Это был славный городок

Александр Оболенский
Вера Июньская

Это был славный городок, который словно бы скатился с сутулых плеч уральского хребта и раскинулся в странном беспорядке. Казалось его дома, заранее столбят пространство для будущего расширения своих границ.
Старые покатые горы были покрыты хвойными лесами, и только редкие острые обломки скал вонзались в небо, напоминая о былом величье этого края. Ранней весной, когда случайная оттепель теплым выдохом согревала лес и начиналась капель, тут снова врывался мороз и сковывал все. Каждая еловая или сосновая иголка оказывалась внутри замершей сверкающей капли. И при первом дуновении ветра лес начинал звенеть, а горы серебристо петь, перекатывая звук по своим склонам в потоках зябкого воздуха. А если день стоял солнечный и синева чистого неба нестерпимо резала глаза, казалось, горы сверкают, вспыхивают, то тут, то там блеском драгоценных камней.
Именно в такой, погожий денек, почти в конце учебного года в нашем классе появилась новенькая.
Коротко стриженная, почти под мальчика, с глубоко посаженными глазами она неожиданно возникла в дверях класса и замерла, обводя нас из под-лобья насмешливым взглядом, чуть покачивая не портфелем, а оранжевым туго набитым мешком из нейлона. Немая сцена-не ждали, все замерли и затихли в своем сумасшедшим полете, в броуновском движении перемены. В наступившей тишине прозвучал ее чуть хрипловатый голос:
-Всем привет! Я - Анна. Где посидеть найдется?
Ну, раз только посидеть, значит, ты временно закатилась. Так что с Лосем садись. Вон там, на камчатке. А то он у нас один одинешенек кукует.
Это сказал наш школьный бедокур и оторва Тала, живущий какой-то тайной внешкольной жизнью. Лосем звали крупного сутулого парня с вечно сонным мутноватым взглядом. Равнодушное лицо, которого и сейчас смотрело куда-то в сторону, сквозь всех, сквозь заиндевелое окно. В этом году школа взяла его на поруки. И спасла от суда. Хотя и был он - унылый лентяй и не участвовал в никакой общественной жизни. Да и родители были люди простые, неквалифицированного труда и не имели никакого влияния, и нужных связей. А дело было так.
В старой части города, где преобладали в основном древние частные постройки у них был свой дом, доставшийся от деда. И затеяли они в него провести магистральный газ. И пробивая ходы сквозь кирпичный фундамент и подвальные перегородки, обнаружили в каком-то углу, вмазанные в стену, два кирпича из самого настоящего золота. Их было точно всего лишь два. Милиция потом чуть ли не весь дом по камешку разобрала. Можно представить, как у Лося с родителями голова после такой находки закружилась. Сразу вспомнили все семейные легенды и предания. А места наши издавна славились, не зря их известнейший ученый Ферсман, кладовой Урала называл. Здесь когда-то царила такая золотая и прочая лихорадка, что до сих пор в соседних горах полно старых шурфов и землянок искателей. Нет-нет и сегодня, подростки из приличных семей бегут из дома, в лес, бросая учебу и забывая все на свете, дробят скалы, стащенными где-нибудь на стройке ломом и киркой. Это они Джек Лондона и сказок Бажова начитались.
А Лось с отцом не долго думая, поехали в областной центр, где и решили продать золото первому попавшемуся дантисту. Он то их и сдал родной милиции, посчитав за провокаторов из особого отдела. Наверное, потом после суда, много долгих ночей не спал, кусая от досады губы и шелковый пододеяльник. Такую удачу проворонить и все государству на блюдечке с голубой каемочкой подарить.
Папу Лося шумно и быстро посадили, а за нашего одноклассника школа ходатайствовала, ну и некоторые родители сумели помочь. Вот такое соседство ожидало новенькую. Лось был не просто крупный парень, он имел толстые и широкие бедра, и поэтому ему приходилось сидеть за тесной партой раздвинув ноги в стороны. Когда Анна с трудом села рядом, на самый краешек и тихо попросила его подвинуться, он даже не среагировал. Все так же безучастно продолжал смотреть в окно, где среди белого дня мигала неоновая вывеска “Аптека”, причем светились только буквы “Ап…” и “А”. Анна попросила его еще раз. Полное молчание. Мы, затаив дыхание, ждал развязки. Тогда новенькая, не вставая резким и мощным толчком, сдвинула грузное тело парня, да так что он шлепнулся на левое колено и озадаченно на нее уставился, словно только проснулся и впервые видит.
Но больше никаких слов, никакой реакции. Весь класс это сразу заинтриговала и насторожило. Лось никому не спускал обид, хотя и был абсолютно беззлобным человеком.
А новенькая, как не в чем не бывало, устроилась и стала сосредоточенно копаться в своем ярком мешке. И тут заверещал звонок, возвещая о начале урока.
Вошла химичка, сексуальная крашенная блондинка в костюме “джерси”, а с ней наша классная дама-мадама Ада Леонидовна, с мармеладной улыбочкой, ярко накрашенных губ, она представила нам новенькую. Когда мы услышали ее фамилию Герцог, то чуть не повались от смеха на пол.
Наш класс был интернациональным. И мы никогда не задумывались, кто есть кто, по крови и своей родовой принадлежности. Эта тема не висела в воздухе, не была причиной для обзывания или тайных пересудов. И вообще весь наш городок был оазисом национального целомудрия и конституционного равноправия. У нас напрочь отсутствовали условно-безусловные рефлексы Павлова на тот или иной генотип. Наш город был, как запаянная консервная банка из стратегических запасов страны, хранимых до особой чрезвычайной ситуации. Но, как известно даже тушенку не хранят вечно. Ботулизм опасная штука.
- Герцог. Очень красивая фамилия - сказала наш классный руководитель с улыбкой, которая, наверное, должна была изображать романтическое раздумье.
- Мой папа-немец. - Произнесла новенькая, которая оставалась стоять, после того, как ее уже представили.
- Папа-немец. Дед- фашист. У-у! Пепел Клааса стучит в моей груди!- Глумливым голоском пропел с первый парты Юра Пирожков. Которого мы называли шестижопым Шивой не за его восточный тип лица и удивительную похожесть на популярного индийского актера Раджа Капура, а за его стремления все время угодить и вашим, и нашим, а особенно учителям, выклянчивая четверку. Вообще-то его можно было звать “ Эс Эм”, потому что в его тетрадях чаще всего за место отметок стояло СМ- то есть смотрели…
- Слушай, ты Уленшпигель из толчка, ты после уроков домой не торопись, понял? - тихо, но внятно и твердо сказала Герцог, спокойно рассматривая длинноволосый затылок Шивы.
