***

Рассказы. Сборник 1-ый

Ассирийская легенда о настоящей любви

На берегу Тигра стоит благословенный город Ашшур, столица Великой ассирийской державы. Золотым сияют купола многочисленных храмов, а всего краше главный храм богини Иштар – богини войны и бога Раммана – сокрушителя. А в закатных лучах горят алым. В великолепном дворце на берегу Великой реки живёт сам царь – трижды Великий и прекрасный Илушума, царь всех объединённых земель от Тигра до Ефрата и далее на запад и на восток, на север и юг.
У царя было две дочери. Но старшая умерла при рождении, а младшая жила и цвела. Её звали Долайей. Долайя была красавица, но гордая и капризная. Всё ей не так, это ей не так, это не эдак. Целыми днями гуляла она в тенистых садах и по пустынным аллеям царского парка, где на ветвях пели райские птицы и цвели заморские цветы. Царь любил свою проказницу дочь и баловал её, как мог.
Однажды, проснувшись утром, царевна услышала шум: звон оружия и доспехов, лязг цепей, крики и ржание лошадей.
- Что случилась?- спросила она сонным голосом у своей кормилицы, сморщенной старой старушки с добрым и кротким лицом. Звали няньку – Илышва. Сколько раз она потакала проказам своей любимицы, сколько бранила – всё безуспешно.
- Там, наверное, пленников привели.
- Ну, так иди же, посмотри!- прикрикнула на неё капризная Долайя.
И нянька выбежала из покоев принцессы.
- Весь двор запружен людя;ми,- рассказывала вернувшаяся Илышва. – Там и высокие юноши с лицами благородными и прекрасными, как у богов, и дряхлые седые старики в рваных одеждах, и прекрасные девы-рабыни – юные и чистые, как цветы Лотоса. И все в цепях, избиты, измучены. Все они египтяне. А среди них один карлик – ну такой потешный, просто умора,- и старушка засмеялась хриплым дребезжащим смехом, так что морщины на его, иссохшем, словно печёное яблочко лице, заколыхались. – Так вот. Говорят, его отправят в придворный цирк Ашшура.
- Хочу поглядеть на него, няня.
- Но это невозможно! Пленникам нельзя глядеть на царевну.
- С каких это пор у нас такие правила. Я царская дочь и Мне всё дозволено.
- Попросите батюшку, может он дозволит,- робко сказала старая няня.
- Вот ещё буду я кого-то просить! Сейчас же выведи меня к пленникам!- приказала царевна.
Ничего не оставалось бедной нянечке, как вывести на крыльцо непослушную девушку.
И царевна увидела пленников. Сразу закрыла она лицо цветистой тяжёлой тканью и спрятала под убор волосы. Перед ней скованные одной цепью стояли юноши и девушки, старики и старухи, старые и молодые, всех возрастов и полов. Лица их были худы, а руки и плечи в шрамах. Карлика она увидела сразу – он стоял самым последнем в цепи, и цепи стягивали его руки так, что оставляли на коже красные вздувшиеся волдыри.
- Отпустите его!- крикнула воинам царевна. – Он же не выдержит ваших пыток! и, вообще, позовите ко мне отца.
Когда её привели к императору, она с поклоном обратилась к нему:
- Святейший государь и отец мой, дозволь мне взять в своё личное распоряжение карлика, что ты привёз из-за моря.
- Прости, дочь моя, но его я хочу подарить придворному цирку. Он самый лучший экземпляр, что нам когда-либо попадался.
Долго упрашивала дочь отца, и он, наконец, сдался.
Царевна взяла карлика за руку и увела в свои покои.
За всё то время, как она видела его, он не проронил ни слова.
- Ты что – немой?- спросила она, - На что мне тогда такой нужен.
- Вы наши враги. И я не хочу говорить с вами. Я знаю, что я раб, но молчать о том, что я чувствую, я не могу.
- А ты смелый.
У него был очень тонкий голос, как у пятилетнего ребёнка. Но вот они дошли до покоев царевны.
- Заходи,- распахнула она перед карликом дверь.
Когда они сели на пол на расписные бархатные подушки, царевна спросила:
- Как тебя зовут?
- Бэс.
- Как ты Бэс, известный египетский ювелир?! Как же ты тут оказался.
Он не ответил.
Царевна уже внимательно оглядела его. Он был в одной набедренной повязке. А все руки и шея были в золотых браслетах с изображениями священных жуков-скарабеев и при каждом шаге карлика, они всё время звенели. Сам карлик был ростом не выше четырёхлетнего мальчишки, но удивительно пропорционален. Царевна думала, что увидит перед собой уродца с большой головой, большим животом и маленькими кривыми ручками и ножками, а увидела красивого, но очень маленького человека, с золотисто-коричневой кожей, карими глазами и светлым лицом. И царевна почувствовала к нему какое-то непреодолимое чувство. Это было что-то с родни любви. Конечно, не любовь, но что-то очень похожее.
- Запомни, малыш, никто не посмеет тебя обидеть, пока ты под моим покровительством. И запомни крепко, ты отныне мне не раб и не шут. Ты свободен. Но для других ты останешься рабом. Ко мне ты будешь приходить как друг, а не как шут. Я скажу всем слугам, кем ты стал теперь, но об этом не должен знать отец. При нём ты будешь вставать на колени и низко опускать голову, и говорить с тобой он будет как с рабом. Ты всё понял?
Но карлик вместо ответа подбежал к принцессе и крепко обнял её за талию. При прикосновении его маленьких рук она почувствовала что-то новое, неиспытоваемое ею раньше. Это была горячая крепкая привязанность к этому маленькому несчастному человеку.
С тех пор почти каждый день царевна Долайя виделась с карликом Бэсом, и они интересно проводили время. Он рассказывал ей о своей стране, о Египте, рассказывал о своём ювелирном деле, даже показал несколько прекраснейше выполненных изделий, которые он спрятал от стражей.

И чем чаще Долайя виделась с Бэсом, тем сильнее становилась привязанность её к этому доброму милому карлику. Бэс показал ей другой мир, в котором царствовала красота, где люди жили куда привольнее, и каждый мог заниматься своим делом. Как бы ей хотелось стать женой какого-нибудь мастера и не выслушивать каждый день высокопарных похвал и льстивых речей от многочисленных придворных, городских чиновников, ремесленников, возниц и, наконец, слуг.
Бэс никогда не рассказывал ей о страшных поборах египетских правителей, об эпидемиях, о народных бунтах. И она наивно думала, что Египет благодатная страна, где не бывает войн, и его правители не сидят целыми днями, выслушивая нудные доклады жрецов о том, что происходит в стране. Не рассказывал он ей и о жестоких пытках, какие устраивали на городских площадях палачи фараонов и цариц. Но она заслушивалась историями о благословенном городе Мемфисе, о том, что там царит мир и покой, о том, что люди там ходят в цветных коротких кафтанах с короткими рукавами и что чуть ли не на всех базарах там льются галльские вина, греческие амфариски стоят на золочёных тумбах и скифские ожерелья горят всеми своими самоцветами на бархатных подушечках. Утаил Бэс от царевны, что некогда именно Мемфис слыл «Городом палачом» средь окрестных соседей и даже за морем.
Так проходили дни за днями. Всё чаще и чаще призывала царевна к себе Бэса, и они подолгу беседовали. Долайя никогда не прикрывало при Бэсе лица, признавая тем самым его либо сваоим родственником, либо женихом. Так оно и было – Бэс был для Долайи словно брат. Бэс всё чаще и чаще заглядывался на царевну, и в этом взгляде читались не только родственные чувства. Но она этого не замечала или не хотела замечать.
Но вот однажды пришло известие, что с гор спустились воинственные Аторри. Они нападают на окрестные деревни и безжалостно убивают людей и что скоро они будут в окрестностях Ашшура.
- Агидал,- сказала как-то царевна сыну одного из придворных, - хочешь, пойдём в горы и поймаем разбойников.
Агидал с радостью согласился.
- Не езди, царевна,- упреждал её Бэс.
- Почему, раз я хочу. Разве можно отказать царевне.
- Потому что это опасно.
- Это мне решать. И ты поедешь со мной.
Лицо Бэса не дрогнуло. Хотя по глазам было видно, что он боится. И он спокойно сказал:
- Будет кому уберечь тебя от разбойников.
- Но что ты можешь сделать, недомерок. Он, прости!
- Ничего, я привык.
На том и порешили.
Через два дня тайно ночью они трое выехали за городские ворота и направились на восток к горам.
Начинало светать, когда бесприютные скалы встретили их туманом и предутренним холодом. Молочно-белый туман стекал с вершин до самого подножия, и почти ничего не было видно.
- Холодно здесь,- жалобно сказала принцесса.
- А ты чего хотела,- мрачно ответил Агидал, привыкший к таким прогулкам с мальчишками, тоже, разумеется, тайком.
Но едва они начали свой подъём, как из белёсой мглы бесшумно пролетела над головой принцессы стрела. Ещё одна чуть было не убила её, и если бы Агидал вовремя не оттолкнул её, она была бы уже мертва.
- Ой, боги, что же это такое!- вскрикнула принцесса.
- Тише, молчи. В тумане они быть может, нас и не заметят,- прошипел Агидал.
- Кто?
- Неужели не понимаешь, горцы. Их может быть гораздо больше, чем мы думаем. Эх ты не было хлопот, зачем ты с нами навязался, недомерок.
- Это я его с собой взяла.
- Зачем? Ладно, сейчас не время ссориться,- миролюбиво заключил он, услыхав тонкий свист очередной вестницы смерти, которая пролетела возле самого его уха.   
- Что делать будем,- поинтересовался он.
Но разве они могли ему ответить.
- Пойдём вперёд,- сказала царевна.
- Ишь ты какая смелая. Тамм их, наверное, целые полчища.
- Не забывай с кем говоришь.
- Да ладно. Здесь выживать надо, а не о приличиях думать. Ладно, идём! Бэс, ты последний.
Онеи осторожно двинулись вперёд, пробираясь чуть ли не на ощупь между валунов в густом белёсом тумане. Туман был густ, как вата. Он залеплял глаза, лез в рот, в ноздри. Не прошло и пяти минут, а они уже вымокли до нитки. Но вот туман начал рассеиваться. И тут со всех сторон послышались крики и в детей полетели стрелы. Первым сообразил, что случилось, Агидал.
- Бежим, они нас заметили и сейчас пустятся в погоню.
- Но куда, здесь же горы. И спрятаться негде.
- Сюда,- закричал Бэс.
- Ты что с ума спятил. Кто ж в такую-то щель втиснется. Это только для тебя!- огрызнулся Агидал.
- А вот смотри, неучтивый юноша,- не сдавался Бэс.
Но раздумывать дольше не приходилось. Послышался топот множества ног. Крики приближались.
- Сюда,- взвизгнула царевна, и первая нырнула в чёрную щель.
Щель была очень узкой, и лежать там можно было только свернувшись клубком. Она лежала. Притиснутая к Бэсу и чувствовала, как дрожит от страха его маленькое тщедушное тельце. И в который раз поразилась она смелости этого карлика. Как он перед лицом неведомой опасности может сохранять такое спокойствие и ещё думать, когда даже самый Агидал боится. И как он, Бэс, заботится о них, стараясь не выдавать своего страха, а сам-то ведь, вон, лежит сейчас в какой-то норе и трясётся. А она! Что может сделать она! Ничего… ей остаётся только ждать.
Шаги удалились.
- Вылезайте,- приглушённо приказал Агидал.
Они вылезли и побежали вверх по склону, оскальзываясь на камнях и падая. Но вот опять погоня!
Около двух часов продолжалась эта смертельная игра. Наши герои расшиблись в кровь. Платье на принцессе висело клочьями, плащ Агидала тоже был разорван в нескольких местах. Только Бэс почему-то уцелел. И он всегда был рядом с царевной. Но вот, когда солнце уже поднялось высоко, а туман рассеялся, они выбежали на равную террасу. Тут-то их и увидели. И на этот раз им не удалось скрыться. К ним устремилось сотни две горцев. Кто-то сказал:
- Вот эта девчонка и есть царевна. Убьём их всех, и дело с концом!
Их схватили за руки и потащили куда-то. Но Вёрткий Бэс вывернулся и крикнул:
- Не бойтесь, я ещё приду!
Крикнул он это по-египетски, и горцы ничего не поняли, также как и Агидал. Царевна немного знала египетский – Бэс выучил её, и когда нужно было, чтобы их разговоры никто не подслушивал, они говорили на его родном языке. И исчез среди камней. Но его никто и не бросился искать. Кому нужен безобидный карлик.
Царевна горько заплакала.
- Не плачь, всё образуется,- успокаивал её Агидал, хотя сам едва ли верил в то, что говорил.
- Я ещё и из-за Бэса плачу. Что же с ним будет.
- А что с ним может быть! Бросил он нас и всё!- рассердился Агидал.
- А его обещание?
- Да мало ли, что шут наобещает.
- Не говори так!- вспылила Долайя.
- Что это. Уж не влюбилась ли ты в него. Да и он в тебя. А то гляжу я, ходить он за тобой, как приклеенный, да и ты его не гонишь.
- А ты что, ревнуешь.
Дело в том, что Агидал сам любил царевну.
- И вообще, это моё дело! И ты, пожалуйста, не вмешивайся.
Он совсем позабыла о горцах. А между тем их со связанными руками привели в стан. Здесь тут и там по склонам были разбросаны деревянные домики, они ютились на голых скалах прямо над пропастью.
-«Откуда же у них дерево»,- удивилась Долайя.
Но скоро все её мысли мигом вылетели, когда она увидела, что их собираются посадить на цепь, как собак.
- Видимо раздумали убивать,- с горечью сказал Агидал. – Ну что ж, посидим с месяц, пока не подохнем с голоду, а потом… потом наши косточки развеет ветер по этим унылым серым камням.
- Перестань! Ты что, издеваешься?
- Зачем? А если это так. Я просто раскрываю тебе глаза. Чтобы ты не думала, что нас здесь свежей телятинкой будут кормить. Вернее будут, только объедками.
Их посадили на короткую ржавую цепь и четверо мужчин, находившихся в становище, ушли.
Настала ночь. Потом день. И снова ночь. И снова день. Долайя уже теряла надежду – она до сих пор надеялась, что Бэс придёт и выручит их. Да и в самом деле, что мог сделать он, слабый карлик, против ржавой цепи и полторы сотни взрослых здоровых мужчин. А если он побежал за помощью, то помощь подоспеет не раньше, чем их уже замучат до смерти. По крайней мере, пять дней потребуется, чтобы добраться до них, а то и ещё больше. А они на этой проклятой цепи не продержатся и четырёх. Она уже чувствовала, как слабеет с каждым днём. Все члены затекли и болели. Агидал выглядел не лучше. Он даже Бэсу сказал бы спасибо, если бы тот вернулся. А Долайя молила Иштар, чтобы Бэс, наконец-то, вернулся. И он вернулся. На третью ночь, когда ребята бессонными глазами глядели в темноту, рядом с ними раздался шёпот:
- Это я, Бэс. Я принёс напильник и ещё какую-то железную штуку. Держите, пилите цепь.
Они даже вздрогнули от неожиданности.
Когда они, наконец, распилили цепь, благо никого из часовых не оказалось рядом или они попросту спали, Бэс сказал:
- Идите за мной. Я проведу вас тайной дорогой. И они пошли.
Но далеко им уйти так и не удалось. Едва рассвело, послали погоню. Но Бэс как и всегда вовремя, нашёл хорошенькую сухую и удобную пещерку в скале, и они нырнули туда почти перед самым носом у преследователей.
Но вот подоспела погоня. Их сапоги прогромыхали под самым ухом у Долайи. Кажется, протяни руку и коснешься одного из них, чуть пошевелись – и всё пропало. Но вот шаги удалились, голоса затихли. Все трое выдохнули так громко, что Долайя испугалась, не услышат ли преследователи. Они выбрались из пещерки, и уже медленно пошли вниз по крутому склону. Вдруг, когда вдали вновь замаячили серые спины, все трое не сговариваясь, скатились с чего-то вроде песчаной насыпи, что бывает в наше время на железных дорогах, только песок посыпался.
- Ну, где же эти чёртовы дети!- заорал один из горцев, - Сколько можно за ними лазить? Давайте бросим это неблагодарное дело. Всё равно они нам особенно не нужны. А их царя мы уже изрядно напугали. Поэтому хватит. Пошли обратно.
- Домой!- крикнул другой грубый голос, по-видимому, командира, потому что они все разом повернулись и чуть ли не бегом бросились вверх по склону, туда, где находилось их становище.
- Ну, вот и всё,- сказал Бэс, - Мы победили.
- Подождите меня здесь. Мне надо отойти,- сказал Агидал.
И они остались вдвоём под косогором. Несколько минут они сидели молча. Долайя смотрела на горные маленькие цветочки и пыталась вспомнить, как же они называются. Вдруг её отвлекли тихие всхлипывания. Она обернулась… Это плакал Бэс. Слёзы градом катились по его маленькому личику. Волна нежности к нему захлестнула девочку. Она порывисто обняла Бэса и усадила к себе на колени. А он прижался к ней, как ребёнок прижимается к матери.
- Бэс, что случилось?
- Да так, ничего. Ты не знаешь – рабы, слуги, придворные – все ненавидят меня, потому что ты больше благоволишь ко мне, чем к ним. А я разве виноват. Они смеются надо мной, потому что уродец. Всю жизнь надо мной смеялись и показывали пальцами. Всю жизнь, как я потерял свою благословенную Родину,- рыдал Бэс, - И никто, никто, кроме  тебя не хотел понять меня. А я ведь тоже человек. Я тоже хочу любить и быть любимым. Хочу тепла и ласки. И я… я влюбился в тебя.
И, дотянувшись до её лица, он страстно поцеловал её в самые губы.
Она вскрикнула и отшатнулась.
- Вот видишь, и тебе я противен!- и, соскочив с её колен, он бросился бежать вниз по косогору… и исчез за ближайшей грядой камней.
- Что у вас тут случилось?- спросил вернувшийся Агидал, - Где наш спаситель.
- Он у… ушёл,- плакала Долайя.
- Как ушёл?! Куда?!
- Не знаю. Просто ушёл.
- Да что у вас тут произошло в конце то концов! И перестань реветь.
Успокоившись, она сказала:
- Я смотрела на цветы, и вдруг слышу, он плачет. Ну, я спрашиваю: «что случилось?»- ну, он стал говорить, что над ним все смеются, потому что он такой урод. А мне кажется он очень милый. А потом… Потом… Он признался… что любит меня.
- Так! Ну я же говорил!- торжествующе закричал Агидал, - А дальше что?
- А дальше… Дальше… Он По… Поцеловал меня… прямо в губы. Страстно так поцеловал. Прости меня, Агидал, мне  понравилось.
- Ничего. Всё равно я знал, что тебе моей не быть. Ты же царевна. А я… одно утешает, что он тебя тоже не получит.
- Ну что же ты. Беги, разыщи его и заставь вернуться.
- Если это возможно. Он упрямый. Но я попробую.
И он убежал.
Вернулся он довольно скоро… Один.
- Что случилось, он не вернётся?

