Черный Город с Оранжевыми Фонарями

Яна вышла из трамвая на Перекресток. Холодный ветер продувал тоненький весенний плащик, тушил пламя зажигалки. С трудом прикрывая от ветра огонек, Яна прикурила и осмотрелась. Знакомый хоровод оранжевых фонарей, вереница узких, как клинок, оранжевых теней, расходящихся лучами от ее кроссовок. Слежавшаяся, смерзшаяся дорожная пыль. И смутные очертания знакомого ларька на той стороне дороги. И силуэт насыпи на фоне черного неба…
Яна вдохнула чуть теплый дым и перешла дорогу – легко, быстро, почти не сомневаясь. Руки немного тряслись – хорошо, что это можно списать на холод. Внезапный осенний холод…
- Привет, - медленно сказал Костыль и немного подвинулся, освобождая ей место на скамейке.
Яна кивнула и села рядом. Костыль усмехнулся  - за эту усмешку Яна была готова убить его. Вместо этого она продолжила неподвижно сидеть рядом, докуривая свою сигарету.
Его глаза пугали ее в сумраке оранжевого света. Слишком широкие зрачки, слишком тяжелый взгляд темно-серых глаз. Выступают резким углом скулы, и тени превращают его лицо в маску смерти.
- Дай мне…немножко, - тихо попросила Яна. – Пожалуйста.
Костыль отвернулся. Посмотрел на Перекресток, сияющий огнями светофоров. На проезжающие мимо машины. На небо – высокое, звездное, жуткое.
- А надо? – так же медленно, едва ли не заикаясь, поинтересовался он, укладывая рядом с собой костыли поудобнее.
- Надо, - твердо сказала Яна, сама поражаясь металлическим ноткам в своем голосе. И протянула Костылю обрывок бинта  - белый, трепещущий на ветру лоскуток.
Он пожал плечами, протянул руку и взял из ее холодных пальцев бинт. Ненароком прикоснулся к ее ладони своей жесткой рукой. Впрочем, их обоих давно уже не смущали случайные прикосновения.
Костыль наклонился, заглянул под скамейку. Нащупал горлышко бутылки, сел. Яна с жадностью смотрела, как он вынимает пробку, как смачивает прозрачной жидкостью ее бинт… Яну почти трясло. Все больше усилий требовалось прилагать, чтобы казаться  равнодушной.
-         Держи, - равнодушно сказал Костыль, протягивая ей влажный бинт.
Не выдавая торопливости, Яна зажала бинт в кулаке. Накрыла сложенный кулак второй ладонью, приникла. Вдохнула. Ощутила на губах  мерзкий вкус растворителя. Самый прекрасный из всех известных ей вкусов…Задержала дыхание – до тех, пока в горле не стало жечь. Осторожно выдохнула.
Поняла, что согрелась. И можно теперь никуда не торопиться – медленно вдыхать и выдыхать…смысл жизни…
Ей не было страшно – разве что совсем немного. После третьего вдоха мир вокруг обозначился резче, четче. И реальность перестала существовать. Изнанка Мироздания – где тени объемны, где нет иных запахов, кроме запаха растворителя, нет холода, страха и боли.
Яркий свет фонарей резал глаза нестерпимо оранжевыми лучами. Костыль молчаливо дышал рядом с Яной – и она почти забыла о его присутствии.
Визг тормозов, звон битого стекла, чей-то короткий вскрик – Яна обернулась. Костыль смотрел на Перекресток – туда, где из-под смятого железа на осколки стекла, на пыльный асфальт вытекала черная, как битум, жидкость.
На лице его застыла странная пугающая улыбка – смесь боли и абсолютного счастья. Кажется, глаза его блестели, но Яне могло и показаться.
- Регулировщик Движения, - почти с ненавистью процедила она сквозь зубы, с удивлением замечая, что голос ее теперь тоже звучит медленно, протяжно и жутковато.
- Да…Красиво, правда? – тихо произнес Костыль, глядя ей прямо в глаза. Теперь ей было не страшно – Яна знала, что сейчас у нее такие же расширенные зрачки. И такой же тяжелый взгляд. Поэтому, продолжая смотреть ему в глаза, она улыбнулась.
- Красиво, - ответила Яна. – Очень.
Послышался отдаленный вой сирены – кажется, «Скорая» спешила на место аварии. Костыль поморщился:
-         Пойдем отсюда, а?