Странным образом Ада Леонидовна, наш бдительный и вездесущий классный руководитель никак не среагировала на эту острую ситуацию, может быть, просто не услышала. Надо сказать в наших краях было довольно много этнических немцев. Во время второй мировой войны их сюда из Поволжья и других мест переселили, дабы не стали пособниками агрессора. Но жили и другие семьи, потомки военнопленных, которые осели здесь по тем или иным причинам. Но в нашем классе и школе их еще пока не было.

Девочки наши класса не были ярыми последователями молодежной моды тех лет. Они хотели казаться намного старше своих лет. Слыть роковыми женщинами или этакими Наташами Ростовыми. Они носили платья из тяжелого бархата, гипюровые блузки или строгие костюмчики из английского твида. Их головки украшали затейливые локоны или тяжелые “хвосты” отращенные с детского сада. А у одной нашей красотки по фамилии Пужай была прическа в стиле американской коммунистки Анжелы Дэвис, огромный иссинечерный кудрявый шар.
Поэтому внешний облик новенькой сразу вызвал у них душевный протест и категорическое неприятие. Но соперницу в ней они не разглядели…
Прежде всего, она была одета в джинсы, которые еще так редко встречались в наши дни и потом это же школа, какие тут могут быть штаны? На ней был одет белый свитер с изображением оленей и крепкие башмаки, похожие на альпинистские. Запястье левой руки украшал деревянный браслет, а на другом свисали на кисть крупные и какие-то не женские часы, прямо таки не часы, а компас.
Впереди еще было пять уроков, но мы уже изводились в ожидании конца учебного дня и предвкушении невероятных событий. Юра Пирожков был не искусный драчун, но мы знали, что мог схватить любой предмет, кирпич или палку и огреть неприятеля по голове или еще по какой-нибудь части тела. Но сейчас то была девочка? Будет битва или нет, вот в чем вопрос? Надо ей накостылять. Юрка же только пошутил. Подумаешь, фря, какая! - говорили наши девочки на переменах.
После уроков весь наш класс дружно и алчно топтался возле школьного крыльца, а так как весть о предстоящем облетела всю школу, рядом кучковались любопытные разного возраста. Под ногами скрипел и повизгивал утрамбованный снег, из наших ртов вырывался пар, а глаза реагировали на каждый стук школьных дверей. Но новенькой все не было.
И вот, наконец, она появилась с жизнерадостной улыбкой, одетая в легкую спортивную куртку с крупной надписью “Монреаль”. Чуть задержавшись на ступенях, Анна оглядела толпу, словно хотела удостовериться, что Шива-Пирожков на месте, и уверенно направилась за угол школы, как будто бы всегда знала о месте, где проходили наши редкие драки. Мимо аккумуляторной будки к хозяйственным постройкам, за которыми было отличное место, скрытое от всех ненужных глаз. Мы почти бежали за ней вприпрыжку, так легко и стремительно она перемещалась в пространстве.
- Не торопись, трусы порвешь, крикнул, новенькой в спину, Юра Пирожков и суетливо хихикнув, обернулся на нас, пытаясь найти в наших лицах одобрение.
- Сейчас я на твоем котелке “Танец с саблями” Хачатуряна отстучу, продолжил он и в его руках появились, откуда не возьмись барабанные палочки. Шива был не плохим ударником в школьном вокально-инструментальном ансамбле. Новенькая уже стояла, спокойно поджидая его и когда мы сомкнулись вокруг них, тихо сказала: А ну, быстро брось это.
- А хо-хо не хо-хо? Что, я о тебя руками пачкаться должен? – В глазах Юры полыхала лютая ненависть, но в движениях скользила какая-то неуверенность. И он враскачку, как ходит шпана, двинулся на Анну, постукивая сложенными палочками по раскрытой ладони. И тут случилось им непредвиденное, новенькая с разворота, почти в полете, резко ударила Шиву точно в промежность. Тот, задохнувшись от чудовищной боли, мгновенно побледнел и чуть согнулся. Но мальчишеская гордость не позволяла упасть и он, яростно выдохнув - Ну, теперь все! - двинулся на Анну.
Та, стремительно переместившись влево со всего размаху, заехала ему в ухо своим кулаком в кожаной горнолыжной перчатке с рельефными уплотнителями на пальцах. Затем, снова переместившись, как настоящий боксер послала точный удар в прыщавый подбородок соперника. Пирожков рухнул на колени и с его головы отлетела в сторону мохнатая лисья шапка.
Сняв перчатки, новенькая подняла указательным пальцем лицо с помутневшими глазами и искаженное гримасой боли и с сожалением глядя, сказала –
- Предупреждаю всего один раз. Если когда-нибудь, ты еще вякнешь подобное или хотя бы намекнешь, то разговор будет короткий, придется тебе всю жизнь на таблетках жить.
Не ожидая ответа, она шагнула сквозь наши ряды и ушла, помахивая своим оранжевым туго набитым мешком. Мы медленно двинулись следом, переглядываясь и переговариваясь, но почему- то шепотом. Возле униженного и избитого Шивы осталась только Эллочка Триноженко по прозванью “сороконожка”, она суетилась вокруг страдальца и чуть ли не подпрыгивала от собстветвенных эмоций и усердия. То прикладывала к его пылавшему уху огромный кусок льда, то, закинув Юркину руку себе на шею, старалась поднять с колен. И при этом громко причитала: Ну, потерпи, миленький, потерпи! Не долго еще осталась”. Наверное, чувствовала себя санитаркой на поле боя, которая вытаскивает из - под артобстрела раненого бойца.
На утро о драке, точнее избиении младенца знал если не весь город, то вся школа и окрестности. Это было эпохальное событие, новость экстра - класса и ее обсуждали везде: на лестничных клетках, на уроках, в секретном уголке подвала (месте курения), даже в туалете, переговариваясь через синие стенки кабинок. Когда Анна шла по коридорам, беззаботно покачивая своей увесистой торбой, затихал сумасшедший гул школьной перемены и восхищенные, любопытные и одновременно настороженные взгляды провожали ее спортивную фигуру. А глаза наших девочек светились откровенной неприязнью.