Агидал молчал, скорбно повесив голову.
- Ну что, говори же!
- не хочу тебя расстраивать. Я уговаривал его вернуться. Но он сказал, что уйдёт… Уйдёт со своими… Египтянами, которые  пришли из-за моря и промышляют грабежами в лесах. 
…Тишину прорезал громкий жалобный крик, крик отчаяния и боли. Это кричала Долайя. Ушёл тот, к кому она привязалась всей душой и кого полюбила, хоть только сейчас это поняла. В роскошном дворце со множеством слуг и рабов, со множеством нянек и подружек, она чувствовала себя покинутой брошенной, забытой. Дворец был для неё, как красивый хрустальный гроб. Поэтому она и капризничала дни напролёт, чтобы хоть как-то занять свои мысли и думы. Она сама не понимала, почему ей так грустно и одиноко. Солнце светило ярко, цветы благоухали, с ней играли, её забавляли, ей поклонялись. Но ничего не радовало её в полной мере. Может, эта опустошённость появилась со смертью матери… И вдруг появился он, этот маленький человечек, отверженный всеми, одинокий, как и она Сама. Только с ним ей было тепло и уютно. Только с ним и с отцом… Но отец часто занят, а этот добрый ласковый карлик всегда с ней. К нему она никогда не относилась, как к очередной игрушке, он был для неё младшим братом, маленьким беззащитным. И вот теперь его нет и не будет никогда! И она снова закричала так, что горы содрогнулись.

Во дворец Агидал вернулся не в лучшем состоянии. Всё тело в синяках и кровоподтёках, одежда разорвана. И в довершении всего на руках он принёс бесчувственную царевну. Платье её превратилось в лохмотья, волосы слиплись от пота и крови, а глаза опухли от слёз.
Стражники скрестили перед Агидалом.
- Что случилось с царевной. И где ты был. Это ты будешь отвечать перед её отцом. Понял! А теперь иди, шалопай!
В этот день Агидал предстал пред светлые очи императора.
- Что с моей дочерью?- грозно спросил император, - И где вы были. Куда ты её затащил.
- В горах. Она сама захотела. А теперь она…
- Что?.. ну, говори!
- Она без сознания, да?
- Да. И это из-за тебя.
- Нет.
- А из-за кого же?
- Не знаю.
Конечно же он знал. Но смолчал ради своей царевны, а не вовсе ради шута-карлика.
- А где её телохранитель. Этот, что вечно таскался за нею. Карлик, Бэс?
Вот этого-то вопроса Агидал боялся больше всего. Во дворце всё-таки заметили отсутствие карлика.
- Он ушёл.
- Как ушёл?! Куда?! Уж не из-за него ли она рыдала и теперь без чувств?!
- Я больше ничего не знаю, государь,- с поклоном ответил Агидал.

Бэс пришёл во дворец в полночь. Крадучись проскользнул мимо стражей и беспрепятственно вошёл во дворец.
Лёжа в своей постели, он тихо плакал, вспоминая, как жестоко обошлась с ним царская дочь.
«Я и ей противен»,- думал он, досадуя на себя за свой опрометчивый поступок. «Нельзя этого делать. Она всё равно не поймёт. А только будет смеяться. Ну и поделом тебе, жалкий уродец. Чего я хотел…»

На следующий день Долайя пришла в себя, но отказывалась есть и пить и только молча лежала, смотря в потолок. Когда к ней пришли, она выставила служанок и продолжала по-прежнему лежать, смотря в потолок. Она добилась того, что сам отец пошёл к ней. И только тогда она разрыдалась навзрыд. Но даже отцу она не рассказала причины своего горя.
Прошла неделя или две, Долайя потеряла счёт времени, когда вдруг в её дверь тихо постучали. Она рассеяно дала разрешение войти. Дверь открылась. Долайя обернулась. К ней шёл Бэс. Царевна вскрикнула и бросилась вперёд. Она бережно подняла Бэса и уселась с ним на расписные подушки.
- Я скучал,- просто сказал карлик.
- Что ты наделал. Зачем сказал, что уходишь?
- Я хотел уйти, но ты, моя царевна, задержала меня, твои молитвы.
И он приник горячими губами к её губам. Она не сопротивлялась, а лишь крепче сжала объятия. Маленькие руки Бэса сжимали её грудь, его дыхание колыхало её волосы, его маленькое тело дрожало, он задыхался, шептал слова признания и всё теснее прижимался к Долайе. А она ласкала его и, не отрываясь, смотрела ему в глаза, в которых стояли слёзы, слёзы радости и восторга. Её лицо тоже светилось тем мягким нездешним светом, который бывает лишь у влюблённых. Их счастье было так велико, так безмерно, что все другие горести отступали перед ним. И в этот момент в дверь заглянула служанка гречанка Геона. Она давно завидовала царевне за её красоту [потому что в Греции, по крайней мере, у себя в Афинах, она считалась чуть ли не первой красавицей]. И, хоть Долайя и была знатного рода, завистливая гречанкуа не упускала случая  пошпионить за ней. И вот теперь, увидев царевну, о ужас! Целующуюся и с кем! С карликом Бэсом, с этим полууродом, годным только в шуты. О, конечно же она не упустит случай доложить кому следует, а при случае и самому царю.

Долго сидели обнявшись, Долайя и Бэс. Но вот Долайя выпустила Бэса из объятий, но тот продолжал обнимать её, забыв о своём положении, забыв обо всём на свете. Он был по-настоящему счастлив, так счастлив, как не был никогда. Он любим, наверное, в первый раз в жизни… Но недолго продолжалось это блаженство. Раздались крики и топот множества ног, и в опочивальню ворвались двое стражников, а за ними, растрепавшаяся от быстрого бега Геона.

- Что это значит?- возмутилась Долайя, - С каких это пор мужчинам дозволено заходить на женскую половину?
Но тут она увидела Геону, и её глаза расширились от удивления.
- А что здесь делаешь ТЫ?- спросила она, пытаясь придать голосу суровость, приличиствовавшую повелительнице, но это почему-то не получилось. Голос задрожал и осёкся на полуслове.
И до неё дошло, ЗАЧЕМ она здесь. Эта проклятая гречанка видела их с Бэсом. И поэтому эта Геона созвала стражу, чтобы забрать Бэса. И потом…
Долайя слишком хорошо знала, что будет потом. Она знала, что бывало с простыми «смертными», если кто-нибудь осмеливался дерзко взглянуть на царевну [впрочем, почти любой взгляд дольше нескольких мгновений считался дерзостью], а тем более она знала, что ожидало раба, осмелившегося не только смотреть на девушку знатной крови в течение времени, за которое она успела бы обежать весь дворцовый парк, но, о ужас, прикосаться к ней!
Всё это знала Долайя. И ей стало жутко, что её любимого будут пытать самыми жестокими пытками, а потом… оставят медленно умирать, истекая кровью на острых раскалённых камнях. Обо всём этом она знала из истории. В этих историях прошлого её страны бедная девушка принуждена была смотреть на муки этого несчастного, а его заставляли услаждать её ласками. Одна из таких историй повествовала о том, как такой осуждённый на муки, под палящим солнцем пустыни, обнял свою любимую и, припав к ней губами так и умер, заливая её своей кровью и до последнего шепча слова любви. Тем человеком мог бы быть Бэс. Но разве такой судьбы она желала для него?!...
Стражи уже схватили Бэса и пытались связать.
- Отпустите его! Вы не смеете!- закричала она, словно львица бросаясь к любимому.
- Не надо. Всё равно у нас с тобой не было бы будущего. Моя судьба уже решена – всё равно без тебя мне не жить! А дальше, будь, что будет!.. Стой на месте. Я покажу им, какова моя любовь!
И он вырвался из рук стражей и бросился к Долайе.
- что же здесь происходит,- взвизгнула Геона, - А Вам, Ваше Высочество, должно быть стыдно.
-вы, вы- задохнулся Бэс, - вы, бездушные владельцы! Вы смеётесь над нами и даже не подозреваете, как нам больно! Вы никогда не думали о том, что и рабы, а тем более ТАКИЕ Рабы могут чувствовать также, как и вы, обычные люди, только  гораздо сильнее. Сколько моих собратьев бродят в лохмотьях по дорогам и униженно просят вас дать им хотя бы чёрствый кусок хлеба, а вы вместо хлеба даёте им камни и награждаете плевками, говоря:
- Убирайся, мерзкий карлик!- если он нечаянно задевает край вашего парчового плаща. Самый последний бедняк в городе не прочь поглумиться над нами. Разве не так!
Голос Бэса звенел, как натянутая струна.
- А то, что карлики тоже умеют любить, вы не знали об этом. И я тоже хочу любить, хочу тепла и женской ласки. но мы для вас всего лишь рабы, шуты, призванные смешить публику по балаганам и выносить насмешки и оскорбления. Мне повезло – Долайя сразу заприметила меня среди других более достойных пленников, и я за одно это благодарен ей. В ней я нашёл настоящую, живую, добрую душу, которой наскучила вся эта роскошь, всё это льстивое обращение. Для неё я был не рабом, не заводной куклой, призванной плясать и прыгать под чужую дудку, а живым свободным человеком. Чем дольше я был с нею, тем больше понимал, что люблю её. и, когда я, наконец, встречаю юную чистую светлую душу, а потом и познаю любовь, вы готовы гнать меня, вы проклинаете меня, а за что, за то, что я украл у вас вашу реликвию, вашу царевну. Я бы ни за что на свете не причинил бы ей худого, но вы все почитали меня развратником, ну так смотрите же, смотрите, как мы умеем любить!
И он, сбросив свой набедренник, вырвался и бросился к Долайе.
- А вы смотрите на наше счастье, смотрите и завидуйте! Разве вы видели настоящую любовь в своих душных золотых клетках, где ваши жёны томятся в роскоши и лести. Разве сравнится ваша любовь, любовь ханжей и вельмож с пылкой, страстной любовью простого горажанина, который на рассвете, выйдя из моря, вдруг увидел свою дорогую подругу? разве знали вы вкус солёных губ, что касаются любимой и яростно и нежно, разве слышали они от вас настоящих искренних слов любви. Ваши поцелуи сладки, как сахар и от них не тепло, ни радостно. Женщины их любят просто по привычки и от скуки, в ваших пылких речах огня хватает лишь на одну минуту, в ваших глазах не загорается того пламени, что горит у нас, египтян, а лицо не озаряется светом богов, вы холодны и бездушны, как мраморные изваянья, в вас нет пыла, нет огня.
А я вкусил запретный плод и не намерен останавливаться!
- Он издевается над нами!- взвизгнула Геона, - О, боги, что они делают!
- Нет. У нас в Мемфисе на главной площади стоят два монумента: на одном обнимаются нагие мужчина и женщина, а на другом двое любятся прямо на постаменте, на глазах УК всей толпы, не скрываясь, не прячась. У нас не считается зазорным демонстрировать свои чувства. Эти монументы поставлены в честь настоящей крепкой любви, а не в честь любовных утех. У нас не карается законом, если мужчина увидит нагую девушку, как у вас.
- Себя не жалеешь, так хотя бы её пожалел. Царь ведь этого не простит своей дочери,- сказал один из стражников.
- не беда. Когда царевна сама хочет любить, ни по указке, нет! её никто не может ни заставить, ни отговорить.
И тут и сама царевна скинула с себя тончайшую тунику и приняла Бэса в объятия. И их красивые точёные тела сплелись, будто в танце.
И в довершении трагедии Долайя вдруг сдёрнула с лица бархатное покрывало и предстала перед всеми с открытым разгоревшимся лицом. Она даже глаз не опустила, а это значило, что она признавала Бэса своим женихом, так как родственником по крови он ей не был.
Бэс бесстыже и нежно обвивал руками её талию и бёдра, ласкал и целовал её грудь, губы, плечи, руки.
Но вдруг Бэс горько заплакал, уткнувшись в плечо своей любимой.
- Никогда, никогда больше я не увижу тебя!- безутешно рыдал он.
А она опустилась на подушки. Губы их сблизились, её руки крепче обвили его гибкий стан, и они замерли, словно статуи. Рука Бэса бессознательно скользила по её шее, плечам, груди, а другая импульсивно сжимала её чёрный локон. Слёзы беззвучно катились на её платье, уже промочив его насквозь. И всем одновременно припомнилась старинная легенда о том, как эльф повстречал в лесу таинственную деву. Они влюбились друг в друга, и зачарованный её песнями, он взял красавицу за руку и онипростояли обнявшись много, много веков.
- Да он действительно бес,- выдохнул один из стражников.
Но Долайя и Бэс наслаждались друг другом, и им было всё равно, что скажут люди, главное, они вместе.
- Ну, что же вы стоите!
Бэса еле освободили из объятий царевны. А её подняли и уложили на постель.
- О, бэс!- простонала она.
- Я всю жизнь буду помнить эти минуты. Жаль, что их было так немного,- успел шепнуть ей Бэс прежде, чем его схватили и, связав, потащили вниз по лестнице.
И странное томное оцепенение разом прошло. Царевна вскочила и бросилось к двери. Но было поздно.
- Прощай любимая и помни меня!- донёсся до неё его тонкий голос.
Царевна упала на подушки и горько зарыдала.
Дни шли за днями, недели за неделями, ак Долайя всё лежала и тупо недвижным взглядом смотрела в расписной потолок. Ничто не радовало её: ни расписные стены, ни ковры, которые она видела уже тысячи и тысяч раз за свою пышную однообразную жизнь, в которой словно лучик света промелькнул Бэс, промелькнул и пропал навсегда. ну почему так несправедливы боги? О, справедливая Иштар, ты одна слышишь мои молитвы, помоги же мне! Ведь ты же богиня любви.
Но и Иштар не слышала её.
Так прошёл месяц. Когда царевна наконец стала выходить из своей опочивальни, солнце достигло уже зенита и вскоре должна была начаться пора засух.
Пыльная трава пожухла и пожелтела, райские птицы в садах уж больше не пели так звонко, как прежде. Казалось, сама природа противилась смерти маленького беззащитного карлика. А для Долайи ничего не существовало – был только Бэс и всё растущий страх за него. Всё вокруг покрылось вдруг каким-то серым туманом, сквозь сплошную завесу которого вдруг проглядывали смутные тени да звучали обрывки слов да больше ничего. Долайя ничего не ела, а когда её насильно заставляли съесть хоть кусочек за здоровье светлейшей матушки её, то она проглатывала куски мяса и рыбы апатично и без малейшего аппетита и снова устремляла странно остекляневший взор куда-то в пространство. Изредка её губы шептали: «Бэс… милый!» и вновь она замолкала уже на целые сутки.
Так тянулись минуты, томительные минуты бесплодного ожидания. Ожидания?! Но чего она ждала? Бэс, давно замученный до смерти, был выброшен на улицу и его тщадушное тельце давно сожрали бродячие собаки, а она всё ждала!.. его!.. многие думали, что она сошла с ума. Да, это, впрочем, не было далеко не правдой. Долайя целыми днями говорила сама с собой, словно бы её любимый был рядом. Она называла его разными ласковыми именами, а когда фрейлины или даже отец пытались заговорить с ней, она замолкала на мгновение, словно слушая, но смотрела на них остекляневшим невидящем взглядом, а потом, не отвечая, продолжала с прерванного места. Ни шуты, ни подруги, ни Агидал, ни няня – никто не мог разговорить царевну или по крайней мере вывести её из этого транса. Весь двор был в отчаянии. Когда однажды полубезумная царевна гуляла вне своего дворцового парка. Она шла между деревьями берегом большой реки, и вдруг увидела юношу, стоявшего неподалёку. Она видела его впервые, но знала, что это сын одного городского жреца, небогатого, но уважаемого. Юношу звали Гиваргис.
Он стоял, немного наклоняясь к воде, но было видно, что он очень высок. Он был в одной короткой чёрной рубахе, подпоясанной широким кожаным поясом, могучие руки и широкая грудь были обнажены, а чёрные густые вьющиеся волосы были перетянуты на затылке узким ремешком из саромятной кожи. В таком наряде обычно ходили самые низшие слои общества – надсмоторщики над рабами или старшие рабы, служившие при дворе. От раба этого юношу отличала лишь накинутая на плечи и заколатая на левом плече лёгкая чёрная накидка с багряными полосами, какмие носят знатные особы. Вот Гиваргис обернулся. И Долайя замерла в восхищении. Его быстрые проницательные большие чёрные глаза были красивой мендалевидной формы и постоянно улыбались. И в них, казалось, тонул весь мир. И Долайя сразу же и навсегда утонула в них.
Она не думала, что сможет влюбиться ещё в кого-то, кроме карлика-ювелира. Но этот юноша… просто заколдовал её.
Долайя молча подошла и взяла его за руку.
Когда она вернулась во дворец, все были приятно удивлены. Долайя будто переменилась. Чёрный покров, покрывавший досели всё её существование, словно вдруг спал, вернее, его, словно сдёрнули лёгкой рукой. Она повеселела и перестала бормотать непонятные бессвязные слова. Она вновь стала разговаривать с няней, и отец был немало удивлён таким её чудесным исцелением.
С тех пор они часто гуляли вместе, Долайя и Гиваргис. Они смеялись и беззаботно разговаривали. Но, когда она обнимала Гиваргиса, она всё чаще и чаще представляла на его месте Бэса. Она рассказала Гиваргису эту историю. Он вздохнул и сказал:
- Да, я знаю эту историю.
Глаза царевны расширились.
- Да, знаю. Он рассказал мне всё.
- Так он жив?
И Гиваргис рассказал ей всё, что знал.
Бэса долго скрывали во дворце. Ему была придумана слишком долгая и мучительная пытка – ему давали различные задания таким образом, чтобы он встречался, как бы нивзначай с царевной, но под страхом смерти ему было запрещено показываться ей на глаза. Но потом этого показалось недостаточно, и бэсу нанесло на лицо большое количество белил, так что он меньше всего походил на египтянина. Потом на него стали надевать длинный чёрный плащ и заставляли опускать капюшон, и более или менее походил на нормального ребёнка. он много раз видел Долайю, а она его ни разу. И когда он её видел, его сердце разрывалось от горя, и ему хотелось крикнуть что есть силы: «Долайя, обернись! Я здесь!»
Потом его вышвырнули из дворца, и он подался в густые леса, где было полно разбойников, которые, однако, тщательно скрывались.
И рассказывали, что Бэс связался с разбойниками и собирает людей, чтобы отплыть на родину, в Египет.

