Часы идут, дни бегут, а годы летят

Все началось с того, что накануне субботы – дня крестин – в двенадцать ночи с подоконника упал горшок с розой: одеяло зацепилось за один из шипов и потянуло за собой горшок. Не было сил ночью убирать черепки и землю. А утром не оказалось времени. Так и ушла я на крестины своей племянницы, восьмилетней Софи, для которой в тот день должна была стать крестной матерью. Роза осталась на полу.

Даниель упал прямо в крестильном зале в конце обряда (семидесятилетний французский дед моей Софи, восемь часов назад  они с Мишель приехали на событие – непростой перелет, затем переезд, трехчасовое ожидание на литовско-белорусской границе, бессонная ночь и наконец час в духоте тесного подземного крестильного помещения сделали свое дело). Обернувшись на чье-то «ах!», я увидела, как Поль (сын Даниеля и отец Софи) поднимает отца. Его подхватили и повели-понесли за дверь.

Когда закончился обряд, мы, выходя, увидели лежащего в вестибюле на составленных стульях  Даниеля, белого как мел, над ним сидел Поль, расстегивая отцу ворот рубашки, осторожно приподнимая за плечи: «ПапА!..» Растерянная Мишель (жена Даниеля) стояла у его изголовья. Ни у кого не было валидола... Даже у моего отца, тоже страдающего сердцем. Моя сестра (жена Поля и мать Софи) поднялась на поверхность искать дежурившую «скорую»: в этот день в церкви было многолюдно – шли приложиться к святым мощам Крестителя Руси, Великого князя киевского Владимира, привезенным и выставленным в этом главном православном храме Минска.

Пожилая монахиня, присев на стул рядом, похлопала Даниеля по щекам, затем подняла на меня большие, кажется, на всю жизнь с застывшим восторженным выражением глаза:
–  Видите, я похлопала и уже щеки порозовели! Все будет хорошо, не нужно никакой «скорой». На вас сегодня такая благодать снизошла!.. Примите это и не волнуйтесь – вы в храме. Все само собой образуется. – И в сторону кому-то с улыбкой сожаления: – Они не верят!

Да, подумала я, жди, пока не преставишься. Испытание не для слабонервных. Знала бы она, что француз приехал из самой Франции, после двух микроинфарктов и сейчас лежал белый как смерть, без таблетки валидола. «Они не верят...»

Вот где испытание верой, например, для моей сотрудницы Владимировны, которая вчера с оскорбленным чувством вскинулась на мой наивный вопрос «что вам дает прикосновение к святым мощам?». «Идут не затем, чтобы просить и получить. Как можно так говорить – «что дает?»! А идут затем, чтобы поклониться в вере».

Ой ли, Владимировна!

Где-то в Анже у Даниеля дом, и по утрам он ест только свежие фрукты. А зимой, бывало, катался на лыжах по заснеженным горным склонам недалеко от своего другого домика  во французских Альпах, где на рассвете, если забраться повыше, видно, как аквамариновые облака врезаются в лазуритовые горы, а над облаками висят, словно глыбы айсберга, подсвеченные первыми утренними лучами розово-кварцевые и золотисто-цитриновые шапки.  А летом Даниель отдыхает в домике на берегу океана под нарастающую и убывающую музыку приливов-отливов...

Но сейчас, когда решался вопрос его жизни, весь он был здесь и со всем, что имел. Верь глазам своим, воистину. Вот он, человек, весь перед тобой: скромные черные туфли носками вверх, распахнутая на груди рубашка открывает худенькую бледную обмякшую плоть, испуганные глаза с удивлением обводят присутствующих.

– Сказал, что очень устал, хочет есть. – Переводит Поль врачам, уже склонившимся над Даниелем с лентой электрокардиограммы.

На вопрос о страховом полисе Даниель слабой рукой протянул сыну затертый бумажник – страховки нет. Даниель, который с собой привез книги по диетологии, не имеет страховки!

Ресторана в тот день тоже не было. Даниеля забрали в больницу понаблюдать до вечера. Мы разъехались.

Уже стоя на остановке, я с грустью думала: мой рассказ о святом равноапостольном князе Владимире – Крестителе Руси, информацию о котором вчера вечером спешно выискивала для французов, этот мой рассказ, который ожил внутри меня, как цветное кино, так никому и не понадобился. А ведь они стали свидетелями события в храме, которому требовался наш комментарий, но все это было уже неважно. Как и то, что они никогда об этом не узнают...

«Даже концерт на всемирно известного баритона Хворостовского, на который раздобыла билеты и ходила с гордой радостью в предвкушении наслаждения, – даже это, оказывается, не имеет большого значения. Хоть бы к тому времени – ко времени его концерта через месяц – все были живы…» – думала я, возвращаясь домой. Там, в храме, что-то большое холодное и торжественно-вечное коснулось своим крылом каждого из нас и отступило, спрятавшись до поры в тень. Но музыка печали звучала в душе в тот день до вечера. Как шесть лет назад, когда я собиралась подарить сергиевопосадский платок матери Поля и уже присмотрела какой. А потом она умерла. И была такая печаль – платок дарить было некому. То была невыразимая печаль о человеке, которого ты почти не знал и который умер где-то в больнице в другой стране не приходя в сознание.