И как всегда бывает, живоописание случая обрастало новыми подробностями, кровожадными деталями, вплоть до того, что новенькая, оказывается, запинала бедного паренька ногами и расцарапала ногтями всю грудь. Преподаватели усердно делали вид, что ни о чем не ведают, и только иногда их взгляд подолгу застывал на новой ученице, словно они пытались угадать, какие еще сюрпризы можно от нее ожидать.
Лось сидел на самом краешке парты и выражением скорбного безразличия смотрел в окно. Это был загадочный парень, твердый троечник, никогда и нечего не учивший, он мог подсказать кому-нибудь по литературе и истории, или в легкую решить сложную задачку по алгебре, и все просто так, без слов, не заглядывая однокласснику в лицо.
В окна кабинета литературы ослепительно било солнце, казалось еще чуть-чуть и у нас наступит снежная слепота. А в доме напротив, кто-то невидимый ловил его лучи в ручное зеркальце и шарил солнечным зайчиком по нашим лицам. Растомленные школьным обедом мы полулежали на партах и наши мозги не в силах были воспринимать поэзию Боратынского, которая была темой сегодняшнего урока.
А солнечный зайчик, то суетливо прыгал, то в тихой дрожи скользил по всей глубине класса, неспешно перемещаясь от парты к парте, словно выискивая конкретную жертву.
- Вот, сволочь, какая! Сейчас бы рогатку или пневматическую винтовку, как бы дал в лобешник.
- Наверное, мелюзга уроки прогуливает. Или какому-нибудь старому садисту позабавиться захотелось.
Наше глухое раздражение росло. И вот уже весь класс старался разгадать рассмотреть, кто прячется за источником нашей досады и недовольства. Даже учительница литературы замерла на полу фразе и, подойдя к окну, обреченно смотрела на соседний дом. И вдруг в тихом гуле отчетливо прозвучали слова Лося: А че удивляетесь? Это же весна. Там весна.
Все ошарашено замолчали и мгновенно переглянувшись, уставились на сказавшего эту простую, но очень точную истину. Лось сидел, уставившись в тетрадь и что-то лениво чиркал на ее полях. И мы, словно только вот сейчас очнулись от зимней спячки и поняли, что действительно на дворе уже весна. И скоро праздник, и на носу каникулы.
А я неожиданно вспомнил, как мы ходили на лыжах с Лосем в ильменский заповедник и, забравшись на совершенно голую ослепительную снежную вершину, пили какой-то сладкий портвейн, может быть первый в нашей жизни. И заедали его приторный вкус девственным снегом, хрусталики которого хрустели на наших зубах и никак не могли утолить жажду. А потом, воткнув лыжи в сугроб, лежали, раскинув руки и ноги в разные стороны, и полные покоя и счастья смотрели в синее чистое небо. И Лось вдруг сказал самую поэтичную фразу, которую я от него, когда либо слышал: Вот так бы всю жизнь лежал, если бы задница не мерзла.
Вспомнив эту прогулку и его слова, я отчетливо понял, что в моем однокласснике, наверное, таится поэт. Ведь именно он назвал невидимого проказника с зеркальцем в руке, не как ни будь, а Весной.
После звонка все рассыпались по любимым закоулкам школы, а небольшая компания во главе с Талой рванула в туалет, находившийся в другом крыле здания и, сняв со стены большущее зеркало, стали ловить в него солнце, а затем, как мощнейший прожектор направили его в то самое таинственное окно, которое пробудило нас от зимней лени и скуки. Потом огромный солнечный зайчик-зайчище стал бить во все окна подряд, но день то был рабочий и почти все квартиры пустовали, тогда захлебывающиеся от смеха парни направили луч своего гиперболоида в витрины аптеки. И уже через минуту из нее выскочила невообразимо толстая тетка в расстегнутом халате и яростно затрясла кулаком в сторону школы, что-то крича, отплевываясь при этом по сторонам. Тала скомандовал хладнокровно расстрелять эту гнусную жабу, что и было тут же выполнено с упоением и исполнением пулеметного звука. Заслонив ослепшее лицо габаритным локтем аптекарша моментально исчезла в дверях заведения. В открытое окно врывался пьянящий аромат озона, и казалось город, перед нами, тихо совершает круги вокруг школы в прозрачном дрожании утреннего воздуха, дома меняются местами, а в темных ледяных провалах окон плещется серебристая рыба.
Кончался, наверное, самый главный период нашей судьбы, каких ни будь пара лет, и нас ждала полная неизвестность, жизнь на новой планете. Почти все мы были влюблены или любили, какой то по счету любовью, но только уже настоящей и почти взрослой. Это сладостное и обворожительное до обморочного состояния чувство, если не самой любви, то причастности к величайшей тайне мира, наполняло нас гордостью и мудростью еще не прожитых лет. Мы свысока и может быть, даже надменно, смотрели на тех, кто чуть младше нас, а значит, еще не посвящен в знание магии проснувшегося тела и сердца, которое то взлетает, куда то вверх, то падает и почти исчезает при виде избранницы или избранника. Еще томительно тянулся период физического созревания, и мы мучались от незаданных и необъяснимых вопросов, но душа наша уже летела над миром взрослых людей и была полна сознанием величайшего предназначения.
Танцуя на своих вечеринках, а вернее, почти топчась на месте, при свете торшера или свечей мы в течение одной мелодии тысячу раз умирали и снова возрождались, что бы снова раствориться от счастья прикосновения. Девочки и мальчики хвастались собственной или чьей-нибудь ревностью и делились сокровенными секретами, от которых кружилась голова, и замирало сердце. По вечерам, шуршащим снегом или хлюпающим лужами влюбленные бродили под золотой паутиной слепых фонарей, держали друг друга за ладошки, в которых в эти минуты была сосредоточенна вся чувственность, вся нежность и говорили, говорили сразу обо всем и ни о чем, важно было лишь звучание любимого голоса, который проникал, так глубоко и будил томительное и тревожное ожидание чуда. Поцелуй. Сначала казалось, что он прощальный, но вот уже он превращается в неистовый жадный шквал, прорыв плотины страсти и вот распахнуты пальто, и мы сливаемся в единое целое, смыкаемся, как две створки раковины в внутри которой, спрятан шум океана вечности. И хлопают двери подъездов, мы то расстаемся, то снова бросаемся в объятья, забывая взглянуть при этом на родные окна, в которых вдруг погас весь свет.