Однажды, когда Долайя гуляла в саду, к ней неслышно сзади подошёл человек. Сначала она думала, что это Гиваргис и резко обернулась и остолбенела. Перед ней стоял Бэс, живой и здоровый. В руках он держал золотое кольцо с бриллиантом.
- Это тебе к вашей с Гиваргисом свадьбе,- и он вздохнул.
- Это твоя работа.
- Да,- безо всякой гордости, просто ответил Бэс.
- Но откуда ты? Где ты теперь живёшь?
- В лесу, с другими, бежавшими от своих хозяев. Вот вы уедете…
- Уедем? Но ведь отец меня никогда не отпустит. А Гиваргис из простых, ему нельзя на мне жениться.
- Но, ты же его любишь?
- Люблю.
- Вот и хорошо. Уже стала забывать обо мне. Это правильно. Зачем помнить то, что прошло... Вы уедете, я обещаю. И вот ещё.
И он протянул маленькую сафьяновую коробочку. В ней лежал маленький золотой медальончик в виде сердца с простой надписью: «от Бэса».
Царевна несколько минут держала медальон на ладони, а потом раскрыла. На одной стороне было изображено бушующее море и белый корабль с жёлтым парусом. А вдали почему-то пески и пальмы, и солнце.
- Это Египет,- сказал Бэс, - Я подумал, будет хорошо, если ты хотя бы на картинке увидишь мою страну. И может быть, вдали ты будешь думать обо мне, смотря на неё.
- Как красиво! Ты сам это изобразил?
- Да.
- Но ты же ювелир.
- Ну и что. Такой ювелир, как я, может и должен уметь рисовать. А иначе как же мы могли выдумывать такие прекрасные узоры, что не стыдно подарить даже богине.
А на другой стороне была изображена женщина, держащая на руках младенца. А под ней было что-то написано по-египетски. Она разобрала:
- всегда вместе!
- Это ты и я,- пояснил Бэс. – Это тебе на память от меня. Всегда носи его под одеждой, только чтобы его никто не видел. У нас в Египте верят, если показать даже самому близкому подаренное тайно, оно утратит свою силу. А вот ещё. Он мне больше не пригодится.
И он протянул ей потрёпанную тетрадку.
- Это мой дневник. Он был со мной всё время моих скитаний по свету. Возьми его! О, если бы ты знала, как я любил тебя!
- А почему ты так горько заплакал тогда, в опочивальне?- удивилась Долайя.
- Если мы с тобой были тогда одни – это другое, а так, на глазах у всех притворяться, изображать страстную любовь! Я не могу так…
- Так, значит, ты всё время притворялся! А я-то думала!..
- Нет. Я любил тебя по-настоящему, и ты это знаешь. А тогда!.. тогда я ещё крепче любил тебя и… желал, впрочем как и сейчас. Я люблю тебя и признаться жажду по-прежнему. Просто тогда я действительно притворялся. Они хотели увидеть перед собой чудовище, любодея, развратника, ну так почему же не дать им то, чего они хотят? Но, честно признаться, мне понравилось. Раньше я никогда не любил так сильно женщин, а особенно таких светлых и чистых, как ты. Знаешь, у меня в Египте был друг, такой же карлик, как и я. Он очень любил женщин. Я всегда спрашивал его: «Что ты в них находишь?» а он отвечал: «Любовь: душу и тело». Раньше я не понимал его, а теперь понял. Позволь мне ещё раз обнять тебя, больше мы с тобой не увидимся! Прощай!
Она села на траву, а Бэс крепко и нежно обнял её. Так они и замерли в объятиях друг друга, совсем как тогда, но только теперь они были одни, и им никто не мешал. Бэс хотел поцеловать царевну, но в последний миг отвернулся. Он выпустил её из объятий и молча отошёл, глядя на неё. Долайя сморгнула, чтобы смахнуть набежавшую слезу, а когда она снова открыла глаза, то никого уже не было, даже примятой травы не осталось… Долайя даже подумала, не примерещилось ей всё это. Но в её руках были потрёпанная тетрадка, золотое кольцо, а на шее медальон – подарок Бэса. И она радостно улыбнулась…

Прошло два дня. И вот к пристани подошёл корабль с именитыми гостями – послами то ли Греции, то ли Кипра, Долайя не знала. Все высыпали на причалы, смотреть. Царская семья, конечно же, была здесь. И вот по сходням сошло много какого-то народа, а за ними показалась стража в доспехах и сами послы, разодетые в нарядные цветастые ткани. Началась суета и давка. Все кричали, напирали друг на друга. И в этой суете от толпы отделились три фигуры. Они незаметно прошли за ближайший мыс. Там Бэс посадил молодых в лодку и простился с ними.
И вот лодка отчалила. Она вышла из-за мыса и поплыла к небольшому кораблю, покачивающемуся не далеко от берега. Это был корабль египтян – друзей Бэса. Император увидел свою дочь, но уже было поздно. Бэс махал рукой и кричал что-то. Но они уже не слышали.
Поднялась ужасная суматоха. Все мгновенно забыли про послов и те стояли на причале совершенно подавленные и растерянные. А Бэс звонко крикнул императору:
- Я победил, Ваше Величество, и вам придётся это признать! Ваша дочь уплыла с любимым человеком. А в вашем роскошном дворце она жила, словно в золотой клетке. А минуты, проведённые с нею, были для меня самыми счастливыми и для неё тоже. Никто не смог дать ей такого счастья, какое дал я. И теперь, надеюсь, даст Гиваргис. Отныне прощайте, я ухожу на Родину, за море.
- Держите его!- закричал император, - он будет жестоко наказан. Он отнял у меня дочь!..
Но Бэс уже был далеко.
Бежал он долго, пока, наконец, не достиг берега лесной реки, где стояла его лодка, и ждали его его товарищи. Сев в лодку, они медленно поплыли к морю, где ждал их корабль.


Долайя с Гиваргисом благополучно достигли Египта, а оттуда перебрались в другие земли, где и обвенчались и жили долго и счастливо. Долайя никогда не снимала с шеи медальон Бэса, и даже её муж не знал о его существовании.
Бэс же с товарищами достигли берегов Египта. Бэс снова стал жить в Мемфисе, где был известен когда-то. Но теперь, правда, он обнаружил, что его уже позабыли. И поначалу все показывали на него пальцами и смеялись, и он с горечью думал о том, что и эти люди на его Родине такие же бездушные, как и те другие, которых он знал рабом. Но только теперь он был у себя на Родине и не рабом, а свободным человеком. И от этого делалось ещё больнее.
В первый же день по приезде он отправился к известной колдунье и врачевательнице  в Мемфисе. Он рассказал ей свою «Ассирийскую историю» и спросил у неё, сможет ли он забыть то, что с ним приключилось в Ассирии.
- Нет, не сможешь,- ответила мудрая женщина, и почудилось Бэсу, будто сам Великий Рок говорит с ним, так страшен и неумолим был голос прорицательницы.
Постепенно он наладил своё хозяйство и снова стал процветать, как прежде. Снова сделался он великим мастером. Никто в Мемфисе не мог выполнить работу чище, чем он, никто не мог вытачивать золотых божков так искусно, как делал это мастер Бэс. Снова потянулись к нему люди со всех концов города и даже из других городов. Вновь пришла к нему великая слава.
Но права была колдунья, не смог он позабыть Ассирию, тех жестоких насмешек, что перетерпел там, тех унижений, которым подвергал его Илушума и… И Долайю!.. нигде больше не чувствовал он себя счастливым. Даже среди самой пышной толпы он видел лишь холодные лица и презрительные глаза и чувствовал себя куда более одиноким, чем в ассирийском дворце, ведь там была Долайя, а здесь её не было.
Но однажды он не выдержал. Придя к высоким городским стенам, откуда в море сбрасывали преступивших закон, он зажмурился на мгновение и бросился в кипящие под ним зелёные волны…
Так и не смогли понять люди, почему блестящий знаменитый мастер, Бэс Мемфисский, так странно и трагично завершил свою жизнь, ведь ничто не предвещало беды. К нему приходили со всего Египта, а он…
Пожалуй, никто и никогда не узнает всей правды о Великом мастере, Бэсе Мемфисском, окончившим свою жизнь так нелепо и трагично.

Известие о гибели Бэса застало Долайю далеко в Азии. Узнав об этом, упала она на мостовую и не вставала с неё до самого вечера. Она не плакала, нет, а просто лежала недвижно, словно мёртвая, пока её не подняли и не принесли домой. Два месяца она хворала, и лекари чудом смогли вырвать её из когтей смерти. И она жила ещё долго и счастливо вместе со своим мужем и четырьмя детьми, одного из которых она назвала Бэсом. Так исполнилась его последняя воля – «Чтобы Долайя была счастлива».
Но ещё одно горе постигло Долайю. Она узнала, что очень скоро после её отъезда, на Ашшур напали варварские племена с севера. Город был взят и разрушен до основания. Её отец бежал вместе с другими вельможами, но его поймали на полпути к горам и убили.
У Долайи остался дневник Бэса. И вечерами, когда никого не было в комнате, она доставала его и читала.

«Я Бэс Мемфисский. Уже семь лет, как мою страну пытаются завоевать кровожадные ассирийцы. Но Египет не сдаётся. Я вместе с другими продан в рабство и вот уже семь лет влачу жалкое существование, если это можно назвать существованием. меня бьют, надо мной смеются, потому что я не такой, как все. Я урод и останусь им до конца дней. Работать меня пока не заставляют – берегут для особого случая – для какого-нибудь предворного балагана где-нибудь в Ашшуре… пять лет я скитаюсь по разным странам с другими рабами. Нас перевозят в грязных трюмах, где гниющая тёплая вода покрывает пол, больные и умершие плавают в этой воде и их никто не выносит. Они гниют тут же в трюмах, мухи и червяки повсюду, а струпья и язвы у нас у каждого второго. От долгого прибывания в воде я никогда не смогу иметь детей. У аменя ноет всё тело, но больше всего у меня болят все органы от гнилой, дурной пищи.»
«Долайя! Как я завидую другим людям! Они могут обнимать, целовать её, а я… я… кто же полюбит меня, жалкого уродца?.. Я всё  бы отдал за те минуты нежности, что дарят нам благословенные дни. О, как я люблю её, её руки, её губы, её глаза. О, как я был счастлив! Теперь уж никогда не видать мне этого счастья! Теперь уже не повторится ничего. Одного только желаю я, чтобы Долайя была счастлива».
Вот так закончилась история о мастере Бэсе и царевне Долайе.
Многие думают, что это легенды или красивые добрые сказки для маленьких. Но разве это не может быть правдой?.. а, впрочем, решайте сами как знаете.

9-10 Января 2011 года

Дом на окраине Лондона

На самой окраине Лондона стоял красивый трёхэтажный дом с большими белыми колоннами и красивой лепниной на фасаде. Он высился здесь среди маленьких, но уютных домиков ремесленников, как король среди приближённых. Сами жильцы этго великолепного дома, да впрочем, все в городе знали его под названием «Дом на окраине Лондона». С первого взгляда было ясно, здесь живут богатые люди. Так оно и было. В этом красивом доме жила семья Джонсон. Их далёкие предки были знатными лордами, и семье Джонсон было чем гордиться.
Глава семьи – Джорж Джонсон находился в отъезде, а его супруга – миссис Джонсон осталась дома воспитывать двух дочерей: четырнадцатилетнюю Хелен и двенадцатилетнюю шалунью Джил.
С самого утра дом был полон весёлого оживления: накануне пришло письмо от мистера Джонсона – он писал, что у него всё хорошо и обещал скоро приехать. В конце письма он спрашивал, как дела у его маленьких шалуний и как справляется с ними его драгоценная супруга _+[правда, Хелен не разделяла оптимизма отца – она давно выросла из того возраста, когда можно было считать себя «маленькой шалуньей» и теперь она считала себя достаточно взрослой для такого прозвища], впрочем и она была довольна не меньше своей сестры. Что касается Джил, она просто плясала от радости, что папа, наконец-то приедет. Джил засыпала маму вопросами, а Хелен, как старшая, пыталась урезонить сестру и не могла.
После завтрака Джил вихрем вылетела из столовой и, не слушая маминых наставлений, выбежала на крыльцо.
- Джил, вернись и надень кофту. На дворе Март, а ты в летнем платье!- закричала ей вслед миссис Джонсон.
Джил поняла, что ей  не укрыться от всевидящего маминого вхора и, вернувшись в дом, накинула себе на плечи тёплую вязаную кофту.
Попросив разрешения пойти в лес, Джил побежала наверх разыскивать Хелен. Она стремительно влетела к сестре в комнату как раз в тот момент, когда та взяла с полки тяжёлую старинную книгу в кожаном переплёте.
- Хелен, пойдём в лес, мама разрешила!- закричала Джил с порога.
Книга полетела на пол.
- Пойдём, шалунья,- улыбнулась Хелен, - Всё равно ты мне читать не дашь.
И, взявшись за руки, они сбежали вниз и, и через минуту уже бежали по тропинке, ведущей к лесу, что находился недалеко от города…

Две сестры были полной противоположностью друг другу. Тесноволосая Хелен была строгой и рассудительной, и казалась много старше своих лет, а её белокурая сестра была беззаботной и весёлой. «Моя маленькая птичка» называл её отец. Она, как маленькая добрая фея дарила всем радость и смех. Хелен, несмотря на свой замкнутый и немного мрачный характер, имела мягкое отзывчивое сердце. Сёстры очень любили друг друга и почти всегда были вместе. Вот и сейчас они вместе бегут по лесной тропинке, усеянной жухлой прошлогодней листвой и мягкой душистой хвоей. Вокруг поднимаются столетние дубы и буки. Высокие тёмные ели колышат на ветру своими тёмно-зелёными лапами.
- Как красиво!- говорит Хелен и вздыхает.
- Почему ты вздыхаешь? Ты не рада? Ведь скоро приедет папа,- с удивлением говорит Джил.
- Он всё время пишет, что скоро, а всё время у него всё какие-то дела находятся,- сердито сказала Хелен.
- Не говори так!- папа нас любит и обязательно скоро вернётся домой.
Некоторое время сёстры шли молча, погружённые каждая в свои мысли. Но вдруг до их слуха долетели звуки флейты.
- Кто так красиво играет?- изумлённо спросила Джил.

- Наверное, пастух сгоняет своё стадо,- предположила Хелен.
- Пойдём, посмотрим,- потянула сестру за рукав Джил.
- Пойдём,- без особого энтузиазма откликнулась Хелен.
Джил пошла туда, откуда слышался звук флейты, Хелен неохотно последовала за ней. Звук доносился со стороны холмов, и Джил побежала туда.
Лес поредел. И вскоре девочки очутились у подножья небольшого холма, покрытого зелёной травой. Джил остановилась, поджидая сестру. Хелен повеселела. Взявшись за руки, они взбежали на холм и увидели играющего на флейте пастуха. Он сидел к ним спиной, но услышав их шаги, обернулся.
У него были тёмные волосы, а бархатные карие глаза смотрели пристально и прямо. Впечатлительную Джил поразило выражение этих глаз. В них была какая-то неизъяснимая несбывная тоска.
- Простите… Это вы сейчас так хорошо играли на флейте?- обратилась к нему Джил.
- Да я,- ответил пастух.
Джил подошла и села рядом с ним на траву, а Хелен пошла вверх по склону, собирая первые весенние цветы.
- Как тебя зовут?- после непродолжительного молчания обратился пастух к Джил.
- Джил, а мою сестру – Хелен,- ответила она.
Джил удивило то, что пастух, видевший её впервые, разговаривает с ней как со знакомой.
Заметив, что Джил смотрит на него, пастух сказал:
- Меня зовут Джулиано. Я итальянец.
И он снова надолго замолчал.
- А что с твоей сестрой?- неожиданно спросил Джулиано, - Почему она такая грустная? Понимаешь, я в чужой стране, среди чужих людей, и мне не с кем поговорить, а ты… Ты мне сразу очень понравилась. Но, если ты боишься…
- Нет, ну что вы. Эй, Хелен, иди сюда!- поманила сестру Джил.
Хелен нехотя подошла и села рядом на траву. Она не любила такие знакомства. Но вскоре и она заулыбалась. Джулиано веселил девочек как мог. Играл им на флейте, смеялся вместе с ними и рассказывал разные смешные истории. Так незаметно пролетел день. Только когда солнце уже начало клониться к закату, Хелен вдруг спохватилась:
- Нам пора домой, мама рассердится,- сказала она.
- Да. Простите нас. Мы завтра обязательно придём,- подхватила Джил.
Итальянец вздохнул.
- До завтра, девочки. Мне тоже пора. А то окрестные фермеры уже, наверное, бьют тревогу – куда, мол, подевались их овцы,- и он рассмеялся, но как-то невесело.

Дома сёстрам был учинён допрос, где они пропадали весь день.
- Гуляли в лесу,- просто ответила Джил.
Миссис Джонсон сначала хотела рассердиться, но её младшая дочь улыбнулась так лукаво и светло, что миссис Джонсон расхотелось наказывать девочек.
Когда они шли наверх в свои спальни Джил сказала:
- Он милый, правда?
- Может и да, но мне ещё показалось, что он очень грустит.
- Да, да!- подхватила сестра, - Я с самого начала это заметила. Как думаешь, почему?
- Это понятно – ему у нас плохо. Он же итальянец, а здесь дожди и тумсаны и всё такое…
Сёстры замолчали.

Когда уже в третьий раз они пришли на «зелёный холм», как окрестила его Джил,  итальянец выглядел ещё печальнее и задумчивее, чем обычно.
- Мне кажется, вам можно доверять,- сказал он, - Я расскажу вам свою историю.
Джил затаила дыхание.

