Медиум 34

Подошёл день моего рождения. Я проводил время в поисках Салливана среди знакомых Сноу. Гудвин не появлялся в нашем поле зрения. Уотсон начал понемногу вставать и перешёл из гостиной в свою комнату. Миссис Капсли, к моему огромному облегчению, покинула нас. А я всё никак не мог забыть подслушанный разговор и бледных лягушек Рауха.
«Яд имеет сладкий вкус», - сказал он. Уотсон почти не пил кофе теперь, и прежде пил чаще несладкий, лишь едва разбавляя его ложкой сливок. Я пил кофе с сахаром и коньяком. Возможно, мне бы следовало бросить эту привычку на время ради сохранения безопасности, но против этого восставала вся моя натура. Впрочем, ничего дурного ни в кофе, ни в своём организме я не чувствовал. «А, может быть, яд предназначался Роне?» - не однажды посещала меня мысль, заставляя холодеть, но я гнал её от себя. Гудвин был заинтересован в Роне, к тому же, Раух, поименованный «рыжим», не имел к ней никакого отношения.
Утром шестого января я получил по почте ярко разукрашенную посылку в праздничной упаковке с пожеланием счастливого дня рождения на ней. Почтовый штемпель говорил о том, что отправлена она из Фулворта, и отправителем значился мой управляющий Кен.
- Должно быть, это вам поздравление из дому, - предположил Уотсон, расписавшийся за посылку, так как в этот час я ещё спал.
Я взял коробку в руки и сначала внимательно осмотрел снаружи. Не очень-то похоже было на Кена оправлять по почте такие знаки внимания, да и почерк, которым был надписан адрес, мне не был знаком – во всяком случае, он не принадлежал Кену.
Я не торопился срывать упаковку.
От посылки исходил тонкий плохо уловимый запах, в котором тем не менее мне чудилось что-то знакомое и неприятное до отвращения. Никаких звуков из неё не раздавалось.
Уотсон, заметив серьёзность моей физиономии, и сам сделался серьёзным.
- Может, не надо её открывать, Холмс?
- А как мы тогда узнаем, что в ней?
- Но что, если это что-то вроде того письма, зараженного краснухой?
Я пожал плечами:
- Во всяком случае, краснуха нам уже не грозит. Разве что моровая язва. Дайте ножницы.
Я разрезал верёвку и развернул бумагу. Запах стал сильнее. Уотсон слегка побледнел и облизывал губы, вряд ли сознавая это. Коробка оказалась тонкостенным фанерным ящиком, обёрнутым ещё и промасленной бумагой. Я развернул и её, с удивлением увидев, что пальцы мои слегка вздрагивают, а потом поднял крышку.
Вот теперь нестерпимое зловоние стало явственным. Я отпрянул. Мозг ещё какое-то время отказывался интерпретировать увиденное – настолько оно было дико и чудовищно. Рядом Уотсон издал какой-то совершенно странный утробный звук, с каким ныряльщик, не успевший вдохнуть, уходит под воду – что-то вроде: «о-уп!».
В ящике лежала отрезанная человеческая голова – с зеленоватыми пятнами разложения, с оскаленными зубами, с подсохшими белками слепых глаз. Я увидел тугие кольца трёхцветных волос: почти чёрных, шоколадных и редких седых прядей; сморщенное ухо с золотой серьгой; длинные пушистые ресницы, склеенные разложением; маленькую родинку в углу рта... Перед глазами у меня вдруг всё поплыло, я взмахнул рукой в надежде снова обрести равновесие, но она упала в пустоту, и мимо ушей моих засвистел воздух – плотный и чёрный.

Я очнулся от того, что мне лили воду на лицо и грудь. И лили, должен признаться, щедро. Я нашарил под собой пол, упёрся руками и сел. Уотсон с беспокойством вглядывался в моё лицо, держа наготове кружку с водой – не добавить ли ещё?
- Похоже, я, как в дешёвой мелодраме, упал в обморок, - с кривой усмешкой заметил я.
- Вполне естественно, - он помолчал и со вздохом печали изрек: - Значит, Орбелли мёртв.
- Похоже на то, старина. Едва ли человек, чью голову пересылают по почте, может быть при этом жив.
- Не надо иронизировать, - попросил он с мягкой укоризной. – Я же вижу, у вас слезы на глазах.
- Это вода, - сердито сказал я, поспешно краем ладони устраняя предательскую влагу. – Вы вылили на меня целый графин... Я переоденусь.