Любовь переполняла нас, ею хотелось щедро поделиться со всем окружающим миром, распространить ее тепло на усталых женщин, возвращающихся домой после утомительного рабочего дня, на малышей, пускающих кораблики-щепки по первым робким ручьям, на друзей, чьи лица еще не освещены этим удивительным чувством.
С появлением в наших стенах новенькой, все, не охваченные этой массовой эпидемией, дружно испытали приближение любовной лихорадки и сломя голову бросились оказывать знаки особого внимания Анне.
Дух соперничества холодным сквозняком ворвался в наши классы, стекленели глаза бывших закадычных друзей, в воздухе пахло неизбежными битвами не на жизнь, а на смерть и с каждым днем пребывало сочувствующих и просто болельщиков, то у одной, то у другой стороны.
Обычно перед международным женским днем мы небольшой компанией отправлялись в лес за первыми подснежниками, тем более купить в магазине можно было лишь пыльные кактусы в допотопных горшочках или кладбищенского вида гвоздики, да и то, если отстоишь в очереди часов пять. Но и подснежников в лесу не найдешь, слишком рано. Но мы то знали, заветные места в округе, где уже набухают нежные маленькие бутоны, этих первых весенних цветов. Недалеко от города были огромные чащи черемухи, которые росли на торфяных почвах и в летнее время постоянно горели, и городские власти давно мечтали их подчистую вырубить, потому что не только пожары, но и аромат цветущих деревьев был настоящим бедствием для людей. Ну ладно бы цвела и пахла маленькая рощица, но когда это утробно дышат непролазные чащобы, то тут уже не до наслаждения природой. Концентрированный аромат мощным удушающем, приторным валом накрывал город с каждым порывом ветра. Кружилась и болела голова, путались мысли, и не возможно было нигде скрыться от все проникающего бередящего душу запаха. Даже соловьи, слетавшиеся со всех окрестностей в эти цветущие чащи сходили с ума и их пенье скорее напоминало звук десятка электродрелей дырявящих неподатливые бетонные стены. Позднее, при подготовке к выпускным экзаменам мы на себе испытали всю прелесть этой газовой атаки и визга безумных соловьев.
Так вот, кое - где в лесу, глубоко под землей жарко тлел торф, согревая целые островки или болотистые кочки на поверхности, которые покрывались вечно живой и какой то, казавшейся изумрудной, среди снегов, растительностью.
Здесь и появлялись подснежники и еще, какие - то маленькие невзрачные, но очень ярко желтые цветочки. Но мы их не рвали. Странно…
Обычно мы собирались в лес небольшой командой и естественно лишь мальчишки, но сейчас к нам неожиданно подошла Анна Герцог. Наверное, ей кто - то нашептал о наших ближайших планах, поведал нашу не хитрую тайну.
- Мне очень надо. У меня мама в больнице. - Сказала она твердым голосом и медленно обвела нас своими зелеными глазами. Кстати мы только сейчас разглядели цвет ее глаз.
Мы стояли молча, переглядываясь и переминаясь. Вообще то взять девчонку с собой это было не по правилам. Ведь идем за цветами как раз для них, да еще учителей и собственных родственников.
Нарушил молчание Лось. Тоскливо глядя в окно, он, запинаясь, но достаточно внятно сказал:
Я тебе принесу. Не волнуйся, целый букет, специально. Нет, целую охапку. Точняк, сделаю.
И тут же наперебой стали поддакивать и агакать новобранцы любви с горящими от азарта глазами, особенно суетился будущий олигарх Толик Кац. В прошлом году он уже был страстно и безответно влюблен и или отморозил, то ли напрочь застудил себе причиндалы. Вечер за вечером Толик лежал на самом краю крыши и в мощный морской бинокль следил за окнами бывшей школьной выпускницы Тани Мешковой. Стоял лютый февраль, на крыше свистела поземка, а он часами лежал в ледяном сугробе, дожидаясь, когда возлюбленная изволит отойти ко сну и станет надевать ночную рубашку. Что поделаешь, это любовь. И как следствие – месяц, проведенный в больнице, и еще не известно какие последствия могут быть в будущем.
Анна подождала, пока все успокоятся и перестанут галдеть, и ответила именно Лосю, словно от него все зависело:
Мне это важно сделать самой. Вы же знаете, что я в ваших краях недавно, а то бы и не спрашивала, нашла цветы сама.
Но я не знаю где искать.
Ладно, тебя можно и взять, но смотри, не разболтай о наших местах. Завтра, сразу после уроков. Портфели оставим в спортзале. - Это сказал Тала и как-то привычно, словно делал так постоянно, по дружески хлопнул новенькую по плечу и протянул ей ладонь тыльной стороной вверх.
Хоп! – Сказала Анна и шлепнула своей рукой по Талиной.
Со стороны Талы это был явный жест признания загадочной одноклассницы, со стороны Герцог принятие правил игры.
Компания медленно, шаркая ногами, разбрелась по домам. Тротуары были посыпаны песком с солью и напоминали венгерское сало, щедро покрытое рыжим, жгучим перцем.
Перед моим подъездом стоял первоклассник. Бросив ранец прямо в слякоть, он самозабвенно облизывал огромную прозрачную сверкающею сосульку, которую, наверное, только что отломил с края ржавой водосточной трубы. И делал это так вкусно, что мне тоже захотелось попробовать ледяное лакомство, утолить внезапно возникшую жажду. Но, оглянувшись по сторонам, я лишь в раздражении пнул входную дверь, которая завизжала петлями и впустила меня в темноту дома. Каждый этаж пах всевозможной пищей, селедкой с картошкой, манной кашей и тошнотворным рыбьим жиром. Пока доберешься до своей квартиры, казалось, пропитаешься насквозь всеми знакомыми запахами и внесешь в свой дом, что - то чужое, ненужное и вредное для души.
Вернувшись в родные стены, я швырнул портфель на подоконник, и с наслаждением растянулся на любимом диване, мечтательно уставившись в потолок. В нашем доме не было телевизора, это было сознательное решение моих родителей, что бы уберечь меня от бесцельной траты времени. Зато были книги, много книг, а если учесть, как сложно в те времена их было купить, то у нас была прекрасная библиотека. Мне не надо было прививать любовь к чтению, книги были моей страстью, моей машиной времени, возможностью бесконечного перевоплощения, способом примерить на себя чью-нибудь судьбу. Сквозь довольно невнятное представление о собственной будущей жизни, они настраивали мое внутреннее зрение на умение четко различать, что меня увлекает и волнует сейчас, и что, возможно, останется надолго, если не навсегда.