Я итальянец,- начал Джулиано, - в Италии я работал ювелиром, а моя молодая жена была актрисой. Зарабатывали мы хорошо. Но после рождения дочери ей пришлось отказаться от ганарара и от карьеры. Но моё ремесло ценилось дорого, и мы жили безбедно. Но вот однажды моя маленькая красавица Джани тяжело заболела и через три месяца умерла буквально у меня на руках. Её мать не смогла пережить такого удара и тоже слегла с душевным расстройством. Она угасала на глазах, моя бедная милая жена. Через неделю я потерял и её. Так как за нею никому было присматривать, мне пришлось оставить работу, и меня уволили. В одночасье я потерял всё: самое дорогое моему сердцу: жену и дочь и лишился работы. Я не мог и не хотел больше оставаться в Италии, там, где пришлось пережить мне столько горя. И я уехал во Францию. Я объездил всю страну. Я был и в Швейцарии, и в Испании, и в Греции. Мне приходилось быть и фокусником и актёром балаганов и уличным певцом, а в конце концов просто бродягой. Все свои сбережения я истратил во время своих скитаний. В Англии я живу уже два года. Иногда я хожу в город продавать молоко и масло, а на вырученные деньги покупаю хлеб и чай. Но я по-прежнему несчастлив…- Джулиано горестно махнул рукой и замолчал.
Джил глубоко   потрясённая и взволнованная его рассказом молчала. Хелен тоже опустила голову. Она вдруг посмотрела на Джулиано другими глазами. Теперь это был не просто бедный безродный пастух, с которым её сестра так беспечно беседовала, а настрадавшийся потерянный человек, который много видел, но это не принесло ему счастья…

На обратном пути Джил спросила:
- Как ты думаешь, Хелен, сможет ли Джулиано вернуться на родину?
- Без денег вряд ли,- ответила Хелен и перевела разговор на другую тему.
Солнце садилось. Тени от деревьев удлинились и теперь тянули к девочкам свои узловатые пальцы. Сёстры решили выйти к реке.
- Люблю смотреть на воду в такие закаты. Там так красиво,- сказала Джил. Выйдя на берег реки, девочки остановились, глядя на медленно текущие воды. Они вздрогнули, когда до них донеслись звуки приближающегося аркестра. Вскоре они различили и голоса певцов. Это странствующие актёры проходили в этот вечер по берегу этой лесной речки. Друг за другом шли они вдоль противоположного берега. На их лицах лежала печать тяжёлых испытаний и лишений, и пели они грустную протяжную песнь. Джил стояла, смотрела на проходящих актёров и думала:
- «Сколько бед и несчастий выпадает на их долю, а они всё идут и идут, зимой и летом, в дождь и снег, в жару и в холод. Они, словно воды в реке, идут и идут по воле судьбы, не зная, что их ждёт впереди. Какие разные судьбы! Вот мы, Хелен и я, мама и папа, многие другие, мы богаты, ни в чём не знаем отказа, а существуют ведь бедные больные, которым приходится, подобно этим бродячим музыкантам, ходить по земле, терпя лишения и беды, играть и петь до изнеможения и этим зарабатывать себе на хлеб».
А что такое одиночество? Трудно ответить на этот вопрос тому, кто не когда не испытывал его.
«Я думаю,- думала девочка, - что одиноким людям трудно и скучно жить на свете. А Джулиано одинок и вынужден жить на чужбине, где у него нет друзей».
Актёры прошли, а сёстры ещё долго стояли на берегу. Хелен вздохнула:
- Хорошо они пели, правда, Джил?
- Да.
- А о чём ты думала,- спросила сестра.
- О Джулиано.
- Я тоже. Трудно ему, правда?..

Ночью, лёжа в постели, Джил думала об одиноком пастухе и об его жизни и решила, во что бы то ни стало помогать ему, поддерживать его дух. А чем она могла ему ещё помочь. А ещё она думала о Хелен. Почему она такая холодная и бездушная её сестра. Почему она так недружелюбно и холодщно разговаривала с ним. Что ООН ей сделал?
Он ведь так несчастен.
Хелен в своей комнате разбирала свои старенькие детские платьица. Они были уже никуда не годны. И она без сожаления отложила их в сторону. Закрыв шкаф, она стала стирать пыль с фарфоровых фигурок на полках. Покончив с уборкой, она взяла в руки книгу и остановилась посредине комнаты.
- Как бы я хотела быть как Джил – такой же беззаботной и радостной. У неё это получается так естественно, а мне приходится стараться, чтобы не выглядеть букой. Ведь это настоящий дар – дарить людям счастье и радость. И как она с этим итальянцем подружилась. Не понимаю, что она в нём нашла. По-моему они оба странные какие-то. Моя сестрица да этот итальянец. Хотя, правда, жаль его. Много он выстрадал.
В сущности Хелен была доброй и отзывчивой девочкой, но замкнутой и скрытной. Она много читала и, наверное, поэтому была такой молчаливой и не любила весёлых игр и пустой болтавни. Но она от этого много и страдала. Почти всегда из-за этого они часто ссорились с сестрой. Правда, сразу же мирились, давая слово никогда больше не перечить друг другу.
На другое утро, едва позавтракав, Джил подбежала к матери.
- Мама, можно мы пойдём прогуляться.
- Конечно можно, только скажите, куда вы всё время уходите, да ещё и на весь день,- спросила миссис Джонсон.
Девочкам пришлось рассказать ей про встречи с Джулиано, потому что они не умели врать.
Лицо миссис Джонсон помрачнело:
- Я бы не советовала бы вам  общаться с этим итальянцем. Кто знает, что он за человек. Да к тому же бедняк, я полагаю. А моим дочерям не следует общаться с нищими.
- Но мамочка, не говори так о нём. Если бы ты знала…- и Джил молитвенно сложила на груди руки, смотря на маму так, что миссис Джонсон не смогла отказать просьбам дочери, и они радостно побежали на холм.
Прошёл почти месяц. Наступил Апрель. Запели птицы, и весна полностью вступила в свои права. Несмотря на запреты матери, девочки каждый день ходили на холм и вместе с Джулиано весело проводили время. Он научил Джил играть на флейте. Когда она играла, он пел итальянские песни, а Хелен, которая стала более разговорчивой, собирала рядом цветы и плела венки. Часто они втроём сидели рядом на траве и разговаривали и весело смеялись. Благодаря стараниям Джил лицо Джулиано утратило привычное выражение грусти, и весёлая улыбка всё чаще и чаще озаряла его лицо. Часто они просто сидели и молча смотрели на дальнюю гряду голубоватых холмов, на лес и облака, медленно проплывающие над их головами и исчезающие где-то там за горизонтом.
- Интересно, куда они плывут,- спрашивала в сотый раз Джил.
Жёлтое солнце сияло в синей вышине огромного неба; изумрудная трава пестрела весенними цветами. Дети смотрели на овец, мирно щипавшим траву на склоне холма.
- Что вы там видите, когда смотрите вон на те далёкие голубые холмы?- как-то спросила Джил у итальянца, когда тот смотрел на дальнюю цепь холмов, уходящую за горизонт. В такие минуты печальное выражение вновь возвращалось. А в последние дни такие минуты повторялись всё чаще и чаще.
- Италию,- кратко ответил он, - Эти холмы очень похожи на морские волны, только замершие, не правда ли?..
Но влажный климат Англии сделал своё дело. Когда однажды сёстры прибежали на холм, то увидели Джулиано, который сидел, укутав ноги до самого пояса тёплым шотландским пледом, хотя стояла небывалая жара.
- Что-то холодно сегодня,- сказал он.
- Ну что вы,- удивилась Джил, - сейчас же почти лето. Посмотрите, как солнце светит.
- А вы не заболели?- обеспокоенно спросила Хелен.
Джил тут же подбежала к итальянцу и пощупала лоб. Он весь горел.
- Так вы же больны. Пойдёмте скорее, вам нужно немедленно лечь в постель. Где вы живёте.
Девочки ещё ни разу не видели дом Джулиано. И он особо никогда не рассказывал, как его найти.
Джулиано махнул рукой. И, они, взяв его под руки, направились вниз по холму. Небольшой домик Джулиано находился не далеко, но за деревьями не был виден. Джулиано шёл тяжело, опираясь на руки девочек, как на костыли. И даже несколько раз спотыкался  и, наверное, упал бы, если они не поддержали его.
Когда они ввели Джулиано в дом и подвели к плетённому креслу, он рухнул в него как подкошенный. Лоб его покрылся испариной, лицо побледнело, глаза покраснели. Хелен пошла принести воды, а Джил опустилась рядом с ним на колени.
- Как вы себя чувствуете?
- Плохо,- хрипло ответил он, - Это климат Англии сломил меня. Два года я держался и вот не выдержал… надо отогнать овец, а то хозяева будут беспокоиться. Сегодня я уже не встану, а завтра… фермер Мейтон обещал дать мне лошадь, чтобы я мог сьездить в город. Там будет ярмарка. И там я увижусь со своей Мериэттой. Пойдёмте со мной. И Джани будет там…
- Что он говорит?- спросила вернувшаяся Хелен.
- Он бредит. И у него в голове всё перепуталось. Он вспоминает то жену, то Англию. И считает, что его семья здесь.
- Слушай, говори толком, что с ним.
- Думаешь, я знаю.
- Нужно отвезти его в больницу. Нам одним не справиться. Болезнь какая-то странная. 
- Надо маме сказать, она поможет.
Они уложили его в постель, и он сразу уснул. Джил пододвинула к кровати табурет и села на него, сложив на коленях руки. В продолжение всего дня девочки по очереди дежурили около его постели. А он так и не пришёл в себя. Вечером Хелен сказала:
- Пора домой.
- Но как же мы бросим его?
- А что же ты намереваешься делать?- рассердилась сестра.
- Я остаюсь здесь,- категорично заявила Джил.
- Сумасшедшая. А впрочем, поступай как знаешь. Это тебе с мамой потом разбираться.
- Какая ты бездушная, Хелен. Он же погибнет без нас.
Хелен ушла, хлопнув дверью.
А Джил осталась неподвижно сидеть возле мечущегося в бреду больного. Она ежеминутно подносила к его пересохшим губам кружку воды и меняла мокрое полотенце на пылающем лбу. Вскоре больной заснул. Наступила полная ночная тишина. Только лишь громко тикали ходики. Джил сидела и слушала, как мерно тикают часы и ни о чём не думала. Ей не хотелось думать. Она очень устала за этот тяжёлый, полный событиями и переживаниями день. Потом её будет ругать мама, она наверняка поссорится с сестрой, но всё это будет потом, а сейчас она нужна этому человеку здесь и сейчас больше, чем когда-либо.

- Где же Джил,- удивилась миссис Джонсон, когда старшая дочь вернулась одна. – Где вы были.
- Джулиано заболел. И она осталась с ним. Я говорила ей, чтобы она шла домой, но она не слушалась.
- Я запрещаю ходить вам к этому Джулиано. Понятно. Я не потерплю, чтобы мои дочери якшались с бродягами.
- Он не бродяга,- гневно сказала Хелен.
- Что! Ии ты туда же. Но хорошо. А с твоей сестрой я разберусь. Завтра. А сегодня уже поздно. Отправляйся спать. И не смей думать об этом вашем итальянец
- Ну, когда же придёт Хелен,- думал Джил. День выдался ненастным – воистину осенним, и Джил мёрзла в своём летнем платьишке. Но разве она могла отлучиться. Но вот Хелен, наконец, вошла. Несмотря на запреты матери, она всё же прибежала как только смогла, ведь не могла она бросить сестру в трудную минуту. Она всё ещё сердилась на сестру, но когда она увидела её, то её гнев сменился состраданием. Джил спала на табурете, держа за руку Джулиано.
- Неужели она так и просидела здесь всю ночь. И как она только не боится заразиться.
- Наконец-то ты пришла,- вздохнула проснувшаяся Джил.
- Еле вырвалась. Мама не пускала,- ответила сестра.
Хелен сменила Джил. А та побежала домой за плащом.
Весь день прошёл в каком-то оцепенение. Всё хозяйство легло на плечи Хелен. Ей приходилось таскать воду и ухаживать за больным. Когда она уставала, Джил сменяла её у кровати больного. В продолжение всего дня Джулиано так и не пришёл в себя. Так прошёл ещё один день.
На третий день Джулиано стало хуже. Те короткие минуты, когда он приходил в сознание были для девочек мгновениями радости. Но они, к сожалению, были очень коротки.
- Слушай, Джил,- серьёзно сказала Хелен, - надо отвезти его в больницу.
- Да, но. Надо позвать маму, она наверняка что-нибудь придумает. Хелен, ты тут посиди, а я схожу. Я быстро!
И она выбежала за дверь.
Через час она вернулась вместе с матерью. Миссис Джонсон критически оглядела обстановку. Чистая комната, печь в углу, один стул, стол и кровать им больше ничего. Как это отличалось от того, что привыкла видеть она в своём доме. И она поразилась тому, как это её дочери могли так самоотверженно помогать этому человеку. Она подошла к постели больного.
- Он серьёзно болен. Я вызову врача,- сказала она.
когда врач прибыл и осмотрел больного миссис Джонсон уже знала всю историю жизни этого бедного итальянца и подобно своим дочерям прониклась к нему нежной привязанностью.
- Ну что с ним?- взволнованно спрашивали они, сгрудившись возле кровати.
- Потише, потише. Больному нужен покой.
- А что с ним?- спросили они.
- У него горячка. Не понимаю, как он ещё раньше не слёг. Я заберу его в больницу. Кстати, как его фамилия.
Все озадаченно молчали.
- А как его фамилия*- спросила Хелен у Джил, как будто та знала.
- Манчини,- вдруг хрипло произнёс Джулиано, приподнявшись на подушках.
- Он очнулся,- сказала Джил, но когда она подбежала к постели больного, больной уже снова лежал неподвижно с закрытыми глазами.
Его подняли, положили на носилки и вынесли из дома.
- Вот и забрали нашего друга,- подытожила Хелен.
- Прости меня, Хелен,- обратилась к сестре Джил, когда они шли по тропинке вдоль опушки леса. – Я так плохо думала о тебе. Мне казалось, что ты плохо относишься к Джулиано, а ты вот какая самоотверженная.
- Ты меня тоже прости, что сердилась на тебя, когда ты не хотела идти домой. А ты вот как помогла ему. Ведь после твоего ухода он и пришёл в сознание.
- Простите меня, доченьки, что я не понимала вас и не разрешала видеться с Джулиано.
Сёстры обнялись и засмеялись. Засмеялись тем смехом, которым могут смеяться только дети. Им казалось, что солнце стало светить ярче, а птицы щебетать громче.
Вдоволь насмеявшись, они вприпрыжку побежали за мамой, ушедшей далеко вперёд.
Прошло два месяца. Настал день рождения Джил.
Джил в белом свитере рано утром вышла из своей комнаты и натолкнулась на Хелен в красивом шерстяном платье и с красиво уложенными волосами.
- Доброе утро, Джил,- весело поздоровалась она. – А я только что собиралась зайти к тебе.
Внимательно осмотрев сестру, Хелен сказала, улыбаясь:
- Почему ты в простом свитере. У тебя же сегодня праздник. Ну-ка пойдём. У меня для тебя наряды получше.
И схватив оторопевшую Джил за руку, потащила в свою комнату.
Распахнув перед сестрой дверь, Хелен торжественно остановилась на пороге.
Джил ахнула при виде нарядов, аккуратно разложенных на креслах.
- Ну как нравится?- спросила Хелен. Джил восторженно посмотрела на сестру. – Я старалась,- улыбнулась та, пропуская сестру в комнату.
- Ну-ка снимай свитер,- и она решительно сдёрнула с неё свитер и надела шёлковое голубое платье по вороту и по рукавам украшенное жемчугом.
- Ну-ка подойти к зеркалу. Покрутись, покрутись!
- Шикарно!
- А мне не нравится!- твёрдо сказала Хелен. – Ну-ка я тебе дам другое.
И она надела на неё раскошное бело-розовая платье с воланами пышной юбкой, фалдами спускавшейся до самого пола, украшенное серебристыми нитями. Затем она вдела ей в уши длинные дорогие серьги и жемчужное ожерелье. Потом она вплела ей в волосы золотые нити и голубые ленты, а в довершении и вставила алую розу.
- Ну, открывай!- весело сказала она.
Джил открыла глаза и подошла к зеркалу. И ахнула.
- Ой, какая я красивая. Спасибо тебе, сестра.
- Главный подарок ещё впереди. Я долго думала, что тебе подарить и, наконец, решила.
И она достала откуда-то фотографию.
-Это очень скромный подарок. Посмотри.
Джил взглянула и ахнула.
- Когда это ты сняла?- удивилась она.
На фотографии на зелёном холме сидела Джил и Джулиано. Джулиано держал её руки в своих, а она улыбалась.
- Возьми. Она тебе пригодиться. И пусть она принесёт тебе счастье.- и сестра лукаво улыбнулась и подмигнула. Только потом Джил поняла смысл этой улыбки.
Хелен накинула на плечи сестре красивый пуховый платок, потому что было холодно. Джил подбежала к сестре и обняла её:
- Мы взрослеем,- с чуть заметной тенью грусти сказала Хелен, - Тебе исполнилось тринадцать, а мне пятнадцать, но в душе мы всё равно остаёмся детьми. Особенно ты,- уже весело сказала она.
И они сбежали вниз в столовую, где уже  собрались все домашние, и слуги, и миссис Джонсон.
- Мамочка, какой хороший сегодня день!- закричала, влетая в столовую Джил.
- Конечно, дорогая моя! Ведь у тебя сегодня праздник. Кто это тебя так нарядил.
- Хелен, моя дорогая Хелен.
Мама улыбнулась.
- Эх вы мои девочки. Это хорошо, что вы такие дружные. Джил сегодня тебя ждёт сюрприз,- загадочно улыбнулась она. 
После завтрака Джил стояла у широкого окна и смотрела на улицу. Вдруг по дорожке, покрытой гравием, зашуршали шины автомобиля, и к дому подъехал дорогой автомобиль. Дверь медленно отворилась и из автомобиля вышел…
- Папа!- воскликнула Джил и бросилась на крыльцо. – Хелен, папа вернулся,- закричала она, выходящей из столовой сестре.
и вот они уже обе бегут к открытым дверям автомобиля, из багажника которой их папа достаёт коробки, коробки и коробки. И тут он отрывается от своих коробок и бросается навстречу дочерям и заключает в объятия Хелен, а Джил подбрасывает и ловит своими сильными руками.
- Смотри не надорвись папа,- говорит ему Хелен.
- Здравствуйте, здравствуйте, моя шалуньи!- улыбается отец.
- Ты, Хелен, по-прежнему такая же серьёзная. А ты, Джил, такая же шалунья. Ну, с днём рождения дочка. Погоди, сюрпризы ещё не закончились.
И он шире распахнул двери автомобиля. И из него, широко улыбаясь, вышел… Джулиано.
- Джулиано!- воскликнули сёстры в один голос.
- Да, это он. Он рассказал мне свою историю. И мама писала мне в письме, как вы заботились о нём.
Джулиано подошёл и пожал девочкам руки. А на Джил взглянул так нежно, что она заплакала.
- Ну, пойдёмте в дом. Сеньор Манчини, не поможете ли вы мне занести в дом чемоданы.
Встреча миссис Джонсон с Джулиано была не менее радостной. А как она радовалась приезду мужа!
- Ну, папа, как же ты нашёл его.
- На обратном пути я заехал в городскую больницу. И мне сказали, что к ним поступил очень странный пациент-итальянец. Я решил взглянуть на него. Вот так я и познакомился с Джулиано. Он рассказал мне, как вы заботились о нём. Какие вы у меня хорошенькие,- и он снова крепко обнял их.
- И ты дал ему денег, чтобы он мог вернуться домой?- спросила Джил.
- А как же.
- Ой, папа, как здорово!

