Авария

За саперави, визави,
В ночном московском дворике
Рассказывал я о любви
Тбилисскому историку.

Он был печален, мой грузин,
Он гладил пальцами кувшин.
И вдруг сказал: "Забудь, браток,
Про ту любовь и тот порог...

Как не старайся, не итожь,
Под реквием сомнений
Переживает правду - ложь,
А мифы  - суть явлений.

Так явь всегда беднее сна.
Так тень - резвее скакуна."

Он был печален, мой грузин.
Но, с мудростью обвенчанный,
Всё гладил пальцами кувшин,
Как маленькую женщину.

А в каплях желтого вина
Смеялась юная луна.   

АНДРЕЙ ЧЕРНЕНКО       
(Урман фон Велембусси)


1.
 Суббота. Мечтал отоспаться. Соседка по коммуналке  Юля разбудила меня ближе к  полуночи.
  Растерянная, в линялом халатике, волосы - кактусом.
- У меня авария. Ужас… Соседей затопим! В ЖЭКе – никого.       
Подавив раздражение,  я отправился на помощь.

       На нашей кухне сидела  крупная брюнетка  и  по-мужски  метала салат оливье из объёмистой хрустальной вазы. 
        -  Оля. Из Вышнего Волочка.  Слыхал такой город? - Она деловито оглядела меня и, не прекращая жевать, басовито отметила: «А ничего сосед у тебя, Юлька. Холостой? Выпьешь с нами?»
       У раковины возилась   столь же крупная, но блондинистая  девица; задрав юбку, она стояла на  табуретке и, навалившись на  кран,  пыталась сдержать напор воды.
       - А я – Настя. Тоже из Волочка…   Спасай, мужик, тонем!
         На столе  -  бутылка водки и гранёные стопарики.
       - Без повода собрались, сосед, - честно призналась Юля. –  Девочки за покупками приехали. Да и тоска бабья, как вошь,  заела. Выпьешь?
       Я, признаться, весьма неделикатно отказался и принялся  за дело.  И, не будучи мастером, можно было понять, что работы тут на час, полтора -  не меньше. Во-первых, нужно перекрыть всю систему…

         2.
               
         Между тем соседка  присела к столу и налила себе рюмку.
         - Ну, а дальше?  - Услышал я вопрос Оли, - Дальше то, что было?
        Соседка Юля вздохнула…
       - В сущности, девочки, без него мне спокойно: скверно только, что он болен. А я, когда мужик болен, сразу же чувствую себя виноватой.
       - Они этим и пользуются, - Настя покачала кудрявой платиновой головой.
      -   Он, без дураков,  болен. И, хотя об этом ни разу мне не сказал, я знаю: его, порой, так прижмёт, скрутит – жутко смотреть. «Что с тобой?» - спрашиваю. «А, так, ерунда», - отвечает.  А у самого глаза – с  блюдце, зрачки чернущие и пот на переносье.
Вот потому-то и скверно: он уходит, а мне больно и страшно. 
Но, девчонки,  когда он возвращается – всё одно  - муторно.
Знаете, так бывает. Вроде бы и сердце щемит, а на душе какой-то каменюга.
 Чуть расслабишься, так этот самый камень готов тебя к земле придавить.

3.

А вообще-то я оптимистка. Даже у себя в прачечной, когда работы невпроворот, когда заведующая ни с того ни с сего разорётся, я всё одно – радуюсь.
Чему?
Бог его знает.
Наверное, прав был отец: он как выпьет, бывало, то всё одно и то же говорил: «Не было нас. И на тебе – объявились. Страх, а!? Подарок-то какой! Ни с того, ни с этого – подарок. Жизнь. Это, дочка, дороже самого дорогого».
Нет, батька мой не злой был. Только слабый и потрёпанный какой-то. И всё жалел меня.
Мать, как с  официантом залётным спуталась, так и бросила нас – братишка в интернате учился, я у бабушки жила.
Вот отец и жалел.
Любить он не умел.
А жалеть, да так, что всё нутро у него самого выворачивалось от этой жалости,  он мастер был. Но особенно себя жалел. Пил, когда, то вообще… 
Встанет на колени, начнет головой об пол биться и причитать: «Всё одно, судьба прожита, изжёвана. Будто всю жизнь у коровы на языке промаялся».

4.

- А мужики вообще мастера, - прервала рассказ подруги всё жующая и жующая Оля, -  жалеть себя. Мой муженёк бывший, тот, как узнал, что я ребёночка жду, так и завёл многосерийный плач по поводу своей безвременно сгубленной молодости.
На аборт гнал  так ласково, так нежненько, что я чуть, было, не клюнула.
И при этом ему ещё жуть, как важно было, благородным себя чувствовать. Он меня, видите ли, - «спасал».

5.