Я ушёл в комнату и там уткнулся в подушку в коротком захлёбывающемся плаче – не дольше, чем на пол минуты. Потом умылся, переменил рубашку, закурил, чтобы успокоиться, и снова вышел в гостиную, где Уотсон предусмотрительно убрал страшную посылку в угол и, сидя за столом в ожидании меня, озабоченно грыз ногти.
- Что будем с этим делать? – спросил он, едва я показался в дверях.
- Хоронить, что же ещё!
Моё спокойствие было очень хрупким, как тонкая ножка хрустального бокала, и сейчас я это почувствовал.
- Его убили? – спросил Уотсон. Он говорил осторожно, словно тоже чувствовал эту хрустальную хрупкость моего спокойствия.
- Не знаю. Я не настолько тщательно осматривал это. Да и не уверен, что вообще можно определить причину смерти по одной голове.
- Интересно, почему место отправления Фулворт? – вслух подумал Уотсон, старательно делая вид, что обращается не ко мне.
- Мне куда интереснее, кто отправитель, - откликнулся я. – Дайте-ка обёртку.
Уотсон брезгливо взял двумя пальцами и подал.
- Отправлено вчера утром по срочному тарифу. Кто-то явно торопился порадовать меня в день моего рождения – срочная пересылка стоит вдвое против обычной. Почерк мужской, и мужчина ещё не старый. Англичанин по рождению или настолько давно живёт в Англии, что стал англичанином. Не слишком образован, перо – непривычное для него орудие. Воспользовался, по-видимому, пером и чернилами на почте, казенного образца. Перо расщеплено, чернила полувысохшие. Коробка, конечно, своя – вряд ли он упаковывал её при почтовых служащих, значит, принёс уже упакованной. Но такие коробки ведь делают не специально для почтовых пересылок... А для чего? Как вы думаете, Уотсон?
- Надо посмотреть поближе, - хрипло сказал он.
- Не хочется?
- Не хочется.
Я деревянными непослушными мне пальцами вытащил лупу.
- Это большая упаковка из-под колесной мази – вот что это такое, - наконец, закончив осмотр, заключил я. – Любопытно: простому обывателю вроде меня или вас она ни к чему. Значит, отправитель много имеет дело с лошадьми – кучер или кузнец, или ещё что-нибудь в этом роде. А вот узел на верёвке и совсем особенный.
- Он морской? – попытался угадать Уотсон.
- Нет. Ещё интереснее, - едва я занялся привычным для себя делом, мне полегчало, и мысли об Орбелли отошли до поры куда-то на задний план. Абстрагировавшись от них, я оправился настолько, что мог вести беседу и проявлять интерес без особенного напряжения. – Это, Уотсон, так называемый «конокрадов узел» - мне давным-давно показывал его Орбелли. Он легко затягивается, так же несложно расслабляется, если знать, как это сделать. Но его почти невозможно растянуть из петли. Конокрады вязали так лошадей, чтобы в случае опасности мгновенно снять петлю, но в то же время, чтобы животное не могло вырваться и убежать.
- Значит, отправитель – конокрад?
- Во всяком случае он, скорее всего, цыган. Нужно послать телеграмму в Фулворт – не исключено, что его могли видеть и запомнить. Теперь бумага. Она пропитана, насколько я могу судить, бараньим салом. Это толстая обёрточная бумага потребительского качества. Такая продаётся в любой лавке, но корреспондент наш её не в лавке купил – в неё уже было что-то завёрнуто, и ей воспользовались второй раз. О чём это говорит?
- Вероятно, о стесненных средствах корреспондента.
- Такая бумага стоит восемь пенсов за рулон. Разве что совсем уж нищий. Нет, Уотсон, тут дело в другом: полагаю, у него бумаги, когда он упаковывал... это, просто под рукой не было. Цыгане, знаете, не возят с собой писчебумажного магазина. Упаковать же ему хотелось немедленно – тут его можно понять. Возможно... Возможно даже это он и убил старика, - я кашлянул, потому что на последнем слове голос изменил мне, и замолчал.
Повисло немного надуманная пауза. «Надуманная» потому, что каждый из нас в общем знал, что следует проделать дальше. Уотсон вздыхал и молчал, щадя меня, а я не мог решиться. «И всё-таки я должен это сделать раньше полиции и прозектора. И не вопреки моему уважению к Орбелли, а как раз вследствие его».
- Нужно теперь осмотреть голову, - сказал я. – Потом это сделает Мэртон, но сейчас...