Настало время расставания.
Джулиано поманил Джил рукой. Она подошла, и он тихо обнял её и прошептал:
- Спасибо тебе. Твой отец, очень добрый человек, рассказал мне, как ты самоотверженно ухаживала за мной. Спасибо тебе! И твоей сестре спасибо! Спасибо всем вам!
- Вы сегодня уезжаете.
- Да. Только заберу свои вещи  из дома.
Потом он простился с миссис Джонсон.
- Я многим вам обязан, мистер Джорж,- сказал он, крепко пожимая главе семьи руку.

- Вы разве не поедете со мной на машине?- спросил мистер Джонсон, видя, что он собирается уходить, - Я бы довёз вас в порт.
- Нет, спасибо. Вы и так много чего сделали для меня. К тому же мне надо забрать из дому свои немногочисленные вещи.
И помахав всем на прощание, он повернулся и медленно пошёл в сторону леса.
Все молча смотрели ему вслед, пока он не исчез в закатных лучах.
- Не забудет ли он нас у себя в Италии,- вздохнула миссис Джонсон.
- Другой может быть, и забыл бы, но он не забудет,- уверенно произнёс мистер Джонсон.
- Да уж, а особенно Джил,- рассмеялась Хелен, и вторично подмигнула сестре. Джил залилась краской.
- Пойдёмте в дом, девочки, уже холодает,- обратилась миссис Джонсон к дочерям.
Они поднялись на крыльцо и вошли в дом. За ними затворилась тяжёлая резная дверь. И осталось только колышащееся ало-золотое море заката и тишина. «Дом на окраине Лондона» затих.
Жизнь потекла своим чередом. Но в сердцах обитателей этого дома осталась память о бедном пастухе-итальянце, о человеке, благодаря которому они лучше узнали и поняли друг друга.

Эпилог

Через много лет известный в Италии ювелир сеньор Манчини приехал в Англию, чтобы найти семью Джонсон. Он разыскал мисс Джил Джонсон и, женившись на ней, увёз в Италию, а затем и во Францию, где они и жили. Вскоре у них родилась дочка, которую они назвали Джани. Мисс Хелен Джонсон живёт в Англии. Она тоже замужем за Денни Вильсеном. Это богатый и уважаемый человек в Лондоне. У них родились двое детей – мальчик Джон и девочка Сьюзен. Пожилая чета Джонсон по-прежнему живут в своём фамильном доме с колоннами и лепниной. И я искренно желаю им всем счастья!

2006 или 2007 гг.

  Ледовый поход
 
     Памяти штурмана дальнего плавания Валериана Ивановича Альбанова
    
     - Эй, Стюарт, Александр! Идите сюда!- разнёсся над островом голос Валериана Ивановича, штурмана дальнего плавания, два года служившего на шхуне «Св. Анна» Георгия Львовича Брусилова. Он сидит, скрестив ноги на земле, у костра, закутанный в тёплую малицу, греется. Александр Конрад и Стюарт Ян Регальд подходят. Это двое, из ушедших со шхуны матросов весной 1914 года. Вместе со штурманом покинули шхуну десять матросов - старший рулевой Петр Максимов, матросы Александр Конрад, Евгений Шпаковский, Ольгерд Нильсен, Иван Луняев, Прохор Баев, Павел Смиренников, Стюарт Ян Регальд, Александр Архиреев, машинист Владимир Губанов.
     - Эй, Ольгерд, Ольгерд, иди к огню, погреешься. Хватит из себя отшельника изображать! Нильсен, Нильсен, ну, где же ты!
     Из холодного мрака выныривает высокий широкоплечий матрос-датчанин, с чёрными волосами и зелёными глазами. За его могучее телосложение он был прозван викингом. Он идёт с трудом, пошатываясь. Уже со «Св. Анны» он ушёл больным – у него сильно болят и распухают ноги. Вероятно, у него цинга. Нильсен хмуро подсаживается к огню и смотрит в одну точку.
     - господин штурман, я предлагаю остаться здесь побольше,- говорит он. Вообще почти все матросы выглядят не намного лучше Нильсена – вялые, усталые, апатичные, с поникшими головами.
     Земля Александры – это первый остров, встретившийся на их пути, первая земля под ногами за долгие месяцы пребывания на льду. Уже два года «Св. Анну» вместе с дрейфующими льдами несёт на север. Два года она стояла, вмёрзшая в ледяной припай у берегов Ямала. Лёгкая зверобойная шхуна была совсем не приспособлена к суровым условиям Арктики, а тем более не рассчитана на столь длительное плавание вдоль Сибири на восток, на которое рассчитывал Георгий Львович Брусилов. Двадцать четыре человека составляли экипаж шхуны и вместе с ними на «Св. Анне» служила судовым врачом хрупкая девушка – Ермения Жданко, родственница Брусилова.
     Вот уже три месяца, как отряд Альбанова идёт по льдам на юг, к земле Франца-Иосифа, чтобы потом добраться до обитаемой земли – острова Шпицберген.
     Поссорившись с Брусиловым, Альбанов решил уйти с корабля. А остальным просто надоело это безотрадное стояние во льдах Арктики.
     Все собрались у костра. Многие с апатичными лицами сидят и вяло жуют яйца чаек, которые с пронзительными криками, кружат тучами над островом. На следующий день назначен уход с земли Александры.
     - опять тащиться по этим проклятым льдам,- вздыхает Александр Архиреев.
     На другое утро, встав на рассвете, Альбанов объявил:
      - Регальд, Луняев, Смиренников, Губанов, Архиреев идут по берегу, Нильсен – ты поведёшь отряд, остальные на каяках. Не терять друг друга из виду. Место встречи – мыс Нилль.
    
     Нильсен на лыжах идёт впереди своего отряда. Издалека видны каяки со штурманом и остальными.
     идти далеко, ох, как далеко! ноги болят с каждым часом всё сильнее и сильнее. Ольгерд идёт, переваливаясь, как утка с боку на бок. За ним идут Павел Смиренников, Иван Губанов, Александр Архиреев, старший рулевой Пётр Максимов и Ян Регальд. Они часто останавливаются и передыхают. У Луняева сильно болит нога, идти он почти не может, его лыжи то и дело путаются, он падает. Многие просят остановиться, но Нильсен не останавливается, он боится опоздать, боится замёрзнуть со своими больными ногами. Мысли его уносятся далеко от этой безотрадной белой ослепительной равнины. Он думает о родине, о Дании, о родных, о своей любимой.
     "Как там моя Гертруда? наверное, трудно ей одной!" перед его внутреннем взором проплывали засеянные поля его благословенной родины, маленькие одноэтажные цветные домики под торфяными крышами. О, Дания, о, родина! как далека ты теперь!
     Вот он, семнадцатилетний юнга на «Пандоре», в Англии. Вот, на палубе весь экипаж. Вот суровый капитан, вот матросы – все дружные, добрые, хоть и немного чопорные. Двенадцать лет служил он на «Пандоре», на русском севере, у устья Енисея, и теперь он, двадцатидевятилетний моряк, не отдал бы ни одной минуты, проведённой здесь за месяцы плавания по тёплым морям, где-нибудь у берегов Крыма. На всю жизнь он связан с севером, и ничто не способно разорвать эту связь. Лишь родина! Но ведь и она – север. Навеки он с севером. Северянин по праву рождения, он не предаст север!
     и вновь белёсая равнина и вновь бесконечные торосы, вновь тот же вездесущий холод и тоска, несбывная тоска по родине. Вновь они идут гуськом друг за другом и вновь льды да снега, снега, снега...
     теперь он на борту "Св. Анны". «Пандора» была куплена Брусиловым у англичан в 1912 году. И он, Ольгерд не пожелав расстаться с судном, на котором проплавал целых двенадцать лет и сросся с ним душой, поступил к Брусилову на «Св. Анну».
     Он с улыбкой вспоминает свои первые месяцы на шхуне. Вначале ему приходилось объясняться почти только жестами и иногда английскими фразами. Первыми словами, которые он мог довольно чисто выговаривать по-русски, были: «пар», «лёд», «вода», «парус» и «паровая машина». Но через полгода он уже довольно сносно говорил по-русски. Матросы его полюбили, и он привязался к ним, хотя многое в них вначале казалось ему странным.
     Вот снова вокруг знакомые лица. За два года службы на вот смеющиеся глаза гарпунёра Денисова, вот повар Колмыков с тетрадкой - Колмыков корабельный поэт. а вот и сам чудный ангел "Св. Анны" - Ермения Александровна Жданко, корабельный врач. как самоотверженно она ухаживала за больным капитаном;Как дни и ночи не отходила от его постели;Как терпеливо выслушивала все жалобы и упрёки;Как, наконец, лечила их самих от цинги, которая напала на команду в середине первой зимовки. Она каждый день приходила на палубу, где все они в тридцатиградусный мороз голыми руками мастерили каяки и нарты. Железные иглы, словно огнём жгли пальцы, которые к концу рабочего дня были отморожены, и их приходилось долго отогревать у коптилок. Также вспоминал Ольгерд, как жили они на корабле. В каютах температура не поднималась ниже -2,5 градусов, а иногда опускалась и до-4, было так холодно, что одеяла примерзали к стенкам каюты. Все стены и потолок были покрыты толстым слоем копоти от жировых коптилок, горевших на тюленьем жиру, только дальние углы были забиты блестящим льдом, со стен и потолка пластами слезала отсыревшая штукатурка, все матросы ходили чёрные, словно трубочисты. И это каждый день - насквозь сырые посещения, покрытые копотью люди, сырость, холод  и неизвестность, когда же всё это закончится - и так день за днём, месяц за месяцем, тяжёлых два года. А теперь уже три месяца тянется эта безотрадная белоснежная гладь и тишина, нарушаемая резкими бесприютными криками чаек. И вот сейчас, он так надеялся, что он поплывёт на каяке, но нет, ему приходится идти, идти, тяжело переставляя распухшие ноги, идти всё вперёд и вперёд и, неизвестно, дойдёт ли он.
     Опять «Св. Анна», но теперь они все собрались за празднично накрытом столом – сейчас прощальный обед, состоявшийся 14 Марта 1914 года. Ермения суетится, расставляя блюда и чашки с чаем на столе, играет пластинка – «крики чайки белоснежной» хриплый голос пел о море, о красоте.
    
     «Крики чайки белоснежной,
     Запах моря и сосны,
     Неумолчный, безмятежный
     Плеск задумчивой волны.
    
     В дымке розово-хрустальной
     Умирающий закат,
     Первой звездочки печальной
     Золотой, далекий взгляд.
    
     Ярко блещущий огнями
     Берег в призрачной дали,
     Как в тумане, перед нами
     Великаны-корабли.
    
     Чудный месяц, полный ласки,
     В блеске нежно-голубом;
     В эту ночь мы будто в сказке
     Упоительной живем.
    
     В эту ночь мы будто в сказке
     Упоительной живем,
     Будто в сказке мы живем,
     Будто в сказке мы живем.»
    
     Когда «Св. Анна» отплывала от берегов Норвегии, ещё было много съестного, всяких фруктов, шоколаду, молока и консервов. Ещё тогда все были полны оптимизма, радовались предстоящему плаванию, Ермения Жданко сбилась с ног, исполняя обязанности хозяйки – она разливала чай, раскладывала мягкие булочки, улыбалась каждому и при этом краснела. Все любили её за её доброту и ласку, когда она входила в ярко освещённую кают-компанию, сразу становилось как-то по-домашнему уютно и светло, от её улыбки даже всегда хмурый Георгий Львович просветлялся. Она была добрым гением «Св. Анны» он вспоминал, как часто они с ней дуэтом пели песни – повар Игнат Колмыков обыкновенно играл на гитаре. Её чистый звонкий голосок, словно маленькая птичка, свободно летал по кают-компании и смешивался с его густым басом. Часто он один пел, подыгрывая себе на гитаре, пел древние баллады на родном языке, которые он очень любил. Как хорошо тогда было!
     Но вот, эти прекрасные дни ушли, потянулись томительные дни ожидания, ожидания, когда же, наконец, они вырвутся из этого страшного ледяного плена.
     И снова снег, снег, ослепляющий снег, мешающий думать, чувствовать, сводящий с ума.
     Вот они у берегов Капенгагена – родного, милого Капенгагена, столицы его родины, его милой, дорогой Родины! весь день ходил он по городу, словно во сне, смотря на дома, крыши, окна.
     А вот они уже у берегов Транхейма, в Норвегии. Здесь всё так похоже и вместе с тем не похоже на ЕГО Данию.
     Вот они на «Св. Анне», зимой 1913 года. Брусилов болен. Ему, Нильсену и Денисову приходится носить его кресло. Как это тяжело – каждый день по несколько раз на дню таскать перед собой тяжеленное кресло. Но ничего не поделаешь. Он вспоминает, как ему вместе с несколькими другими матросами и Валерианом Ивановичем переворачивать больного беспомощного капитана с боку на бок, приходилось на руках переносить его в ванну и обратно. В те дни он очень уставал. Но тяжелее всех приходилось Ермении Александровне. Но она не жаловалась.
     Вот он вместе с другими идёт по льду на берег искать дерево. Ноги уже болят, сильно болят и начинают распухать.
А вот и прощальный обед на «Св. Анне». Дымящиеся медвежьи котлеты грудой лежат на тарелках, но почему-то всё равно невесело – ведь часть команды уходит в неизвестность, а часть остаётся медленно замерзать в Карских льдах.
Вот все они вышли на лёд перед шхуной. Уходящие надели ремни и встали строем. Они прощаются с провожающими.
- Прощайте!- певучим голосом говорит Ермения Александровна – корабельный врач и подходит к Альбанову.
- Прощайте,- отвечает Валериан Иванович и почему-то улыбается. Наш штурман влюблён в нашего доктора.
И Ермения вдруг наклоняется и что-то шепчет ему на ухо, а он улыбается в бороду. Но вот она выпрямилась и к ней по очереди подходят все матросы и кланяются в пояс по русскому обычаю. Хороший у русских обычай: бить поклоны без счёта уважаемому человеку. Вот подходит и он, Ольгерд. и, низко кланяясь в пояс, говорит довольно чисто:
- Ви нашь ангел небесный, защитник Ви нашь. спьясибо Вам за всьйо.
Все смеются. А он краснеет и рассерженный оборачивается к матросам:
- Развьйе не такь! А ваш Стюарт говорит ещё хуже меня, хоть он почти что русскйий. А ви!..- он задохнулся от злости.
Ермения улыбнулась и засмеялась своим серебристым смехом, звенящим как колокольчик. И смех этот звенел когда-то во всех помещениях «Св. Анны», когда-то давно, целую вечность назадЮ, когда у них было полно еды, было тепло и весело. И всё бы отдал Ольгерд за этот смех. Он почти любил Ермению, да это так и было, хотя он боялся себе в этом признаться, боялся позабыть свою дорогую далёкую Гертруду. Но ведь Гертруда далеко, в Дании, а она, Ермения, здесь, рядом.
Ермения потрепала его по плечу и сказала ласково как ребёнку:
- А помнишь наши песни?
- Кйонечно, помню.
Но вот они тронулись. Тяжело сдвинулись с места тяжело нагруженные нарты с каяками, и несколько из остающихся матросов пошли провожать их и вместе с ними впряглись в нарты. Но вот «Св. Анна» кажется уже тёмным пятнышком на белоснежной слепящей равнине. Ольгерд идёт и всё оглядывается на Ермению. Штурман тоже, наверняка, оглядывался бы, но он идёт в голове отряда, и ему нельзя оборачиваться – он главный. Ермения становится всё меньше и меньше. Вот она машет им рукой и смеётся, и что-то кричит, но ветер относит её слова в пустоту. Но вот уже и «Св. Анна» скрылась за снежным торосом. И всё!.. впереди лишь белая пустыня, слепящий снег и безотрадный долгий путь через многочисленные торосы, полоньи с коварным битым льдом, трёхмесячный путь на юг, к земле Франца-Иосифа. Конечно, ещё тогда они не знали, что будут идти так долго – Брусилов предполагал, что они будут идти нек более шести-семи дней, штурман думал иначе, но никто и предполажить не мог, что путь окажется таким долгим и трудным.
     А вот он в одной упряжке с Валерианом Ивановичем тащит за собой по снегу нарты с десятифутовым грузом. Лямка сильно врезается в плечо, это чувствуется даже через толстую малицу. Лишь у восьмерых счастливцев на глазах очки из зелёного бутылочного стекла. Они, «зрячие» обычно идут впереди отряда, но сейчас двое «слепцов», он и штурман идут впереди в одной упряжке, протаптывая след. Снег нестерпимо режет глаза. Но, он, Нильсен, ещё хорошо видит, потому что совсем недавно одолжил свои очки Луняеву. У Альбанова начинают болеть глаза, он плохо видит, и ему, Ольгерду, приходится говорить штурману направление. Вот Альбанов задумывается и спотыкается.
     «Что с вами?»- заботливо спрашивает Нильсен.
     «А, да, ничего, просто задумался»,- отвечает Альбанов, и путь продолжается.
     Нильсен вспоминает, как настойчиво упрашивал он Валериана Ивановича взять в свои нарты ещё третьего человека. Они идут по рыхлому глубокому снегу впереди всех, больному Ольгерду трудно идти, но он идёт, стиснув зубы. Они первые, идут, проваливаясь по колено в снег, а те, кто идёт уже по проторённой тропе часто останавливаются и бесстыдно отдыхают. А им со штурманом останавливаться и отдыхать нельзя! Ну, разве это справедливо?! Наконец, штурман сам понимает необходимость взять третьего человека. С ними идёт Луняев.
Потом он вспомнил, как на земле Александре Штурман с его помощью разбирал записку на английском языке, найденную Луняевым. Он до сих помнил её наизусть.
"The Jackson - Harmsworth Polar Expedition.
This Expedition landed upon this cape - Cape Mapy Harmsworth - on August 7 th, 1897, havifag left Cape Flora on the. S. У. Windward.
We intend to proceed north-west in the ship to ascertain if any land exists near this cape in that direction and then, if possible, to reach the laharmesen Islands. All well on board
Frederick G. Jackson, Commanding the Expedition". (Ср.: F. Jackson. A. thousand days in the Arctic. London o New-York, 1889, pag. 359. - Прим. автора.)
Там было что-то про полярную экспедицию Джексона. Он хорошо помнил то чувство, аккоторое охватило его , когда штурман попросил его об помощи. Значит, кто-то всё-таки нуждается в нём, а он уже начинал думать, что никому здесь ненужен. Он, датчанин, на русской шхуне! 
      - Ольгерд, что с тобой?- спрашивает Смиренников, подойдя к нему. – Тебе плохо?
     - Плохо, Павел, плохо,- бормочет Нильсен. – Дойти бы! А там… там, посмотрим!
     - Эх ты, викинг,- говорит Павел, хотя Ольгерд знает, что и им тоже не сладко. 
     «Да, какой же из меня викинг, если я даже идти нормально не могу! Мои предки не такими были. А я что, хуже!»
     И он гордо вскинул голову и зашагал быстрее.
    
