А до войны оставалось...

Старик Приворотский

Теплыми летними вечерами бабушка ставила на дощатый стол в палисаднике самовар и старинные подсвечники. Горящие свечи завораживали меня. Я подолгу неотрывно смотрел на них, и был горд тем, что мне доверяли следить за ними. Когда пламя становилось большим и свечи слишком слезились, я залезал на скамейку и ножницами укорачивал черные фитили. Свечи завораживали не только меня – вокруг них летали насекомые и норовили прикоснуться к трепетному однокрылому божеству. Опаленные пламенем, они падали к подножию подсвечника бездыханными.
Самый вкусный чай – июньский, когда его аромат смешивается с волшебным настоем запахов позднего летнего вечера и цветущих акаций. Чай был таким горячим, что дымился. Старик Приворотский, наш сосед, пил его небольшими глотками и ахал от удовольствия. Чай выходил из него сразу же в виде крупных капель пота, усеявших лицо и лысину. Дедушка и бабушка давали чаю немного остыть, чтобы, как они говорили, почувствовать вкус.
-  Мадам Винник, - говорил он бабушке, вытирая огромным носовым платком росинки пота, - звездное небо и эта частица мироздания – чудесный чай – делает вечер незабываемым, а жизнь прекрасней...
Я тоже пил чай, глядя на звездное небо, и ничего особенного не ощущал.
-  Мадам Винник, что пишут ваши сыновья? Кто бы мог подумать, что Фима и Лёва станут командирами? Боже мой, это же было совсем недавно – ваш Фима поступал в гимназию... А когда поступил, Фиме – ранец, Фиме – шинель, Фиме – фуражку, Фиме – мундир. Фиме – Фиме – Фиме... Потом и Хана пошла учиться. Мой магазин был возле пожарного депо. Когда они проходили мимо, Фима всегда держал Хану за руку, потому что она боялась. Страшно, когда вдруг раскрываются ворота и на всем скаку мчатся пожарные повозки. Шум! Гам! Удары в колокол! Топот копыт! Вы не знаете, мадам Винник, почему время бежит, как на пожар?..
Старик Приворотский был всегда небрежно одет, а его огромные грубо сработанные ботинки с не завязанными шнурками и белые тесемки от кальсон над ними были предметом насмешек взрослых и детей. Каждый день он несколько раз пересекал двор, шествуя в туалет. Его седая борода, горделиво поднятая вверх, и лысина, отражающая солнце, придавали этому ритуальную торжественность. Еще с большей торжественностью он возвращался.
Когда Давид Брагинский, студент консерватории, бывал дома и видел через  открытое окно шествие нашего соседа, он на пианино громко играл марш. Как я понял потом, это был свадебный марш Мендельсона. Громкая музыка заполняла весь двор, и сосед невольно шествовал в ритме марша.
До сих пор, дожив до старости, когда слышу этот марш, не могу сдержать улыбку, потому что вижу потешно вышагивающего старика Приворотского.
-  Арон, -  говорил он моему дедушке, - в нашем мире несчастий так много, что их хватает на всех. Как всегда начинают с евреев, но испить эту чашу приходится всем, потому что евреев хватает только на несколько первых глотков... Я вас спрашиваю: чем закончились еврейские погромы? Одним огромным погромом, который сейчас называют Гражданской войной. И я думаю, что он еще не кончился... Как по-вашему, чем закончатся погромы в Германии?
-  Самуил, - прервала его моя бабушка, - вот идет Хана с Тулой... Я вас прошу...
Хана и Тула – мои мама и папа. Они вернулись из кино. Папа и  Приворотский были идейными противниками.