Вечером роза была помещена в другой горшок, черепки с землей убраны. Но, жаль, не нашлось  времени выложить на бумагу то, что обуревало душу в этот день, потому что печальная музыка хрупкости и неоднозначности бытия, когда заглянул по ту его сторону, исчезла с утренним звонком Даниелю, накануне вечером отпущенному из больницы. «Он сегодня веселый, улыбается, выспался и поел – идем все в ресторан!» – живо ответила в трубку моя сестра – невестка Даниеля, жена Поля, мать Софи.   

В ресторан отметить крестины прибыли Даниель с Мишель, сестра с мужем и дочерью Софи, я – новоиспеченная крестная мать Софи, мои с сестрой родители (минские дед и баба маленькой Софи) и приглашенные друзья сестры и Поля – такая же французско-белорусская пара. Даниель улыбался, выглядел отдохнувшим и посвежевшим. От вчерашнего нашего тягостного настроения не осталось и следа. То холодное и вечное, что вчера вдруг, как молнией, осветило для меня окружающую жизнь в профиль, сегодня исчезло, будто вращающаяся сцена повернулась декорациями в фас, сузив восприятие жизни до зазывно-манящего  входа в ресторан.

Все мы знали друг друга, интригой оставалось знакомство с новыми гостями – французско-белорусской четой, которая запаздывала, так как перед тем изволила посетить кинотеатр, киносеанс только-только закончился, и они были уже на пути к ресторану.

Первым я увидела француза – с острыми любопытными глазами на живом открытом лице, порывистыми движениями, преувеличенно демонстративными жестами, быстрым цепким взглядом моментально оценившего обстановку. Моложавого вида, энергичный, он словно сошел с экрана французского фильма: в нем было все – и живой трепет жизни с ее блеском и красотой, и абсолютная убежденность в собственном превосходстве, в которой сквозила легкая жалость к нам, остальным нефранцузам, – много званных, да мало избранных, – и наслаждение лицедействовать в сегодняшнем спектакле с новыми зрителями. Невозможно было представить себе такого в домашнем кресле, в тапках у телевизора, с открытым ртом старательно заполняющим клетки газетного кроссворда. Скорее узником, которому тесно в мрачной темнице – четырех стенах собственного дома. Место его было здесь, в ресторане, или холле концертного зала, или в ложе театра, или за университетской кафедрой, или, наконец, на большой площади с фонтанами. Но ярче всего он виделся в жабо и буклях, склонившимся над клавесином в голубой с позолотой гостиной XVIII века. Отличный типаж! Да, именно таким я всегда и представляла истого француза. К тому же само слово «француз» – вслушайтесь! – точно конфета в хрустящей обертке.

И он мог быть крестным отцом! Именно его на эту роль хотели пригласить родители Софи, да обряд крещения не обязывал иметь крестного отца для восьмилетней девочки. А этот еще и не знал русского. Посмотрев на моего несостоявшегося кума, я рассмеялась внутренним смехом.

Здесь, в ресторане, под яркой лампой концентрированного желтого света над огромным столом интересны были все. Например, баба (моя мать, бабушка Софи). Разомлев от вкусной еды и доброго бокала вина среди убаюкивающего интерьера, стилизованного под украинскую уютную хату с подушками, половиками и комодами, придвинув ко мне разрумяненное умиротворенное лицо, мать хитро улыбнулась:

– Хохлы любят петь. Давай «Ридна маты моя»! – И тихонько затянула…
– Так это же французы. Не тот случай... – Я осторожно покосилась в сторону истого француза, сохранявшего пока видимость светских манер, хотя явно уже потерявшего к нам интерес.
– Все равно… – Ее русская душа, одетая почему-то в спортивную мастерку на молнии, жаждала украинской песни, забыв о французах с их французскими манерами.

Истый француз украдкой посмотрел на мать, скользнул взглядом по ее шее, торчком стоящему спортивному воротнику с полурасстегнутой молнией. Во взгляде читалось неприятие. Так смотрит успешная ограниченность на беспечную старость, которая не заботится о внешней благообразности и не стесняется своей (все мы не вечны) телесной немощи, – не знал он, что для матери забота о внешнем давно уступила место заботе о душевном комфорте и две эти заботы никак не пересекались друг с другом.

Затем он с любопытством на миг перевел взгляд на отца, который до того молча удовлетворенно взирал на обстоятельную картину устроенной жизни одной из дочерей, но вдруг обеспокоенно посмотрел на мать, хотел было что-то сказать, да, вспомнив о чем-то, передумал...

