Фрагменты романа Каракалпакский Клондайк. Каранта

Карантау –
лепрозорий республиканский!
(Как триптих)


1. Корейцы

Итак,  укоренившись вагончиками в степь и не всуе осмотревшись, мы стали понемногу ориентироваться на местности. Прежде всего, нас интересовали пути-дороги, выводящие на Нукус.
Одним из ближайших населённых пунктов, в восьми километрах от нас, оказался населённый пункт сельского типа Карантау. От него до нукусской трассы протянулось ещё несколько грунтово-гравийных вёрст, минующих невзрачный рабочий посёлок ПМК №18. Затем, по выходу на столичную автомагистраль, в обратном перечислении, стояли уже знакомые совхозы имени ВЛКСМ и имени Жданова, предваряющие  город.
Существовал и другой, более длинный, крюковой путь. Это - километров пять-шесть пешего хода меж рисовых чеков по бездорожью до совхоза «Россия». А оттуда рейсовым автобусом или попутным транспортом - опять же, выезд на главную нукусскую автостраду. И по ней снова - через ВЛКСМ и Жданов – направление  в благословенный оазис каракалпаков. Но на пути после «России», в стороне от главной дороги, лежало ещё одно поселение с примечательным названием «Красный дом».  В нём я побывал однажды (во втором своём каракалпакском марте и  всего с час),  но запомнился «Красный дом» молодому сердцу моему не своим революционным именем, а одной грустно-лирической картинкой. Запечатлелась она ярко и навсегда, а потому и рассказано о том будет отдельно, но позже.
Совхоз имени ВЛКСМ памятен тем, что там я в первый раз побывал в гостях у местных корейцев. Нужно сказать, что советских корейцев в Каракалпакии проживало в те времена, может быть, с добрую шестую часть от населения автономии. Как и когда укоренились они в Средней Азии – мне неизвестно. Запомнилось лишь, что называли себя корейцы гордо «русскими корейцами», имели советское гражданство и даже могилы дедов на каракалпакской земле…
Корейцы выгодно для нас отличались от коренного населения. Во-первых, они чисто говорили по-русски (но и среднеазиатские языки знали назубок), во-вторых, опрятно одевались, в-третьих, аккуратно и вкусно готовили, в-четвёртых, честно и качественно  работали, в-пятых… В общем, можно долго перечислять  достоинства представителей этой нации. Но поговаривали люди знающие и о негативной их деятельности: о том, в частности, что «в самых потаённых степных уголках «кореяки» заводят маковые плантации и в определённый период собирают молочко из разрезов на растениях, делают из него опиум. Один килограмм такого наркотика стоит семь-восемь тысяч рублей (новенькие «Жигули»!). А в Баку на чёрном межрегиональном рынке – все пятнадцать (новенькая «Волга»!). Местная милиция, конечно, выслеживает, охотится на заготовщиков, но толку с того мало. Да и милиция вся – подкуплена»… 
Проблемы наркомании меня интересовали меньше всего, и потому мнение о себе эсэсэсэровские «ближневосточные» корейцы оставили самое доброе. Потом, после Средней Азии в жизни моей будет советский Дальний Восток и в нём - вербованные корейцы-иностранцы, ким-ир-сеновцы из Северной Кореи. Называли их так за непременный значок вождя Ким Ир Сена на лацкане демисезонного пиджачка, в каковом (плюс кепка на голове и спортивные кеды на ногах) корейские ребята-«маслята» спокойно перезимовывали  тридцатипяти-сорокаградусные хабаровские морозы. «Маслятами» их называли даже чаще, чем ким-ир-сеновцами: за матово лоснящуюся кожу, за невысокий подростковый рост и сухость телосложения. Что сказать, сравнивая тех и этих представителей далёкой северокорейской страны? Один великий народ, а люди полярно различные…
В совхозе имени ВЛКСМ нас тогда с мордвином Федотом Ивановичем (он появится ещё многократно в ненадолго нарушенной хронологии повествования) радушно принял в гости его знакомец - кореец Роман. Вышло так, что ворчливый каракалпак-водитель, с которым мы сопровождали в «МАЗе» стройматериалы на сооружение, «подшутил», оставив Федота и меня, как лишний груз, на центральной усадьбе совхоза. Мы в тот раз завернули с трассы в посёлок, и зашли с ворчуном-шофёром в магазин посмотреть на прилавки.  Но, увлечённые просмотром товара, не заметили, как он вышел, сел за руль и, не дожидаясь нас, укатил. Так попросту,  взял - да и дал по газам…
Обескураженные подлым пассажем, мы стали кумекать: как же теперь добираться на сооружение? За  душой не было ни гроша.  И тогда Федот Иванович вспомнил о своём Роме-корейце. 