-  Тула, как выполняются социалистические обязательства второго квартала? - насмешливо спросил старик, когда мои родители сели за стол.
-  С божьей помощью, - ответил мой папа. - И будем просить бога, чтобы он дал вам здоровья, и вы могли еще много лет интересоваться ходом выполнения социалистического соревнования, и вам это было в голове.
Гость открыл рот, чтобы ответить папе, но бабушка, укоризненно посмотрев на него, сказала:
-  Самуил, вы так много знаете... Скажите – почему Богу было угодно сделать так, чтобы женщины в синагоге свысока смотрели на мужчин?
Все засмеялись. Я тоже смеялся. И только через много лет понял эту шутку. Оказывается в синагоге мужчины и женщины не должны находиться вместе, поэтому мужчины молятся внизу, а женщины на балконе.
Родители ушли ужинать. Бабушка собрала грязные стаканы, чтобы отнести их на кухню.
-  Геня... - сказал ей дедушка и сделал рукой неопределенный жест.
Бабушка принесла бутылку с двумя рюмками. Гость сразу же оживился. Рюмки были наполнены, и они стали малиновыми.
-  Я предлагаю выпить, - сказал он, - за то, чтобы все бандиты сдохли! И в первую очередь – Гитлер. А хорошие люди жили долго и счастливо.
Они выпили. Закурили. Заговорили о политике. Германия, Польша, Риббентроп, Молотов – слышал я.
-  Политика – грязная сука, -  сказал Приворотский.
-  Каков хозяин – такова и собака, - ответил мой дедушка.
Меня позвал папа. Екнуло мое сердце. “Пора, наверно, спать”, - решил я. Но –нет. Папа обнаружил в тарелке куриный желудок – в нашей семье его называли “пипик” – лакомство, которое я любил, и оно обычно доставалось мне. С полным ртом я спросил у папы:
-  А что такое сука?
Родители переглянулись.
-  Это собака-тетя, -  ответил папа.
-  А как называют собаку-дядю?
Родители снова переглянулись.
-  Его зовут кобель...
-  Я тебе говорила, что дружба с Колькой  до добра не доведет, -  сказала мама.
-  Что ты предлагаешь – не выпускать его из дома?
-  Спасибо, -  поблагодарил я и, прожевывая на ходу, побежал к своим свечам.
-  Дедушка, - выпалил я, усаживаясь возле свечей, - почему политика – грязная сука, а не грязный кобель? 
Я никогда не слышал, как смеется Приворотский, а он смеялся оглушительно, и вытирал не только росинки пота, но и слезы, выступившие от смеха.
Бабушка отправила меня спать. А мне так не хотелось!
Меня укладывали спать под взглядами пристально смотревших на меня родителей папы – они давно умерли – бабушки Софы, красивой женщины с гладкой прической, и дедушки Давида, черноволосого мужчины с высоким лбом и гусарскими усами. Их портреты висели над диваном. С тумбочки, стоявшей в углу возле окна, на меня внимательно смотрел с портрета мужчина с добрыми и умными глазами. Это был Георгий Димитров. А с большой конфетной коробки, стоявшей за стеклом буфета, высоко подняв саблю, не спускали с меня глаз Чапаев и его лошадь.
Перед тем как уснуть я выслушал монотонный бабушкин рассказ обо мне: какой я нехороший мальчик и что я должен делать, чтобы стать хорошим. От этого тяжелели веки. Смысл слов ускользал – они воспринимались как бормотание. Я засыпал. Случалось, что снились страшные сны, и я с криком просыпался. Но это бывало изредка. Обычно мне снились добрые хорошие сны, как люди, которые меня окружали.
А до войны оставалось тринадцать дней…

