минутой. Алые лучи, отразившись от блискучей поверхности реки, глазировали ультрафиолетовые своды небес. Словно из множества мелких форсунок незримый маляр разбрызгивал рубиновую краску заходящего солнца. Иногда фонтанирующие струйки срывались и били по краям сплющенного горизонта. Далекие берега бескрайнего залива вспыхнули огненными всполохами. Недоступные земли горели миллионами ярких кострищ, разожженными дикими туземцами. Можно лишь догадываться, с какой целью были подожжены сигнальные костры - в знак дружеской расположенности или это враждебный дух воинствующего народа, встал на тропу кровопролития.
Половина пылающего диска скрылось в планетной тени. В какое-то неопределенное мгновение краснолицее солнце ухмыльнулось озлобленным шаманом, вершителем человеческих судеб. Он колдовал, ворожил на тленных костях и высохших черепках своих врагов. Гортанным пением, краснолицый шаман пробудил вихри вселенского пожарища и соединил их в горящую реку жертвоприношений. Корабль, искупая грехи человечества, двигался по жертвенной реке на алтарь подношения, покаяния, милосердия и истинного света.
Поверхность реки зажглась, запылала мириадами лоскутков кумачовой ткани. Река горела, опоясав корпус корабля холодным магматическим потоком. Произошло неправдоподобное, мистическое соитие леденящей влаги и теплотворных лучей сверхзвезды. Два взаимоисключающих антагонизма подарили миру дивное видение, мираж, воспринять и оценить который способен только человеческий разум. «Восход» купался в рубиновых искрах не умеющих парить под не бесами, но способных сливаться в единое целое, образуя реки, моря и океаны…
Краснолицый шаман, ударил в поющий бубен небес, задрожал, замерцал красными бликами на сплющенном горизонте и погрузился в планетную тень.
Над флагштоком у краешка трепещущего полотна вспыхнула слабая звездочка. Она была недвижима и безумно далека. Звездочка потерялась в бесконечном вакууме мироздания. Очень давно ее выдернули из звездного скопления гравитационные силы инородного странника. И теперь она обречена на вечный поиск, нескончаемое путешествие по разлетающимся галактикам и сгусткам инертного газа, среди ледяных осколков, взорвавшихся планет.
Так случилось что, разглядев в ночной пустоте огни «Восхода», слабая звездочка обрела нового спутника, союзника, в своих бесконечных поисках смысла – движения вперед…
«Восход» засиял круглыми и прямоугольными иллюминаторами, с берега яркие частички света смотрелись одним светящимся пятном, а вблизи, корабль выглядел торжественно и парадно. Носовая мачта, закрепленная на темной скуле, заканчивалась белым фонариком, чуть ниже на обоих концах перекладины горел красный и зеленый глазок. Красный глазок указывал на левый борт, а зеленый глазок демонстрировал всевозможным попутчикам и встречным судам левый борт.
Рулевая рубка источала полуденный свет, его было так много, что ему стало тесно в закрытом помещении, и он просачивался через иллюминаторы наружу. Слепящие лампы подсвечивали капитанский мостик, проливая не мало света на кормовую палубу, снаряженную спасательными лодками и кругами. Можно было предположить, что в рулевой рубке происходит какая-то праздничная суета, полуночный бал в честь именитых и знатных гостей.
Самым дальним маячком, заброшенным за корму судна, был притушенный светлячок, разместившийся на флагштоке. Этот маленький фонарик был похож на звездочку, он сливался со своими мнимыми братьями и сестрами, мерцающими в ночном куполе. Его тлеющий огонек скользил вдоль созвездия девы к ковшу большой медведицы. Это маленькая дуреха, прошмыгнула вблизи полярной звезды и влезла на проторенную дорожку млечного пути. Она звенела и радовалась, звала за собой застывшие созвездия и проносящиеся мимо кометы, искрометные метеориты и маститые звезды гиганты, прикрепленные к ночному шатру собственным именем и положением.
К сожалению ни кто не поддался ее игривому настроению. Холодные и немые звезды, как и положено, вот уже более миллиарда лет рисовали в ночи давно заученные траектории, овалы и круги.
«Как странно…» - удивлялась подвижная звездочка, - «…почему, в мире так все строго и расчетливо? Неужели все давным-давно и без нашего участия решено и предопределено? Мир вертится, и крутится по старым схемам и картам. Нет ни чего нового, радующего глаз. Мир запылился, зачах! Где же бойкий ветер, где же спрятаны необузданные силы перемен? Почему вы молчите? Я не чувствую вашего дыхания, а только ощущаю холодный, безжизненный свет. Да вы просто мертвы, вы видения,… давно исчезнувших планет!»  - кричала в безлунную ночь маленькая звездочка, безотрывно следуя за кораблем…

Ночь, перематывая полярную программу действий, переместилась в завершающую фазу игры в слепую. Каждая минута нового дня привносила свои увеличивающиеся канделлы и люксы. Короткая ночь хирела, а взрослеющее утро вырисовывало на востоке заметное просветление.
Внутри рулевой рубки черные иллюминаторы смотрелись как погашенные экраны жидкокристаллических мониторов. Нестерпимо мощные лампы мешали любопытствующим зрителям вглядываться в широкие просторы залива. Единственное что проглядывалось в ночных иллюминаторах, был крохотный светлячок в носовой части корабля. Унылый светлячок сидел на мачте через-чур спокойно, опустив красное и синее крылышко и задрав высоко в небо, светлую головку.
Идти  по приборам, в безлунную ночь для Александра Васильевича было знакомым делом, требующим определенного напряжения, здравомыслия и точного расчета – залога удачи. Подробная лоцманская карта, в таких ситуациях, всегда, лежала на штурманском столике. Для пущей осмотрительности старпом включил настольную лапу. Сверх подвижный хребет настольной лампы с помощь четырех шурупов крепился к внутренней обивке рулевой рубки. Благодаря надежному соединению, железный абажур дотягивался до края стола. Задымленный и светящийся конус тянулся от лапы к лоцманской карте. Светлое пятно охватило половину развернутого ватмана, выявляя прицельные створы и непроходимые участки критических глубин. Овальное пятно света уместилось между левым и правым берегом залива. Правый берег, словно испугавшись приближения Северного полюса, отклонился от оси меридиан и стремительно полез на восток. Береговая линия крутилась, прижималась к островам, выискивая в мелком заливе прочные высоты и не размывающиеся мыса. Жирная линия с косыми штрихами выпятилась в залив и закрепилась на карте типографским шрифтом  - «Большая Карга». Затем, отступив назад, жирная линия, ломаясь и изгибаясь, потянулась к кругло образной бухте с надписью «Сындаско».
 Левый берег забирал глубоко на север. Отметившись перекрестием, меридиан и створами «Поворотные», жирная линия с косыми штришками изогнулась и направилась на северо-восток, умножая километры разлуки до правобережья.
Штрих пунктирная линия, нанесенная простым карандашом с золотистым штампом «2Т», очень тонко вычерчивала предполагаемый путь корабля. От мыса Большая Карга штрих пунктиры, прямой цепочкой бежали на створы «Поворотные». Где-то по середине широкого залива, штришки упирались в точку изменения курса, исписанную мудрыми цифрами, вычисленными градусами и данными хронометража. Далее цепочка штришков проследовала на восток и коснулась правого берега, как раз в том месте, где можно было отыскать скромную пометку «створы Князевка». 