-         Пойдем, - легко согласилась Яна, вставая с нагретой скамейки.
Он звякнул костылями, поднимаясь вслед за ней. Яна привычно отвела глаза. Уж сколько лет она все это видит – давно пора б привыкнуть.
Комочек бинта в стиснутом кулаке чуть обжигал кожу. И свежий ветер пах растворителем.
Над виадуком горело ожерелье фонарей – красиво и как-то мрачно. И именно на виадук они пошли – не сговариваясь. По привычке.
И привычный звон костылей сопровождал ее, мешал сосредоточиться. Реальность все меньше напоминала тот уютный спокойный мир, в котором Яна давно привыкла жить. Все чернее казалось небо, все объемнее тени, все понятнее смысл бытия. И все  невыразимее…
Они остановились на площадке у лестницы, под сияющими фонарями. Яне отчего-то стало грустно. Костыль снял куртку и постелил на холодный асфальт. Все как всегда. Ничего не изменилось, так будет вечно.
До мелочей знакомый ритуал.
Яна равнодушно легла на куртку, не чувствуя ни холода асфальта сквозь тонкую ткань, ни боли от мелких камешков, впивающихся в спину. На ощупь достала сигареты и так, лежа, и закурила, глядя в небо. Костыль опустился рядом с ней, медленно и равнодушно расстегнул ее джинсы.
Она смотрела в небо, ощущала тепло его жестких ладоней и физически ощущала, как неправильно происходящее. Как оно жутко, патологично.
Так не должно быть.
Но так есть.
Она докурила и отбросила окурок.
Костыль стянул с нее джинсы, и его лицо закрыло от Яны свет фонарей. Остался только черный обрывок неба  - звездного, огромного неба. Вечного. И равнодушного.
Яна чуть шевельнула губами, силясь произнести слово…самое главное, единственно важное…
Небо качнулось, дрогнуло. Звезды погасли, и последним, что она ощутила, был ритуальный поцелуй Костыля.
И слово. Так и не произнесенное, святое. Так и не слетевшее с зацелованных губ.
                *                *                *
Мир уплывал, мир не хотел нести в себе ее. Яне тоже не хотелось быть. Больше всего на свете ей хотелось куда-нибудь лечь и уснуть. Навсегда.
Лечь прямо на землю, в переплетение теней от ветвей деревьев, стать тоже тенью…
Но она упрямо шла на слабеющих подгибающихся ногах, и на губах остывали следы чужих поцелуев. И джинсы запачкались дорожной пылью – но это, кажется, уже не слишком важно.
Город медленно тек ей навстречу огнями витрин и равнодушных чужих лиц. Пустыми черными провалами окон.
Яна смертельно устала и больше всего на свете хотела домой -  но она не знала, где находится. И куда идти. Поэтому она просто шла – без цели, без направления, просто затем, чтобы идти. Чтобы забыть прикосновения чужих рук к обнаженной коже, покрывшейся мурашками на холодном ветру.
Мир казался беззвучной, застывшей каплей. Выпуклый, бессмысленный мир.
Меня нет, поняла вдруг Яна. Меня не может быть. И – господи – как же это хорошо…что меня нет.
Она даже улыбнулась.
Он стоял прямо напротив нее. Буквально в двух шагах. Яна вздрогнула и остановилась тоже. Зачем-то всматриваясь в некрасивое лицо молодого мужчины.
Тень воспоминания…мальчик-нимфетка. Отчаянно красивый в своей негармоничности. Хрупкий, как маленький эльф. С добрыми янтарными глазами, с улыбкой ангела. Она всмотрелась пристальнее, успев заметить, как он бледнеет под ее взглядом.
Узкие, как булавочная головка, зрачки. Крысиное личико. Узловатые пальцы рук.
Она испытала мимолетное сожаление и некоторое беспокойство. Потому что если он решит мстить, то лучшего времени ему не найти. Она – беспомощна сейчас. Абсолютно.
Тонкие губы КИВа исказила усмешка, могущая сойти и за приветствие, и за презрительную гримасу. Она не отводила взгляд.
 И тогда КИВ отступил, давая ей дорогу. Не глядя в глаза.
Она кивнула и прошла мимо, не оборачиваясь и надеясь, что ей удастся идти ровно. Не спотыкаясь и не шатаясь.