                Несколько часов одного дня

Жить было интересно. Каждый день во дворе что-то происходило.
Я пролез под перилами лестницы, ведущей на второй этаж, и перешагнул с нее на ветку каштана. С ветки на ветку, держась за ствол, я поднимался все выше и выше. Это была лесная чаща, в которой я укрывался от всех. Здесь была моя крепость. Здесь я мог уединиться и не скрывать своих слез,  если меня обижали. Мог мечтать в сладостном одиночестве или просто смотреть на наш двор. Дерево было и самолетом, и поездом, и сказочным дворцом. Но чаще все-таки дерево было пароходом, а я был матросом – бросал канат и закреплял его, когда пароход причаливал, и был рулевым, и подавал команды, будучи капитаном. Забывая, что дерево – пароход, я сам становился пароходом, покачивался на волнах, бил лопастями колес по воде и протяжно гудел.
Вернулись с базара бабушка и тетя Поля. Они несли тяжелые сумки. Слышно было как завтракали Мурашко – они всегда вставали очень поздно. Многочисленное семейство Моргулисов, по-видимому, собралось в гости: дядя Миша и тетя Маня обеспокоено оглядывали нарядно одетых детей и попеременно их пересчитывали. Из кухни Брагинских доносилось частое постукивание – там рубили мясо на котлеты. Сестры Приворотские развешивали на веревках белые полотнища простыней. Вышел заспанный Колька и стал под нашими окнами звать меня, и вскоре я услышал обеспокоенный голос моей мамы – она тоже звала меня. Я срочно покинул “пароход”. Увидев меня, мама успокоилась, а мы с Колькой прошлись по двору и улеглись на густую траву-мураву в центре двора. Когда мостили двор, видимо, не хватило булыжников, и в этом месте образовалась маленькая лужайка. Был здесь и муравейник – муравьи деловито  сновали в траве, заползали на нас и щекотали.
Во дворе появился угольщик. Высокий и худой, черный, как силуэт, он поставил на землю мешок и, мягко выговаривая букву “г”, как это делают евреи и украинцы, протяжно закричал:
-  У-у-х г-о-о-ля!
Его крик был похож на заклинание, и оно действовало – с корзинками, ведрами и мешочками подходили к нему хозяйки. Древесный уголь в те времена использовали в самоварах и утюгах.
Белки глаз угольщика и зубы на черном фоне лица были ослепительно белыми. Он наполнял небольшое ведерко своим невесомым товаром. Закончив продажу, забросил мешок с углем на плечо, подхватил ведерко и ушел. Место, где стоял его мешок, было припудрено угольной пылью.

Мне не разрешали выходить со двора, но я тайком выходил. Мир, который открывался, справа ограничивался бывшей мельницей Бродского – высоким зданием с выделяющимся несущим каркасом, как на старинных немецких картинах, слева – стеной бывшего Братского монастыря. Через дорогу были мастерские ремесленного училища, построенные лет сто назад, и маленький треугольный, огороженный невысоким заборчиком, клочок земли, заселенный молодыми акациями.
В теплую пору, особенно в выходные дни, на улице появлялось шествие прибывших на пароходе крестьян. Они несли или везли на нанятых двухколесных тележках и подводах мешки, корзины и другую кладь на Житний базар. В тележку впрягался ее хозяин. Ему помогали, подталкивая сзади, владельцы груза. Лошади покорно тянули тяжело груженые подводы. Деревянные колеса, окованные железом, простукивали каждый булыжник на своем пути. Лошади иной раз бесстыдно поднимали хвосты и оскверняли мостовую. Запах навоза смешивался с запахами конского пота, дорожной пыли и дегтя, которым смазывали оси колес.
Я сидел на нагретых солнцем ступеньках, ведущих в сапожную мастерскую Щербы, нашего соседа, и наблюдал за происходящим на улице. Через открытую дверь вместе со стуком молотка доносилась заунывная песня  без слов, пахнущая клеем и кожей.
“Если дойти до угла, -  почему-то подумал я, -  повернуть налево и так сделать еще три раза, то можно прийти к нашему двору”. Это была гипотеза. Я решил проверить ее. Дойдя до угла, свернул на Андреевскую. Следующий поворот – и я вышел на Александровскую. Она ошеломила меня шумом и многолюдьем. Повозки и машины заполонили всю улицу. С грохотом проехал огненно-красный трамвай. Пахло нагретым солнцем асфальтом. Когда я свернул на тихую провинциальную Игоревскую улицу, вздохнул с облегчением. Еще один поворот – и вот, наконец, мой двор. Гипотеза оказалось правильной и, хотя она была очевидной, я был очень горд собой.