Все бы хорошо, ни каких проблем, перескакивай острыми иголками циркуля, отмеряй сантиметры, засекай время на хронометре, сверяйся с компасом и тогда победа у тебя в кармане. Дане не все так пишется, как читается! Отсчитав половину пути до створ «Князевка», глубины измельчали и сбросили с себя десятичные цифры. Карта буквально пестрила безумно малыми величинами: «3», «2» «0,7». Они обрисовывали наносную мель, в штурманской среде именуемой «Бар». Именно в этом месте пресная вода реки Хатанга и соленая вода моря Лаптевых перемешиваются и соперничают друг с другом в течениях. Именно с этой точки, фактически, заканчивается река Хатанга и начинается Хатангский залив.
«Восходу» как канатоходцу отточено и четко, необходимо проследовать за штришками, перескочить наносную мель и, наконец, то выйти на пятидесятикилометровый простор залива. И тогда речная, более или менее спокойная жизнь, сменится на непредсказуемость и опасность Северного Ледовитого океана.
Старпом внешне, как и положено капитану казался безмятежным и собранным. Внутренне же состояние старпома, напрямую завесило от пространственного положения своего напарника, Петровича. Кроме них в рулевой рубке никого не наблюдалось. Моторист дежурил в машинном отделении, боцман и его лихие матросы отдыхали по кубрикам.
Основное пространственное положение Петровича, ориентировалось вдоль горизонта и выдерживалось перпендикуляром к оси воздействия гравитационных сил. Говорят, так легче переносится ночное недомогание. Расслабившись, Петрович перешел в состояние нирваны, о чем свидетельствовали захлопнувшиеся веки, сложенные на выпуклом животике руки и разведенные стопы размякших ног. В эти не слишком продолжительные моменты медитации, старпом как никогда был уверен в себе, в намеченном курсе и показаниях эхолота. Он преспокойно восседал в пружинистом кресле и мечтательно взирал на приборную доску. Старпом беспристрастно следил за стрелкой магнитного компаса и пальчиками, нехотя надавливал на рычаг гидропривода рулей, если того требовал фосфорицырующий наконечник. Старпом гляделся удовлетворенным и воспарявшим над будничной сутолокой, он был доволен бесхитростной службой. 
Петрович в силу своей привычки, или знания сверхъестественных сил оберегающих людей от ошибок, очень часто вздрагивал и выходил из состояния нирваны. Его веко дергалось, реснички трепыхали, открывшиеся глаза испуганно озирались вокруг. Руки хватались и устойчивый топчан, а стопы ног сводились вместе как у бравого солдата услышавшего команду «смирно». Настороженность Петровича моментально передавалась старпому. Он тут же щелкал пальцами по электронному табло эхолота, проверяя, не заклинило ли красные циферки. Для самоуспокоения, в упор, вглядывался в заточенный наконечник магнитной стрелки и тревожно косился в чернеющий иллюминатор. Старпом протирал слипшиеся веки, не доверяя собственным глазам, со стороны казалась, что он стал очевидцем чрезвычайных событий.
Для его раскаленных нервов этого было недостаточно, показания приборов его не удовлетворяли. Старпом соскакивал с пружинистого кресла и быстрыми шагами преодолевал расстояние, отделяющее его от штурманского столика. Прочитав нужные цифры, расписанные карандашом с маркой «2Т» он запоминал их, так же как и обновленный рисунок береговой линии. Задрав голову к верху, мыслительный процесс в таком положении работает с наивыгоднейшей частотой, старпом шарпающей походкой направлялся к радару. Зеленый свет приятно гладил глазницу, успокаивая воспаленный зрительный нерв. Резиновый чехол ограждал старпома от излишних волнений, но больше всего его радовало изображение берегового рельефа, схожего с рисунком на лоцманской карте. Александр Васильевич облегченно вздыхал и тихими шажками возвращался на излюбленное место рулевого, в объятия пружинистого кресла.
Как только скрип пружин и стальное трение рычагов затихали, а шуршание домашних тапочек прекращалось, обмякший Петрович, снова впадал состояние нирваны. Своим блаженным поведением Петрович насылал на старпома флюиды гармонии и размеренности.
В скором времени наигранная процедура шока терапии повторялась. Петрович подрывался в мятежной агонии, помещение рулевой рубки насыщалась высоковольтными разрядами, и старпом метался из стороны в сторону. Успокоившись, все опять вливалось в прежнее русло мира и гармонии, гром удалялся, молнии пропадали, в рубке воцарялось умиротворение. Так продолжалось до утра, до самой бухты Сындаско, до конечной цели самого северного маршрута Хатангского порта.

Боцман Сан Саныч проснулся не оттого, что его как обычно кто-то тряс за плечо и, не потому что пронзительный голос старпома по громкоговорящей связи, приказывал подняться наверх. Сан Саныч очнулся от сна, потому что престал слышать монотонный перестук дизелей и ощущать легкую вибрацию, предающуюся по корпусу корабля. И то, что чайная ложечка, опущенная в граненый стакан, престала мелодично цокать, насторожило его. Это привычка оставлять ложку в стакане укоренилась в нем с давних пор, и теперь он терзался и мучился в ночных переходах корабля, если не слышал привычное дребезжание металла по стеклу.
Сан Саныч более чем резво соскочил с койки и уставился на стакан, ложечка мертвецки покоилась на стеклянном ободке. Доведенные до автоматизма, навыки быстрого подъема и в этот раз не подвели. Боцман схватил со стула тельняшку, лихо вскользнул в нее, и так же шустро впрыгнул в просторные брюки.
 Прямоугольное стекло иллюминатора слегка заретушировалось осевшим паром, звездная ночь отметила свое присутствие ненавящевым похолоданием. Сан Саныч стер ладонью матовую пелену и присвистнул:
— Ого!!! Пришил!!! Так почему меня не подняли? Интересно получается, швартовку без меня провели…
«Восход» причалил к плавучему крану, удерживаясь за его могучие кнехты не мене сильными и крепкими канатами. Сан Санычу была видна из кубрика лишь небольшая часть крана. Желтая стрела и громоздкая башня, обвешанная противовесами, располагались ближе к носовой части корабля. Приглядевшись, боцман изумленно вздернул бровями, плавучий кран, третьей частью квадратного корпуса лежал на песчаной косе. Опорная стрела и башня наклонились в сторону «Восхода».
— Вот это да… Отлив, что ли? Странно… Так говорили что здесь причал имеется… Ну и где он?…
Знание северных маршрутов Хатангского порта, у боцмана, в основном  заканчивалось на среднем течении реки Хатанга, низовьев Хеты и Котуя. В пределы самой отдаленной фактории Хатангского района он еще не заходил. Для Сан Саныча все было в диковинку, все казалось загадкой, и было весьма занимательным.
— Че ж они меня не разбудили?
Сан Саныч, негласно, поставил на вид своему начальству, их забывчивость и халатность, и задержался взглядом на белых домиках маячивших в километрах трех от «Восхода». Низкая песчаная коса шириной километра полтора тянулась до поселка, разбитого на схожие деревянные балки, обмазанные белоснежной известкой. Там где вырос поселок, тундра приподымалась и уходила к горизонту совершенно голой, ровной возвышенностью. Тундра выглядела холодной раздетой и обезличенной. В основном ее покрывал бурый мох и чахлые кустики тальника, с низко стелящимися веточками.