Роман – плотный невысокий крепыш с антрацитово чёрными волосами, прямыми и жёсткими, как на конской гриве, с характерным желтоватым оттенком смуглости на коже (тоже отличительная черта от стержневого местного населения!) принял нас по всем законам международного гостеприимства.
Жаркий сентябрь щедро разбрызгивал с высот липкий сок перезрелого солнца. Во дворе - под навесом - для нас без промедления стал накрываться дастархан. Жена хозяина - красивая кореянка  (не молчаливая и  безропотная,  как тень, а улыбчивая и словоохотливая) - принесла горячий плов, расставила разнообразные овощные  и рыбные блюда, разложенные по большим пиалам. С первых минут мне стало ясно, что в корейской семье женщина имеет равноправный с мужчиной голос. Хозяин персонально предупредил меня,  что  аппетитные на вид салаты  пробовать нужно понемногу, осторожно. И предупредил не зря: остроты они оказались воистину огненно-об-жигающей.
Были выставлены на дастархан и традиционный зелёный чай, и неизменный арак. Только обычного хлеба не было. И когда я всё-таки  хватанул чрезмерную пробу близ расположенного к себе салата, Роман, чтобы  загасить полымя в моём желторотом клюве, скорее пододвинул мне тарелку с пресным отварным рисом. Сам он брал его щепоткой, и, смачивая в пиале с подсоленной водой, отправлял в рот вместо хлеба.  То же проделал и я,  но не так ловко, как хозяин. И - неуклюжий, обожжённый - усеял  отборными, рассыпчатыми (одно к одному!) зёрнышками  весь угол дастархана, за которым, как полагалось по-восточному, мне и без того пришлось полусидеть–полулежать. На этом казусы в ВЛКСМ и закончились.
Накормив дорогих гостей, благодушный кореец без проволочек завёл свой парадно-полевой «Москвич» и с комфортом доставил нас на место назначения…
А своему обидчику - тому пээмковскому водиле - мы отомстили позже, выбрав момент и подложив под колесо его «МАЗа» деревяшку с гвоздём-двухсотмиллиметровкой. Сколько ругани и проклятий на двух языках – каракалпакском и русском - было вывалено на наши безотчётные головушки, передать не берусь. Да и не стоит «шутник» более упоминания.
В  совхозах «Россия» и имени «Жданова» мне довелось бывать не единожды и, если их не минует нить повествования, – будет замолвлено и о том.
А теперь – о Карантау…

Основательно я рассмотрел посёлок, заехав в него с электриком Барзабаем, когда завершалась эпопея электрификации нашего объекта, о чём тоже будет рассказано в ближайшем сюжетном развёртывании.   
А тогда, по горячей весне, пээмковским трайлером в сопровождении автокрана мы перевозили на объект железобетонные электроопоры – впрок для будущего моста будущего гидросооружения. И по пути сделали в Карантау «вынужденную» остановку. Это водителю-крановщику подвернулась шабашка: выставить краном у частного дома бетонные фундаментные блоки, сваленные в груду  самосвалом.
Посёлок представлял довольно развитое поселение – со школой, больницей, конторой, магазином, хлебопекарней и даже со столовой, в которой на часть честно заработанных крановщиком двух червонцев мы плотно пообедали. Обед для меня был в новинку. Состоял он из порции огромных сочных мантов, представляющих подобие русских пельменей, только габаритно увеличенных раз в десять. Не обошлось и без паршивого узбекского вина «Заравшан» - тёплого, с мутью и слоистыми охлопьями осадков. Но поганый «Заравшан» нисколько не испортил отменных вкусовых качеств ароматных,  сочных и жирных мантов.