Каждый день мы с нетерпением ждали приезда дяди Бори. Он оставлял возле крыльца подводу с запряженной в нее серой лошадью с большими умными глазами, а сам шел обедать. Лошадь звали Ласточкой. Было жарко – на ее голове красовалась огромная соломенная шляпа с отверстиями для ушей. На дяде Боре тоже была соломенная шляпа, но без отверстий для ушей. Ласточка была могучего телосложения. Таким же был и дядя Боря. Они любили друг друга. Он часто ласково похлопывал ее и гладил, а она в ответ нежно ржала, и глаза ее увлажнялись. Когда же, наконец, выходил, Ласточке доставался кусочек сахара, а мы громко ликовали, потому что дядя Боря своими огромными ручищами хватал каждого из нас и осторожно усаживал на край подводы. Потом тяжело усаживался сам и, чмокнув губами, давал сигнал Ласточке. Она начинала движение по привычному пути, а мы, свесив ноги, наслаждались ездой, вздрагивая вместе с подводой на каждом булыжнике мостовой. Возле Братского монастыря дядя Боря нас ссаживал, и мы шумной ватагой возвращались.
Конечно, все ребята нашего двора мечтали стать извозчиками. Я тоже мечтал, хотя лошадей побаивался.

Во двор зашел старенький небольшого росточка старьевщик с крючковатым носом, нависавшим над седыми усами. Он поставил большой весь в заплатах мешок и низким голосом пропел:
-  Ста-арые вещи покупа-аем! - и повторил это несколько раз.
Тетя Поля принесла сандалии. Старьещик долго их осматривал, щупал и ковырял желтыми прокуренными пальцами.
-  Мадам, этим сандалиям уже цены нет, -  сказал он. -  Подошва стала тонкой, как бумага. Верх хороший? Моим врагам! Чтоб они до конца дней своих ходили в сандалиях с таким верхом! Может быть, в этих сандалиях евреи выходили из Египта и сорок лет бродили по пустыне? Тогда другой разговор – они имеют историческую ценность. Отнесите их в музей, но даже там не дадут больше, чем я. Если вы их так цените, не продавайте - пусть будут дома. Это всегда капитал. Мадам поверьте мне, старому человеку, во всем Киеве вам никто больше не даст...
Мы стояли возле них и внимательно слушали. Когда сандалии исчезли в мешке, старьевщик басовито закричал:
-  Плохих мальчиков и девочек покупаем! А хороших – папе и маме оставляем!
Увидев его страшную золотозубую улыбку, мы  с визгом убежали. Он топал ногами нам вслед и хохотал. Когда он ушел, мы долго не решались подойти к воротам. Боялись. Потом, крадучись, выглянули на улицу.
-  Старые вещи покупаем! - послышалось из соседнего двора.

Тучи сталкивались и рычали. Где-то в небе что-то упало и с гулким грохотом покатилось. Ветер бестолково подметал двор, перегоняя пыль и мусор с одного места на другое. Первые капли дождя покрыли двор темными кляксами. Хлынул дождь. Он стучался в окна и сердито бубнил на крышах. Захлебнулись водосточные трубы. Шорох дождя был похож на шипение старой патефонной пластинки.
В доме началась суета. По распоряжению бабушки срочно выставляли ведра и тазы для сбора дождевой воды и выносили под дождь фикусы и цветы в горшках.
Дождь затихал. Вместе с прохладой в окна втекал аромат трав и прибрежной лозы. Еще падали запоздавшие капли дождя, а мы уже вбегали в теплые ласковые лужи. Появлялось и исчезало солнце. Клочки туч, как воины разбитого войска, спешили скрыться за холмами, теснившими Подол к Днепру. На Андреевской улице плескалась река. Ходить по утонувшим в ней булыжникам мостовой было величайшим наслаждением. По этой реке, натыкаясь на наши ноги, плыли коричневые кораблики, вырезанные из толстой коры деревьев, и белые, свернутые из бумаги.