Уотсон медленно кивнул. Он разделял моё мнение.
- И вы тоже, - сказал я. – Как врач...
Он снова кивнул – с готовностью. И, едва все морально-этические вопросы были для него решены, он подошёл к делу со свойственной ему педантичностью – убрал скатерть со стола, принёс и постелил клеёнку, пинцет вытащил из своего саквояжа, а резиновые перчатки -  из ящика стола, аккуратно сложенные и присыпанные тальком.
- Наденьте, Холмс.
Я не пользовался перчатками почти никогда, но тут надел, испытывая к Уотсону известную благодарность – мне было легче чувствовать между собой и мёртвой головой Орбелли хоть что-то постороннее. Возможно, это свидетельствовало о моей излишней чувствительности, но я не мог заставить себя прикоснуться к ней голыми руками.
- Давайте, - прохрипел я, и сам не узнал своего голоса.
Уотсон вытащил голову из ящика и положил на стол.
- Дайте нашатырный спирт, - попросил я.
- Зачем?
- Мне. Понюхать.
- Сейчас, - кивнул он, скрутил пузырьку головку и намочил платок. – Холмс, а, может быть...
- Ничего не может быть! – я жадно втянул мятно-кошачий запах, от которого сразу заслезились глаза, и почувствовал, что я в порядке. – Давайте, Уотсон, давайте...
- Край ровный, - сказал он, осматривая шейный срез. – Без кровоподтёков и тракции мышц. Стало быть, голова отделена от уже мёртвого тела.
Мне как-то не приходило в мою собственную голову, что могло быть и по-другому, и я запоздало содрогнулся.
- Остальное, боюсь, скорее уж в вашей компетенции, чем в моей, - сказал Уотсон, отступая.
Прежде всего я осмотрел срез кости. Голова была отрезана грубым ножом – вроде мясницкого или плотничьего тесака – и тяжёлым – он не пилил кость, а, кроша, ломал её. Но и острым – срез мягких тканей, как уже заметил Уотсон, был ровным. Судя по трупным изменениям, с момента смерти прошло много времени – больше недели, во всяком случае. А если учитывать зимнее время, то дней десять – двенадцать. Гримаса, сохранившаяся на лице, озадачивала меня – все мышечные сокращения давным-давно должны были разрешиться. Противоречие наводило на мысль о консервации тела. Я спросил мнение Уотсона на этот счёт.
- Если череп не вычищен и в нём оставлен мозг, едва ли кто-то делал попытки его консервировать, - сказал мой друг. – Разве уж совсем неумелый таксидермист, который сделал дело наполовину. Впрочем, я читал, что египетские умельцы удаляли мозг через нос специальным инструментом вроде крючка, и внешне это никак не было видно. С другой стороны, голова без мозга, по-моему, должна быть легче, чем эта. В любом случае, мы это увидим, когда Мэртон вскроет череп. Его ведь всё равно придётся просить это сделать, - добавил Уотсон виновато. – Без документов мы же не можем даже похоронить... её. Огласки не избежать, и в полиции. Обратиться придётся. Но где же остальное тело?
- Хороший вопрос, - хмыкнул я. – А серьга из уха, заметьте, не украдена, хотя она стоит весьма и весьма дорого. Это золото высшей пробы, к тому же не дутое, а литое. Да и работа антикварная – прошлый век. Их было две, но Орбелли носил одну, а про другую говорил, что продаст в случае крайней нужды не раньше. Он ими очень дорожил.
Уотсон кивнул, но что-то в этой серьге, как видно, не давало ему покоя. Он всё поглядывал на неё, хмурился и тёр двумя пальцами ухо. Наконец, я прямо спросил его, в чём дело.
- Мне кажется. Та серьга была вот именно точно такой, - загадочно ответил он.
- Какая «та серьга»? – насторожился я.
Уотсон смутился.
- Я не сказал вам? Наверное, я напрасно не сказал, но я не думал, что это будет иметь значение, и мне тогда было совсем не до неё... Сейчас!
Он вдруг ринулся в приёмную и через минуту вернулся, неся на раскрытой ладони вторую серьгу Орбелли. Я вспомнил, как он разворачивал на столике в приёмной цыганскую малышку, и всё понял.
- Это... было у маленькой Сони?
- Да, Холмс. я совершенно машинально бросил её в ящик стола, и забыл об этом. Ведь на совпадение это мало похоже, правда?
- Совсем не похоже. Едва ли на свете есть другая такая пара. Ах, Уотсон, ну почему вы сразу не показали мне её!