Другой моей страстью было некое собирательство вещей и предметов, которые многим бы показались пустяшными и не достойными внимания. Но эти предметы обладали для меня особой магией, силой поворачивающей время вспять и пробуждающей воспоминания, неясную жажду творчества.
Без ракушек и разноцветных камешков с моего первого моря, без рассыпающихся от одного дыхания засохших цветов, без старинных фотографий незнакомых мне людей, лотерейных и железнодорожных билетов, значков, коллекции монет я испытывал бы настоящий голод, невыразимую утрату чувств. Порвалась бы связь времен, исчезли бы следы моей еще не долгой жизни. Каждая малость возвращала меня в прошлое, даже порой не мое, а я погружался все дальше и глубже, радуясь узнаванию почему-то знакомых вещей. Что было тому причиной, генетическая память, колесо реинкарнаций или книжная морока знаний, но волшебство случалось каждый раз, стоило мне только прикоснуться к чему-либо из своей коллекции. Бесконечно жаль, что невозможно было собирать и хранить звуки, и запахи, цвет и память осязания, чувства, и мимолетные, но пронзительные впечатления.
Вы помните вкус первого поцелуя? Вы можете стать волной прозрачной реки, утоляющей жажду и умывающей лицо своей забытой возлюбленной? А это так важно. Окунитесь в память, и вы словно бы очиститесь от всей скверны и шелухи совершенно не нужных в вашей судьбе событий, людей и вещей, напрасно потерянного времени. Хотя можно ли, что-то потерять не напрасно…

На следующий день уроки тянулись еще мучительнее, чем обычно. Стояла какая-то мухобойная тишина, ее нарушал только звон капели о жестяной откос окон и меняющиеся голоса учителей, равнодушно расплескивающие вокруг нас знания и трагические ремарки о жизни, которая подстерегает лентяев и безответственных перед собственной судьбой мечтателей. Почему- то нам надо было срочно становиться кузнецами собственного счастья, а не скажем токарями или портными, раскраивающими под свой размер прекрасное будущее. Но что поделаешь, если в те времена, даже в детских, в так называемых пионерских песнях могли звучать прямо-таки мистические заклинания “ прекрасное далеко, прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…”.
*******************
Короткое предисловие.
По некоторым причинам автор не представил вниманию читателей продолжение повести. Зная, очень кратко, историю развития последующих событий, возникла мысль предложить свой вариант пересказа задуманного сюжета. Есть воспоминания, есть своё восприятие того счастливого времени и отношений с одноклассниками, примерно в тот период, который описан в повести. Дерзость моего поступка оправдана не желанием вторжения в личную жизнь литературного героя, как это может показаться на первый взгляд, а естественным стремлением изложить рассказ истории, имеющей весьма необычное продолжение…

На следующий день собрались в спортзале. Попавшуюся на глаза швабру, прихватили с собой и втолкнули её между дверными ручками, укрепив, тем самым, оборону для сдерживания натиска любопытных носов, принадлежащих особо интересующимся всеми событиями, происходящими в школе, из младших классов. Тяжёлый запах непроветренного помещения заставил Анну приподнять шарф к носу. Обычно, наблюдая за горячими атаками за победные очки, никто и не обращал внимания на свои обонятельные ощущения, а теперь, в пустой тишине, эти волны знакомого запаха, перекатывались невидимыми объёмами в воздухе остывающего зала, напоминая об азарте, движении и молодости разгорячённых тел. « Так, прикинем, примерно, сколько человек идёт с нами за цветами…» Юра Пирожков осмотрел группу, временно сплочённого коллектива ребят, который поневоле был разбавлен присутствием Анны. Аргумент о том, что мама - в больнице, был очень убедительным, можно сказать - весомым, поэтому её желание, почти требование, было понятно всем и возражений не вызывало. Кое-кто даже почувствовал себя немного героической личностью, этаким понимающим добряком, способным бескомпромиссно уступить девушке в серьёзной жизненной ситуации, хотя, сама Анна, восприняла это согласие как поступок, само собой разумеющийся. Об этом говорил её вид, демонстрирующий одновременно независимость и снисходительную благодарность.
Толик Кац восседал на спортивном коне, пытаясь изображать бесшабашного наездника, и представлял, по-видимому, в своих грешных мыслях как он, в предвкушении осуществления намерений покорить свою возлюбленную, несётся с отважностью лихого ковбоя по пустынным прериям Дикого Запада на тайное свидание. Это потом, позже, на экраны выйдет умопомрачительный фильм, крутой, по тем временам, французско-итальянский вестерн – «Зорро», с Аленом Делоном - в главной роли, героем-любовником и головокружительной мечтой стопроцентной составляющей женской половины нашего класса. Это потом, его неотразимая внешность, обласканная в своих мыслях, миллионами женщин, превратится в легенду и станет немым упрёком советским мужчинам, в части несоответствия мировым стандартам, прочно закрепится несмываемым клеймом, неоспоримым символом, безусловным штампом, почти единственно возможным выразительным и обожаемым лицом, фактурой, способными удовлетворить все самые дерзкие мечты о вечной любви и немыслимом счастье. Это потом, его безумно красивый, глянцевый профиль и фас будут старательно вырезаны девчонками из журнала «Советский экран» и спрятаны за корочку обложки, какого-нибудь учебника истории или физики, припухлость которой, выдавала место хранения вырезок, открыток и других тайных предметов подросткового вожделения. Всё это разглядывалось тайком на уроке, когда было невыносимо скучно от насильственно вдалбливаемых знаний тем, кто не имел планов использовать их в будущем, в своей, пока ещё плохо представляемой, самостоятельной жизни. Это был способ пережить с некоторым удовольствием сорокапятиминутный промежуток времени школьной, насыщенной сплошными обязательствами, жизни… А пока, все предвкушали предстоящий поход в лес, как некое священное действо, обряд, приобщение к чему-то сокровенному потому, что это носило характер безудержной целеустремлённости, бескорыстия и добра.