Любимой нашей игрой была игра в “жмурки”. Все участники игры становились в круг. Один из них говорил “считалку” -  определенный набор слов. При каждом слове он поочередно показывал на стоящих. Тот, на кого попадало последнее слово, “жмурился” -  поворачивался лицом к стене и закрывал глаза. За время, которое измерялось длительностью медленного произношения слов: “Раз!.. Два!.. Три!.. Четыре!.. Пять!.. Я иду искать. Кто не “заховался”, я не виноват!”, все должны были спрятаться. После этого он начинал поиск. Обнаружив спрятавшегося, он должен назвать его имя и первым подбежать к условному месту и несколько раз постучать по нему. Задачей каждого прятавшегося была скрытно подобраться к условному месту или же, опередив “жмурку”, “застучаться”. В сумерках эта игра была особенно интересной.
Быть “жмуркой” выпало моему другу Кольке, с которым мы обычно прятались вместе. Я лихорадочно искал место, о котором он не знал, и такого не находил. И вот, когда у меня оставались считанные секунды, я решил спрятаться в большой чаше раковины, над которой нависал медный кран. А кран этот был необыкновенный: он то кашлял, не давая воду, когда его открывали, то плевался – и тогда брызги разлетались в разные стороны. Когда я залез в раковину, кран  пребывал в другом состоянии – он капал. Согнувшись, я лежал и очень жалел, что не сделал попытку закрутить его посильнее.
В тот момент, когда я хотел выглянуть, на меня поставили ведро. То ли оттого, что спина моя была мокрой, то ли от прикосновения холодного ведра я громко чихнул. Кто-то надо мной дико вскрикнул и закричал:
-  Рятуйте, люды добри!
Это была тетя Поля, у которой ведро начало чихать. Я отбросил ведро, выбрался из своего укрытия и побежал, чтобы “застучаться”. И это мне удалось.
Несколько соседей вместе с всхлипывающей тетей Полей обследовали место происшествия. Кроме валяющегося на земле ведра, ничего не обнаружили. После этого тетя Поля часто рассказывала о том, как она встретилась с нечистой силой и как она бесстрашно колотила ее ведром.
И хотя во дворе потешались над ней, с наступлением сумерек редко кто решался подходить к раковине. А я больше в ней не прятался.
Жить было интересно. Каждый день во дворе что-нибудь происходило. Я с нетерпением ждал следующего дня.
А до войны оставалось семь дней…

                Дядя  Натан

Во двор вошел военный – высокий русоволосый мужчина с удивительными васильковыми глазами. В его петлицах были артиллерийские эмблемы – такие, как у моего папы, когда он надевал военную форму. Только у папы в петлицах было по два рубиновых кубика, а у него – по одному удлиненному прямоугольнику, который почему-то назывался “шпалой”. Он остановился, разглядывая двор. Мы прервали игру в “жмурки” и окружили его.
-  Капитан, - с уважением сказал Немка Моргулис: он все знал.
-  Дядя, а вы капитан? - спросила для проверки недоверчивая Любка.
- Конечно, - согласился военный. – А вы не можете показать капитану, где здесь третья квартира?
-  Это к нему, - с завистью показал на меня Немка.
Мама и бабушка сидели на веранде и перебирали клубнику для варенья.
- Добрый день, хозяюшки. Бог вам в помощь, -  сказал с улыбкой капитан. -  Прибыл пароходом. Не дадите солдатику попить?
Бабушка встрепенулась. Напоить да накормить человека она считала первейшим своим долгом. И не имело значения, кто этот человек.
-  Заходите в дом, -  пригласила бабушка.
Капитан снял фуражку и последовал за ней.
- Знаете что?!  У меня в термосе горячий напиток. Кисленький. С шиповником. Это то, что вам нужно – утоляет жажду и очень полезный.
Она налила напиток в стакан. Капитан немного отпил, поджал губы и закачал головой в знак восхищения.
-  Вы делаете напиток, как моя мама.
Этого было достаточно – бабушка просияла.
-  Знаете что?! -  сказала она. -  Скоро придут с работы муж и зять, и мы вместе поужинаем.
И закричала на капитана:
- Слушать вас не желаю! Что значит вы сыты? У вас еще есть время проголодаться... Вы меня поняли?
-  Так точно! - подчинился капитан.
-  Она у нас – командир, -  сказала она капитану. -  Лучше не  пререкайтесь: загремите на гауптвахту.
-  На командира дивизиона тянет элементарно. А, может быть, и выше... Меня зовут Натан, а вас?
-  Аня...
-  Очень приятно. Анна – красивое имя.
-  Если правильно, то меня зовут Хана...
-  А это еще красивее.
-  А меня зовут Давид, - сказал я.
-  Чтобы стать Давидом, нужно тебе еще расти и расти, - сказала мама. -  Он у нас – Дуда...
Бабушка любила угощать, и когда в доме появлялся гость – для нее был праздник. Праздник начинался с того, что она брала свечу и спускалась в погреб. Обычно ее кто-нибудь сопровождал. На этот раз с ней пошел капитан, которого я стал называть дядей Натаном. Когда  дядя Натан с бабушкой вернулись, папа, голый по пояс, умывался. Согнувшись над большой чугунной раковиной, он, пофыркивая, смывал мыльную пену. Мама стояла рядом – держала наготове полотенце. Дядя Натан поставил на стол миски с квашеной капустой, маринованными грибами и солеными огурцами, забрал у мамы полотенце и терпеливо стал ждать окончания водной процедуры. Мама с недоумением посматривала на него. Папа в последний раз крякнул, нехотя расставаясь с освежающей струей воды, и взял полотенце из рук дяди Натана. В следующее мгновение он замер от удивления, рассматривая нашего гостя. Брови полезли вверх, глаза округлились.
-  Ну и что дальше? -  весело спросил дядя Натан.
Папа, запинаясь, с трудом проталкивая звуки, сказал:
-  На... На-тан...
И они обнялись. Когда к папе вернулся дар речи, он закричал:
-  Натан, черт бы тебя побрал! Сколько же мы не виделись с тобой?!
-  Две вечности... Это как минимум.
Они уединились в нашей комнате. Дверь была приоткрытой, и я слышал отрывки их разговоров. Они вспоминали сослуживцев.
Бабушка и дедушка с пониманием отнеслись к встрече старых друзей и поставили на стол бутылку с лучшей своей наливкой. Дядя Натан тоже с пониманием отнесся к этому событию – из полевой сумки достал бутылку водки и поставил ее на стол. Бабушка с мамой суетились возле стола, наполняя его закусками. Мама позаботилась обо мне: поставила передо мной бутылку, в которую налила процеженный компот, чтобы я мог выпивать как взрослый.