     - Где они? я их не вижу.
     - Вон они, там,- ответил штурману Конрад.
     - Эх, бедный Нильсен. И неизвестно, дойдёт ли. Но держится, не хнычет. Не то, что Архиреев.
     Альбанов вспомнил, как на земле Александры Сашка Архиреев отказывался куда-либо идти. Нести груз он тоже отказывался. «Поедете со мной на каяке»- говорил Альбанов. «Я моржей боюсь». И теперь он идёт с береговой партией.
     Затем мысленно Альбанов возвращается к началу этого трудного трёхмесячного похода. Они только недавно ушли со шхуны. Один из матросов серьёзно болен, и Валериан Альбанов принимает решение отправить его обратно на шхуну. Вместо больного Анисимова с корабля приходит Регальд. Пурга. Уже трое суток все лежат в палатке, закутавшись в малицы, и в основном всё время спят или лениво разговаривают и снова спят. Но вот со шхуны приходят товарищи: Денисов Мельбарт и Регальд. Они приносят горячей пищи. В палатке царит оживление, слышны даже залихватские песни. С судно было захвачено две бутылки шампанского. Разгорячённые шампанским Конрад со Шпаковским горланят во всём горло, а Нильсен запевает своим низким красивым голосом очередную датскую балладу.
     Два каяка медленно плыли вдоль берегового припая, стараясь не терять из вида береговой партии. Но вот вдали завиднелся мыс Нилль.
     На мысе Нилль они выбрались на лёд и стали ожидать береговую партию. Вскоре они показались на леднике. Ольгерд шёл впереди отряда, тяжёлой походкой. Вот Луняев обогнал его, но Нильсен даже не обратил на это внимания. Он был слишком измучен для того, чтобы руководить отрядом. Да это было и ненужно. опустив головы, все шли уже просто по привычке. Так, по крайней мере, казалось штурману. Когда уже отчётливо стали видны их усталые лица, Альбанов заметил, что с ними нет Архиреева.
     - Где Архиреев?- спросил он у Луняева.
     - Мы оставили его на льду, идти он не может, а сами поспешили к вам, боясь, что уйдёте.
     - Идите скорей за ним, негоже оставлять товарища в беде.
     Береговая партия ушла, но вскоре вернулась без Архиреева.
     - Он не выдержал бы пешего перехода.
     - Ладно. Как это случилось?
     - Штурман, вы знаете, что у него болят лёгкие. Он просто опустился на землю и не желал идти. Мы просидели около него всю ночь. Он сильно кашлял и задыхался,- сказал Нильсен.
     Сам Нильсен был совсем плох. Ноги распухли так, что на него было страшно смотреть, он ежеминутно стонал.
     - вот наш Ольгерд. Ведь страшно болен, а идёт, молодец! Слушай, Нильсен, ты поедешь со мной. Не представляю, как ты вообще, дошёл?!
     По берегу, вместо Ольгерда пошёл Пётр Максимов, а Нильсен с Луняевым поплыли на каяках. Следующая остановка была назначена на мысе Гранта. Плавание до мыса прошло спокойно, а вот на месте разыгралась буря. Пятеро моряков сидели на льдине, прижавшись друг к другу. Ждали береговую партию, даже выслали разведчиков – Луняева и Шпаковского, но береговая партия не появлялась. Штурман решил отправится в путь без них. Три дня уже прождали они пешехонцев, больше ждать он не мог. Нильсен был совсем плох. Ноги у него ужасно распухли, он вечно хмурился, и от него невозможно было добиться ни слова. Шпаковский был не лучше него. У Луняева, хоть сильно и болела нога, но у него не было заметно такой апатии, как у Нильсена и Шпаковского.
     - придётся отправляться без наших товарищей,- вздохнул Альбанов, - ничего не поделаешь. Ждать мы больше не можем, а время ждать не будет.
     Конрад с Нильсеном отправились перегонять каяки к месту стоянки. Каяк Конрада доплыл спокойно, а вот у Нильсена дела обстояли хуже. Едва он взялся за весло, как его понесло течением. Грести было почти невозможно. А так как он был нездоров и очень устал, то сознание скоро почти совсем покинуло его. Он опустил весло в лодку и закрыл глаза. На крики с берега он  не отвечал. Руки его опали, тело обмякло. К нему на помощь послали Конрада со Шпаковским. А Нильсену в это время казалось, будто он плывёт по дивным, чудным волнам своего родного залива в Дании.
     - Ольгерд, Ольгерд! Греби, дурак, греби! Унесёт же!
     Но Нильсен ничего не слышал.
     Выбравшись из каяка, он ничего не говоря, отошёл в сторону и присел на валун. В его глазах застыла безысходная тоска. Жизнь медленно уходила из него, он таял на глазах. Все очень любили молодого доброго, хотя немного хмурого, Нильсена, и все искренне желали ему помочь, только не знали как.
     Не успели они Отплыть от земли Георга к острову Белл, как на каяки участились нападения моржей. Альбанов с Конрадом на своём каяке отбивались от них вёслами.
     Когда садились в каяк, Ольгерд Нильсен ещё мог очень медленно ходить, и ещё в каяке он бодрился, но всё чаще и чаще на лице его появлялось отсутствующее выражение, и взгляд замутнялся.
     - Ну, как ты себя чувствуешь?- спросил однажды Шпаковский.
     Нильсен начал отвечать, и до Шпаковского не сразу дошло, что он говорит на другом языке. \
     - Он забыл русскую речь!
     Но, вот уже Нильсен не мог сидеть, а полулежал в каяке Луняева. Вскоре Луняев обнаружил, что Нильсен не может говорить, а только мычать.
     Но вот наступил момент, когда нужно было выходить из каяка. Нильсен поднялся, сделал несколько шагов и упал на колени. Но он не сдавался. Что-то бормоча, он попытался ползти на четвереньках, но его подняли и уложили на нарты. Соорудив что-то вроде палатки, они затащили туда Нильсена и закутали в своё единственное одеяло. На него было страшно и до боли жалко смотреть: бледное лицо, распухшие до безобразия ноги, безуспешные попытки заговорить и вместо этого лишь мычания, хрипы, стоны и в довершении тоскливый затуманенный взгляд, исполненный страха, взгляд безумного. Этот взгляд пугал больше всего. Этот взгляд, что-то тревожно ищущий, мечущийся, тусклый, затянутый белёсой пеленой, страшный. Нильсен пытался что-то сказать, но у него ничего не выходило, тогда, он с трудом приподнялся и, жалобно взглянув на Альбанова, замычал.
     - Ну, что ты хочешь, что? Пить? Сейчас дадим.
     Ему дали полчашки бульона, он выпил и лёг.
     Долго ещё он метался в бреду, пытаясь куда-то ползти. Все четверо пытались успокоить его, но он вырывался, и им приходилось прикладывать большие усилия, чтобы удержать его.
     - Тихо, тихо, всё хорошо, всё хорошо. Ты с друзьями, успокойся, успокойся!
    
     Луняев с Конрадом пытались удержать его, но он высвободил руки из-под одеяла и попытался оттолкнуть Луняева.
     - Дерётся, дьявол!- сказал Луняев, - Ишь, викинг, сумасшедший, а сильный, чёрт! Да тихо ты, успокойся! Викинг ты, не викинг, а берсерк какой-то! Тихо, тихо!
     - м-м-м!- Раздавалось в палатке.
     Наконец им удалось уложить его и закутать в одеяло.
    
     Все постепенно тоже угомонились и заснули, а Альбанов, взяв бинокль, отправился на берег острова.
     Утром Луняев подошёл к Нильсену, чтобы напоить его. Ольгерд не шевелился. Луняев тронул его и тут же отдёрнул руку.
     - Он мертв!
     - Этого следовало ожидать,- ответил Альбанов.
Нильсен лежал, вытянувшись и казался спящим. Лицо его было спокойно, не обезображено предсмертной мукой и ещё не тронуто восковой желтезной смерти. Неподвижные мутные глаза были полуоткрыты, краска яркими пятнами лежала на его ввалившихся щеках.
     Его вынесли из палатки через два часа и, разбросав камни, опустили в эту плохонькую могилу тело.
     - Прощай, друг! Пусть тебе там будет хорошо! И ты, может быть, увидишь свою благословенную Данию, до которой ты так и не дошёл!..
     - вот был человек и нет его.
     - Да.
     Они ещё немного постояли у могилы, а потом тихо разошлись.
     Такова была гибель самого опытного матроса на судне, датчанина Ольгерда Нильсена.
     Из одиннадцати человек их осталось только четверо. И вот они вновь на каяках по пути к мысу Флора на острове Нордбрук.
     Луняев и Шпаковский утонули, чуть-чуть не дотянув до острова. А отряд Максимова сгинул во льдах. В живых остались только Альбанов и Конрад, которых подобрал на мысе Флора корабль лейтенанта Седова – Св. Фока, возвращавшийся в Архангельск.
     Из одиннадцати человек команды до большой земли добрались только двое. И их по праву можно считать героями.
     В 1917 году вышла книга Валериана Альбанова – «на юг, к земле Франца-Иосифа», а через несколько лет вышел дневник Конрада.
     На острове Белл в честь Ольгерда Нильсена назван залив – залив Нильсена на западном побережье острова. В честь Альбанова названы мыс и остров и в честь Конрада тоже был назван мыс.
Валериан Альбанов погиб от шальной пули в устье Енисея в 1919 году, а Конрад пережил его на пятьдесят лет.
Так печально и вместе с тем счастливо одновременно, как и всё, наверное в нашей жизни, печально и счастливо одновременно, закончился этот славный поход, поход, вошедший в историю освоения русской Арктики как «Ледовый».      

Ты хотел матросом стать,
А тебя готовят в инженеры,
Но вот, твоя мечта сбылась,
Ты штурман: море, скалы, шхеры.

Ты фарватор Енисея
Бороздил вдоль, поперёк,
Но в море Карское, на север
Зов сердечный тебя влёк.

Корабли водил под паром
В водах северных морей,
Но случился, знать недаром
Поворот в судьбе твоей.

Весной двенадцатого года
Тебя Брусилов пригласил,
Ты согласился и на два года
В просторы Арктики уплыл.

И на «Св. Анне» долго,
Во льдах морских ты замерзал,
Весной четырнадцатого года
Решил уйти ты с корабля.

Одиннадцать человек вас было,
Вы шли по льдам и по торосам,
Семь нарт по льдам скользило,
Набитых разным грузом.

Вы шли вперёд и замерзали,
Но шага всё же не сбавляли,
Вы шли и шли по ледникам,
В пургу, и в дождь, и в ураган.

Вы, словно волки, шли тенями,
Один за одним, и след во след,
А ночь тревожила вас снами,
И вновь унылый дня рассвет.

Вы снова шли, туда стремились
Дойти туда, где суша ждёт,
До мыса Флора, до той цели,
Где можно сбросить груз забот.

Пять человек на каяках,
А шесть по льдам бредут устало,
О, Ольгерд Нильсен как же там
Отряд ты вёл, моряк бывалый.

Сам весь больной, ты еле шёл,
Но всё же свой отряд довёл,
Довёл до места встречи,
Но тяжек крест тот был на плечи.

Других Страшнее смерть твоя,
Угасал ты, как свеча,
Ходить и говорить не мог,
И лишь мычать невнятно мог.

И ты рассудок потерял,
Но всё же полз по льдам вперёд,
И лишь одно ты твёрдо знал,
Дойти, и сбросить груз забот.

О, Ольгерд Нильсен, ты нашел,
Покой под ледяным гранитом,
И как подкова, остров Белл.
Последним домом стал в то лето.

Ты не дошёл совсем немного,
До столь желанной цели.
Во снах цветных тебе подолгу
Дании леса, быть может, снились.

Вы, Луняев и Шпаковский,
Ушли, до брега не доплыв,
До мыса Флора чуть осталось,
Но море унесло, из глаз вас скрыв.

И вы, Альбанов и Конрад,
Вдвоём отправились к Нордбруку,
Петра Максимова отряд
Во льдах пропал в седую вьюгу.

И вас на острове Нордбрук,
Седовцы подобрали
И в этом же году
В Архангельск вы попали.

В девятнадцатом году,
Ты погиб, погиб трагично,
Но память о тебе
В сердцах полярников навечно!
    
Лето 2010 года

        Настоящие люди
    
     - Михаил Алексеич, Ревенко вызывает.
     - да чёрт бы его побрал!- вырвалось у моряка при всём уважении к начальнику.
     - Чего ему ещё надобно!
     - Знать-с не могу,- козырнул Мехеич.
     - Ладно, пойду. Прощай, Лури, старина! Ничего хорошего не жду я от этой встречи.
     - слушай, лётчика Георгиева увидишь, привет от меня передавай. Сам-то я и шагу из дому не могу ступить. Ноги ужасно болят. Цинга проклятая заела! Ну, прощай!
     Михаил Алексеевич Стужин, моряк, служивший на флоте, высокий молодой человек с бородкой-клинышком, рывком распахнул дверь, впустив в дом целый снежный вихрь, и, пригибаясь, пошёл вперёд, навстречу несущейся с екатериненской гавани, снежной круговерти.
     Начальник Ревенко сидел в плетёном кресле у окна, в длинном рубленном, похожем на барак, доме, а, в сущности, ни чем не  отличавшимся от десятков других домов в Полярном. И как раз сейчас он был меньше всего похож на начальника – усатый, лохматый, как медведь, с трубкой в зубах, развалился по-домашнему в кресле и дремал. Похоже было, что вызывал он Стужина не по приказу высшего начальства.
     - О, заходи, заходи! Я ждал тебя. А знаешь, по какому делу я вызвал тебя?
     - Нет, не знаю, гражданин начальник!- по-военному отрапортовал Стужин.
     - Молодец! Хвалю! А вызвал я тебя, чтобы сообщить…. Чтобы сообщить… а, кстати, как себя чувствует Лури?- вдруг озабоченно спросил он. – Плохо. Цинга грызёт его изнутри, но он пока ещё держится молодцом. Правда, выйти в море он уже вряд ли сможет.
     - Жаль, хороший матрос был.
     Стужин помрачнел. Начальник говорил о его друге, как о покойнике.
     - Жаль, не ходить вам больше вместе под паром,- поправился он, заметив неловкость положения, в каком очутился.
     - К делу, Иван Петрович.
     - Да, к делу. Ты знаешь, что ты переведён?
     Куда? за что?
     - На подлодку «Звезда» на четыре месяца для охраны границы и проведения учений. Но не беспокойся, через четыре месяца ты вновь будешь плавать на родном «Викинге».
     И начальник тихо рассмеялся.
     Стужин вздохнул и побрёл к причалам, а навстречу ему неслась снеговая буря.
    
     ***
    
     - ПриветМишка,- крикнул молодой безусый прибалт, служивший с ним на флоте.
     - Здорово,- буркнул Стужин, - тебе чего?
     - ты, говорят, переведён?
     - Отвали, Ян, ей-богу надоел уже!
     Обиженно пробормотав что-то, прибалт скрылся за снежной пеленой.
     А Стужин стоял на причале, глядя в мутную белёсую мглу, и думал:
     «Четыре месяца, да ведь это целый век! А как же тут Пашка Гутаев,- и перед его глазами возникло смешливое веснушчатое лицо Пашки Гутаева, - Лёвка Мидов, Олег Босяев да этот, зануда Ян Лаберг. Как же они все тут без меня? Ведь они тут, а я там, а под водой всякое может случиться».
     Он не раз видел подводников – потных, усталых, совсем измученных, пивших коньяк в местном клубе в компании двух-трёх лётчиков. Он не переставал изумляться, как они находят в себе силы непринуждённо смеяться и разговаривать, словно никогда и не было подлодки, не было вечных страхов, этой вечной ледяной мглы.
     - Эй, Стужин,- кричит, расплываясь в широкой улыбке, верный друг и товарищ, лётчик Георгиев.
     - Ты, говорят, на «Звезду» переведён.
     - Откуда ты знаешь? А, кстати, тебе привет от Лури. Он совсем плох. Цинга заела. Служить он, наверное, больше не будет.
     - Жаль, друг он хороший и матрос отличный. А тебя насколько?
     - На четыре месяца.
     - Иди, с друзьями простись да с новым экипажем познакомься.
     У Стужина как-то сразу заныло сердце. За двадцать лет экипаж его «дракара» стал ему ближе и роднее родной семьи, которой, в сущности, и не было-то, только маленькая сестрёнка, которая теперь превратилась в девушку да престарелая троюродная тётка, у которой она и жила. Жили они бедно, вот судьба и погнала его на север.
     Опять перед глазами встали лица друзей: жизнерадостный Казарев, певец и музыкант Иванов, Смирененко, норвежец Нильс Петрсон, кстати, именно он дал название их кораблю. У него тоже наблюдается лёгкая форма цинги, но он не унывает, смеётся, бегает как заводной, то верх, то вниз. Он был любимцем всей команды.
     И вот теперь все эти люди, навек связанные с ним узами дружбы, все эти сильные, смелые, добродушные люди должны будут остаться здесь на «Дракаре», а он на четыре долгих месяца будет разлучён с ними. Он блудет где-то далеко на границе, с незнакомыми ему людьми. Да где, вообще, эта граница?! Но почему, почему, зачем?! Из всех подводников он хорошо знал и уже успел сдружиться с младшим механиком «Звезды» Брулёвым.
    