Лось, резко повернулся и неуклюже съехал со своего портфеля, который носил ласковую кличку - «жабёныш». Утром, когда заходил в класс, он каждый раз бросал «жабёныша» с расстояния в несколько метров на свою парту, тот шлёпался, под аплодисменты некоторой, особо заинтересованной в попадание в цель, части ребят, со странным хлюпающим звуком и уютно разваливался , напоминая широкое плоское существо, готовое вот, вот подпрыгнуть, заквакать и продолжить свой путь дальше, с явным намерением ускользнуть за дверь.
Весна звала всех на улицу, в лес, на природу…. Своей солнечной, щебечущей привлекательностью она завораживала, преступно манила за собой, принуждая оставить все дела, и поспешить на воздух, чтобы порадоваться свету и теплу после длинных, серых и неуютных зимних дней. В эти томительные часы, решение задач, изучение формул, зубрёжка английского, всё это, казалось какой-то чудовищной, чуть ли не кощунственной несправедливостью. Внутреннее состояние сопротивлялось разумности. Мозг отвергал любое насилие. Правда, существовало некое обособленное меньшинство, которое, на радость учителям, было способно усилием воли понять неизбежность необходимости «грызть гранит» науки в любых, даже экстремально-весенних условиях, подтверждая своей целеустремлённостью и адекватностью поведения, серьёзность планов: в ближайшем будущем штурмовать столичные вузы страны. Собственно они то, эти сознательные личности, и составляли гордость и надежду школы, вызывая восхищённые, звучащие, время от времени, отзывы и похвалы всего учительского состава.

Я готовилась поступать в пединститут на факультет иностранных языков. За два года до окончания школы мама договорилась с одной старушенцией, весьма преклонного возраста, настоящей немкой по национальности, позаниматься со мной немецким языком, платно.
 Ателия Карловна была строга до фанатизма. После буквы «т» в её имени звучала грозное «э» и произносить нужно было Атэлия. Я и сейчас помню её маленькие суженные глазки, готовые высверлить во мне дырочки для заполнения их  падежами склонения существительных или спряжением глаголов по лицам и числам. Разговаривала она со мной только по-немецки, её не интересовало, сколько слов было понято мной из того, что она говорила, видимо, она считала, как теперь произносят в таких случаях расхожую фразу, что это - мои проблемы. Порядок в её однокомнатной квартире был идеальный. Я снимала обувь ещё до прихожей, перед дверью. Ставила свои скромные туфельки рядом с её безупречно начищенными сапожками. Чуть в стороне, почти как люди по ранжиру, располагались её допотопные лыжные ботинки, начищенные гуталином, который наносился время от времени, чтобы быть в боевой готовности, как будто молодость и силы ещё вернутся, нужно только верить, очень сильно верить. Так пожилые люди суеверно боятся расстаться с ненужными уже вещами потому, что это их последняя зацепка, сокровенная нить, которая выведет их из лабиринта Минотавра. А нас это порой раздражает непониманием и явной бесполезностью, и мы стремимся выбросить , почти что оторвать этот кусок плоти, в котором для них ещё теплится надежда.
Я делала глубокий вдох и проходила в комнату. Хотелось при этом выглядеть ниже ростом, чуть-чуть ссутулившейся и немного грустной. Здоровый цвет лица и хорошая осанка казались чем-то неприличным, неудобным и даже противоестественным в этой атмосфере ответственности, трудолюбия и дисциплины. Её строгое, произносимое хрипловатым старческим голосом с ослабевшими связками, обращение: «Genossin Vera, bitte!...» (товарищ Вера, пожалуйста…) вызывало во мне настоящую внутреннюю панику, которая диктовалась страхом, что я не смогу ответить на какой-либо её вопрос или допущу ошибку при грамматическом разборе предложения… «Ну, просто Эльза Кох!», - уткнувшись невидимым взглядом в парту, сказал бы Лось. Спустя много лет, я, увлеченная фильмом «Семнадцать мгновений весны», вспоминала Ателию Карловну столько раз, сколько упоминалось обращение «Parteigenosse» (партайгеноссе). Порицание было хуже пощёчины. Я украдкой каждый раз посматривала на часы, надеясь, что моё пребывание в этом аду имеет своё окончание… Как бы то ни было, я поступила в институт с уверенной легкостью с первого раза, несмотря на весьма серьёзный конкурс – 18 человек на место.

Договорились о времени сбора. Разошлись нехотя, саднила необходимость браться за ненавистные уроки. Тала и Лось, не обременённые излишней совестливостью, попрощались, с условием встретиться через час для игры в ножички. Выбиралось место посуше, с жирной, влажной землёй, чертился круг, диаметром метр, полтора, делился на сектора по числу участников. А затем, начиналось… Выигрыш обеспечивался умением, напористостью и даже алчностью, в некотором роде, то есть, желанием отхватить метким ударом ножа с лёту кусок земли побольше, повнушительнее. Играли до тех пор, пока не начинало темнеть. Как обычно, чтобы сразу не ломать кайф от игры, кто-то предлагал пойти курнуть…

Вспоминаю, как первый раз в своей жизни, в классе шестом, седьмом, я попробовала это «удовольствие». Дома, у отца на столе лежали папиросы «Беломорканал» в специальной папироснице с блестящей крышечкой зеленовато-бирюзового цвета. Я взяла пару штук, предполагая, что никто не ведёт счёт количеству папирос. Пробирались на чердак с внутренним трепетом от осознания запретности поступка. За компанию пришли две подруги, которые были связаны со мной клятвой до гроба о том, что никто и никогда не узнает о содеянном. Я попробовала первой. Впечатление было такое, как будто вдохнула весь объём выбросов дыма из паровозной трубы. До сих пор не могу представить, каким образом мне удалось откашляться и вернуться в состояние моего организма, отодвинутое от предсмертной агонии.… Потом, позже, уже проживая в институтском общежитии, курить стало привычным делом, как выпить стакан чаю, примерно…

В собравшейся компании, из девчонок были Анна Герцог и Эллочка Триноженко, которая унизительно таскалась за Шивой на всякий случай, а вдруг понадобится помощь. Помня об её услуге, когда она осталась с ним после, мягко говоря, выяснения отношений с Анной, Юра не прогонял её, не пытался язвительно подшутить, оскорбить, что было в порядке вещей для обращения с девчонками, не обладающими смазливой внешностью или приличными умственными данными. Такое вот милосердие было с его стороны, почти – благотворительность, вернее, ответная благодарность за лояльность в тогдашней ситуации. Общее настроение тянуло на тройку. Непонятная напряжённость нарастала, ощущение тревожности и внутреннего холода сдерживали разговор. Короткие реплики о пути следования, удушающем запахе раскидистых черёмух, о промокшей обуви, (Эллочка умудрилась вырядиться в туфли), о постепенно надвигающихся сумерках были вялыми и немногословными. А, ведь, обычно, такие походы сопровождались бесчисленным количеством шуток, подколок, подтруниваний друг над другом, весёлыми историями, анекдотами, иногда сальными, произносимыми без смущения, ввиду отсутствия девчонок, даже с неким наносным оттенком гордости в тональности, признаком постепенного приобщения к взрослой жизни, влекущей своей свободой, раскрепощённостью и вседозволенностью. Подснежники набирали в букеты, насколько хватало рук, чтобы удержать благоухающий пучок весеннего первоцвета. После сбора они быстро вяли, имели неприглядный вид, но, все знали: стоит их поставить в воду и жизнь в этих хрупких цветах восстанавливалась с завидной скоростью. Некоторые женщины специально задерживались у проходной завода, чтобы подождать ребят, придумавших такую замечательную традицию, и принять в подарок из заботливых рук небольшой букетик любимых весенних цветов. Сбор цветов – это была частичка любви, начинавшей своё развитие в полудетской душе. Это потом, спустя годы, это чувство созревало до величины и значимости, требующих разделить его с другим человеком. Цельность казалась чем-то, неспособным уместиться в одном сердце. А пока всё было нежным, хрупким, и очень бережным в своём зачатии.