- Это может быть важно?
- Это чрезвычайно важно. Если у вашей приёмной дочки оказалась серёжка Орбелли, то это значит, что она имеет к Орбелли самое непосредственное отношение. У её матери было поручение к Роне. Затем, Сноу перед смертью упоминал какого-то человека, который может что-то знать, его фамилия Салливан. Я наводил о нём справки, но пока впустую. Во всяком случае, эта цыганка – пока единственное связующее звено между Роной и Гудвином. Очень слабое звено: всего лишь следы вещества, используемого в фотографии, на одежде, да опиум, как и в бутылке Марцелины. Но если сюда добавить серьгу Орбелли, получается, Уотсон, уже нечто совсем иное. Вот что: пойдёмте-ка прямо сейчас к Мэртону, а по дороге я дам телеграмму.
Уотсон пожал плечами, закрыл коробку с головой крышкой и уложил всё это в бумажный упаковочный мешок. Выйти мы, однако, не успели – столкнулись на пороге с Роной. Она отправилась с утра в университет, но вернулась что-то раньше времени, бледная и расстроенная.
- Что случилось? – сразу спросил исполненный пессимизма Уотсон.
- Ректор, оказывается, тоже читает газеты, - усмехнулась моя дочь. – Похоже, меня исключают из университета.
- За что? – ахнул Уотсон.
- За аморальное поведение, разумеется. Разве ты не помнишь, в каком я виде на тех фотографиях? А ректор наш отнюдь не феминист, знаешь ли. Так что он «не может мне позволить порочить честь уважаемого заведения». Это его собственные слова.
Уотсон выглядел, как человек, сосредоточенно обдумывающий шахматный ход. Я легонько толкнул его локтем.
- Сейчас, - очнулся он и зачем-то с головой влез в секретер, шелестя там бумагами.
Мы с Роной переглянулись.
- Что вы там ищете? – наконец не выдержал я.
- Свою записную книжку. Это было, если я не ошибаюсь, в восемьдесят девятом году... Ага! Вот, нашёл!
Я уже понял, куда он клонит, и внутренне улыбнулся.
Уотсон захлопнул записную книжку и поглядел ан нас торжествующе:
- У меня прекрасная память на ваши дела, Холмс. Я не ошибся: ноябрь восемьдесят девятого. Дело «библиотечной мыши».
Рона смотрела, недоумённо подняв брови.
- Надеюсь, вопрос о твоём исключении ещё не решён окончательно? Он не подписал бумагу?
- Нет, но...
- И не подпишет. Простите, Холмс, но я должен встретиться с этим человеком. Дело не терпит отлагательств... – он просительно смотрел на меня, переминаясь с ноги на ногу – только что хвостом не вилял.
- Разве Раух уже разрешил тебе выходить? – бдительно полюбопытствовала Рона.
- Какие пустяки! Я всё-таки и сам в некотором роде...
- Что происходит? – повернулась Рона ко мне. – Куда вы собрались? Занятая своими делами, я не сразу заметила, что на тебе лица нет. В чём дело?
- Я получил известие о том, что профессор Орбелли умер, - сказал я.
Уотсон диковато хохотнул сквозь зубы – не от веселья, конечно, а от нервов. Действительно, формулировка была мягковатой. «А где это известие? Да вот, в мешке». Рона посмотрела на него с испугом. Потом спросила неловко:
- Когда умер? От чего?
- Дней десять назад, полагаю. А от чего – лучше попробовать предложить узнать Мэртону.
- Так что, тело здесь, в Лондоне?
- Частично да, - сказал я.
- Как странно ты говоришь! Я не понимаю. Что значит «частично»?
- Кто-то утром прислал мне его голову по почте, - без обиняков сказал я, опасаясь, что дальнейшие недомолвки приведут к трагикомическому недоразумению. Кроме того, Рона не была кисейной барышней, падающей в обморок при виде мыши.
- Господи! – сказала она и стала искать под собой несуществующий стул.
Укоризненно качая головой в мой адрес, Уотсон взял роль этого стула на себя, подхватив жену под руку.
- Так вы хотите, чтобы Мэртон произвёл вскрытие? Этой головы? Зачем?
- Например, чтобы установить причину смерти.
- Ты это серьёзно?
- Серьёзно. Хотя, конечно, надежда на это невелика. Но меня беспокоит не совсем обычное состояние тканей. Это может быть яд, например. А Мэртон, как диагност интоксикаций, не знает себе равных. Но вы оба правы: мёртвая голова может подождать, а твоё, Рона исключение из университета лучше предотвратить заранее. Вы, без сомнения, хотите шепнуть на ухо ректору слова «мешок с трухой», Уотсон?