Я любил застолье. Мне передавалось радостное возбуждение взрослых, и я пьянел от него. За столом все становились добрее и снисходительнее – и мне можно было позже ложиться спать. Я мог уединиться в помещении под столом со стенами из частокола ног, ножек стульев и свисающим пологом скатерти, представить себе, что пробрался во вражеский штаб и добываю секретные сведения для Красной Армии. А еще мог оторвать нитку от бахромы скатерти и водить ею по ногам сидящих. Они потешно почесывали ноги и били по назойливым насекомым.
На этот раз было что-то среднее между застольем и обычным ужином. Папа и дядя Натан вспоминали совместную службу. Дедушка говорил с ними о международном положении. Бабушка утверждала, что сумасшедшие удивительным образом приходят к власти и затевают войны. Мама, как и я, внимательно выслушивала всех. После ужина мужчины вышли на веранду и все, кроме меня, закурили.
Солнце уходило за холмы, уводя с собой жару. Пришла робкая прохлада. Тени становились расплывчатыми и растворялись в сумерках.
Папа предложил пойти купаться. Когда мы вышли на улицу, дядя Натан скомандовал:
-  Местечкины, в одну шеренгу становись! С места с песней шагом марш!
Папа с дядей Натаном вполголоса запели строевую песню. “По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед...” - пели они. Я подпевал.
- Красноармеец Местечкин, не тяни ногу! Толя, он у тебя совсем необученный...
Я не знал, что такое “тянуть” ногу, и с еще большим усердием стучал ногами по тротуару.
Мы пришли на камни, покрывавшие берег возле Спасской пристани. Это было любимое место папы. По вечерам он здесь частенько купался со своими друзьями. Осторожно ступая, папа и дядя Натан вошли в воду и бесшумно поплыли. Два круглых пятна их голов чернели среди серебристой  чешуи лунной дорожки. Они исчезли и долго не появлялись. Мне стало беспокойно. Наконец, я услышал их голоса.
-  Теперь твоя очередь, - сказал папа, когда вышел на берег.
Потом мы сидели на теплых камнях. Сохли. На противоположном берегу горел костер – тусклая световая дорожка от него терялась в середине реки. Иногда сильный беспокойный всплеск рыбы разрушал тишину. Река пахла лугами, сеном и парным молоком.
-  Осторожно, здесь камни, -  сказал кто-то из реки, и мы увидели темный силуэт лодки с двумя гребцами, бесшумно плывшей рядом с берегом. Скрип уключин стал удаляться и растворился в тишине.