Однажды Лось, скорее от скуки, чем из любопытства, рассматривал огромный кусок горного хрусталя, появившегося в их доме по какому-то случаю, никто и не помнил по какому, но с очень, очень давних времён. Природа талантлива и ревнива. Друза кристаллов была огромна, безупречна по своей красоте, состояла из двух кристаллов: одного впечатляюще могучего и второго – поменьше. Лось вышел на улицу, камень заиграл каким-то особенным торжеством внутреннего свечения. От удара, откололся тот кристалл, который поменьше… Лось носил его в кармане пиджака до тех пор, пока не подвернулся счастливый случай: Анна приняла подарок, слегка опешив. Возможность признания так и осталась витать в воздухе, не затронув девичьего сердца…

Уральские зимы отличались неповторимой особенностью. Больше всего счастья в эту пору, было, пожалуй, сконцентрировано на катке. Вечер, играет музыка… Над катком натянуты провода с разноцветными лампочками, раскачивающимися на ветру. Школьного народа было много: все несутся, сталкиваются, падают. Главное опасение было в том, чтобы не попасть под «ножи». На таких коньках с длинными лезвиями резвились, в основном, старшеклассники, что являлось приметой особой, как сейчас говорят, крутизны. Девочки грациозно «плавали» на «канадах». Из репродуктора, изменившего голос Валерия Ободзинского и добавившего оттенок приятной хрипотцы, раздавались, рвущие душу своей искренностью переживаний, незабываемые слова «….в каждой строчке, только точки после буквы «л»….».. В морозном, разряжённом воздухе звуки разлетались в разные стороны, чтобы потом, столкнувшись с преградой в виде стен дальних домов, отскочить, рассыпаться мелкими осколками нот и донестись, знакомыми своей мелодичностью фразами, до слуха случайных прохожих, а затем вернуться заблудившимся эхом, новой строкой уже другого куплета «…по ночам в тиши, я пишу стихи…». Страсти на катке разыгрывались нешуточные….Внутри здоровых, закалённых зимними увлечениями молодых организмов, всё горело от скорости, возбуждения, азарта, музыки… « в каждой строчке… после буквы «л»…..» Хотелось пить, поддевали варежкой горсть снега и спокойно ели. Никакими ангинами никто не болел! От постоянных падений у малышни, к концу катания, штаны смешно оттопыривались, становились тяжёлыми от налипшего снега на коленях и попе. Сообщение из репродуктора о том, что каток заканчивает свою работу, ударяло, каждый раз, как обухом по голове! Сначала отключалась музыка. Тут же начинался неистовый свист, возмущение, требования вернуть любимые всеми мелодии и песни…Тогда прибегали к более решительным мерам – гасили свет… Постепенно гул затихал и тёмная масса начинала двигаться по направлению к раздевалке. Когда стащишь коньки и засунешь ноги в валеночки, то чувствуешь: вот так, наверное, ощущают себя люди, живущие в раю! Выходящие из душной раздевалки девчонки, в красивых свитерах, вязаных шапочках и варежках, стояли перед выбором: кто из ребят понесёт коньки и пойдёт провожать домой. «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой! Выходи поскорей, не задерживай добрых и честных людей...!» Наверное, в их разгорячённых головках пульсировала примерно такая считалочка…
Тала, хоть и умел кататься на коньках, но, больше всего любил смотреть хоккей. Хоккейная площадка располагалась рядом с катком и, звуки музыки, сопровождающие, порой не совсем уверенные движения девчонок и лихие догонялки ребят, привлекали его внимание. Если каток был ареной расчищенного от снега овала, этого оазиса первых романов и счастливого детского времяпровождения с родителями, то хоккейная коробка высилась, как ноздреватый чёрный Коллизей, с трибун которого летели настоящие взрослые эмоции. Взрывы ликования или досады болельщиков хоккейных баталий, при ярком свете, нацеленных на площадку ламп, дополнялись совершенно удивительным, потрясающим зрелищем летящих, как при сварке, серебристых искр от взрезанного при резком торможении коньками льда и облака падающих снежинок, которые, то поднимались вверх от шумных аплодисментов, то, почти опускались, смешиваясь с потоком воздуха над, метавшимися с клюшками от ворот к воротам, участниками игры… В тот день, соблазн выйти на мраморную ледяную гладь катка, был велик: Тале хотелось показать себя этаким весёлым клоуном, шутником, способным умело держаться на ногах, обутых в сапоги с отворотами, похожими на ботфорты. Этот бестолковый, рассчитанный на внимание публики эпатаж, однажды сыграл с ним злую шутку. Выскочив наперерез двум девушкам, держащимся за руки и движущимся на весьма приличной скорости, Тала поскользнулся и со всего размаха приземлился на ногу одной их них. Ошеломлённый собственным испугом, он неожиданно легко поднял девушку на руки и понёс к трибуне. Крик от боли долгое время стоял в его ушах. Выяснилось, что перелом был серьёзным…Потом были долгие месяцы посещений, покупка лекарств, яблок и, как ни странно, приятной заботы на всём протяжении времени её выздоровления.