Уотсон улыбнулся:
- Именно эти слова, Холмс.
- Это не потребует много времени. Просто зайдём туда по дороге в морг, - предложил я.
- Как, с этим?! – Уотсон покосился на наш мешок. – Потом, университет совсем не по дороге к моргу.
Я кивнул, потом взял его за плечи и повернул к себе. Ничего не говорил – просто смотрел в глаза, и Уотсон заморгал, догадавшись, что меньше любой господней кары я хочу оставаться сейчас один или, тем паче, в компании с этим мешком.
- Ну хорошо, - бормотнул он, отводя взгляд, - я его сам повезу в кэбе. Возьмём кэб, да? Мне много ходить пока трудновато всё-таки. Нет-нет, это ничего, я всё равно пойду, не уговаривайте.

Не знаю, что подумал о нашем мешке ректор университета – Уотсон держал его в руке, но при этом как бы немного прятала за себя – но выражение его лица стало особенно надменным.
- Что вам угодно? – спросил он, намеренно не замечая Рону, стоявшую тут же. – Говорите скорее, я спешу.
- Мне угодно, - проговорил Уотсон, ничуть не отступая от задуманного плана, - напомнить вам о мешке с трухой.
- Вы с ума сошли! – возмутился ректор. – Приходите отвлекать занятого человека какими-то совершеннейшими бессмыслицами.
- Ну что вы, - Уотсон улыбнулся без тени доброты или весёлости жутковатой улыбкой. – Разве вы не читаете газеты? Все эти «Дейли», «Лондон-ньюс», «Спотс», наконец... Кстати, это мой друг, мистер Шерлок Холмс – вы знакомы? Так вот, газеты, я говорю, которые были так любезны напечатать несколько фотографий – моих и моей жены – будут рады любой нелепице вроде мешка с трухой. Увы, это может слегка опорочить честь уважаемого заведения, но, конечно, с упомянутыми фотографиями в сравнение не идёт, не правда ли?
К концу этой речи ректор слегка побледнел и повлажнел. Если он не сразу припомнил Уотсона, то, взглянув на меня, как-то, я бы сказал, прозрел.
- Сколько вы хотите? – наконец хрипло спросил он. – Прошло больше десяти лет, и у меня семья – поймите вы! – он вдруг совсем по-иному покосился на мешок и, ткнув в его сторону дрожащим пальцем, панически взвизгнул: - Что в нём?!
- Труха, - сказал Уотсон.
- Мёртвое тело,- сказал я. – Вернее, часть тела.
Колени ректора подогнулись, он рухнул на стул, чуть не опрокинув его.
- Уберите, уберите, уберите! – запричитал он, махая на мешок обеими руками.
Рона, ничего в этой сцене не понимающая, смотрела широко раскрытыми глазами. Уотсон спрятал мешок за спину.
- Ну и лицемерная же вы дрянь! – сказал он в сердцах. – Ничего мне от вас не надо. И позорить вас даже не буду, хотя следовало бы. но вы не разыгрывайте из себя оскорблённого праведника. Эта женщина – моя жена, и уж если я смотрю на фотографии в газетах и помалкиваю, то уж вам-то... Вот только попробуйте её исключить за аморальное поведение! – с этими словами он круто повернулся, взмахнув мешком, и вышел, жестом повелительно позвав нас за собой.

Пока мы ехали в кэбе, я вспоминал эту историю более чем десятилетней давности, банальную, как мир. Начало женского университетского образования, молодой декан, темнота библиотеки в вечернее время... Он клялся, что ребёнок родился мёртвым – правда, никто не удосужился проверить, и «мешок с трухой» провалялся у двери в подвал больше суток. Что, интересно, сталось с той женщиной? «У меня семья», - вспомнился мне испуганный запинающийся голос. Я поймал себя на том, что брезгливо морщусь, и постарался отвлечься, обратившись мыслями к Гудвину, восковым скульптурам и фотоэффектам. Как же решился Гудвин убить Марцелину? Кто станет теперь делать ему копии «мёртвых тел»? А, может быть, Марцелина покончил с собой? Способ довольно оригинальный, но не невозможный. Да, а цыганка? Два убийства? Три? Из-за чего же возможно начать такую серьёзную игру?