Песчаная коса разделяла залив и кругло образную бухту Сындаско. В бухту втекала небольшая речка с тем же упомянутым названием. Горловина бухты наиболее глубокая ее часть служила пристанищем для кораблей, где и производилась выгрузку груза. Все бы ни чего если бы не одна маленькая, но существенная деталь, морские приливы вводили моряков в состояние цейтнота. А ну-ка попробуй, разгрузиться за шесть, семь часов приливного течения, промедлишь, тогда тело на койку, башку на подушку, а горящий график навигационного плана в мусорное ведро.
Сан Саныч обежал глазами пустынную косу, отметив про себя, что десятиметровые, трубчатые маяки пришли в запущение, и что в ночное время их врядле включат. Железные двери маяков были раскрыты настежь, они стыдливо показывали пустотелые внутренности. Проволочные ступени, ведущие на верхнюю площадку, были оборваны или согнуты. Там где должен светится лучистый прожектор, и сверкать чистые зеркала, ни чего такого не наблюдалось, вместо этого зияла сплошная дыра. Бетонная плита, на которой покоился металлический маяк, оголилась, шустрые ветра раздули песок, а насыпной гравий слизал весенний паводок.
— Ну и дыра!!!
Сан Саныч не воспринимал лирику и поэзию, не поддавался так же и на сомнительные серенады заколбашенной музы. Он говорил и думал через-чур прозаично. Его язык был сух и трезв. Сындаско ему явно не понравилась, но эту не любовь ему можно было простить, Новички, впервые познакомившись с севером, наблюдают за ним, как правило, глазами, душа и сердце открываются позже, с годами.
Боцман по-прежнему находился в неведении, из-за чего и почему его присутствие во время швартовки оказалось лишним. Его волновало это обстоятельство. Просунув голые ноги в тапочки, он вышел из кубрика и пытливо стал высматривать, хоть какие бы то ни было зацепки, позволяющие пролить свет на невыясненный вопрос. Узкий коридор был пуст. Каюта старпома, как и всегда в его отсутствие была открыта. Распахнутая дверь приглашала любого, проходящего мимо, зайти внутрь и располагаться как душе угодно. Сан Саныч перегнулся вниз через перила, и заглянул на нижнюю палубу, тихое мурлыкание болиндера питающего судно электроэнергией, к разгадке тайны не приблизило и на дюйм. Оттолкнувшись от перил, Сан Саныч выскочил в общий коридор и свернул влево. Дальняя каюта, принадлежащая Петровичу, признаков присутствия людей, не подавала. Обычно когда в ней находился Петрович, она всегда наполнялось шуршанием бессмысленными хлопками и пространными речами самого хозяина. На этот раз за дверьми с табличкой «старший механик», притаилась тишина.
Выбора не было, если  и существовало на «Восходе» место, где всегда в наличии имелись люди, так это было помещение рулевой рубки. Сан Саныч отступил назад и повернул ручку нужной двери.
— Да нет… Это верно! Все это во…ох… пустяки! Я вам другую историю поведаю.
 Живой и четкий говор Петровича вселил в Сан Саныча надежду, что мир вокруг корабля и сам «Восход» в не зоны влияния катастроф.
«Когда он, интересно спит?…» - первое что пришло на ум успокоившемуся боцману. Сан Саныч начал свой каждодневный восход по крутой лестнице, ведущей железными ступенями на Олимп победы. «…Всю ночь простоял, пришвартовался, и у него еще остались силы лясы точить?» 
«Три… две… одна…» - разогревая мозговые клетки, Сан Саныч считал в уме оставшиеся ступеньки, одновременно прислушиваясь к громкой речи Петровича.
— Короче так было! Стоял глухой сентябрь,… число двадцатое… Залив практически становился. Припай по берегам,… уж давно прилип. А в заливе напротив Косистого,… намного севернее Сындаско,… километров сто пятьдесят… Отстаивались ледокол и морковка… Разгрузки ожидали… Морковка,… это… Во…ох… значиться судно ледокольного типа с припиской в Мурманске. А почему морковка? Отвечу для несведущих,… потому что все судно выкрашено в красный цвет… Полярник значит.
Сан Саныч сбавил темп вертикального подъема и без отдышки взошел на обозреваемый Олимп рулевой рубки. В первый момент пока он не пригляделся, ему казалось, что солнце сквозило в помещение сразу со всех четырех сторон. Погода в Сындаско оказалась располагающей и дружелюбно настроенной.
«Восход» уставился носом в залив, с правого борта к нему примыкал завалившийся набок плавучий кран. Опорная стрела и громоздкая башня с контр грузом перегнулись через борт корабля и пытливо всматривались в набитый до отказа трюм. Да,… работы было много,… выше крыши. Тысяча четыреста тон угля для трехтонного ковша, дело не шуточное, а вполне серьезное и затяжное.
 Сан Саныч поднял глаза на треугольную скулу, где-то там за ней, за безумно широкой полосой зеленоватой воды, виднелись голубые горы, размытые дымкой. Залив покорял сердца очевидцев просторами и необъятным размахом.
С лева и с права «Восход» подпирали мелкие косы образующие узкую горловину, шириной метров двести пятьдесят. Левая коса противоположная маякам и поселку, была несколько приподнетее и вдавалась в залив  аккуратным мыском. Вдоль мыса, по середине десяти метрового обрыва шла слюдяная полоса, напоминающая залежи угля.
Сан Саныч попытался уйти в тень задумчивости и отрешенности, чтобы, не вмешиваясь в разговор спокойно осмотреться. Петрович заметил его скромное поползновение:
— О… Саш… Во…ох… А мы и не стали тебя будить. Подумали, сами справимся. Ромка тут, Олег тоже, Валерий Георгиевич и так всю ночь не спит,… по-стариковски мается. Чего ж тебя будить, коль народу тьма…
— …Ага… В это время… - Петрович моментально переключился на приостановленный рассказ, для него Сан Саныч оказался уже устаревшей историей.
— … по заливу бродило гидрографическое судно, ледокольного типа… Во… ох… увязались мы за ним, и приказ начальника порта выполняем «Любой ценой забрать груз с моркови!». «Созидательный» на сцепке «ТМИ» волочет, «Волго-Дон» впереди, а мы позади пристроились… Кругом лед, торосы, снег с небес срывается… Палуба как зеркало,… не пройти не проползти,… по поручням пробираешься… Прем!!! Ломая лед,… стальные корпуса и веру в светлое будущее… А то делать? Приказ он и есть приказ!
 Вся команда «Восхода» не считая кока, и дежурного моториста Анатолия Николаевича расположилась в импровизированном театре одного актера. Петрович, как и подобает главному персонажу, разместился по центру, предварительно удалив искушенных зрителей на необходимое, деликатное расстояние. Свобода для маневра должна быть закреплена за мастером сцены. Декорации к спектаклю выглядели буднично, свободно и располагающе. В центре - Он, позади угловой столик с кипой газет, справа пружинистое кресло, а слева все то же, неприбранный, штурманский столик.
Зрительный зал напоминал непринужденную домашнюю обстановку. Старпом, заломив руки футбольным защитником, стоял, опершись поясницей об тумбу управления дизелями. Его голова едва не касалась плафона дневного освещения. Фигура старпомы была самой колоритной и броской, исключая конечно самого рассказчика, Петрович находился в не конкуренции. Олег Турчин своим ростом не мог соперничать с высоким Александром Васильевичем и довольствовался галеркой. Олег притулился к тумбочке, на которой отстаивался телевизор «Рассвет» и электрочайник, радующий глаз чистой, заграничной пластмассой. На лице Олега Турчина отпечаталась дружелюбная улыбка, поэтому противостоящий Петрович, в разговоре, обращался к одному Олегу, будто кроме них в рубке никого и не наблюдалось.