     ***
    
     Вот уже месяц, как он находится на «Звезде». Команда недолюбливает новичка, лишь один Брулёв поддерживает его.
     Но между собой моряки очень дружны. «Конечно, куда отсюда денешься. «У кого общая смерть, у тех и общая жизнь»,- процитировал он известного лётчика Саню Григорьева, «Очень сближает!»
     Они ещё недалеко отошли от Полярного, как вдруг из машинного отделения послышались крики, и густой дым мгновенно заволок все отделения и отсеки подлодки.
     «Где Брулёв? Черти его съели, что ли! Подошва айсберга дно пробила. Бак пробит!»
     «Всплываем?!»
     «нет времени. Мы щас потонем или взорвёмся!»
     Началась суета. Стужин едва успел влезть в водолазный костюм и добраться до люков. Люки были плотно задраены, и ему пришлось долго попотеть, открывая их. За ним кричали и толкались люди, но он уже выбрался из тонущей подлодки и быстро поплыл вверх. Вдруг он почувствовал, что кто-то ухватил его за ногу. Под тяжестью тела он почувствовал, что не может плыть. Он вырвался, хотя смутно понимал, что, может быть, для того человека он был единственной надеждой. А, может быть, это был Брулёв, к которому он успел привязаться всей душой. Но сейчас он спасал свою жизнь.
     Только лишь на поверхности ощутил он горячую липкую струю, стекавшую ему за ухо, и понял, как болит голова. На поверхности моря бушевал шторм. Ледяные валы чуть остужали голову, становилось чуть легче. Был виден берег и причалы. Он попытался поднять руку, но сил не хватило. Чьи-то руки подхватили его. Он успел увидеть над собой знакомое лицо.
     - Брулёв…- слабо прошептал он и потерял сознание.
    
     ***
    
     Очнулся он в доме начальника флота. Над ним склонились Ревенко, Лури и лётчик Георгиев. Голова больше не болела.
     - Ну, что, очнулся,- шутливо суровым голосом спросил начальник,
     - Я вас по всей Арктике разыскивал. Никого в живых не осталось. Ты молодец, что выжил!- улыбаясь, сказал пилот. – На берегу труп Брулёва нашли. Совсем чуть-чуть осталось. Не доплыл, видно, бедняга!
     У Стужина заныло сердце. Брулёв плыл, держа его на руках. Он спас его, а сам погиб. Тот добрый, преданный Брулёв, который терпеливо сносил насмешки товарищей, но не перестал водить дружбу с новичком [подводники не всегда уважают моряков с кораблей. Свой труд подводники считают более опасным]. Брулёв спас его, рискуя своей жизнью. И ему стало неуютно примысли о том, что тогда под водой не помог тому несчастному матросу. Что же с ним сталось?
     - Брулёв, Брулёв спас меня,- сказал он глухо, посмотрев почему-то на Лури, - Я видел его лицо. Если бы ни он, я бы, наверное, умер. Он спас меня, а сам погиб. Не будь меня, он бы доплыл…
     - Не вини себя и благодари бога, что жив! А что случилось, того уже не поправишь,- сказал Лури, покачивая головой.
     Его шатало, как пьяного, но он не уходил. Стужин знал, каких усилий стоило ему пройти на больных опухших ногах с десяток домов, чтобы взглянуть в лицо друга, убедиться, что он жив. И сейчас он стоит здесь и как ни в чём не бывало, улыбается, хотя уродливо распухшие ноги болят так, что он принуждён стоять, прислонившись к стене, чтобы не упасть и не потерять сознание. И всё же он здесь, рядом с другом. И Георгиев, который едва не погиб в пургу, разыскивая их, тоже стоит здесь и улыбается. Вот это друзья, настоящие друзья!
     Засыпая, он слышит голос начальника.
     - Всё хорошо, что хорошо кончается! А, кстати, я перевёл тебя обратно на флот. Нечего тебе там, под водой делать!
     Они уходят. Лури приходиться нести на руках, а он всё оборачивается и, улыбаясь, машет ему.
     «Всё хорошо, что хорошо кончается!»
     Перед глазами встают улыбающиеся лица друзей и сослуживцев. И… И лицо Брулёва.
     «Брулёв, бедный, милый Брулёв… И ты, дорогой мой Лури.  Как хорошо, что можно из бурного зимнего моря вернуться домой, где тебя ждёт горячий чай и милые друзья! И как хорошо, когда рядом есть те, кто в беде готовы пожертвовать для тебя всем, даже здоровьем и жизнью. Я воистину счастлив!»
     И с этой мыслью он заснул.

Лето 2010 года

Легенда о братьях

Стихотворение это Посвящается Снори Сторлуссону – исландскому историку и поэту, жившему в 12-13 вв.

  Вы братья и ликами схожи,
Но как друг на друга вы всё ж не похожи,
Один из вас всегда как солнце ясен,
Он высок и строён и лицом прекрасен.

Его кудри как золото земное,
А глаза лазури весеннею порою,
Во взгляде радость и участье,
Всем вокруг он дарит счастье.

А от брата его не добьёшься улыбки,
Ни цветы в летний день, ни зимою снежинки:
И ничто не заставит его рассмеяться,
Лишь опять к красоте равнодушным остаться.

Он могуч и силён,
Для сражений рождён,
Смел он и честен и добр душою,
Но иной жребий выбран судьбою.

Не увидит леса и родные равнины,
Не увидит он гор заснежённых вершины,
Не увидит седую волну,
Не увидит рассвет наяву.

Пелена вечной ночи глаза застилает,
А судьба почему-то её не срывает,
И колдунья, и лекарь не в силах помочь,
Суждено ему вечно видеть лишь ночь.

Но ни эта тоска ему сердце тревожит,
Что увидеть рассвет уж никто не поможет,
В младшем брате души все не чают,
А его почему—то не замечают.

Даже цветы на лугу отвернулись,
Когда его руки к ним прикоснулись,
Даже цветы не хотят его видеть –
За что же так можно его ненавидеть?!

Только лишь брат его нежно любил,
И слова утешенья всегда находил,
Только лишь с братом ему хорошо,
Только лишь в брате он друга нашёл.

Были то братья Бальдр и Хёд,
Жизнь в небесах беззаботно течёт,
Были сынами Одина они,
В Асгарде шли чередою их дни.

Но суждено было Хёду Слепому
Брата убить по наущению злому,
Брата, любимого всею душой,
Суждено стать орудием воли чужой.

«Что боишься ты, брат!-
Звонко Бальдр смеётся,
- Неужели не рад,
Что убить не придётся?

Ведь Всемудрая Фригг
Со всех клятву взяла,
Что ни меч, ни тростник
Мне не сделают зла.

Так пойдёмте ж на тинг,
Испытаем меня,
Вы поймёте, что Фригг
От любого спасает огня.

«Не ходил бы ты, брат»-
Тихо Хёд прошептал,
«Нет, дороже наград
Тинг отныне мне стал.

Там, где боги узнают,
Что меня не убить
Пусть Фригг прославляют,
Вновь в радости станем мы жить».

«Я предчувствую что-то,
Прошу не ходи!»
«Всё боишься чего-то,
Не бойся, пусти».

И отправились все, смеясь и шутя,
На священное поле,
Хёд за ними побрёл, тоски не тая
И, предчувствуя горе.

Знал он, что-то с Бальдром случится дурное,
И что сам тому станет причиной,
Но как исправить же то роковое,
Что нависло над Бальдром кручиной.

Хёду Локи, бог пламени злого,
Подал Амелы побег,
«Так бросай же, что ж в этом дурного,
Не убьёт ведь меня человек».
 
Безобидный прут из Амелы
В Бальдра брошен рукою несмелой,
Он прорвал тишину свистом тонким
И последний полёт оказался недолгим…

Вскрикнул Бальдр, ужасно и хрипло,
Вскинул руки к пронзённой груди,
Кровь струёю багряной и липкой
Потекла на траву перед ним.

Ушёл к праотцам светлый бог,
И его ожидает отмщенье,
Тот, кто сделать это мог
Кровью смоет преступленье.

Хёд ушёл со священного поля,
Где нарушил заветы отцов,
Брёл вперёд, обезумев от горя,
И о смерти молил он богов.

«Я был неволен мглою
Ты словно свет во мне зажёг,
Восхищаться мог с тобою
И жить полной жизнью мог.

Лучом солнца, лунной тенью,
Путеводною звездой,
Я тобою жил в затменье,
В мире мрака лишь с тобой.

Так убейте ж меня боги,
Жить мне незачем теперь,
В жизни я уже не волен,
Тёплых дней мне нету злей.

Если солнце уж скупится
Для меня на тёплый луч,
Уж не легче ль мне спуститься
В царство Хель, где вечна ночь?»

И желанной стрелою его наградил
бог Вали его брат по отцу.
Так сказанье певец завершил,
Вот к какому пришло всё концу.

Говорят, что в подземном царстве у Хель
Встретились братья на дивном пиру.
И ещё говорят, что настанет тот день,
Когда сгинет мир в огне и пару.

Когда из мрака новый мир восстанет,
Вернутся братья в небеса,
И солнце ярче засияет,
И в новый мир придёт весна.

И Хёд прозреет, наконец,
И увидав зарю едва,
Восхвалит с братом Хель дворец
Что счастье дал им навсегда.

Ну а пока во мраке Хель
Скучают, вспоминая дом,
Средь мрачных и чужих земель,
Всё будет… только лишь потом.

Текст этот посвящается Марии Семёновой – автору замечательных повестей и рассказов о крае вечных снегов и бесконечных суровых скал и холодных фиордов