Встретились Каннабис с Толуолом, подумалось Яне, когда бывший герой ее ночных кошмаров остался далеко за спиной. Ядовито усмехнулась, вспомнив, как он дал ей пройти.
И неожиданно вышла к своему подъезду.
Едва не расплакалась от облегчения. Полезла в сумку за ключами.
На двери подъезда кровью было написано имя – Яна не могла прочитать, но она откуда-то знала, что грязно-ржавые лаковые разводы на двери – это имя, написанной кем-то для кого-то…зачем-то. Застывающая кровь поблескивала под безжалостным тусклым светом оранжевого фонаря.
Она наконец-то нашла ключи и вошла в подъезд.
                *                *                *
Кровь. В этом мире слишком много крови. Это мир смерти…
Яна искала лезвие бритвы в шкафчике над раковиной. Старательно не глядя в зеркало и все время что-то роняя.
Как много крови – даже за сегодняшнюю ночь. Что было, кроме крови?
Яна хрипло рассмеялась. В голове прояснялось – совсем немного. Ровно настолько, чтобы принимать решения.
Нашла. Распаковала, наслаждаясь шуршанием обертки. В тусклом свете лампочки блеснула стальная кромка.
Яна вспомнила, как однажды перепила. И как ее рвало в этой самой ванной красным вином, а ей казалось, что ее рвет кровью. Кровью КИВа… Есть ли в этом мире хоть что-то, кроме крови?!!
Включила воду – чтобы та заглушила едва слышный треск разрезаемой кожи. Улыбнулась снова, на этот раз жалобно и  беспомощно. Прицелилась бритвой к левой кисти – туда, где тонкими ниточками вились белые и ярко-розовые шрамы. Взмахнула рукой, в последний момент все-таки смалодушничав и прикрыв глаза.
Боли не было. Только онемела рука. Разошлись края раны – бледные, пустые. И медленно, будто через силу, набухла вишневая капля. И кровь полилась на дно ванной. Смешиваясь с водой, уходя в канализацию. Яна вздохнула и провела лезвием по руке еще раз. И еще.
Забыть. Сколько их было – случайно-ритуальных поцелуев? Сколько их еще будет? Сколько случайных неприятных встреч… Скольких еще затянет в водоворот бытовухи. Сколькие не вернутся…
Кровь стекала по пальцам.
Яна почувствовала вдруг невероятную усталость. Закрыла воду и, оставляя за собой цепочку кровавых капель, прошла в комнату. Повалилась на кровать. И последняя мысль – сколько в этом мире крови…
                *                *                *
Яна сидела в темноте на кухне, курила, баюкая левую руку – странно чужую в корке запекшейся крови. Теперь пришла боль, но не сильная, а тупая, выматывающая боль от запястья до локтя. Яна курила и вспоминала. Теперь, когда тени вновь стали просто тенями, а легкое ощущение всезнания и всевластья над миром – горького, бессильного всевластья! – еще не покинуло, она могла позволить себе вспоминать. Сколько угодно, не страшась ни нечеткости памяти, ни боли, которые обычно приносят воспоминания о минувшем и безвозвратно ушедшем.
Яне вспоминался Костыль. Теплый летний дождь, легкие полупрозрачные сумерки, мокрые пряди на его лице. Странно теплая улыбка. Горячие ладони на промокших плечах. Тонкая рубашка, облипающая тело, свои собственные руки на мокром от дождя лице. И кажется, будто никого и ничего не существует – только дождь да они, замершие посреди этого теплого дождливого мира. И вода в босоножках, и бескрайнее небо, и прозрачные ручейки в щелях каменной плитки…
Она закуривала снова, воспоминания обрывались, сменялись новыми…
Зимнее утро, почти белое солнце – холодное и яркое. И солнечные зайчики в медовых глазах, и запредельная улыбка на худом мальчишеском лице с ввалившимися щеками, а она все смотрит в эти странные глаза с очень узкими зрачками и не может отвести взгляд. А он все улыбается, и солнечные пряди падают на матовый лоб – яркие, блестящие, того же цвета, что и глаза. Золотисто-медный солнечный мальчик. Ангел. Очень тонкий, очень…
А куда все делось? Куда ушло то нелепое очарование, почему же, став мужчиной, он перестал быть красивым? Обыкновенный, как и все…пожалуй, и вовсе страшненький, если откровенно…
Яна поморщилась от боли в руке – видимо, совершила лишнее движение…
Опять пошла кровь – несильно, совсем немного. Блеснула в мутном свете фонаря. Остановилась.