На жестком топчане сидели: матрос Рома, Валерий Георгиевич и незнакомый Сан Санычу грузин, очевидно посланец с плавучего крана. Новый человек, прибыл на «Восход» отметиться, поздороваться с друзьями и получить из первых уст свежие новости. Матрос Роман – молодой человек, земляк Сан Саныча, выделялся хмурым, худым и розовощеким лицом. Черные кудри, вьющиеся на голове не отличались особой ухоженностью, они взлохматились и во всеуслышание кричали о расческе. Пустые и бесцельные глаза ни чего не выражали и не чего не ведали.
Валерий Георгиевич источал благодушие и был полностью поглощен повествованием. Он то и дело кивал головой, поддакивал и повелительно указывал на неточности, возникающие в предлагаемом варианте рассказа. Он гордился значимостью своей фигуры в обозначенных действиях. Тогда в ледовом плену оказался и он –  Валерий Георгиевич, не как матрос-пенсионер, а как капитан «ТМИ», понтона водоизмещением три тысячи тон.
Крепыш грузин, действительно оказался с плавучего крана, более того он являлся кранмейстером, то есть непосредственно управлял громоздкой башней, опорной стрелой и трех тонным ковшом. Друзья звали его Самвэл, может они, и ошибались, неправильно выговаривая грузинское имя, но зато питали к нему уважение и восхищались его открытой душой. Грузины тем и отличаются, что могут расположить к себе почти всех людей, исключая конечно некоторые народности, но это туже политика, а здесь на «Восходе» жизнь велась упрощенно и по-доброму.
Ага… Во…ох… помню на траверзе показалась Сындаско… Мы как раз с ним поравнялись… Лед толстый, скованный, поддавливает с боков… Шпангоуты трещат, сварочные швы расходятся,… наш кораблик стонет,… трясется… Во…ох… смотрю «Волго-Дон» стал, а за ним следом и «Созидательный» с «ТМИ»… Гидрографическое судно давно нас покинуло,… со вчерашнего вечера мы сами пробивались,… пока значиться не застопорились… 
— Да! Да! Верно!
Валерий Георгиевич не выдержал и подал голос, оставаться в тени славы Петровича, он больше не мог,
— В это время  подвижка началась… «Созидательный», он что,… ему то, до фени,… такой ледок, а мы то шире. Наш «ТМИ» в три раза шире его, вот мы и стали…
Глаза матроса-пенсионера пропитались восторгом и азартом, он говорил решительно и возбужденно. «Наконец-то к моим словам и мнению прислушались!» -  читалось на  его удовлетворенном лице.
— «Созидательный» отработает задним ходом,… разгонится и,… бах!!! Троса звенят, кнехты выворачиваются…
— Ага!
Петрович трубным голосом с болезненной хрипотцой, взял инициативу в свои руки. Тем самым короткий и неудавшийся праздник матроса-пенсионера закончился. Но Валерий Георгиевич не смутился и не растроился, он ликовал, глаза по-прежнему излучали буйную восторженность.
— Мы… Во…ох,… тоже ни туда ни сюда! Ледяные поля жмут,… Мать честная!… Представьте, ледяной плацдарм с размером нескольких футбольных полей… А толщина!!! Это не первые тонкие сокуйки,… и забереги… Это монолит,… сантиметров пятнадцать,… двадцать!
Петрович развел руками, показывая масштабы ледяного плацдарма. Ему было тесно, не хватало пространства в ограниченном помещении рулевой рубки. Он даже опустил ладони в низ, что бы не зацепить плафоны и не свернуть настенные часы.
— У нас моторист,… дай бог памяти… Как же его звали?
Почесывание затылочной части черепа не прибавило памяти и не воскресило имени забытого моториста. Петрович махнул красной клешней,
— Да бог,… с его именем… Так вот,… он в тот момент ружье чистил,… двустволку,… «ТОЗ-12»,… кажется… Там еще приклад был из ореха. Рисунок на нем такой,… толи олень, толи изюбрь… Янтарное покрытие. Смотрелось и стреляло превосходно! Мы оленей,… с нолевки,… знаете как… 
— Кгм… кгм…
Только деликатное покашливание старпома, могло вернуть рассказчика в прежнее и нужное русло начатой истории.
— Ага… Понял. Извиняюсь,… отвлекся…
Увесистый кулак уперся в грудь, тем самым Петрович дал понять, что он раскаивается.
— Во…ох… Так вот… Задавили нас поля. В районе трюма… на миделе,… В балластном танке… Шпангоут как лопнет!!! Корабль как загудит!!!… Будто донная мина не подалеку сработала. Так вот этот моторист ружье в руку,… спас жилет на шею и вон из машинного зала. А дизеля то работают,… догляда к себе требуют,… а он свою шкуру спасать… Я в это время на палубу вышел,… гляжу,… он несется. Глаза пятикопеешные,… испуганные… Весь бледный,… дрожит,… спас жилет за шею душит. Вижу с парнем нечто серьезное твориться,… простыми уговорами не обойтись. И тут я как понес!!!
Петрович пригнулся и заговорил шепотом, будто в рубке присутствовали несовершеннолетние.
— Ах ты ко…, мать твою,… селедка бесхвостая! Ты, какого черта дизеля оставил,… на фроську что ли!?… И дальше,… в разнос,… его кляну…
— …я,… во…ох… таких слов, до этого и не знал, а тут раз,… и сразу вспомнил. Я то в принципе не так часто,… и сильно матерюсь… Да? Правда?
Зрительный зал наполнился смешками и ухмылками. Поверить в то, что над Петровичем ангелы гнезда вьют,… увольте,… таких простаков тут не наблюдается.
— Ну. Во…ох… этот парень, залился краской,… пунцовый весь… Глаза сузились. Ну,… думаю про себя,… все в порядке, мыслить начал. Мая острословная терапия ему на пользу пошла…
— …это,… значит,… бились, мы бились во льдах, а дойти ни как не можем. Километров двадцать осталось… На горизонте, прямо по носу морковка «Капитан Степанов» виднеется, и ледокол рядышком. Их слегка пороша замулила, но уже видать,… рядышком.
Петрович поднес ладонь к глазам, прикрываясь от солнечных лучей, и заглянул в носовой иллюминатор.
— Через час видим,… морковка с якоря снимается и к нам на выручку направляется… А уже смеркается,… прожектора зажгли. Снежок кругом витает,… морозец крепчает,… северное сияние в небе заиграло… Подходит морковка к нам и начинает обколку проделывать,… что бы мы дальше могли идти. Здесь,… где мы застряли глубины не те, чтобы разгружаться,… затрет полями на отмель… и что тогда спрашивается делать?…
— …Во…ох,… слышу,… переговорное у нас включено, все корабли на одной частоте работают. Капитан ледокола во всеуслышание трубит…
Глаза Петровича приняли невыносимо пронзительный вид, будто гадюку или таракана увидел.
— «Не свойственными работами занимаетесь! Вам! Разгружаться положено, а не проводкой заниматься!» Видно капитан ледокола решил премию получить, за наше спасение. Протокол МАК хотел составлять. Нас  под крылышко,… и в родной порт вести. За спасение груза или корабля проценты, какие то полагаются,… вот он и захотел их с нас получить. Ага… Во…ох…
Большой палец массивного кулака задрался к верху, Петрович состроил на лице уважение и восхищение.