Рона, сидевшая рядом со мной, молчала, даже не спросив, чем это Уотсон унял ректора. Она выглядела немного растерянной. Уотсон, сидя на приставном сидении, наблюдал за ней тоже молча и чуть придерживал коленями раскачивающийся мешок, словно в нём было не больше, чем обыкновенный футбольный мяч или кочан капусты. Наконец он спросил:
- Что с тобой, Рона? Рона, я к тебе обращаюсь. Что-то случилось ещё?
- Да, - не очень охотно откликнулась она. – Да, он подошёл ко мне сегодня.
- Гудвин? – сразу в два голоса уточнили мы с Уотсоном.
- Да, Гудвин.
Уотсон сразу переменился. О, в этом человеке, я чувствовал, сидит очень опасный бес.
- Чего же он хотел? – спросил он, сузив глаза.
- Он сказал, что ему очень жаль, что так вышло. «Кто-то из досужих писак, - так он выразился, - проследил за нами во время обряда в часовне и сделал фотографии. А бульварные газетёнки охотно купили материал, задевавший такую знаменитость, как Шерлок Холмс».
- Надеюсь, ты сделала хотя бы вид, что ему поверила?
- Нет, но он и не ждал встретить во мне такую уж круглую дуру.
Я кивнул одобрительно.
- И что же он сказал по поводу тех, других фотографий?
- Сказал, что не спрашивает с меня их объяснения, потому что всецело доверяет моему целомудрию и верности мужу. «Я знаю, что вы однажды уступили мне, и что это, может быть, давало бы мне право думать о вас иначе, если бы не было лишь следствием того, как я, потеряв голову, потерял вслед за тем контроль за своей силой, а вы были слишком слабы, чтобы сопротивляться. Для меня, - сказал он, - эти фотографии не могут бросить тень на вас. Они не имеют значения, будто их и нет, и любящий вас человек прост не может думать иначе, унижая и вас, и своё чувство к вам беспочвенными подозрениями».
Я мысленно поаплодировал.
- Каков наглец! – воскликнул Уотсон.
- Но кое в чём он прав, - резко сказала Рона. – Подозрительность и ревность убивают чувство. Это действительно так.
Я знал об этом не хуже неё, и меня это как раз и тревожило. Было мне известно и нечто подогревающее чувство – например, смертельная опасность, грозящая любимому человеку. Но опасность такой реакции нагревания очевидна – не рассчитав, можно и совсем умереть, стало быть, её нарочно не применишь. Тогда как каждая встреча с Гудвином будет по чуть-чуть, помалу, но вколачивать клин между супругами Уотсон. Рона словно забыла, откуда, собственно, взялись фотографии. А на Уотсона следовало обижаться за подозрительность, и Гудвин в этом охотно становился на её сторону.
Уотсон не ответил – пожал плечами и, отвернувшись, стал смотреть в окно. «Женщинам важны не действия, а чувства, - вспомнил я, как когда-то наставлял меня Орбелли. – Ударь её и посочувствуй – и ты ей друг, помоги ей и обдай холодом – и она затаит обиду». Мне бы хотелось, чтобы Рона была исключением из этого правила, но, увы, она разделяла слабости своего пола. А Уотсон никогда в жизни не высказывал прямо обидевшему его своих претензий. До тех пор, по крайней мере, пока мог терпеть. А терпеть он мог долго – я знал это по собственному отягощающему мою совесть опыту. Вот именно так: пожмёт плечами или поднимет брови и отвернётся. А мешок всё покачивался у него между коленями. Помнил ли он, что в нём?
Мы подъехали к госпиталю с фасада и увидели Мэртона, беседующего у парадного входа с ничем не примечательным блондином. Уотсон вдруг сильно до боли сжал мою руку.
- Что? – обернулся я.
- По-моему это Рихтер, - тихо сказал он.
- А-а, тот самый покойник? Специалист по нежелательным беременностям? Что ему, интересно, нужно? Не надо показываться ему на глаза, подождём у чёрного хода.
С этими словами я утянул своих спутников за угол здания.
Мэртон появился минут через десять. Наша представительная делегации я, видимо, удивила его – он сбил шаг и выпятил нижнюю губу.
- У нас есть для вас кое-что, Мэртон, - весело сказал Уотсон, взмахивая мешком так, словно хотел стукнуть им Мэртона, как пращёй. У меня от этой весёлости мурашки побежали по спине. «Как бы не закончилось дело медиума, - подумал я, - психика Уотсона будет, пожалуй, нуждаться в серьёзном восстановлении: уже сейчас он либо слезлив либо взвинчен – без третьего варианта».