Заканчивался апрель. Карантау увивала свежая зелень. Отцветающий урюк покрывал неприглядную землю нежным налётом лепестков-снежинок. Могучая держава, одну из окраин которой составлял и этот затерянный среднеазиатский уголок, готовилась к Великому Первомаю. У кирпичного здания Поссовета с красным государственным стягом над шиферной крышей (стяг - обвисшая в безветрии, полинялая тряпица), на плохо натянутых между деревьями верёвках, провисал новенький кумачовый транспарант с замечательной надписью: «Да Здрасвтует 1-я Мая!».
Рядом с  поселковым Советом уныло и буднично кособочилось деревянное строение с облезшей, но безгрешной по грамматике крупнобуквенной надписью: «Магазин». Чуть ниже и мельче под словом «Магазин» было начертано: «Респо», что, по всей вероятности, расшифровывалось как «Республиканское потребительское объединение» и означало принадлежность магазина к особому - первой категории! - товароснабжению. Дверной проём в торговое заведение был занавешен грязной марлей; за марлей царил душноватый полумрак и слышалось домовитое гудение мух.
Когда вслед за Барзабаем я заглянул внутрь, у безлюдного  прилавка томилась продавщица лет тридцати с чёрными нечестными и похотливыми глазами – то ли татарка, то ли узбечка. Барзабай поприветствовал её на местном наречии и назвал по имени Наиля. Но и по-русски Наиля заговаривала с нами на удивление разборчиво и словоохотливо, с лёгким приятным акцентом, что, несомненно, сразу располагало к ней посетителей моего рода, то есть славянских покупателей, не очень частых в такой глуши.
Освещали торговое помещение две тусклые лампочки, запятнанные следами активной жизнедеятельности летающих и ползающих насекомых. Одна половина магазина отводилась под промтовары, другая – под продукты. Продуктовые полки были заставлены рыбными консервными банками, стеклопосудой с овощной и фруктовой начинкой, бумажными кульками с крупами, лотками с весовыми конфетами. Здесь же надменно красовался  всегда интересующий мужчин любой национальности виноводочный стеллаж, украшенный помимо господствующих высокомерных бутылок запылёнными пирамидками сигаретных и папиросных пачек и низкорослой ратью спичечных коробков. Отдельно располагалась хлебная ниша с кирпичиками хлебных булок, укрытых от мух и тараканов  таким же серым обрывком марли, что приветствовал нас на входе…
На другой стороне помещения - в промтоварной половине -  широкий деревянный прилавок прятали под себя кучно наваленные рулоны тканей. На переднем плане громоздились рулоны цветистого восточного  шёлка  - согласно спросу, что ли?  А на стене разместились такие же, как и в продуктовом отсеке, полки, но  со всякой бытовой хозтоварной дребеденью.
Почему так подробно описывается невзрачный магазин Наили? Потому, что он станет самым доступным и самым посещаемым нами заведением этого диковинного посёлка, а бойкая Наиля – кредитной палочкой-выручалочкой в приобретении товаров первой необходимости, из  виноводочного отдела, разумеется.
Ну, а вся необычность и вместе с тем даже угроза для здоровья стороннего человека в удалённом и резервированном от мира населённом пункте, куда мы заехали, таилась вот в чём.
Карантау – уму непостижимо! - был посёлком… прокажённых,  именуемым на официальном языке красивым словом «лепрозорий». И в нём самым существенным образом проживали, находясь на постоянном лечении, люди, поражённые древнейшей болезнью человечества - лепрой. Ещё Ветхий Завет предупреждал, что больных такой заразой надобно изолировать от общества, а дома и имущество их – сжигать! И, тем не менее, миновав античные, а затем  и ранние библейские времена, жестоко поглумившись над миром в мрачном средневековье,  лепра благополучно вошла и  в наш просвещённый двадцатый век.