- Сволочи, – встряла изрядно захмелевшая Настя. –  Мой, так вообще гнида! Ещё и романтик. Всё на гитаре тренькал.
Когда к  Нельке из общего отдела на механическом стал кадриться, то мне так заявил: «Деньги отдаю в семью, а душу - той, что меня понимает».
…Ну, что дальше – то  у вас было, а, Юлька?

 - За вас, девочки… - Юля опрокинула стопарик и закусила яблоком. - От своего первого я сама ушла.
 Он гулял с такими шлюхами, что я попросту боялась подцепить от него заразу.
И видный был, бугаистый…  А тянуло к самым грязным давалкам.
Ни денег, ни его самого больше видеть не могла. Взяла Ксюшку,  помню, из садика, на дворе ещё август стоял, теплынь, да и уехала из нашего Вышнего Волочка..
И куда?
В Москву!
Кому я тут была нужна?
А всё же ничего. Как в том фильме – мы псковские, мы прорвемся.
Вот и комната у меня, и работа, и Ксюшка не болеет.
Телевизор и всё прочее.
Нормально.
Были, конечно, такие деньки, что хоть в Москву-реку беги, топись. Но  и жизнь брала своё. Появился Володька – токарь из метростроя. Хороший парень. Не любила я его, правда. Зато он вцепился в меня – словно сумасшедший. Что ж, думаю, не лишать же радости человека. Стоящего к тому же человека.
Двое нас с Ксюшкой на свете – хорошо нам двоим.
А ему , -  одному, как перст, каково?
…Наревелась я, когда умер Володька. Никогда бы не поверила, что от гриппа пустячного умереть можно. И - на тебе.
Остались мы в этой вот самой, володькиной,  комнатке на Таганке. Одни снова.
Потом Левка стал заворачивать. Из комиссионного.
Я вообще тогда здорово смотрелась. Неожиданно вдруг красота какая-то появилась. Я знаю. Это неправда, что женщина всегда собой недовольна. Я тогда без всякой косметики и гримов разных силу свою бабью чувствовала. Но вот Левку отправила к маме его, которая страсть как боялась, что её сынок с распутной – это обо мне, значит, - жизнь себе исковеркает.
Вот так. Ксюшка подрастала. Я, понятно, работала – жили, короче, говоря. И вот свалился мне на голову этот.

6.

Самое удивительное, что я никогда ему о себе не рассказываю. А он, словно знает всё. Чего уж – жизнь моя не всякому сладкой покажется. Я знаю.   
Это только я сама ей рада, что есть она у меня – моя жизнь. Что людей вижу, слышу, говорю с ними, что Ксюшка вот рядом. А другой и спросит: чему, мол,   дура,  радуешься…
А этот… Он всё откуда-то знает. И иногда так на меня глядит, что я просто не знаю, куда деться.
Меня вообще многие бой-бабой считают. Ну, на собрании там выступлю, особенно если  наладчик  запьёт как раз в тот день, когда машина в неисправности.
Я вообще, пьяниц не люблю.
Фальшивые они – все, как один.
Есть, конечно, люди больные. Но это другое.
А пьяница – он, как правило, фальшивый. Ему выпить – так иногда на крайнюю подлость пойдёт.
Знаю, навидалась, навоевалась с ними, хотя, честно говоря, никакая я не бой-баба. Просто научилась я, девочки,  наглости. Даже самой стыдно. Но - хитрю. Я – хитрая. А чтобы кому настоящий бой дать?  Это мне нелегко.
«Болезнь у тебя на всю жизнь, - говорил мне Володичка покойный. - Всегда ты всех оправдываешь».
 
        Как этот у меня появился?
        Шла ночью из кино.
        Показывали «Белое солнце пустыни». Хороший фильм. Сердце и болит и отдыхает, когда смотришь. Я потом ещё раз пять ходила на него.
Так вот, иду домой. А тут драка. Бьют кого-то. Подбежала. Трое на одного, а четвёртый на земле лежит. Я как  закричала. На всю улицу. От страха, конечно. Они ведь, подонки, которые трое на одного могут идти, и женщину не пожалеют.
Кричу. Они разбежались, а я всё кричу. Ну, потом он и проводил меня домой. Точнее, мы того, четвёртого сначала до скорой довезли, а с ним пошли ко мне, чтобы он умылся. Это я сама предложила. Просто жалко стало. Вы лишнего-то не подумайте.