— Вот такой мужик на морковке оказался!!! Без вызова, как полагается, отвечает капитану ледокола «Я спасаю груз и материальные ценности нашего государства,… России. Здесь миллионы рублей народных денег. И я за них тоже в ответе». Вот это моряк! Самый что ни есть настоящий!
Петрович в почтении и уважении склонил голову, словно капитан морковки стоял рядом или слушал его по переговорному устройству.
— Во! Мужик! Ну,… а я…
Петрович раздвинул плечи и поиграл мускулами,
— Вижу такое дело… Беру микрофон в руку и открытым текстом,… без лишней полемики… Ну вы то меня знаете, какой я в порыве,… бываю?… Прошелся,… я,… в пределах лоцманских наставлений по ледокольной спеси и напыщенности. Ага… А,… в эфире молчок! Так ни кто и не заговорил.
Молчание актера передалось зрительному залу, все с нетерпением и раскрытым ртом смотрели на Петровича, сегодня он был их кумиром. Старпом знал эту историю в подробностях, правда, в тот момент он не присутствовал в рулевой рубке, но от самого автора, он слышал ее не один раз. Старпом обернулся в сторону носовых иллюминаторов, куда глядел обожатель и рассказчик моряцких баек. Петрович пристреливал глазами горизонт.
— Во…ох… это,… кажется, прилив начался, кран выравнивается.
Плавучий кран, приподнятый силой Архимеда, постепенно вставал, опорная стрела приближалась к перпендикуляру земной оси. Зрительный зал молчал, хотя каждый отметил про себя, что кран выздоравливает и принимает рабочее состояние. Онемевшие люди ждали продолжение актерского действа, поэтому соблюдали благопристойную тишину.
— У нас тогда капитаном был Тимофеев, добрый такой,… вежливый моряк,… старой школы. Так вот,… во…ох…. Подходит он ко мне и не громко, как будто подслушать, кто мог,… говорит… «Мы с ними не ровня… Самоходная баржа,… что по речке шлепает.  А они… моряки… Ты б изленился, а то наговорил лишнего,… сгоряча» Я было припираться в бутылку лезть…
Мокрый затылок не давал Петровичу спокойствия, он то и дело проводил по нему ладонью, стирая влагу. Рассказ сильно напрягал его, отвлекая на себя много сил и энергии.
— …потом, оценил я ситуацию,… холоднокровно и взвешенно… Понял, что уж сильно я прибавил в резкости. Беру микрофон и опять открытым текстом,… уже без истерики,… довожу до капитана ледокола накопившиеся мысли… Ну ты мол это… не обижайся,… извини… Взболтнул лишнего… Меня ведь тоже можно понять,… я ведь никакой ни будь оленевод… Я и по Арктики хаживал,… и вокруг света колесил,… Извини брат…
То, что под час Петрович бывает невероятно мягок, знали все, поэтому слову Петровича верили, и в поддержку рассказчика по зрительному залу пронесся одобряющий шепот и вздохи.
— Мы потом, когда зачалились,… сцепились канатами… К друг другу в гости ходили,… славно посидели… Мужики, что с морковки, что с ледокола правильными оказались, настоящими моряками.
Фигура даровитого актера сложилась, он сгорбатился, усох в плечах, и сделался ниже ростом. Возможно по сценарию, по ходу действия должно было возникнуть лирическое отступление, актер обязан был показать чуточку слабины, душевной теплоты и переживания. Внезапно Петрович одернулся, встрепенулся, расправил плечи, поднял голову до потолка и продолжил свой героический рассказ. Да так что присутствующим показалось, что они в данную минуту, сами участвуют в ледовом сражении.
— Загрузились мы только на вторые сутки… Лед вокруг нас, что панцирь у черепахи,… монолит! Пешком по нему запросто можно прогуливаться… Ну что,… во…ох… стали мы отходить от морковки,…  а не тут то было! Лед под бортом наторосило,… зажало нас… Упремся в него,… винтами воду баламутим,… а с места стронуться не можем… Тогда нас ледокол под проводку взял. Я говорит попробую вас до Факторного или до Сындаско провести,… а там как получиться, глубины там не те чтобы мне по ним ходить… Пошли мы… с божьей помощью и ледокольной добротой. За ледоколом пятитысячный «Волго-Дон», за ним «Созидательный» тащит «ТМИ», а мы позади, плетемся… У нас корпус хиленький,… лед сразу пропорет если что… Не дошли мы до Сындаско километров тридцать… Наш добрый проводник говорит по рации, - «Все братцы, не могу дальше, у меня под килем метр. Не пройду. Прощайте». Остались мы одни,… «Волго-Дон» протянул канат «Созидательному»,… мы сцепились с «ТМИ» и ходу…
Петрович, как и положено, в бразильских сериалах, на острие сюжета сделал напряженную паузу. Этот спецэффект возымел действие, слушатели занервничали и заерзали на сиденьях.
— Бились,… мы бились,… а ни чего поделать не можем… Один километр целый час шли. Мы в «ТМИ» так толкались, что дырку в его корпусе носом  прорубили… Все в пустую… У самих,… мать честная!!!
Голова Петровича самопроизвольно закачалась из стороны в сторону, накал страстей был нешуточный.
— Фальшборт на изнанку вывернулся,… леера в кучу,… кнехты повыворачивало. Корпус… подтекает, видимо где-то ковырнули металл, в мягком месте… Кошмар!!! В двенадцати километрах от Сындаско есть мыс Факторный, там припай километра три - четыре держится… Ледовых подвижек нет… Согласовали мы с начальством и порешили на зимовье здесь, на Факторном становиться,… другого выбора не было…
Десяти секундного таймаута хватило Валерию Георгиевичу вырвать из рук Петровича, синею птицу. Матрос-пенсионер понесся со всех ног в нападение.
— Представьте себе,… мы вахту целую зиму несли… по два-три человека на судно… Забросят нас на два месяца вертолетом и харчимся тут кое-как, морозы на собственной шкуре испытываем… Холод,… страшенный… Камины не выключаем,… под двумя одеялами согреться не можем… Жуть!!! А снегом палубы так занесло, что оленьи стада через нас проходили…
Валерий Георгиевич говорил скороговоркою, торопливо, боялся, что у него отнимут право на ораторство. Его версия рассказа, популярностью у слушателей не пользовалась. Все присутствующие уставились в потолок.
— Ага!!! – затрубил хриплый бас Петровича, и он сражу же, расставил все на свои места,
— Во…ох… про полярку я рассказывать не хочу, слишком все однообразно и скучно,  а вот весной… Пришла вода,… лед под нами прогнулся «Восход» осел,… вода поверх палубы,… короче топит нас. Оторваться ото льда не можем,… вода через люки в балластные танки просочилась, они полные плавучести ни какой… Прилетело с порта начальство,… гадают они,… думают,… как «Восход» спасать,… не знают как с танков воду откачать… Люки то,… под водой скрылись… Что делать,… ума себе не приложат…  Стало быть погибай «Восход»!
Петрович помрачнел и опечалился, Валерий Георгиевич попытался вновь воспользоваться минутной слабостью и вклиниться в разговор.
— Мы нача..л…
— Так вот!!!
Петрович на правах сольной скрипки заткнул Валерия Георгиевича за пояс.