Кто и как лечил больных и присматривал за ними в Карантау – тоже осталось для меня малопонятным. Но внятным было одно: именно здесь располагается единственный на весь Узбекистан лепрозорий, носящий статус республиканского!
Охотливые разъяснения о нашем специфическом местонахождении, выданные  из уст подковыристого крановщика за трапезой в общественной столовой посёлка-лепрозория, могли повергнуть в шок любого. Но кое-что о Карантау я уже слышал от Илюши, и, к чести сказать, ни один кусок вкуснейшего манта не застрял в моём горле, к ожиданию лукавого визави!
В тот раз увидеть человека, поражённого проказой, мне не довелось. Всё вокруг было обычно и мирно. На юной травке у глиняных домов паслись бодрые, задиристые козы. Рядом хаживали степенные, довольные жизнью и средой обитания вымястые коровы. Единичные  прохожие поселяне – все нормальные люди, при лице, о руках и ногах – изредка  проходили по своим делам. Ни малейшего намёка о зоне повышенной опасности не обозначалось - ни в благоухании природы, ни в естественности животных, ни в поведении и внешности людей.  И зря по наивности своей крутил я головой, высматривая в пустых проулках какие-то упреждающие надписи или иные информационные указатели, вроде плакатов с человеческим черепом и костьми, сопровождаемых зловещим текстом «Осторожно: лепра!».
И все же внутренне чувствовал я себя не совсем уравновешенно. Шутка ли: ведь я очутился в республиканском – государственном! -  очаге неисцелимой заразы – пусть и не категорично изолированном от общества очаге, но ведь в самом его средоточии!..

2. Пигмеи и министр

Ещё одно моё посещение Карантау, запомнившееся из многих других, произошло полугодием позже в компании… с министром просвещения Каракалпакии! Да-да, с самым что ни на есть натуральным  министром – высоким,  крупным мужичиной, обладателем властного умного лица и строгого баритона. Одна фактура такого солидного дяди говорила о том, что перед вами – высо-окий начальник!
К слову, чинопочитание в стране каракалпаков сразу бросалось в глаза. Культ должности, владычествующий здесь, мы заметили в первый же день знакомства с ПМК, где вокруг Джамабая Балтабаева подобострастно крутились его сослуживцы-подчинённые... И чем выше была должность, тем весомее и значительнее обязан был казаться окружающим чиновник, держа на уровне свой, титулованный властью фас и профиль. Проще говоря, если ты был, пусть самый маленький, но – начальник! – то и вес у тебя в обществе, в отличие от людей низших, не начальников, представлялся намно-ого существеннее.
Знакомство с министром произошло банально и прозаично. К гидросооружению подкатил автобус «ПАЗ», из него выскочил молодой, интеллигентного вида каракалпак и стал интересоваться нашим бульдозером и бульдозеристом. Бульдозер у нас как раз был на ходу, и бульдозеристом считался Илюха. Тогда интеллигент объяснил, что неподалёку надо распланировать небольшое поле  «для…  (здесь он даже понизил голос)  самого министра просвещения»!
На сооружении в ту пору, а стоял уже октябрь,  полным ходом шёл бетон.  Прерывать производственный процесс было накладно, но случай подвернулся неординарный: выходило, что бригаде выпала честь оказать услугу чиновнику пре-оч-чень высокого правительственного ранга. Здесь и Джамабай Балтабаев был нам не указчик!
Вдвоём с Илюхой (он – как  бульдозерист, я – как его помощник) мы  зашли в автобус, где восседал могучий глава министерства. Салон правительственного авто, неброского снаружи, внутри был отделан красочным декоративным пластиком и имел привинченный к днищу удобный лакированный столик. Шёлковые шторы уютно затеняли окна, пассажирские сиденья покрывали нарядные чехлы из голубого бархата. Посредине, в проходе между рядами сидений, лежала мягкая ковровая дорожка бардового – правительственного! -  цвета.
«Ничего себе салончик!» - переглянулись мы.
