Страницы из дневника. Июль 70г

16 октября               

   Прошла весна, потом лето.  За окном сыплется снежная крупа, седеет дорога.
Остались позади солнечные дни, когда мы с Мишей гуляли в парке. Однажды весной, когда солнце уже было жарким, а ветер ещё холодным, мы зашли на пустующий стадион. Он спал у меня на руках. Солнце стояло ещё высоко, но трибуна, на которой мы сидели, уже отбрасывала на нас тень. В небе кружились   какие-то маленькие тёмные птички, кажется скворцы,  и, как мне казалось, стояла звенящая тишина, иногда нарушаемая птицами. На душе было тихое умиротворение.
  Тревога за мальчика, так часто поднимавшаяся во мне, улеглась. Я слушала эту тишину, смотрела на изумрудную зелень поля. Эта весна была для меня необычайной –
родился мой ребёнок, маленький и тёплый, ещё бессмысленный комочек. Он не
видел ещё весны и не понимал того, что его окружает. Он просто жил и дышал.

   Саша приезжал и уезжал, и приезжал опять. И вот, как-то я ждала его, сделала, как сама смогла причёску, написала стихотворение. У меня не было денег, чтобы сделать ему подарок, и я решила подарить ему его. Целый день я ждала его. Помню, сидела в густой, ещё не скошенной траве раннего лета, а это было уже лето, и писала стихи, представляя, как он будет их читать.
 Май прошёл спокойно: Саша был   нежным, и казалось, всё наладилось, я буду счастлива тихим семейным счастьем, которое распространялось от Мишеньки, которое, казалось, наступало.
 Он приехал ночью. Усталость сморила меня, и я не услышала звонка,  проснулась от шёпота в соседней комнате. Я накинула халат. Он заглянул ко мне, а потом уже вошёл, увидев, что я не сплю. Он похудел, осунулся. Я была рада ему и сразу же стала весёлой, как это всегда бывало при наших встречах. Не помню, за что я сразу попросила у него прощения, добавив: «Можно?».
- Можно, сказал он, - тебе всё можно.
Но сказал он это как-то странно,  и стало сразу тревожно и  грустно.  Я насторожилась: «Что с ним?»; но насторожилась лишь на мгновение, и опять стало всё хорошо, спокойно и весело. Он быстро поужинал и лёг, сказав, что очень устал и что ему многое надо рассказать мне, но у него болит голова. Я утешила его и ответила, что ему лучше поспать, а завтра он мне всё расскажет. Я лежала, отвернувшись к стене, и предчувствие, что случилось что-то очень плохое, овладело мной. У меня бывало уже такое чувство, когда внутри что-то затаится и ты ждёшь, и в тоже время не хочешь, чтобы события развивались дальше, хочешь остановить время, остановиться, если нет сил отвести беду или что-то изменить. Он порывисто повернулся ко мне:
- Ты сейчас это серьёзно? Ты в самом деле?..
Он говорил неясно, что произошло что-то плохое, что ему плохо, что это так гнетёт его…
- Самое страшное? – спросила я.
Он ответил не сразу.

Его измена мне. Было ли это самым страшным? Пожалуй, было в отношениях между мной и им. Во всей же моей жизни – нет.

                Могло ли быть что-либо хуже того, что было со мной
                там,  в Москве той  ночью? Могло ли быть  что-то   ужаснее   
                того зимнего, февральского  утра,  когда  Н.В. сказал мне,               
                что   мы   не   можем  пожениться?  Не знаю;  но  то,  что
                произошло  тогда,  пожалуй,  было  самым  большим  моим
                несчастьем до этого дня.

- Да, ответил он.
Вот оно, это тихое предчувствие беды, оно ещё не оставило меня, боли ещё нет,  я лежу, молча, и меня наполняет тоска.

19 октября.

  В ту июльскую  ночь мне стало очень плохо. Не Саша виноват в этом. Причина в той трагической ночи со 2-го на 3-е февраля 1967 года. Мне стало плохо, потому что кончился этот чудесный обман. Я обманулась сама в том, что Саша меня так преданно любит. Конечно, я понимала, что всё это может случиться, но как-то об этом не думалось, я слишком была уверена в его любви. Я не ждала этого так скоро. «Всё ложь, всё обман», - твердила Анна в день своей смерти, и мне вдруг остро и больно стали понятны её слова. Да, да, всё ложь, всё обман.
               
                Явью встал передо мной тот страшный рассвет 3-го
                февраля, когда холодный ужас охватил меня, и я не
                могла пошевелиться. Я молчала. «Всё ложь, всё обман»
                - тогда эти слова не пришли ко мне, потому что я,
                несмотря на свои надежды, знала, что так и будет.