Мэртон покосился на мешок:
- Что там?
- Голова, - сухо сказал я.
- Какая ещё голова?
- Мёртвая. Человеческая. Мы хотим. Чтобы вы исследовали её.
- Любопытно... Кого же вы обезглавили? Впрочем, это разговор не мимоходом. Зайдите, - и он пропустил нас в секционный зал.
Уотсон, не долго думая, взял, да и вытряхнул голову из мешка на секционный стол. Я невольно отшатнулся, когда она покатилась, словно тыква в День всех святых. А Мэртон, наоборот, посунулся поближе, и его глаза, и так немного навыкате, совсем выкатились из орбит, грозя выпасть на пол.
- Кто это? – без голоса спросил он.
- Разве вы не узнали?
- Это... это...
- Профессор Орбелли, - подсказал Уотсон. – А теперь мы вас просим: приступайте.
Но Мэртон замотал головой:
- Но я не могу так! – протестующее воскликнул он. – Моё к вам уважение безмерно, но вы ничего не объясняете, и я не вижу ни единого полицейского.
- Вот уж велика беда – полицейских нет, - скривился Уотсон. – Если дело только за этим стало...
- Мэртон, - я положил руку ему на плечо, и он, удивлённый этим жестом, повернулся ко мне. – Мэртон, Орбелли был мне, как отец. Мне прислали это по почте сегодня утром, и я ещё не пришёл в себя. Полицейских деятелей я сейчас просто не вынесу. Я вас прошу, как друга...
Мэртон пожал плечами и начал раскладывать инструмент.
Рона вышла, не в силах смотреть на его работу – не из-за изнеженности, просто Орбелли и ей не был чужим человеком. Я же рассчитывал на своё хладнокровие – и напрасно. Едва Мэртон провёл по лбу скальпелем разрез, глаза головы вдруг моргнули, и капля крови, как слеза, вдруг выступила в уголке глаза. Я резко отвернулся, и Уотсон предупредительно взял меня под руку:
- Холмс, присядьте...
- Со мной всё в порядке, - отрывисто сказал я, раздражаясь его навязчивой заботливостью.
Он убрал руку, но при этом не убрал взгляда, и я не знаю, что было хуже. Взгляд был сочувствующим, а сочувствие разъедало то, что обычно называют «взять себя в руки».
- Профессор Орбелли умер около двух недель назад. – сказал Мэртон тихим и серьёзным голосом, почти утратившим обычный каркающий тембр. – От кровоизлияния в мозг, насколько я могу судить. Но это кровоизлияние не было первым, джентльмены – имеется след от другого, и обширного, примерно шестимесячной давности. Могу со значительной долей уверенности сказать, что такое кровоизлияние должно было стоить ему парализации.
Я не сразу понял, о чём он говорит, а, поняв, ужаснулся:
- Но это значит... Вы говорите, он должен был быть парализован последние полгода?
- Да, - коротко подтвердил Мэртон.
- Целые полгода?
- Верно.
Я повернулся к окну и, не спрашивая позволения хозяина морга, закурил. Дым ел мне глаза. Значит, Орбелли был неподвижен, прикован к постели, а я ни о чём таком понятия не имел. У нас были некоторые разногласия и натянутости – особенно последнее время – но чтобы он ничего не написал мне! Где же он находился всё это время? Неужели... - я вспомнил адресант посылки, - неужели в Фулворте? В двух шагах от Сэмплиера – в двух шагах от моего дома, который когда-то были его.
- Голову отделили от трупа в течение первых суток, я думаю, - всё так же тихо продолжал Мэртон. – Это судя по состоянию тканей разреза. А потом в неё было введено некое дубильное вещество – очевидно, чтобы была возможность послать её вам, не то разложение могло зайти слишком далеко, и работники почты, скорее всего, почувствовали бы запах. Но кто её вам посла и зачем? Ведь это не убийство.
- Возможно, Сноу мог бы мне это объяснить. он должен был разузнать всё, что можно, о покойной мисс Лане Лерайт – той цыганке, которая умерла у наших дверей. Но его собственная смерть теперь только добавила загадок. Да, кстати, Мэртон, -возможно, в бессознательном стремлении отвлечься, вспомнил я, - вы беседовали у парадного входа с неким блондином. Кто он? мне казалось, я его видел когда-то прежде.