Министр, восседающий за лаковым столиком, доброжелательно, внушительной дланью, поздоровался с каждой нашей немытой   ладонью. Мы опасливо проследили грязными чоботами по парадному ковру-дорожке в конец салона, и  робко примостились на нежный бархат заднего сиденья.  Чудо-транспорт брезгливо фукнул под нашими задами в непарадной одежде зловонным выхлопом и, мягко покачиваясь, повёз на осмотр фронта работ.
Когда прибыли на место, Илья, мизерный, как пигмей рядом с двухметровым правителем, вывалившим свою гигантскую особу в открытое пространство, принял вид не менее крупного специалиста, но - по планировке полей. Выражение его чумазой рабоче-крестьянской физиономии получилось таким значимым, что запросто могло создать впечатление, будто за выдающиеся достижения при культивировании степи в особо суровых климатических условиях Крайнего Востока Илюха имел чуть ли не звезду Героя Социалистического труда!
Илья Георгиевич (ну, никак нельзя в данном эпизоде обойтись без отчества) с придирчивостью начальника поисковой партии первоначально осмотрел местность визуально. Затем профессиональным прищуром то левого, то правого глаза более точно,   топографически,  снивелировал границы будущей должностной плантации и стал что-то прикидывать в уме, неторопливо докуривая сигарету (последнюю из замусоленной пачки повсеместно любимой в народных массах табачной марки «Прима»).  Я, конечно, не посмел отвлекать стервеца от расчётов государственной важности, забывшего, что, как  курильщик, на свете существую ещё и я…
Наконец, небрежно отправив приличный ещё окурок щелчком в сторону и густо сплюнув (как раз под ноги вертлявому интеллигенту),  Илья Георгиевич дал согласие в два дня управиться с заданием. Непросвещённый в геодезии просвещенческий министр удовлетворённо пробасил: «Якши!», и вторично одарил мощным рукопожатием Илью, а заодно и меня. Тогда автобус бодренько повёз нас дальше – в Карантау.
В пути услужливый и повеселевший интеллигент рассказал на хорошем русском, что сам он работает в должности районного инспектора образования и сейчас сопровождает главу министерства в его инспекционной поездке. Поведал, что едут они в карантаусскую школу, где по случаю приезда высокого гостя уже готовят большой той с обязательным жареным бараном. Болтливый просвещенец разъяснил – по пролетарски, на ухо - что в программу встречи Его Министерского Высочества для любого школьного директора входит «жертвоприношение» барана, поскольку никакому школьному директору с окладом в триста рублей не хочется стать простым учителем и получать зарплату в сто двадцать максимальных преподавательских таньга (рублей, значит).
В Карантау, подъехав к длинной одноэтажной восьмилетке, мы имели возможность видеть в щели расписных штор автобусного окна, с какой угодливостью встречали местные педагоги во главе с лебезящим директором сиятельную правительственную персону и иже с нею.
А минут через двадцать юркий, всюду поспевающий инспектор районо вернулся в автобус с большим пакетом, уготовленным  для нас. В  нём находились: хлеб, чай, конфеты, печенье и, конечно же, арак и спирт – всё из школьной столовой, как аванс от высокопоставленного заказчика за предстоящую работу. Любезный адъютант Его Превосходительства дал водителю указание доставить уважаемых специалистов (то есть нас, кого же ещё!) обратно на сооружение, дружески попрощался и поспешил на инспектирование жареного барана.
Эта поездка окончательно убедила меня в том, что Карантау – абсолютно и безоговорочно - не инфекционный посёлок. Уж если сами министры с удовольствием кушают здесь отборных запечённых барашков, да потягивают крепкие прохладные араки, чистые, что алтайские родники, то о какой опасности заражения проказой может идти речь?!