  Саша говорил мне что-то, сделался очень пылким, оправдывался своей якобы физической патологией, и все эти слова летели мимо меня, улетучивались и забывались.
  Настал рассвет. Я встала кормить ребёнка. Саша смотрел на нас и потом как-то порывисто опустил лицо в подушку. Я успокоилась, казалось, стало легче, заговорили, что Мише нужна кроватка. Я уложила сына и опять легла, и опять вернулась тоска.
 Я плакала.

                С новой силой вспомнилось 3 февраля. Я ведь не
                плакала тогда...               

И вот, теперь, казалось, оплакивала загубленную свою молодость. То, что произошло, сорвало меня с того тихого, спокойного острова, на котором я недолго смогла отдохнуть, и опять швырнуло в стихию метаний и душевных мук. Но самое тяжёлое было ещё впереди: моему мужу во что бы то ни стало захотелось близости. Несколько раз я срывалась с постели и угрожала разбудить маму.
- Опять твоя мама! – сказал он безнадёжно, - Даже сейчас мы не можем обойтись без твоей мамы!
   Эта близость всё-таки состоялась. Я устала сопротивляться и, конечно, не закричала бы, чтобы не причинить родителям ещё и этой боли, и он меня изнасиловал. С удивлением и омерзением прислушивалась я к своим ощущениям, и так хотелось, чтобы это чуждое, нечистое, отвратительное скорее вышло из меня. А он твердил, что именно сейчас это ему очень надо. Кто он, чтобы обращаться со мной, как со своей необходимой ему вещью? Мысль эта пришла спокойно, и не было ни возмущения, ни истерики, а было только огромное удивление и чувство  омерзения и гадливости.
   Утром муж долго спал.  Я пошла с Мишей в парк. Было сыро и туманно. Думала обо всём понемногу: о себе, о Николае Васильевиче… Вот тогда и зародилась у меня мысль написать ему, вернее я и раньше думала об этом, хотелось рассказать ему о Мише, о себе; но так остро захотелось сделать это теперь, и ещё, что очень важно – у меня появилось на это право.

28 октября

 Ходили с Сашей в кино на «Преступление и наказание». Раскольников говорит Соне Мармеладовой, что и младшая сестра её пойдёт на панель. «Нет! Нет! - кричит она. -  Только не это! Только не этот ужас!». И мне вдруг стали так понятны её чувства. Да-да, я понимаю, почему она говорит: «этот ужас», я знаю.
 
   Я боюсь одиночества, но всё более и более  отдаляюсь от мужа, отдаляюсь от своих  надежд на светлую и бескорыстную любовь. Я чувствую, что с каждым днём становлюсь всё более одинокой. Да, у меня есть сын, но пока – это всё равно, что я сама, хотя, наверное, это и не совсем так.
  В ту ночь мне не захотелось больше жить. Казалось, серая тоска давит на грудь и сжимает горло. Я приподнялась и посмотрела на ребёнка. Он спал. «Он не даст мне умереть», - подумала я.
  Утром Саша долго спал, потом завтракал. Мы гуляли вместе. Он был ласков и предупредителен, читал мне мои стихи. Казалось, стало легко; но настал вечер, и мне предстояло ложиться с ним опять в одну постель. Стало невыносимо гадко и тяжело.
  Он сразу же заснул. Я старалась, чтобы он не заметил моих слёз. Ночь опять наполнилась кошмаром и ужасом. Он проснулся, когда мне стало совсем плохо. Мне казалось, что он существует как-то помимо меня, в другом мире. Что он мне? Ведь он не виноват, что мне так плохо. Да, не он. Я слышала его злой шёпот,  что он не позволит мне изводить его «тихой сапой», с него хватит. Он говорил это, а мне не было ни обидно, ни больно. Сильная тупая боль охватила меня и не давала проникнуть в мой разум этим  оскорблениям и мелким уколом. Кажется, он вставал и делал вид, что хочет уйти, мне становилось страшно, как будто меня оставляют умирать одну, потом, кажется, он бил меня по лицу… Я заснула. Так прошла вторая ночь.

- Зачем нам разводиться? – говорил он. – Подождём. Я скоро уеду. Зачем нам делать ошибку? У нас есть сын. Я не дам тебе развода!

  Через неделю он уехал. Мы с Мишей проводили его до угла. Он поцеловал меня и попросил не думать о плохом.
   Ночью мне казалось, что где-то плачет ребёнок, я не могла спать от этого странного плача. Я подошла к окну. Светила луна, как  яркая голубая лампа, дорога была пуста, а вой раздавался прямо под окнами и становился всё протяжнее и страшнее. Я стояла в оцепенении, и вдруг из-под навеса над входом в магазин вышла огромная, бродячая собака, села, подняла голову к моему окну и опять громко и тоскливо завыла.