Напротив нас сидела молодая белорусская жена истого француза (на двадцать лет моложе его). У них – пятилетняя дочь. Есть еще девятилетний сын от ее первого брака. Она не была мне интересна, так как была одной из нас – с той лишь разницей, что сидела по ту сторону стола. И нас разделял не только стол – она сидела по ту сторону нашей жизни, созерцая в нас себя вчерашнюю – нашу небогатую белорусскую простоту. Как смотрит тот, кто отважился и с разбегу перепрыгнул через глубокий ров на ту сторону, где зеленый, цветущий луг с бархатной травой. Она смотрела на нас, оставшихся по эту сторону рва, и мы стояли в резиновых сапогах среди вязкой темной жижи под дождем. Мне даже показалось, что она как-то неуютно передернула плечами... Вот мы все рядом, на одной территории, ан нет – по разные стороны стола-рва.

Еще сидела простая французская женщина Мишель. Вчера там, в крестильном зале, когда на миг пахнуло холодом вечности, стоя над лежащим белым как мел Даниелем, а потом провожая беспомощным взглядом «скорую», увозящую близкого человека, вдруг ставшего еще ближе, чем за эти несколько лет, что они рядом, – она казалась потерянной и совсем одинокой в этой чужой ей стране с незнакомым языком. А сегодня, повеселев и явно желая ободрить нас, некоторое время безучастно наблюдавших за живой, заинтересованной беседой троих французов – Даниеля, Поля и Анри (поддерживать с ними разговор не представлялось возможным), она вдруг сказала мне через сестру, что привезла нам с матерью по пакету кофе, какой мы любим, с собой не взяла – передаст позже. И протянула фото своего подросшего толстого внука. Внук – все, что у нее есть. Конечно, был еще и красавец сын – его отец, который не общался со своей матерью. Поэтому внук был всем.

За столом сидела маленькая Софи, забавляясь своими подарками – золотыми цепочкой, браслетами, серьгами в ушах. «Баба ведет себя неслыханно», – тихонько, со взрослым порицанием сказала она, чуть покосившись в сторону своей бесхитростной минской бабы, благодушно затянувшей «Ридна маты моя», стесняясь ее пения перед гладкими, культурными гостями, уловив общую атмосферу и инстинктивно приняв сторону тех, чьи подарки красовались сейчас на ее руках, шее и в ушах. Мне стало грустно, глядя на Софи, –такими моментами воспитывается душа. И я подхватила:

«…И на тим рушнычко-ови ожывэ-э всэ знаёмэ до бо-олю, и дытынство, й розлука, и вирна любо-ов…»

На миг воцарилась тишина. Соня сразу потерялась, уткнулась в плечо матери. Мой отец, в это время справлявшийся с запеченной осетриной в сметане, оторвался от тарелки и недоуменно посмотрел на нас. На последней протяжной ноте французы воодушевленно зааплодировали.

Я не сказала о себе? С чувством обреченности теребила я вилкой и ножом аппетитного угря в фольге, пытаясь направить кусок прямо в рот так, чтобы он не соскользнул с вилки в левой руке: самое трудное, когда так и не научился ловко управляться этой парой, а в ресторан или в гости к французам ходишь не так часто, - самое трудное не резать правой, а направлять в рот вилку левой. (Я с любопытством посмотрела на руки француза: левая рука с вилкой была малоподвижна. Сгрёбши ножом часть содержимого тарелки на зубья вилки, француз осторожно приподнял левую руку с вилкой, а потом наклонился и ртом (!) забрал с нее пищу…) А моя вилка  соскользнула таки под стол. Баба настойчиво шарила ногой в поисках ее под чуть слышное низким голосом замечание сестры: «Пусть лежит. Они поднимут. Это их работа». Истого француза эта сцена, похоже, немало позабавила.

Мы все сидели за одним большим столом каждый со своей историей и правдой жизни, сочетаясь несочетаемым, говоря, но не понимая друг друга, лишь дружно поглощая объединявшую нас пищу.
                ***

Почему я это написала? Чтобы рассказать сыну о том событии, которое прошло мимо него. Жаль. Потому что ничто не повторяется. Потому что в такие нечастые встречи с близкими, подсвеченные памятными событиями, прежние, пусть и справедливые обиды детства и юности растворяются в ощущении защищенности, когда ты чувствуешь себя сильнее и богаче. И потому, что из таких вот простых событий и состоит наша жизнь с ее ароматом и наша добрая память о ней.

               
                Послесловие

«Часы идут, дни бегут, а годы летят» – однажды глаз выхватил эту фразу на полосе старой  газеты из подшивки, а рука не остановилась, листая желтые страницы… Кто это сказал? Не знаю до сих пор.

Спустя два года ушел от нас белорусский дед Софи. За ним французский. Как сейчас вижу их крепкое прощальное рукопожатие...

Мишель с трудом управляется с огромным домом в Анже. Ее обидчивый красавец сын увез ее толстого внука к деду в Гваделупу.

Истинный француз, потеряв крутой бизнес, расстался с белорусской женой и вернулся на родину, с которой успел до того оборвать связи.

У моего сына все в порядке.

Софи с успехом танцует в «Белорусочке». Баба на ее концертах сидит в первых рядах.

А я вот думаю: так ли велика разница между всеми нами, как виделось тогда на крестинах - событии, ставшем еще одной страницей в альбоме памяти?