3. Поллица

Первого носителя лепры – тет-а-тет - я встретил в Карантау в жарчайшую пору июля, когда температура воздуха в тени зашкаливала за сорок пять градусов по Цельсию. В тот незабываемый денёк мне пришлось проделать умопомрачительный переход по испепеляющей равнине от нашего сооружения до посёлка и назад, составивший, в общей сложности, шестнадцатикилометровый обезвоженный путь. И нужно учесть, что за «лекарством» с не латинским обозначением «Чашма» курсировал я, находясь в самом гадком и  угнетающем состоянии, именуемом в простонародье «отходняком». А если учесть, что обратная дорога была отягощена четырнадцатью пол-литровыми бутылками микстуры (пятнадцатую я заслуженно влил в себя у магазина), да пятью громадными полуторакилограммовыми булками хлеба, то исторический марафонский пробег героического древнегреческого посланца не представлялся неодолимым для тогдашних моих двадцатичетырёхлетних ног. Пусть это и прозвучит теперь несколько нарциссически…
Изнурительному марафонскому испытанию подвергся я по причине общего трёхдневного загула, когда в работе на сооружении (состав бригады к тому времени в корне изменился) был типичный простой, и жизнестойкость моих коллег парализовал тяжелейший похмельный синдром. Никакая колёсно-гусеничная техника объекта, могущая транспортировать кого-либо до ближайшей торговой точки, не работала; попутного транспорта степь не посылала, и пришлось мне, как наиболее молодой и дееспособной на тот момент единице, двигаться самоходом в спасительный магазинчик Карантау…

Наили на месте не оказалось: день для магазина был выходным. Поселковые люди указали на неказистый соседний дом, разделённый на двух хозяев. В нём - два шага от рабочего места! - и проживала продавщица. Но ткнулся я не в ту половинку жилища.
На мой настойчивый стук за хлипкой фанерной дверью послышались медлительные шаркающие шаги. Наконец дверь приоткрылась, и в образовавшейся щели на высоте детского роста появилось пол-лица…
Ах, и как бы шарахнуло меня в сторону, рассмотри я сразу, что эта взрослая, иссечённая морщинами и шрамами половина лица является не частью, а всем наличествующим ликом показавшегося на зов человека-карлика! А может быть, и не карлика вовсе, а изуродованного страшной болезнью, колченогого человеческого существа... Признаки его половой принадлежности - по единственному глазному проёму без брови и ресниц, по смазанному подобию носа без переносицы,  по искривлённому рту без губ и зубов - определить было невозможно. И вот с этой головы, облепленной жидкими, с лёгкой проседью волосами, с головы, будто обрубленной когда-то ударом по лицу соскользнувшего топора, на меня смотрел чёрный, целенаправленный, как пистолетное дуло, зрачок…
- Извините… - только и смог пробормотать я, начиная с нарастающим ужасом осознавать, кто передо мной. Зрачок немо – снизу вверх – нанизывал гостя на шило вопросительного взгляда.
- Из-звините…- ещё раз с натужным усилием воли сумел вышептать мой пересохший рот.
Стараясь не пятиться, я медленно повернулся к несообразному существу беззащитной спиной, и, силясь не сутулить плечи и идти как можно прямей, осторожно, мелкими шажками направился прочь…
   
Это был мой первый прямой контакт с прокажёнными. Со временем мы привыкли к ним, если можно считать привычным периодическое обозревание уродцев самой изощрённой искажённости и деформации обличий и тел. Помнится, в одном жилище, в неурочное время мы довольно часто покупали спиртное - по слегка завышенной цене, а вместе с ним и вкуснейший свежевыпеченный нан.  В другом доме я частенько брал для себя лично кисловатый, бодрящий кумыс, резкий, как молодой русский квас. В каждом из тех обиталищ  проживали  исковерканные в  различной степени проказой, но – подчеркиваю! - нормальные, здравомыслящие люди, пусть плохо говорящие по-русски, пусть занимающиеся мелкой безобидной спекуляцией.
Чувство неловкости перед ними за свою внешнюю телесную полноценность никогда не покидало меня. Но та, первая встреча с жутким образом человека, имевшего пол-лица на обрубленной голове, нелепо прилепленной к  усечённому туловищу, до сих пор заполняет сердце неоправданным чувством вины. И воскресающая вина эта начинает саднить и кровоточить - за несправедливость ли слепой природы,  за мою ли бесцеремонную молодость? Или болит она за ту, чужую, заключённую в обезображенную плоть, душу человеческую, криком немым рвавшуюся в вечность из единственного глазного зрачка, как из отверстия замочной скважины одиночной тюремной камеры, запертой на пожизненный срок?..