— Думал я целую ночь, а под утро, когда уже ничего не оставалось… Я… Гм… во….ох,… говорю Тимофееву «Берем двухсотлитровые бочки, вырезаем крышку и днище,… открываем люки и привариваем бочки к балластным танкам». Получилось, что-то, на вроде колодца… Так вот,… потом шланг от насоса туда и откачиваем воду за борт. Беда только, что в воде швы неудачно получились, так мы их промасленными тряпками обложили…
— …Ну вот во…ох… стали мы качать… К вечеру видим,… «Восход» подниматься стал,… значиться выжил наш кораблик, вывернулся из западни. Во как ребята было… А было это,… кажись,… в девяносто первом?… А… Александр Васильевич в девяносто первом?
— Самвэл… - старпом дал закончить Петровичу рассказ, но отвечать на его вопрос не собирался:
— …начинай потихоньку разгружать. Вода прибывает… Разгружаться долго,… часов девять… Мы хотим сегодня ночью отойти,… Пока залив спокойный… Да и вам лучше,… быстрее закончите,… быстрее домой вернетесь… 
— Нэт… проблэм!…
Самвэл имел обширные и крепкие корни в грузинских землях. Его родные: мама и папа, сестры и братья, тетушки и дядюшки, многочисленные племянники и просто близкая родня, все жили там. Только один он, вот уже более двадцати лет пропадал на севере. А вот выговаривать правильно русские слова так и не научился, да в принципе ему это и ненужно. Понимание между народами возникает не только в словесном контакте, оно появляется в самой жизни, в особенностях национального характера и в душах обыкновенных землян.
Рубка опустела, все разошлись, былое театральное действо ни как не напоминало о себе. На линолеумном полу не лежали цветы, в знак признательности и зрительской симпатии. Разлетевшееся эхо не будоражило слух и воображение, оно отсутствовало, его не было. Оно не спряталось под угловым столиком, не залезло под жесткий топчан и пружинистое кресло. Последнее актерское слово унеслось вместе с его обладателем и его мыслями. Единственный кто наполнял опустошенное пространство рулевой рубки, был Александр Васильевич. Доглядатель и ответчик, в одном лице, за судьбы своих моряков и за корабль с символичным названием «Восход».

Плавучий кран заводной юлой крутился вокруг своей оси, совершая однотипные вращения. Отполированный до блеска трехтонный ковш, разевал беззубые челюсти и, гремя цепями, падал на угольную пирамиду. Челюсти без кишечного монстра сдавливались, и подобранный уголь взмывал к верху. В это время башня и стрела кренились в сторону ковша, и большие круги возмущенных волн расходились от крана.
Самвэл лихим наездником усевшись в удобное седло, дергал за поводья строптивого рысака. Лихой наездник был внимателен и собран, отточенные движения рук, напряженные глаза, все тело и мысли подчинены разгрузке. В эти минуты его не могли отвлечь ни крики чаек проносящихся мимо стрелы, ни возгласы друзей забравшихся к нему на башню. И даже солнце не могло приостановить слепящими лучами монотонные вращения.
Полторы минуты на полный оборот ковша – вот его главная задача, набрать темп и не в коем случае не сбавлять его.
Желтый носок стрелы похожий на аистинный клюв, развернулся в сторону берега и сделал выпад вперед. Беззубый монстр развел стальные челюсти, и уголь черным потоком посыпался на песчаный берег. Оборот за оборотом, монотонные, утомляющие вращения, наработанные и слаженные движения рук и ног, а главное терпение и усидчивость… Разгрузка разворачивалась полным ходом.
Сколько прошло времени, старпом не засекал, положив ноги на консоль  управления, он беспощадно и жадно курил. Возможно, что исчисление времени  у него, проходило в прямой зависимости от количества выкуренных сигарет. А быть может с помощью табака, он боролся с нудной и зевотной дремотой. Уснуть хотя бы на часок он так и не смог. «Высплюсь на берегу, у себя дома» - убеждал он самого себя и тянулся за очередной сигаретой.
Солнце отколесив большую часть дневного пути заглянуло в носовые иллюминаторы. Золоченый диск приспустился с неба и был на уровне стрелы плавучего крана. Длинный аистинный клюв, проделав очередной выпад, коснулся яркой звезды. Казалось, плавучий кран хочет слопать солнце, но тяжелый ковш с беззубыми челюстями не дотягивался до него, и только аистинный клюв прокалывал светящийся диск. На мгновение тень, отброшенная стрелой, коснулась лица старпома. Александр Васильевич расслаблял глаза и начинал всматриваться куда-то в даль, за пределы носовой части корабля, за необъятные просторы залива, за горную полосу, маячившую на горизонте, а может быть и дальше…
Неожиданно старпом дернулся и резко обернулся назад, словно хотел застать кого-то врасплох у себя за спиной.
— Тьфу,… ты блин!… Я же  отчетливо слышал, чей то голос…
Голос призрака, несуществующего фантома нашептал Александру Васильевичу – «Саша ты счастлив?»
В рубке ни кого не было, кроме старпома, его мыслей, желаний, надежд и  далекой мечты.
Воздух в рулевой рубке не соответствовал той воздушной смеси, которой пользуется человек, он был спертый и удушливый, по всему помещению распространился тяжелый табачный дым.
— Надо пройтись проветриться,… по бережку прогуляться… иначе у меня галлюцинации начнутся.
Старпом встал со скрипучего кресла, потянулся, и направился к себе в каюту, накинуть теплую куртку и сменить любимые домашние тапочки на резиновые сапожки.
— Ты… Во… ох… куда?… Александр Васильевич…   
Петрович догнал старпома, когда тот занес ногу за леера. В низу, в полутора метрах находилась палуба плавучего крана.
— Петрович я прогуляюсь,… свежим воздухом подышу… А,… ты тут без меня поруководи,… хорошо?…
— Так это что,… иди… Я не против…
— Тогда все,… вернусь через часок…
Вечерний прилив оказался настолько мощным, что теперь кран отделяла от суши четырехметровая полоса воды. Александр Васильевич как канатоходец развел руки в стороны и стал спускаться по неустойчивому и узкому трапу. Потихоньку не спеша, переставляя сапожки, он добрался до края трапа, уходящего под воду. До желанной суши оставалось не более полутора метров. Александр Васильевич набрался духу, взмахнул руками, и что есть мочи прыгнул на встречу земле. Всплеск, брызги, искорки разлетающихся брызг, его спасли от промокания короткие сапожки, но брюки спортивного костюма покрылись мокрыми пятнами.
Склонив голову к земле, Александр Васильевич бесцельно брел вдоль косы, по заливному бережку. Морской шепот присмиревших волн витал над низменной косой. Пузырящаяся пена нехотя ложилась на песок и холодила гальку. В шепоте волн и проносящемся ветерке улавливалось дыхание Арктики. Александр Васильевич все брел и брел, сторонясь прибоя и избегая столкновений с наваленным плавником. Изглоданные ветки, обломанные сучья, белые пни и голые стволы деревьев, устилали береговую линию. Дикие шторма и весенние половодья, снесли их на вершину косы, и что бы пробраться сквозь них нужно проявить не дюжею сноровку и ловкость.
Александр Васильевич избрал легкий путь, с лева его ограничивало пение морских волн, а справа ограждало скорбное молчание мертвых лиственниц. Неширокая полоса перемешанной гальки и песка уходила к белеющим домам поселка Сындаско. Янтарные глазки лучистого сердолика вспыхивали на поверхности мокрого песка. Но окружающее не доходило до сознания Александра Васильевича, чужая жизнь или ветхое существование не как трогало его и не заботило. Он оставался глухим к внешней среде. Он не видел и не воспринимал все грандиозность происходящего. Он, человек, песчинка мироздания, посягнувшая на святую святых природы, ее девственную чистоту, в данное мгновение находиться на грани новых открытий и новых познаний. Он как никто другой приблизился к таинству природы ее первозданной нетронутости.
