Любовь до гроба

Мария была “щипачихой”. Проще говоря, карманницей. По началу, лет с тринадцати, таскала кошельки в транспорте да на базаре. Потом, оттрубив год по малолетке, пообтесавшись и наловчившись, стала работать прямо на улице, да так ловко и умело, что коллеги по ремеслу только диву давались.

Мать ее пьянствовала, отца Мария никогда в глаза не видела, так что росла девчонка сама по себе. А когда ей исполнилось семнадцать, и малозаметная худышка превратилась в длинноногую пышноволосую красавицу, хлопнула Мария дверью родного дома и подалась восвояси, куда глаза глядят. А глядели они в сторону молодого авторитета Лёхи Понта.

Лёха к Марии давно и неровно дышал. Белокурый голубоглазый гигант всюду стал появляться вместе с ней. Товарки решили было, что больше не увидят ее на улицах. Ан нет… Несколько реже, однако Мария продолжала “трудиться”. А на вопросы: “Зачем тебе это надо?” неизменно отвечала: “Я свободная женщина и не хочу быть кому-то обязана!”

Лёха не возражал. Правда, с улиц попросил возлюбленную убраться и работать где-нибудь в тепле и уюте – в кино, театрах, ресторанах. И солиднее, и взять можно больше.


Три года пролетели как один день. Любовное гнездышко молодые свили в четырехкомнатной квартире – бывшей коммуналке, из которой Лёха выжил всех жильцов. Кутили по ресторанам, дважды съездили на море. Мария была на седьмом небе от счастья. За Лёхой – как за каменной стеной. Понт промышлял бандитизмом, и его уважали и боялись.

Все переменилось в одночасье. Банду Лёхи повязали, сам Лёха едва успел свинтить. Затаился у себя на хате – менты о ней не знали, а кореша не выдали.

Марии теперь приходилось больше работать – заначка у Лехи была солидная, но “паленая”. Да и “щипать” приходилось куда осторожнее: а вдруг “пасут” и ее. Однако прошел месяц, а милицейский “шорох” Марии никак не коснулся. И она стала посмелее. Решила разделать “Асторию”, где давненько уже не бывала. На улице стояла зима, и Марии хотелось хорошую шубку из натурального меха. Даму срисовала еще от входа. Та, как нарочно, положила номерок в наружный кармашек сумочки. И сразу направилась в дамскую комнату, предоставив кавалеру заказывать столик. Выждав три минуты, Мария двинулась туда же. Столкнувшись с намеченной жертвой в дверях, вежливо уступила ей дорогу, ловко опустив чужой номерок в наружный карман своего шикарного, белого в крупный серый горох костюма деловой женщины. Вошла в умывальную… И остолбенела. Двое мужчин и две женщины поджидали ее внутри. Снаружи выход был блокирован жертвой и ее кавалером. А на пальцах левой руки сияли пятна краски, которой оказался вымазан изъятый у нее тут же из кармана номерок. И десять сторублевых купюр, прихваченных попутно.

Крутили Марию по полной программе. Молодой следователь в звании старшего лейтенанта вешал на нее “всех собак”, а взамен требовал только одного – сдать ему Лёху. Казалось, ментам было известно все о Марии и Лёхе, за исключением одного – местонахождения их хаты. Но Мария молчала, как рыба. И схлопотала восемь лет.


Двадцать плюс восемь, а на вид и вовсе за тридцать – вот и жизнь закончилась. Но Мария не унывала. Летела домой, как на крыльях. Мария вспорхнула на четвертый этаж, вдавила палец в кнопку звонка. Как жаль, что в день ареста у нее не было с собой ключей, вошла бы сейчас сама. Ну да ничего, день в разгаре, а Лёха раньше вечера из дома никогда не выходил.

Щелкнул замок, сердце Марии екнуло. Дверь распахнулась, на пороге появилась незнакомая рыжая тетка лет тридцати. “Парик” – автоматически отметила про себя Мария.
– Вам кого? – на ходу дожевывая что-то спросила рыжая.
– Лёшу… – оробев отчего-то, ответила Мария.
Тетка обернулась в квартиру и сказала куда-то вверх:
– Лёш, тут к тебе…

В прихожей зажегся свет, и Мария увидела своего Лёху. Он стоял на табуретке, только что ввинтив лампочку в патрон под потолком, и ошарашено смотрел на Марию. Ей бросилось в глаза, что он стал толще и неповоротливее. Табуретка зашаталась, Лёха схватился рукой за стену, удерживая равновесие, и сдавленно просипел:
– Маша… Ты уже…

Рыжая отступила в коридор. Мария вошла в квартиру, оглянулась на рыжую и все поняла. В голове у нее помутилось, и она с хрипом сползла по стене. Последнее, что она услышала, были голоса – рыжей: “Что с вами?” и Лёхи: “Маня, ты чего?”


Очнулась Мария на другом конце города. Она шла по улице. Был поздний вечер. Как она сюда попала, и что с ней произошло, она не помнила. Еще какое-то время она шла куда-то, и только потом поняла, что идет в пригород, в дом своей матери, в котором выросла. Тогда Мария остановилась. Идти туда не имело смысла – матери уже не было в живых, и в доме жили чужие люди. Еще долго она стояла на мосту, вглядываясь в темную воду реки.

Взяли Марию на вокзале в зале ожидания. Она возмущалась, тыкала ментам справку об освобождении, но они упорно тащили ее в участок, твердя про какое-то зверское убийство, погром, разбойное нападение на жилище, и во всем этом обвиняли Марию.

И снова камера, и снова следствие. Только теперь Мария ничего не понимала. Все было как в тумане. Какой-то убитый Пантелеев Леонид Владимирович, какая-то Сизова Тамара Ивановна… Незнакомая, хотя и сильно кого-то напоминавшая, накрашенная и коротко стриженая черноволосая женщина тыкала в нее пальцем на опознании. Мария все отрицала, но где была и что делала после того, как покинула их с Лёхой квартиру, вспомнить не могла. Зато о нем думала каждый день.

“Как он мог! Я всегда была ему верна. В тюрьме охранник приставал, да и товарки соблазняли, но не поддалась никому. А он! Ну да пусть теперь живет, как хочет!”

Следствие закончилось быстро. Все улики были против нее. Хотя сама Мария так ничего и не поняла. И только на суде, когда вызвали свидетельницу Сизову, и вышла опознававшая ее коротко стриженая женщина, Мария ее узнала: “Рыжая!”

Слова прокурора звенели в голове молотом по наковальне: “…Находясь в состоянии аффекта нанесла 24 удара деревянным табуретом, причинив ряд тяжких телесных повреждений и нанеся 4 травмы головы, несовместимые с жизнью…”


И тут Мария вспомнила все. И как визжала рыжая, когда Мария ногтями драла ее парик, спасший Лёхину любовницу от неминуемого скальпирования. И как Лёха хлестал ее, рыдающую, по щекам и орал: “Дура, чего ты приперлась! У меня давно совсем другая жизнь!” И как она остервенело колотила Лёху табуреткой, пока он не перестал дергаться. А потом хряснула этой табуреткой лампочку под потолком, которую только что ввинтил Лёха, последнюю лампочку в его жизни…

Суд дал ей шесть лет, учитывая состояние аффекта. Но Марию это как будто не волновало. Тупо смотрела она перед собой и думала: “Я убила его, моего любимого!”

Той же ночью Мария удавилась в камере.

Опубликовано в газете "Оренбургская Неделя" в 2004 г.