Моется он. А тут соседка по нашей коммуналке выходит, старуха древняя. Очень хорошая старуха. Вера Никитична. Персональный пенсионер, между прочим. Ещё при Берии на Лубянке  работала. Ей из магазина привозят домой всю еду. Сама уже еле ходит. Так она всегда для Ксюшки лучший кусок оставляет. «Ешь, - говорит. - Тебе расти». А я уж для такой большой женщины, которая всю жизнь отдала ради дела мира  и у нас в стране, и за границей,  стараюсь по дому что сделать и постирать, и сготовить. А когда она рассказывает о своих погибших друзьях, то не могу – плачу. Какие были ребята… Молодые…  Ах, девочки, какие люди были!
И вот, выходит она, а он на кухне моется.
Я всё ей рассказала.
«У него, – говорит, – лицо хорошее».
А я на лицо не смотрела. Куда там смотреть? Страшно – всё в крови. Били они, хулиганьё, его здорово. Но и он, конечно, в долгу не остался. Помните того, четвёртого? Так это он его уложил
На лицо я не смотрела. А вот худобу его заметила и шрам,  - неприятный такой, вдоль шеи. И вдруг поняла, что здорово он старше меня. За сорок.
- Старый конь борозды не испортит, - пьяненько хихикнув, сказала Оля.
- Но и глубоко не вспашет, верно, сосед? –  Волнующим баском отозвалась Настя.
- Не обращай на них внимание, это только с виду они такие…  смелые, - Юля по-старушечьи покачала головой, - ая-яй, девчонки, у вас всё одно на уме…
- А у тебя, Юлёк, на уме только ангелы – без пиписок; ну дальше то – что7
- Да ничего. Чаем, конечно напоила. А потом он ушёл. И пришёл только через месяц. С цветами какими-то. Маленький букетик.
«Здравствуйте» - говорит.
«Здравствуйте» - отвечаю.

7.

Вот, девочки, и всё. Не знаю только, что он во мне такое нашёл. И ведь дура я для него.  Дурища. Он о таком может знать, до чего я в век не додумаюсь.
Помню, рассказывала я ему о своей напарнице по прачечной, а он вдруг и говорит: «У неё глаза карие с чёрным ободком?» Я на следующий день так и впилась в Нюркины глаза. Точно! Откуда он мог узнать про это?
«Я просто почувствовал» - отвечает.
Когда Ксюшка в пионерлагерь уехала, то мы впервые легли вместе. Так должно было быть. Я сама так хотела. А потом испугалась. Думала, что всё на этом кончится. И ещё другого испугалась – опытности его. Даже не в этом дело. Заученности какой-то. Словно он очень хотел показать себя. Всё лишь ради меня. Жалко мне его стало и бояться я начала. Но потом и это прошло. Словно оттаял он.
А я словно с катушек сошла. Мне без него ни один час не мил стал.
       Когда Ксюшка а из лагеря приехала, так я думала, что к с ума сойду. Комната одна. При дочери-то с мужиком в постель не ляжешь.
        «Сволочь ты, - говорила я себе. - Самая настоящая сука. Тебе из-за мужика даже дочь не мила стала».
И поехали мы однажды  к нему. Господи! Я как увидела его жилье, так вдруг зареветь захотелось. И почему не знаю: стол, стулья, диван – всё, вроде бы есть.
А опущенное такое, что это гроб, в котором человек себя до срока похоронил.
И книги.
Ужас сколько.
Я обалдела от их количества. И  не из-за уважения. От жалости, опять-таки.
Я вдруг поняла, что человек, прочитавший такое невероятное количество книг – уже и не человек нормальный. Ему такой же нужен рядом. Я-то штук пять  прочла за всю свою жизнь. Всё про любовь, про героев-пионеров.
Смотрю я на это его жилище и вдруг замечаю на стене фото. И на нём, – не поверите, как здорово красив – парнишка. А глаза – как у старичка.
«Неужели ты?» - спрашиваю.
Он.
Такой парнишечка не мог легонько через жизнь проскочить. Она ему много разных капканов наставила. И везде он по кусочку себя оставить должен был.
А мне вот – пепел один.
Нет, он сейчас ничего… 
Но не мой до конца….

8.

- А если разобраться, Юлька, на хрен тебе старикан этот? У Вас же ничего общего. – Ольга обняла подругу и громко, явно, чтобы услышал я, добавила. – Ну, трахается классно, так пользуйся. А душу-то к чему губить? Ищи, кого попроще.
- Знаете, девочки, всё бы ничего, но у него дома я впервые его припадок увидала. Что со мной было, не расскажешь. Наверное, тогда я вдруг поняла, что без него моя жизнь  - пузырь мыльный, что даже Ксюшка меня не спасёт. Если и будет, кто другой, то ЭТОТ главным в жизни останется. Покоя мне не даст.
Уехала «неотложка». Пришел он в обычное состояние. Прости, говорит, контужен я был. Где, спрашиваю. На войне, отвечает. Да война сорок лет назад закончилась. Есть войны, о которых не говорят. И – закружил по комнате. Ладно, говорю. Всё нормально. Ты сядь. Я тебе вот что скажу. У тебя семья есть? Есть, отвечает. Татьяна – жена. В разводе. Сын Сергей. Дочь Лена. Все живы, все здоровы. Я, говорит, дед уже.
А почему один,?  Это я его первый раз за шесть месяцев спросила. Потому, говорит, что у нас в основе, говорит, было не то, что нужно человеку. Не любовь, а взаимоотношения. Понимаешь? И я виноват. В себе жил. Заботился, конечно, как мог, но - словно  долги отдавал.
Понятно, говорю. А самой мне не очень понятно. Только ощущаю я в себе какую-то такую силу, какой у его жены не была и в помину.
Я, конечно, не могла бы тягаться с ней по части науки или там всяких заумностей. Но вот силу над ним вдруг ощутила. И над ним, и над его прошлым. Он ещё что-то говорил, а я только об одном думала: надо бы, по-простому, – съехаться, а там, глядишь, взять его за руку, как дитя, да повести прямо в загс. И точка.
Но была суббота. Какой там загс. Да и вообще с такими делами в столице волынка. Ничего, потерпим.