 Александр Васильевич был задумчив и одинок.
Делая очередной шаг, Александр Васильевич замер, пред ним разверзлась глубокая яма, внутри нее торчали обглоданные кости, вокруг, отпечатались следы собак. Костей было много, и они были большими, по спинным позвонкам Александр Васильевич догадался, что это были останки полярных дельфинов. Он припомнил недавний рассказ, что в прошлом году на косу выбросилось девять белух. Скорее всего, люди зарыли их в землю, а одичалые псы докопались до костей в поисках пищи.
«Саш ты счастлив?», второй раз отчетливо и громко, ни кем не произнесенный вопрос, достиг сознания Александра Васильевича. Его бросило в жар, он резко обернулся, но, увы, ни туманных призраков, ни теплящихся миражей за спиной не было.
 В поле его зрения расстилалась низкая коса, омываемая соленой влагой ледовитого океана, обглоданный плавник, костями вымерших животных топырещился во се стороны. За песчаным наносом, в горловине бухты блестели огромные цистерны, темнел старый и разбитый причал, тлели бурыми свечками покинутые маяки. Чуть правее, в горячке, метался плавучий кран, разгоняя аистинным клювом стайку настырных чаек. Вершину песчаной косы покрывали тальниковые насаждения. Желтая листва отчасти прикрывала плавучий кран, было ощущение, что башню со стрелой водрузили прямо в косу, и теперь это не пропахший солью моряк, а незаурядный землянин.
 «Восход» скрылся за бурым барханом, желто-белая двухпалубная надстройка корабля манила и влекла старпома к себе. До боли привычная и родная обстановка рулевой рубки витала перед его глазами. В ее интерьере и отделке ни чего особенного не наблюдалось, драгоценные украшения и дубовые перила заменяли металлические поручни. Дорогие персидские ковры не украшали полы, взамен них, на полу стелился потертый и обшарпанный линолеум. Сварочные узоры, выведенные на железных ступеньках, не отличались изысканностью, они были не навящевы и строги. Стены и мебель не поражали обилием кожи и резными завитками подлокотников. Пружинистое кресло, не шло ни в какое сравнение с величием царского трона, но Александру Васильевичу и не нужна была вся эта помпезность и напыщенность.
Что-то другое, магниты иного рода влекли его на «Восход». Что-то теплое, домашнее, и уютное чудилось в его привычных формах, и до боли знакомых коридорах, проходах и каютах.
Александр Васильевич простоял в задумчивости и колебании несколько минут, он все еще находился в пол-оборота к дорожке ведущей назад на «Восход». На мокром песке отчетливо виднелись неровные следы резиновых сапог. Их отпечатки еще не успел задуть ветер и слизать кипучие волны. Они убегали в даль, огибая отбеленный плавник, и сторонясь возмущенного прибоя.
— Счастье…
Александр Васильевич произнес слово не осмысленно, будто повторял за кем-то непонятные фразы, словно выдохнул его полной грудью вместе с накопившемся в легких воздухом. Это слово сорвалось с его уст показателем грусти, обреченности, а может пережитым горем,… что это было? Александр Васильевич не мог дать определение сказанному в слух.
Он медленно и нехотя развернулся в сторону поселка. Белые дома сгрудились над подросшим обрывом, они смотрелись крохотными пятнами на фоне безбрежного залива и невыразительной тундры. Моторные лодки, деревянные ветки отлеживались на светлой гальке у подножия бугра. Вокруг них суетились люди, они переворачивали своих лежебок, стаскивали их на воду и колдовали над моторами. Без жалости, упругими и жесткими веслами они дубасили воду, удаляясь от берега.
Незнакомцы были увлечены насущными проблемами и будничной работой, не кто из них не бросил взгляда на Александра Васильевича, им было не до него.
 Местами, осыпающийся бугор украшали не симметричные клумбы ярко-желтых цветов. Малюсенькие солнышки, подражая небесному светиле, зажигали угрюмую тундру, делая ее более привлекательней и живой. Там где пестрели цветочные полянки, стояли полусгнившие, перекошенные кресты. Они были раскиданы по всем бугоркам и возвышенностям. Брошенные могильные холмики тянулись далеко за поселок.
Возможно, каждый из умерших, в своем предсмертном завещании  просил, что бы его обязательно упрятали в землю на солнечном холмике или высоком яру. Люди хотели и после жизни, оставаться  в кругу своих сородичей и близких, что бы любой, из ныне здравствующих мог обратить внимание на кресты и воскресить в памяти лица усопших и покинувших этот мир.
— Все! Надо возвращаться…
Александр Васильевич развернулся и уверенным шагом направился обратно, на «Восход».

Закатный луч нежно розовой лазурью коснулся земли. Леденящая синева залива покрылась бледно-зеленой теплотой. Спустившиеся с небес белые облака с жадностью насыщались темно-бордовой гуашью. Горизонт приблизился и отделился от неба рубиновой полосой. Пенные гребешки изумрудных волн надели розовые косынки. Безжизненные пески затяжной косы обрели кровавые подтеки и темно-красные тени, изменившие плоский рельеф на уменьшенную копию горных хребтов. Белые чайки парили в восходящих потоках, подставляя крылья проникновенным лучам сверх звезды. Аистинный клюв больше не распугивал назойливых птиц, он осунулся и сник, опустив беззубого монстра на палубу. «Восход» сбросив с себя швартовочные канаты, отошел от плавучего крана и нацелился на залив. Увлеченный стремительным отливом, корабль проскочил сжатую горловину бухты и растворился в бескрайних просторах Арктики.
Старпом медлил, не хотел оборачиваться, но иначе, пройти левую отмель, не глянув на стальные маяки, невозможно. Слишком запутанную головоломку состроила природа своим первооткрывателям, естествоиспытателям и просто труженикам флота. Мели в районе бухты Сындаско тянуться на многие сотни метров, глубины, нанесенные на лоцманских картах, отнюдь не радуют капитанов.
«Один метр, два метра это не вода, это, какое то болото, хорошо, что еще трясина не засасывает», - размышлял старпом, намечая для себя ориентир в притушенном небе. «Все… больше тянуть нельзя, а то залетим на мель».  Старпом не мог найти  причину, почему он не хочет оборачиваться назад и вновь рыскать глазами по затяжной косе, ловить отсветы домов и включенные огни плавкрана. Почему? Он был бессилен над своими вольными чувствами. Что-то отталкивало его от песчаного берега, усеянного изглоданными стволами реликтовых деревьев.
Его настораживала и отчасти страшила пустынная дикость тундры. Тут ни чего не растет, не приращивается, слишком уж явственно безжизненное дыхание Арктики. Крайне не подходящее место чтобы налаживать жизнь. Слишком большую дань приходиться платить природе, двойной, а тот и тройной ценой, за то, что бы, не замерзала кровь в артериях и венах прибывших поселенцев.
 Была в душе старпома еще одна не затихающая боль, она не резала и не колола сердце, иногда, она изумляла своей пассивностью. Казалось, что она отступила, навсегда покинула душу. Эта болезнь, нет, скорее недомогание, больше никогда не коснется своими шершавыми пальцами настроенных струн поющей души. Это само обман! Болезнь моряка ни когда не проходит, тоска по дому, родным, возврат к прежней, «настоящей» жизни, это ли не заживающие раны в сердце и сознании человека флота.