Теплыми летними вечерами через окна в палисадник передавали перину, подушки, простыни и одеяло. Стелили на столе. Получалось величественное ложе. На нем спала  бабушка – она любила спать на свежем воздухе наедине со звездным небом. Я завидовал бабушке, но мне спать в палисаднике не разрешали.
-  Уступаю вам свое место, - когда мы появились, сказала дяде Натану  бабушка.
-  И я хочу, - сказал я.
На этот раз мне разрешили.
Пришел папа узнать, как мы устроились, и покурить
-  Я недавно купил старую книжку о звездах, - сказал дядя Натан. - Хочу разобраться с ними, но все некогда. И там – как по звездам предсказать судьбу.
-  Не люблю гаданий, - ответил папа. -  Есть такое счастье – счастье неведения. Если бы мы знали свою судьбу, было бы неинтересно жить и, может быть, страшно...
Слова отца запали мне в память. Прошло несколько десятилетий – и я согласился с ним. В самом деле, существует такое странное счастье... Каково было бы ему, если б он знал, что жить осталось чуть больше трех месяцев и погибнет он недалеко от Киева, в Борисполе. И никто не будет знать, где его могила. Бросили его, наверно, вместе с другими погибшими в противотанковый ров или в воронку от снаряда и засыпали...
Пожелав нам спокойной ночи, папа ушел. Мы лежали и молча смотрели в небо. Звезды светились ровным светом и мерцали, словно посылали какие-то сигналы.
-  Спишь? - сонным голосом спросил дядя Натан.
Я не успел ответить – он тут же начал тихо похрапывать.
Во дворе одно за другим гасли окна. Стало совсем темно.
Я проснулся ранним утром. Рассвет замазал звезды на небе. Кособокая луна, бледная после бессонной ночи, одиноко висела над нами. Потом и она растворилась.
Второй раз я проснулся, когда в небе царствовало солнце. Кто-то рядом с натугой считал:
-  Сорок шесть! Сорок семь! Сорок восемь!.. - это дядя Натан, приседая, вел счет.
-   Вставай, лежебока! - сказал он, увидев, что я открыл глаза.
Я сполз со стола на скамейку, с нее на землю и стал рядом с ним.
-  Бокс! - сказал дядя Натан и, пригнувшись, стал осторожно обрабатывать меня кулаками. -  Держись, Гонобобель!
Меня рассмешило неизвестное слово. Много лет спустя, узнал, что в некоторых местностях так называют голубику.
Удары дяди Натана становились жестче.
-  Сильнее бей! Сильней! Наступай, Гонобобель!..
Я нерешительно бил кулачками воздух.
-  У него с этим плохо, - услышал я сзади голос папы. - Учил его, учил – и никакого толка.
Папа учил меня драться. Но эта наука мне не давалась – не хватало “спортивной злости”. Бить врага и побеждать – радость, а мне было противно, и душа моя протестовала. Отец, как оказалось, был прав: надо было преодолеть отвращение и бить.
-  Умываться и завтракать! - сказал папа.
После завтрака он и дядя Натан ушли. Мне хотелось быть с ними, но меня не взяли. А ближе к вечеру мы проводили нашего гостя на пристань.
Папа и дядя Натан курили. Пароход тоже дымил. Дядя Натан бросил папиросу, высоко поднял меня, и я стал выше его.
-  Прощай, Гонобобель! - сказал он и, целуя, уколол своими усами.
Его васильковые глаза были грустными. Я вспомнил, как сегодня за завтраком бабушка спросила:
-  Натан, где вы взяли такие глаза?
-  Выменял на базаре, - ответил он. -  А что? Они мне идут?
Он поставил меня на землю. Обнял отца. Они долго прощались. Белый пароход терпеливо ждал. Дождавшись, протяжно загудел и увез нашего капитана.
А до войны оставалось два дня…