9.
К рассвету ближе он задремал и  я ушла.
И вот жжёт меня, девочки: в тот день он уехал, даже не попрощавшись.
Взял и уехал.
Всего пару строк черкнул.
Мол, уезжаю на год.
- Вот сволочь, - хором сказали Оля и Настя. – Вот гад.
На год, девочки! Словно бы я ему и не нужна. Я сначала думала, что он просто испугался моей над ним силы.  Понял: такой ему более не сыскать, что никому я не была так нужна, как ему, даже Володьке покойному.
- Да соскочил он, тварюга…
- А потом весточка пришла. На какой-то опять он войне.
- Врёт, поди, Юлька… Другую где-то завёл. Может,  и обрюхатил.
- Не врёт, девочки. Серьёзный от него приходил человек.
- А у тебя за это время что, никого не было?
- Никого, Настена. И не могло быть.
- Ну, ты и дурра.
- Наверное… Год прошёл. Без него мне спокойнее. Скверно только, что он болен. Без дураков. Очень болен. Кому он там, среди молодых, здоровых, нужен со своими книгами, болезнью и тоской. Кому? Для чего ему в эти войнушки играть?
- Ну вот, разревелась. Давай по рюмке и на боковую. Нам  с утра – в ЦУМ и ГУМ, в «Детский мир» - сказала Настя. – Хватит рыдать-то.

Но Юлю уже трудно было остановить. Она и рюмку выпила, и тушь,  с утра не смытую по щеке размазала; и – уже в голос, по-детски хлюпая распухшим носом:
- И Ксюшка, зараза, опять двойку по языку принесла. И Вера Никитична хворает. И кран этот долбанный опять прорвало…  Знаете, девочки, как с ума сошла - и ночью, и утром всё к стуку входной двери, там внизу, в подъезде прислушиваюсь. Вот, как сейчас…
- Дурёха ты, Юлька...  – и Оля с Настей тоже носами захлюпали. 


10.

Меня уже никто не замечал.
Я закончил работу, налил  и себе треть стакана «Пшеничной», закусил холодным пельмешком, солёным огурчиком и тихонько улизнул к себе в комнату.
И тут  в дверь позвонили.
- Да сиди ты, Юлька. Может это соседи снизу…  Хотя не протекло, вроде бы…  Пусть Настёна  откроет.
- Нет, я сама…
Моя комната – прямо у выхода. И я слышу, как Юля  идёт в коридор; вот она берется за ручку двери; цепочку, видимо, заело.
- Эту проклятую цепочку пора вообще выкинуть. К черту! Заело. Опять заело. Ну, кто там? – Юля срывается на крик.
Я слышу, как открывается дверь напртив и в коридор, тяжело ступая, отдышливо посипывая, выходит Вера Никитична:
       - Дай, я помогу, - почти приказывает  старая чекистка.
       
Настя с Олей  начинают плакать громче. И Ксюшка просыпается.
 А Юля стучит слабыми бабьими кулачками по дерматиновой обивке  дубовой двери: 
                - ГОСПОДИ, КТО ЖЕ ТАМ?

11.

Двадцать пять лет спустя, в майскую полночь, я, плутая по Таганке,  неожиданно попадаю в старинный  Пестовский переулок.
Торможу у нашего памятного дома, построенного в предвоенном 1904 году.
Захожу во двор.
Тот же горьковатый запах только что распустившихся  тополей. Свежевыкрашенные детские качели. Луна, заглянувшая во двор, отражается в сиреневых дождевых лужах.
В нашей «барской» коммуналке, - всего четыре комнаты при одном туалете, давно живут другие люди– поколение сменилось. Но также  светится  окно на кухне.

- ГОСПОДИ, КТО ЖЕ ТАМ? - Вспоминаю я тонкий вскрик Юли.
  И, даже сейчас, спустя целую жизнь, мне пронзительно хочется, чтобы это был - он. 

                1985-2011 г.г.