Высоко над облаками в небесной стране Асгард в золотых дворцах жили боги. Жили они в золотых дворцах. Дворцы эти были волшебными: никогда в них не слышалось плача, никогда не совершалось здесь злодеяний. Но самым благодатным среди богов был бог весны/, лучезарный Бальдр. Очи его излучали добрый мягкий небесный свет, а лицо сияло добротой и участием. Дворец его назывался Брейдаблик – воздушные палаты. В них никогда всегда было ясно, и царила радость и беззаботное веселье, но никогда в палаты эти не впускались другие асы, кроме отца его, Одина, жены его, Нанны, сына да слепого брата, Хёда. Нанна с сыном Фарсети жили с Бальдром в тех благословенных палатах в добре и согласии. Говорят, в тот день, когда понесла Нанна, был великий праздник, ведь означало это, что будет у Бальдра наследник и значит, не прервётся в мире весна и не прервётся род светлого бога.
Но жил среди асов один ас. Был он очень силён. Говорят, что даже по силе превосходил он самого Тора, рыжебородого великана, защищающего Асгард от ётунов, грозных и злобных великанов. Но никогда не воевал он и не испытывал свою силу. И никогда он не покидал своего серебряного дворца на небесной горе Ёгюн. Говорят также, что часто он крушил утварь свою, испытывая силу недюжинную. Был он слеп от природы, и звали его Хёдом, что означает ущербный, слепой. Из-за этого и горевал он целыми днями, и никто никогда не видел на лице его мрачном улыбки и ни разу не смеялся он. Только с братом своим, Бальдром, словно оживал он, и появлялась на лице его блуждающая улыбка. Любил его брат его, Бальдр, и всегда защищал и оберегал его от асов, не упускавших случая посмеяться над слепцом. Всегда помогал ему Бальдр во всём, и в хозяйстве, и в жизни, и даже в любви. Помог он ему найти невесту, красивую асиню – Гюль, от которой у Хёда родился сын Ригюн. Говорят, очень любил он свою жену, и она его любила, и часто сетовала, что не может её супруг её не может увидеть свет. «Солнце так светит сегодня,- говорила она. Но Хёд только мрачнел ещё больше и молча уходил от неё.
«Но посмотри, может, сможешь увидеть цветы?- говорила жена. Он выходил и смотрел на цветы, растущие перед дворцом, но ничего не видел. Он смотрел на солнце, но чувствовал только тепло и больше ничего. Беспросветная глухая стена отделяла его от мира. И как не старались колдуньи и лекаря – не могли они зажечь для него свет. Так и жил в вечном мраке, лишь на ощупь определяя жизнь. Лишь горячо любимый брат, его сын, да его семья были с ним рядом. Никто другой не разговаривал с ним, считая его недостойным. Лишь бог огня Локки обучал его стрельбе из лука, а однорукий Тюр – владению мечом. И научился Хёд в совершенстве орудовать мечом и стрелять из лука. И то впоследствии сослужило ему недобрую службу.
Но однажды ему всё же пришлось сражаться бок о бок с Тором и одноруким Тюром.
Боги развязали бессмысленную и кровожадную войну с ваннами, добрыми духами воздуха, жившими под Асгардом, и никогда не враждовавших с асами. Много в этой борьбе полегло ванов и асов.
Первые три битвы боги упорно проигрывали, но в последнюю четвёртую битву им удалось выманить на свет из своего затворничество известного бойца Хёда, знаменитого своею силою. Он спокойно мог поднять коня, когда даже Тору приходилось туговато. Вот вышел он к богам на священный тинг и повели боги с ним такие речи:
- Прости нас, брат, что обижали мы тебя немилосердно. Теперь же нам нужна твоя помощь. Знают все, какой ты славишься силой. Так, помоги же нам.
- Не ради вас,- ответствовал Хёд, - Но ради брата моего, Бальдра, супруги его и моей сестры, Нанны, племянника моего, Фарсети, да и моей семьи, вот ради кого иду я на битву, не на праведную, несправедливую битву. С тяжёлым сердцем покидаю я нынче Асгард, ибо знаю, не на доброе дело иду я, и знаю я, что не одобрил бы Бальдр моего решения, если бы знал.
- Я знаю, брат мой,- раздался в толпе звонкий голос Бальдра, - Иди же и да будет с тобой благословение отца нашего, Одина!
- О, не знал я, что здесь ты брат мой, Бальдр.
Подошёл к нему сзади Один и положил ему руку на голову. И от руки его пошёл серебристый свет.
- Кто ты, неведомый, признайся, ибо не вижу я лика твоего!
- Отец твой, Один я. И благославляю тебя, сын мой, Хёд, на подвиг. Сокруши сегодня ванов.
Отправились боги на марсово поле за городской стеною. Разбили они там лагерь. А вот и противник, на золочёных крылатых конях. А впереди богов Один на восьминогом Слейпнире, что скачет быстрее ветра. Вот протрубили в рог сигнальный, и сошлись они в битве страшной. Три дня и три ночи шла эта битва и три дня и три ночи стонала земля от ударов мечей и топота копыт. И окрасились реки кровью, и воздвигнулись курганы тел умерших.
Но не одолеть ваннам было асов, ибо сражался среди них Хёд Слепой. Силён был Хёд. И орудовал мечом он лучше зрячих, приводя в смятение и ужас врагов своих, ибо не видали они во век, чтобы слепец так боролся. Победили асы и взяли в плен Ньйорда, духа морских бурь и ветра в заложники, но не радостно на сердце у Хёда, тяжёлым камнем легла ему на сердце эта битва, последняя в его жизни и страшная битва…
Но, тем не менее жизнь в Асгарде текла своим чередом. Только лишь Хёд стал более задумчив и грустен. И всегда с ним видели его брата – светлого Бальдра, который не оставлял его ни на минуту. Дружба эта была так крепка, что казалось, никакие преграды и расстояния не способны разорвать её. На пирах Бальдр передавал через стол и проногсил налд священным огнём полный рог брата. Хёд никогдща не ел мясо с помощью ножа, боясь ненароком причинить зло брату, ибо знал он о предсказании вещих норн, что именно он станет убийцей светлого бога. И Бальдр тоже знал об этом, но никогда они об этом не говорили. И Хёд всегда удивлялся, как это Бальдр ненавидит его за то, что ему суждено совершить. Но он плохо знал брата. Брат его был такой редкой светлой и чистой души, что не возможно было не удивляться ему. Недаром, он был богом весны, самым юным и чистым среди асов. Не любил он войн и сражений, и даже когда асы на священном поле тинга развлекались с мечами и дротиками, он понуро стоял в стороне или уходил прочь.
Вот таким был Бальдр, брат слепого Хёда, бог весны и хранитель всего доброго на земле и в Асгарде.
Так беззаботно проходили дни в небесных золотых дворцах.
Но вот пришлось братьям расстаться надолго. Бальдр с Видаром, своим сводным братом – молчаливым асом, богом лета и растений, отправился странствовать по мидгарду. Вспе любили Видара. Лицом Видар был хоть и мрачен, но добр и лицом прекрасен. Василькового цвета глаза, светлорусые волосы, высокий благородный лоб и прямой греческий нос. И затосковал Хёд. Ибо давно уже не ходил с ним брат его, Бальдр, в леса и поля Мидгарда, ибо всегда издевались и смеялись над ним деревенские мальчишки и забивали камнями до смерти, если Бальдра не было рядом. Но женщины любили слепого бога, ибо он предсказывал судьбу и умел спасать их от женских недугов.
Однажды, пришла к стенам Асгарда лыжница севера, Скади, мстить за смерть отца. И захотела она выбрать себе жениха из числа асов. Редко великанши сами приходили в Асгард за мужем. И боги решили поразвлечься, и встали все в ряд, закрыв лицо и были видны только одни ноги. И должна лбыла Ськьольд выбрать по этим ногам себе жениха. Она хотела выбрать Бальдра, но когда сорвали с аса полотно, но то был Ньёрд – бог морских ветров. Разачоравалась Ськольд, но взяла за руку Ньёрда. Но тут она увидела, что на холме стояли двое: светлый золотоволосый Бальдр с каким-то незнакомым асом с крепко зажмуренными глазами. Как они были похожи и в то же время не похожи друг на друга. Высокий стройный Бальдр был золотоволос и глаза, цвета июльского неба в полдень, ресницы белые, как лепестки, а в лице мудрость и свет. А брат его был хмур и мрачен, глаза его были плотно закрыты, чёрные ресницы чуть заметно трепетали, а тёмнорусые волосы растрепались по ветру. Его скуластое широкое лицо с резкими суровыми чертами не выражало ничего определённого, губы были плотно сжаты, смуглая кожа резко отличалась от девственной белизны лица его младшего брата. Могучие жилистые руки слепого бессильно повисли. Бальдр держал его за одну руку. Его ладонь почти полностью тонула в огромной ладони брата. Могучие плечи были широко расправлены, а сутулая спина выпрямлена. Он стоял, в полоборота повернув голову к брату, слушал. А тот, видимо, рассказывал ему о гостье. Он отчаянно жестикулировал прямо перед самым лицом незрячего, и тот улыбался,повидимому, не только ощущая прохладное приятное дуновение, но и улавливая движения рук. Вот, странная пара удалилась в большой дом, и Скольд с супругом отправились вслед за всеми асами в пиршественную залу. Когда братья скрылись из виду, а Скади с наречённым уселись за роскошно убранные столы с полными золотисто-пенном вином рогами, Скади спросила супруга:
- Кто был рядом с Бальдром, тот смуглый, темноволосый могучий воин. И почему он так грустен?
- Он слеп от рождения. Это бог судьбы, старший свойдный брат Бальдра по отцу. Он грустит из-за того, что никогда не видел того, о чём говорит ему брат и никогда уже больше не увидит. Он очень добр и благороден душой. Но другие асы, кроме Бальдра не любят его, потому что знают страшное предсказанье норн.
- А что это за предсказание?- спросила Скади.
- Предсказание о том, что Бальдр будет убит своим слепым братом Хёдом. И помешать этому не властна даже мудпрая Фригг, мать его, хотя сама она этого пока не ведает. Но норны знают всё, им известны все переплетения судеб богов и людей, животных и растений. Это они когда-то предсказали мудрому Одину гибель Асгарда и богов и всего мира.
И Скади содрогнулась. Она не могла понять, как это можно никогда не видеть этих дивных белоснежных снегов, этих волн, что бьются об утёсы, а лишь слышать их неумолчный ропот. Не видеть золотого солнца над горами, не видеть лесов и лугов с дивными цветами! Разве это возможно?!
- А ты посмотри на него, видимо, возможно. А хочешь/, поговори с ним. Вон он там, рядом с Бальдром у противоположного конца.
- Нет, я боюсь его.
- Чего его бояться.
- Я боюсь его глаз. Скажи, а ты любишь его?
- Да. Один из немногих,- вздохнул Ньйорд, - я же не из племени асов. Меня взяли в обмен на юного аса. Я Ван. И я сразу понял, кто он, этот Хёд. Это дивной души бог, он славный малый. Только немногие это пока замечают. Кроме Бальдра и меня, его любит и однорукий Тюр. Он буквально души в нём не чает. Может, потому, что сам ущербен – у него ведь нет руки. Он потерял её в схватке с чудовищем, спасая от него Асгард и богов. Да коварный Локки, я сам ни раз видел, обучает его стрельбе из лука. Да сдаётся мне мало доброго принесёт Хёду эта дружба. Ну, иди же.
И Скади медленно пошла по указанному направлению, и пробираясь между столов вскоре дошла до того места, где сидели братья. Её сначала её поразило то, что Хёд брал горячее мясо прямо руками без ножа, но потом она вспомнила, что Ньйорд говорил ей, что он боится нинароком причинить зло Бальдру, поэтому и не касается ножа. Скади удивило, как заботился о слепом его младший брат. Он подносил ему, прежде пронесённый над священным огнём, полный рог хмельного мёда. Многие асы уже были хмельны, но Хёд оставался трезв, впрочем, как и песенник-скальд Браги, сидевший неподалёку от них. Бальдр вовсе не пил ни вина, ни мёда, а лишь терпкое молоко козы козы Хей-друн, которое она давало каждое утро и вечер, пощипав листья священного ясеня Иггдрасиль, что соединяет воедино все девять миров. Молоко это пьют Эйнхерии за столами Вальхаллы, ибо нельзя им захмелеть, ибо не известен тот день, когда в Асгард придёт беда и понадобятся они.
Когда Скади подходила к столу братьев, Бальдр рассказывал Хёду какую-то историю, от которой тот расхохотался, и на глазах навернулись слёзы. В первый раз Скади увидела улыбку на незрячем лице.
- Привет тебе, о светлый Бальдр, сын богов!- приветствовала она бога весны, - Привет тебе от Ньйорда, повелителя морей!
- Неужто не виделись мы с ним сегодня нынче по полудни?- звонко рассмеялся Бальдр, - Что он мне шлёт приветы.
- Здравствуй и тебе, о, славный воин из рода Одина!- продолжала Скади.
- Привет и тебе, прелестная дева!- ответствовал Хёд, не поворачивая головы.
Скади поразило, чтол ничто не дрогнуло на лице его, никакая тень не пробежала по чертам его.
- Как живётся тебе, о Хёд, в роскошных палатах твоего отца?
- Жизнь моя хороша, о дева. А каково тебе у северных берегов среди ревущих волн да серых бесприютных скал, среди волков и кайр?
Его мягкий густой голос словно исходил из самой глубины сердца и тёк размеренно и плавно, словно масло.
Чем больше говорила с ним Скади, тем больше нравился ей этот слепой ас. И она уже начала было жалеть, что выбрала не его, а Ньйорда, но потом вдруг вспомнила, что Хёд женат и у него есть сын.
Долго ещё беседовала она с Бальдром и Хёдом и ушла от них за полночь, когда уже все другие асы и энхерии были досмерти пьяны или удалились на покой. Когда она собиралась уходить, она заметила, что Хёд приоткрыл глаза. И Скади замерла в ужасе! Глаз почти что не было видно. А вместо них в глазницах была какая-то смёрщенная красно-бурая масса с белёсыми шрамами и прожилками. Было видно, что когда-то глаза были ярко-зелёными, но теперь… что это был человечий орган сказать было не возможно. Бальдр тут же прикрыл брату глаза и на следующий день Скади увидела Хёда в чёрной, плотно прилегающей повязке. Она обернулась и увидела за своей спиной своего мужа.
- Какой ужас!- выдохнула она, когда они отошли от стола.
- Не понимаю, что это с ним. Он никогда раньше не раскрывал глаз.
- А что у него с глазами? Почему они такие сморщенные и красные.
- А потому что уже давно он ничего не видит. И ещё говорят, что в детстве, он всё-таки видел. Но однажды они с Бальдром играли в петнажки с братом своим Хермодом, и Хермод запустил в него илом. Ил приклеился к глазам, и пока Хёд его оттирал, он и поранил себе глаза и с тех пор ничего не видит. А ещё говорят, что в Асгарде был взрыв не бывалой силы, и устроил его Локки, и Хёду попали осколки в глаза. А может это и не так, кто знает?
Долго ещё не могла Скади забыть Хёда, всё время у неё перед глазами вставал образ слепца с крепко зажмуренными глазами, смуглой кожей и низким грудным голосом.
Шли дни и годы. И однажды стали все замечать, что мрачнеет день ото дня лучезарный Бальдр. Только Хёёду открыл он причину своих терзаний – стали ему сниться дурные сны, будто он, Бальдр, не живёт больше в светлой стране богов, а живёт в какой-то мрачной подземной стране. Там много накрытых, словно для пира столов, но не слышно говора и шуток, не слышно смеха и веселья, а повсюду плач и стоны и ждут все его и стоны по нём же. И видится Бальдру будто его кто в подземный чёрный глубокий пруд толкает или что он спускается по мосту- Биврёсту и идёт всё ниже и ниже.
- Что бы это могло быть, брат мой. Ты же судьбу предугадываешь. Предскажи, что ожидает меня. Ъ
- О, любимый брат мой. Смысл снов твоих пространных разгадать я не в силах. Но предчувствую я, ждёт тебя дурное, и предотвратить это не в силах будет даже твоя матушка, Премудрая Фригг.
- Неужели сбудется зловещее предсказание норн, что преследует за мной всю мою жизнь.
- Да не только ты страдаешь. Если б знал ты, сколь сильно гнетёт оно мою душу. День и ночь я думаю о нём, ночью не даёт оно мне уснуть, а утром я боюсь проснуться, чтобы как бы нинароком не исполнилось оно. Ведь и ножа не беру я в руки уж много лет. Не притрагиваюсь ни к иглам, ни к веретену, ни к стрелам, ни к мечу. Ибо люблю я тебя больше жизни, больше солнечного света, который видится мне во сне. Ибо дороже ты мне и отца и матери, ибо стал ты мне провожатым навек. Ибо друг ты мне сердечный навечно. И люблю я тебя всей душой и не желаю я тебе смерти. Да неужто сбудется предсказание и сгинешь ты во мраке Хель.
Так прошло несколько дней. Не вытерпел оБальдр и пошёл за советам км матери своей, Премудрой Фригг.
- Не волнуйся, сын мой, я отворочу от тебя беду эту страшную.
И отправил ась она во все миры странствовать. И взяла она со всех деревьев, и трав, со всех камышей и Ракитов, со всеэх зверей лесных и металлов, со скота домашнего, со всех птиц и ползучих гадов земных, со всех рыб и чудищ морских, со всех людей и великанов, взяла клятву, что не тронут они Бальдра, сына её и не нарушить им этой клятвы во веки веков. Только со одной Амелы малой не взяла она клятвы, ибо мала да и глупа ещё был росток Амелы и мог ничем навредить Бальдру. Воротилась она обратно в Асгард и началось празднество великое в честь Премудрой Фригг и повеселел Бальдр и пошёл он со всемси асами на священный луг тинга и звал он с собой Хёда. Да не хотел Хёд идти на луг да брата предупреждал, но не слышал Бальдр затуманился ум его сладкой вестью. И пошёл он вместе с семьёю на луг и натянули асы луки и начали они стрелять из них в Бальдра да стали колоть его мечами да бросать камни, но неохотно летела в Бальдра пущенная стрела, свято помнила она данную Фригг клятву. Ни дерево, ни железо, ни камень – ничто не могло ранить Бальдра даже оцарапать его. Но хитроумный Локки обернулся старой странницей и вошёл он во дворец, где Фригг сидела одна и вязала.
- Здравствуй, бабушка,- ласково сказала она, забыв спросить, как странница попала в Асгард, - Чего желаешь ты?
- Знаешь ли ты, о мудрая Фригг, какое злодейство затеяли асы. Они стреляют в твоего сына, Бальдра, из луков, бросают камни, да колят мечами.
Звонко рассмеялась Фригг.
- Не бойся, бабушка, со всей деревьев, со всех растений, со всех камней на свете взяла я клятву, что не тронут они сына моего, Бальдра.
- Нло со всех ли ты деревьев и растений и камней взяла ты клятву?- спросил хитрый Локки.
- Разве только с одной маленькой Амелы, что растёт на севере Норвегии, не взяла я клятвы. Но она была ещё так глупа, что не поняла бы, и я не стала с ней разговаривать. А вот, когда подрастёт, я и с неё возьму клятву.
Это-то и нужно было хитромудрому Локки. Выйдя из дворца Фригг, скинул он с себя рваные лохмотья, надел летучие сандалии и понёсся на север Норвегии за ценным побегом.


Побег уже вытянулся на целый вершок. Локки сорвал его и сделал из него стрелу и вернулся в Асгард. Но когда он шёл по радужному мосту Биврёсту, что соединяет небесную страну с Мидгардом, прогнулся мост и застонал и полыхнуло красное пламя, но никто того не заметил. Асы всё ещё были на лугу, когда возвратился Локки. Он и отправился туда. И подойдя к уныло стоящему в сторонге Хёду, протянул ему лук и стрелу.
- А почему ты ни чем не стреляешь в Бальдра. Неужели ты не хрочешь испытать его неуязвимость вместе со всеми.
- Ты смеёшься надо мной,- отвечал слепец, - ведь знаешь ты, что слеп я.
- Но недаром же я обучал тебя стрельбе. Или разве ты забыл?
- Да, Хёд, чего ты боишься,- подхватил радостный смеющийся Бальдр, - ведь не убьёшь же ты меня теперь. Иль не слыхал ты, что теперь никто и ни что не может меня убить?
- Нельзя мне. А вдруг попаду я не в того.
- Ну, так я поверну тебя лицом к Бальдру, стреляй!
Но Хёд колебался. Он взял стрелу в руки, задумчиво повертел её в пальцах, а потом отломил кончик, показавшийся ему черезсчур острым.
- А из чего эта стрела?- спросил он у Локки.
- Из побега Амелы. Разве, плоха она.
- Нект, но говорят, что Амела отравлена и стрелы из неё заколдованы.
- Глупости. Стреляй же, скорее!
Хёд что-то пробормотал, слабо пытаясь высвободиться из рукковарного Локки, ибо пришло к нему осознание. Но, поздно! Локки не выпускал его. Он вложил ему в руки лук и наложил на титиву стрелу и поставил он Хёда лицом к Бальдру. И выстрелил Хёд!..
Завезжала титива и пропела стрела. Просвистела она и попала в цель – в самую грудь Бальдра. Вскрикнул Бальдр ужасно и хрипло, пошатнулся и вскинул руки к пронзённой насквозь груди своей, и рухнул мёртвым на траву под ноги другим асам. Мёртвая тишина повисла над полем, а мерзостный Локки скрылся в неведомом направлении и нигде не могли найти его. Асы словно оцепенели. А потом громко зарыдали и стали рвать на себе волосы.
- Кто совершил это злодеяние? Он должен ответить.
И Тор поднял свой молот.
Хёд рухнул на колени и простёр свои могучие, беспомощные руки к асам, моля их о смерти. Но никто не посмел наградить его желанным ударом, ибо никому не дозволено нарушать священного завета священного поля тинга. Тогда бедному изгнаннику ничего не оставалось, как встать и уйти со священного поля. Он брёл прочь, закрыв могучими беспомощными ладонями слепое лицуо и плакал, не плакал, а беззвучно рпыдал. Сначала он рыдал тихо, потом всё громче, уже не сдирживаясь и не боясь, что его услышат. Никогда и никогдща не совершал большего злодеяния, чем совершил он – он убил собственного горячо любимого брата и где? На священном поле т инга, где преследуются всякие убийства. Что же ему теперь оставалось, теперь, когда даже цветы от него отварачиваются и солнце скупится для него на свет и тепло. Тропинка сама легла ему под ноги и вывела его прямо ко двору Валхаллы, где в те поры Вали, однодневный сын Одина и великанши Ринд, упражнялся в стрельбе из лука, ибо был он ещё мал и его не взяли на священный тинг. И спросил он у Хёда:
- Что случилось у асов, раз они так горько рыдают? Неужто что-то случилось с Бальдром. Но ведь убить его отныне невозможно.
- Мы все тоже думали так. А оказалось, что можно. Это я стал причиной его гибели. Это я убил своего брата.
Но он ни словом не обмолвился о коварстве Локки и о его предательстве.
- Убей меня. Ибо нет мне отныне места на этом свете,- тихо промолвил Хёд.
- Но ты ведь тоже мой брат,- промолвил Вали и спрятал лук за спину, но Хёд удержал его руку.
- Давай, стреляй же. Прояви мужество, сын Одина., будь мужчиной.
Вали колебался. но вот он выстрелил. И когда избавительница стрела вошла в его грудь, незрячие глаза Хёда вдруг зажглись удивительным неземным светом, и он бросился навстречу бегущему к нему Бальдру с криком:
- Брат мой!
И он бросился в его объятия.
Рассказывали, что долгие годы и века миновали с тех пор и до сих пор томятся братья в подземном царстве Хель. Но настанет день, когда вырвутся они на свободу, и прозреет, наконец, Хёд, но и тогда рухнет мир, сгинет он под мечом огненного великана Сурта, и вырвется на волю из своей подземной темнице страшное чудовище – волк Фернир, сын Локки и проглотит Одина, и погибнут все асы и зарыдают люди, и падёт под мечом огненного Сурта весь мир, но возродится вновь он, и засияет новое яркое солнце в небесах, и зазеленеют заливные луга, и возродятся люди, и луна, и звёзды.
И говорили, что влюбится Хёд в сестру свою, Нанну, и женится на ней, позабыв о своей жене и сыне. Но это уже досужые сплетни. Ведь как сложится их жизнь в новой небесной крепости Гадорн, не знают даже и сами боги.
Но пока братья томятся в чёрных подземельях Хель, мечтая о свободе и о солнечном свете.
И, говорят, что часто слышен из-под земли голос прекрасной Нанны. Она поёт перед троном Бальдра и кружится в вальсе вместе с Хёдом или Хёд просто подыгрывает ей на арфе и тоже поёт. И голос его наполняет залы и откатывается назад гулким эхом, словно гром и замирают павшие Воины, и сама королева Хель заслушивается пением слепого бога. И нередко говорила она своим слугам: «Вот какой алмаз мы вместе с \Бальдром раздобыли. Даром, что слеп был».
Говорят, когда Хёд увидел сестру свою Нанну, то пожалел он, что есть у него уже жена и сказал с грустью:
- Понимаю я теперь тебя, Бальдр. Под стать себе выбрал ты жену. Также прекрасна она как и ты. Но ни с чем не сравнится радость, когда Хёд увидел Бальдра, прекрасен как солнце показался ему брат.
- Но как бы не счастлив я был теперь, никогда не забуду я те годы, проведённые во мраке. Ты научил меня видеть мир и познать его, ты любил меня как никто, и ты всегда будешь в моём сердце.
Вот так закончилась история о двух братьях-асах, живших когда-то высоко над облаками в небесных золотых дворцах, о крепкой любви меж ними и о несчастной гибели.
Вали вырос в крепкого славного юношу и стал могучим воином. Но мало кто знал, почему знаменитый воин, когда напоминали ему об его первом подвиге – убийстве братоубийцы, почему бравый воин низко-низко опускал голову и чуть не плакал. Лишь один Вали знал правду и знал он, какая душа была у убитого им несчастного слепца – Хёда.
А ещё говорят, что после Рагнарёк, когда сгинул старый мир под огненным мечом великана Сьюрта, возродился Бальдр с братом и вместе с молчаливым богом Видаром, и сыновьями Тора, Моди и Магнии, выстроили они новую крепость ещё выше прежней и назвали её Бореем, что означает – крепость ветров. И была она выше и прекраснее Асгарда. и говорят также, что и мир был прекраснее и величественнее прежнего. Что солнце было больше и сияло ярче, а трава была выше и зеленее, а моря светлее и глубже, а воздух чище и прозрачнее. И ещё говорят, что не было вначале в новом мире, что создали возродившиеся боги ночей, а солнце лишь касалось океанской голубой черты, да и не уходило в подземное царство, и люди назвали такие ночи «Белыми». И был на Земле опять мир и вечная весна, ведь возродился благовестный бог!

27 Марта 2011 года