Заросли черёмух перемешивались с осинником, потом неожиданно возникали ели, и вдруг вырастали оранжевые корабельные сосны, постепенно лес становился гуще, темнее. Ребята молча обходили осевшие от тепла и влаги небольшие серые сугробы, выбирая, чуть подсохшие чистые участки почвы, тихо дышащие теплом. И вдруг откуда-то, из-за деревьев, послышался смешок, резкий, короткий, немного гортанный, так бывает при поцелуе. Все замерли на месте. Предчувствие случайного зрелища, чего-то запретного, сокровенного, будоражило воображение. Пирожков сделал знак рукой всем пригнуться и двигаться вперёд. Мимика, характерная для его лица с мелкими чертами, сделалась неприятной, как будто обладала способностью к центробежному и центростремительному выражению. В такие моменты хотелось влепить ему пощёчину, чтобы приостановить это беспокойное движение. Анна остановилась, обеспокоенная неизбежным шумом, она произнесла тихо, почти невнятно, но, как будто рявкнула : «Остановитесь, поворачивайте назад!». Каким-то десятым чувством она догадывалась о происходящем на лесной поляне, как будто предвидела своей женской, ещё неокрепшей, незрелой сутью последствия вторжения в личную жизнь двух людей. Тала, Лось, Пирожков, возбуждённые собственными фантазиями, продвинулись на несколько шагов вперёд. Глазам открылась откровенная картина. Женщина лежала на расстеленном пальто, мужчина обнимал её с нежностью и трепетом. Они любили друг друга. Ребята узнали их сразу: она – Ирина Аркадьевна, преподавала во Дворце культуры бальные танцы, он - отец одного из старшеклассников их школы, известный в городе человек… «Давайте, их напугаем!», - предложил Толик Кац, нервно проглатывая слюну, о чем свидетельствовало движение треугольного кадыка на тонкой шее. Пирожков ответил кивком головы в знак согласия. Полудетская самоуверенность, безнаказанность, азарт, ожидание непредсказуемого, всё слилось в одно желание жажды разоблачения и стремления увидеть реакцию парочки на присутствие подростков, торжествующих от своёй причастности к раскрытию преступного тайного свидания в лесу. Позади они услышали почти истеричный шёпот Анны: «Уходите. Уходите немедленно. Вы, вы…, вы… будете сожалеть об этом всю свою жизнь!». Тала потянул ногу из собравшейся вокруг ботинка, воды, но другая увязла в лужице, казавшейся, на первый взгляд, мелкой, даже подмороженной, но на самом деле, при погружении, ступня провалилась глубоко под воду. Тала выругался, в этот момент Пирожкова начал душить смех. Он не сдержался и, прерывая дыхание от нашедшего вдруг на него веселья, коротко прыснул и закашлялся. Мужчина резко поднял голову, увидел компанию подростков и попытался отчаянным жестом заслонить собой Ирину Аркадьевну. Анна рванулась бежать первой, как будто воздушным потоком она захватывала в этот круговорот всех, вовлекая, в единое пространство спасения от совершённого предательства по отношению, прежде всего, к самим себе. Ноги почти не попадали на твёрдую почву, скользили и разъезжались от вязкой слякоти и бездорожья… Она подняла лицо вверх, кроны деревьев проступали отчётливым, угольным росчерком на фоне неба, подсвеченного солнцем, готовящимся к своему ежедневному священному ритуалу исчезновения за горизонтом. Она слышала тяжёлое дыхание бегущих позади и их реплики между вдохами, для подкрепления лёгких целебным воздухом вечернего весеннего леса: «Да, ладно, перестаньте бежать, я не успеваю за вами…!», - просила, постепенно затихающим голосом, Эллочка. «Да что мы такого сделали? Ну, подсмотрели, пуганули… вот, велика беда…», - неизвестно на кого огрызался Тала. Пирожков, кажется, молчал. Добрались до города, расходились быстро, почти не попрощавшись, и не поднимая глаз, чтобы не выдавать своих чувств, переполнявших каждого, своей остротой и обнажённостью.

Класс продолжал «гудеть», как обычно, не обращая внимания, на прозвеневший звонок. Ада Леонидовна открыла дверь, задержалась на несколько секунд у порога, как будто почувствовала перемены в общей атмосфере дыхания учеников, так хорошо знакомого ей за долгие годы работы в школе. Шелест тетрадных листов, перекладывание книг, возня ногами под партами, редкое покашливание, шепоток по поводу неоконченных до звонка обсуждений новостей, всё вместе это поддавалось определённому ритму, обладало узнаваемой настроенностью, наполнялось привычной энергетикой, но, сейчас, всё было по - другому. Стояла какая-то рваная тишина, приглушённое дыхание настораживало и заставляло испытывать необъяснимое чувство готовности к неприятностям. «Как дела?», - бодрым голосом спросила Ада, так, коротко, вместо Дама - мадама, иногда называли её ученики между собой. «Нормально», - ответили несколько голосов с первых парт. Анна не выдержала. Схватив свой мешок, она забросила туда учебник, дневник, тетрадь и выскочила за дверь… Выйдя на школьное крыльцо, прошла несколько шагов вдоль стены и присела, наблюдая как солнце жарило со всей нетерпимостью, как будто на спор, и доказывало своё превосходство над всем происходящем в обыденной жизни этого славного городка…

«Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь…» Состоялось ли преждевременное взросление, уже знакомых нам одноклассников, после той встречи в лесу? Сжималось ли сердце от необузданных эмоций, которые так трудно подчинить себе в таком юном возрасте? Приходилось ли им сталкиваться в начале пути с тем, когда непонимание взрослой жизни было препятствием для полноценного развития или последующей ущербности, заниженной самооценки…? Смог ли кто-то из них оправдать тот случай в лесу, как можно оправдать зрелую настоящую любовь перед любым судилищем? Каждый человек способен помыслить над этими вопросами, но, лучше всего оставить их без ответа, потому, что теперь уже думать об этом поздно, ответы на них, мы находим в самом раннем детстве, они уже давно в нашем сердце, в нашей душе, а выбор, воспользоваться ими или нет, всегда остаётся за нами…