Старпом повернулся на пружинистом кресле, рубка залилась истерическим скрипом. Петрович вздрогнул и открыл слипающиеся веки, сидячее положение на жестком топчане его вполне устраивало, а вот нервозный скрип пришелся не к месту. До этого Петровича одолевал мурлыкающий и бархатный сон.
Свет в рулевой рубке не горел, ту временную точку, когда человеческий глаз не может разглядывать темноту, «Восход» еще не преодолел. Но темнота постепенно брала верх над солнечной освещенностью. Из-под тумбочек и столов растекалась пожирающая серость и сгустившаяся тьма.
Лицо старпома напоминало статую, оно было холодно и неподвижно как камень, пустые глаза смотрели сквозь Петровича.
— Кгм… Во…ох…
Петрович пытался привлечь внимание застывшего изваяния, но лицо старпома по-прежнему оставалось отрешенным и безучастным, похожим на гипсовую маску. У Петровича по спине пробежали мурашки.
— Ты счастлив?…
Петровича подбросило, он поклялся бы мамой, если была жива, что только что услышал совершенно незнакомый голос, пробивающийся откуда-то сверха. Но в рубке кроме них, ни кого не было.
— Дед… Я хотел у тебя узнать… Ты счастлив?
Петрович облегченно вздохнул, вести переговоры с потусторонними силами  в его планы не входило. Очень уж многое, его удерживало на земле, а там, кто его знает как все сложиться. А вот разговор с землянином его  вполне устраивал, правда, тема выбрана несколько туманная.
— Фу…у… Это… во…ох… Счастье… Если бы я знал разгадку этого слова, то уж точно был бы Богом! Не иначе…  Во…ох… ну ты и тему завел Васильевич?…
— Нет,… если нет желания отвечать,… молчи! Я не настаиваю…
Старпом повернул голову по ходу корабля и посмотрел на закатный горизонт и пылающий огонек звездного ориентира. Маленькая звездочка, усевшаяся на треугольной скуле, влекла за собой.
— Нет ну почему… Я это во…ох… Вот что тебе скажу… У себя в Николаеве, я частенько на рыбалку езжу. Там в километрах тридцати от города сельцо одно есть,… Троицкое кажись… Нет!… Как бы оно по другому не называлось,… но это не важно история мне простит. Это не суть… Дело в другом,… живет там старик один… Сухой, как былинка, бородка, что у козла, а голова… Буйный ветер всю листву сдул,… лысый вообщем… Во…ох…
Петрович погладил свою лысину и убедился, что сильных сквозняков в рубке нет, продолжил:
— Старик отменный, я имею в виду наших кровей… Его боцманом кличат… Он в тельняшке даже ночью спит,… расставаться с полосатой шкурой ни в какую не желает… Он то,… всю свою жизнь,… здесь,… в селе  прожил. То сторожем, на конюшне подрабатывал,… то слесарем на коровнике,… то на тракторе навоз вывозил… Вообщем «селюк» одним словом…  А причем спросишь  кличка боцман и тельняшка,… отвечу… Только по порядку все…
Рассказчику вдруг захотелось встать, его захватил азарт оратора, но, глянув в спину старпома, Петрович остепенился и откинулся обратно на топчан.
— Я  у него дома,… лодку резиновую храню, снасти там,… удочки, донки,…  чтоб с собою не таскать… Ага… Во…ох… приеду на ночь, пол литровочку возьму и мы до зорьки с ним сидим в летней кухне,… гутарим… Рассвета дожидаемся… Чтобы потом с утренним туманом, в лиман выйти,… поудить… Так вот сидим на кухне,… о бытие толкуем, я говорю,… а он слушает… Вроде как скучает,… иногда взгрустнется ему,… так он жалиться начинает… Говорит,… не моя это мол жизнь,… коровам хвосты заносить, и по полям с хворостиной носиться… Ага,… я Васильевич к чему подвожу,… когда он подопьет малость, то начинает рассказывать… Я говорит,… три года в Морфлоте служил,… на Дальнем востоке…  Я говорит,…  и к экватору ходил  и за Нептуна пил,… и с русалками,… грешными целовался… А в шторм, до кровавых мозолей за поручни держался… Во где жизнь была,… говорит,… настоящая…
Петрович перевел дух и подался вперед.
— И поверь, Васильевич, глаза  у него словно огонь,… преобразился человек до неузнаваемости,…будто Промитэй! И каждый раз такое случается, когда я к нему на рыбалку наведываюсь… Только речь о флоте заходит,… так его будто с ног на голову переворачивает… А к похмелью снова в сухой лист превращается… Не моя,… говорит,… это жизнь,… не моя! От того то,… говорит,…  не по себе мне, словно уступил я жизнь свою, кому то другому, а сам, с чужой маюсь… Не в радость все… Во как… Во…ох… Васильевич бывает…
— Дед подмени меня…
Старпом встал с кресла и сладко потянулся,
— …устал я… На ходу засыпаю… Хорошо…
— Так че ж нет… Иди,… отдохни… Ты я смотрю третьи сутки мыкаешься,… придремлешь и снова на пост…
— Да… - старпом неопределенно поддакнул своему сменщику и подошел к штурманскому столику,
— Петрович,… иди до темноты,… пока глаза видят… Я думаю часа два,… а потом на якорь становись… Думаю трех смычек достаточно, чтобы нас не потащило…
— Да ну что ты… Во…ох… меня как мальчишку учишь… Иди отдыхай,… справлюсь.
Петрович со скрежетом уселся в пружинистое кресло, а старпом задержался у штурманского столика. На его глаза попался добрый знакомый, поношенный журнал «Вокруг света». Завернутые странички, растрепанная обложка и старая типографская краска напомнили ему о чем-то. «Да,… точно,… статья. Там что-то про утро писалось, в таких поэтических тонах. Надо дочитать», - с этой мыслью старпом схватил измятый журнал и направился в свою каюту.
Александр Васильевич упрятал свое тело под пушистое одеяло, и повернул на себя настольную лампу. Успокаивающий свет упал на желтые странички журнала, Александр Васильевич полистал их, шершавая бумага потерлась о его сухие пальцы.
— Ага… томление, умиротворенность, царившие несколько часов тому назад в под…
Александр Васильевич читал вслух, чтобы вспомнить смысл ранее прочитанных строк.
— Нет… не то… Ага… вот на этом я закончил… Над миром установился новый прядок непримиримый,… восторженный,… буйный…
Александр Васильевич умолк, глаза мерили темные углы каюты, а может, смотрели куда-то в даль, сквозь металлические перегородки, сквозь осевшую на горизонт звездную ночь, туда, где зарождается рассвет…
«Над миром установился новый порядок,  непримиримый, восторженный, буйный, определяющий нашу быстротечную жизнь.
Порою, человеку удобно и спокойно, находиться в собственных иллюзиях, мечтаниях, и надеждах, отгородившись от света частоколом личных амбиций, предвзятых суждений, и надуманного, безмерного величия. В конце концов, человек забывает свое истинное лицо, находясь в плену ночных миражей… Но сотворенная цитадель счастья обманчива и не вечна, все меняется вокруг нас, когда наступает время восхода».
Старый и затертый журнал «Вокруг света», неловко плюхнулся на пол, поднятый шум никак не повлиял на уснувшего старпома, его сон был глубоким, безмятежным и покойным…