- Ах, этот... Он как раз и приходил из-за вашего Сноу. Только вас это вряд ли заинтересует. Какой-то младший полицейский чин, хотел, чтобы я дал ему копию акта вскрытия для захоронения. Чушь какая-то! Понятно, что его придётся хоронить за казённый счёт, но для этого никакие акты никогда не были нужны. А кроме того, я уже передал копию инспектору, так что в толк не возьму, чего ему надо. Разве что в Скотланд-Ярде и местной полиции полная анархия, и правая рука не знает, что делает левая...
Уотсон уже открыл было рот, явно собираясь вывести его из заблуждения, но я отрицательно покачал головой, и рот Уотсона снова оказался закрыт так плотно, словно никогда и не открывался.
- Я попрошу вас составить протокол вскрытия по всей форме, - сказал я Мэртону. – Но пока что просто сохранять его – это возможно?
- А голову? – невозмутимо осведомился он, вытирая салфеткой окровавленные руки.
- Тоже. Мне, конечно, хотелось бы похоронить, но лучше целиком. Я, наверное, найду остальное тело, но не знаю, в каком оно будет виде... Особенно к тому моменту...
- Мэртон, дайте воды, - попросил Уотсон. – Ему плохо.
Я действительно был снова близок к обмороку, но у Мэртона вместо воды нашёлся коньяк, и я ожил. Мы покинули морг и отправились на поиски Роны, которую вскоре обнаружили в обществе Рауха.
- О, как кстати, - обрадовался он нам – Рона, похоже, ничего о цели визита в госпиталь Мэрвиля не упомянула. – Я хочу вам кое-что показать. Идёмте-идёмте.
- Вы уверены, что узнали Рихтера? – тихо спросил я Уотсона, пока мы шли по коридору.
- Процентов на девяносто. Но каково нахальство! Вот так просто прийти, затребовать копию акта и узнать обо всех возникших подозрениях из первых рук.
- Узнаю почерк Гудвина, - криво усмехнулся я. – Господин Цыганкин действует с завидным апломбом. Кстати, то, что он именно Цыганкин, открывает перед нами новые перспективы. Тут надо подумать. Он мог быть связан с Орбелли ещё раньше, чем появился здесь. Я даже... даже связал бы его появление со смертью Орбелли, если бы он не появился здесь...
- ...полгода назад, - подхватил Уотсон.
- Полгода... – повторил я и остановился. Мы метнули взгляды друг в друга, да так, что они высекли искры, встретившись.
- Полгода назад Орбелли перенёс удар, - наконец сказал Уотсон, так и не овладевший искусством безмолвной речи, - и, может быть, был парализован. А раз так...
Я шикнул на него, потому что уши шедшего впереди Рауха как-то подозрительно полуразвернулись. Впрочем, мы уже пришли.
Раух толкнул дверь в сильно затемнённую комнату – фактически видна была лишь её середина, освещённая пламенем свечи.
- Смотрите, - велел австриец и хлопнул в ладоши.
В следующий миг в воздухе прямо перед нами повисло изображение твари, виденной мной в аквариуме. Она шевелилась – явственно видная, но при этом полупрозрачная и слегка размытая.
Несколько мгновений мы смотрели на неё молча и неподвижно. Потом Уотсон сжал мою руку ледяными пальцами.
- Точно, как на сеансе Гудвина, - прошептал он.
Раух, услышавший этот шёпот, обрадовался:
- Правда похоже? Сначала я сделал несколько фотопластин, слегка подкрашенных специальным лаком, а потом установил их на вот такую вертушку – он показал, очевидно, руками, но было слишком темно, чтобы увидеть. Не заметив, однако, этого в запальчивости, Раух продолжал: - Вертушка быстро крутится перед сильной, но узконаправленной лампой. Так быстро, что глаз не успевает уследить за сменой картин и видит только непрерывное движение. Свет же я проецирую на стеклянный куб, заполненный туманом. То, что вы видите – общий зрительный эффект. Ну как?
- Я уже ответил – ещё прежде, чем вы спросили, - справедливо заметил Уотсон. – Получилось совершенно так же, как и у Гудвина. Но как вы догадались?
- Нет-нет, вовсе не догадался. Я нашёл статью в одном русском журнале. Сейчас покажу, - он зажёг свет и принялся рыться в бумагах. – А, вот!
- В русском журнале, вы говорите? – живо переспросил Уотсон.
- Да-да. Название статьи: «Оживление картин при помощи лампы-стробоскопа». Здесь и чертёж приводится.
- Автор статьи Михаил Николаев, - прочитал я субскрипцию под текстом. – Уотсон, это он!