Яна потушила сигарету и пошла в ванную. Посмотрела в зеркало на очень бледное лицо с синяками под глазами. Короткие черные волосы растрепаны, губы искусаны. И очень тяжелый, почти страдающий взгляд. Она криво усмехнулась. Красавица, ничего не скажешь…
Включила теплую воду и аккуратно, с мылом, принялась отмывать липкую корку крови. Критически осмотрела свежий синяк на запястье.
Сплюнула в ванную и пошла одеваться.
                *                *                *
И никто не посмеет сказать, что этот город принадлежит не ей. Не Яне.
Запредельная улыбка на бледном лице (и никто никогда не узнает, каково ей на самом деле – оно и к лучшему). Гордо выпрямленная спина (при ощущении себя мерзейшей из тварей во Вселенной).
Яна шла, улыбалась и вновь курила. И мир больше не пытался исчезнуть, мир был снова прочен и надежен, почти как прежде. Дорога уверенно ложилась ей под ноги, и оранжевые фонари не смели светить ей в глаза. Редкие прохожие спешили уйти с ее дороги – но на душе у Яны было пусто и тоскливо. Беззлобная, бессильная ненависть к миру, где всемогущи оранжевые фонари. Ненависть привычная, застарелая, усталая.
Яна улыбалась. Она умела улыбаться – за улыбкой легко прятать и страх, и боль, и пустоту. За улыбкой можно спрятать любую нежелательную эмоцию…спрятать даже от себя.
Ядовито-желтым светилась буква «М» в черном небе. Тяжелый, пристально смотрящий символ безысходности.
Яна сплюнула под ноги и усмехнулась…Что ж…раз уж все равно пришла…
Стеклянная дверь отворилась без скрипа, повеяло запахом кофе и жареной картошки. Ей хотелось зажать нос, чтоб не вдыхать этот знакомый до слез запах. Запах, которым когда-то давно была пропитана вся ее одежда. Волосы. Кажется, сама кожа. И даже сны. Не все, но некоторые точно…
Подошла к кассе, высыпала на ладонь из кармана звенящую, пахнущую железом мелочь. Неторопливо пересчитала, сверяясь с прейскурантом цен.
КИВ не сводил с нее взгляда – напряженного, испуганного и наглого. Ей было уже все равно.
Просто потому, что имя так и осталось непроизнесенным…то самое, остро необходимое. Имя-молитва, гасящее звезды в небе над Черным Городом. И, кажется, никто и никогда больше не произнесет его…
Яна взяла чай. Без сахара. Горький и тошнотворный, но теплый, терпкий. С неприятным запахом хны. Яна всякий раз первозданно удивлялась, как ей удается это выпить и не отравиться. Впрочем, она, вероятно, и не возражала бы против такого исхода.
Упасть замертво на пол, вымощенный плиткой цвета слоновой кости. Побелеть, как полотно, окинуть прощальным взором…
Яна неприятно поразилась и своему пафосу, и своему малодушию. А никто и не обещал, что будет легко. И отравиться чаем в дешевом ресторане общественного питания…много чести этому ресторану. И мало ей, Яне…
КИВ теперь посматривал изредка, исподтишка, будто желая увериться, что она не собирается напасть на него. Она и не собиралась. Сидела, грела ладони о чуть теплый картон стаканчика, изредка выпивая по глоточку невкусного чая, болтая пластмассовой палочкой в темной жидкости.
Интерьер давно перестал казаться ей хотя бы сносным – дешевка. Как и все остальное здесь. Но здесь Яна странным образом чувствовала себя дома. И ей временами даже приходила мысль, что все правильно. Так и должно быть. Именно здесь, за одним из столиков, с таким же стаканчиком чая, и должна пройти ее жизнь.
Не прикованная навсегда – но всегда возвращающаяся…
Почувствовала непреодолимую скуку и желание выйти на воздух. Покурить. Пойти домой…
Залпом допила успевший остыть чай, с легким стуком поставила на столик опустевший стаканчик. И вышла, провожаемая недоуменным недобрым взглядом пристальных глаз.
                *                *                *
Откуда берутся боги?
Ну, пусть не боги. Пусть Мессии.
Правильно.
Их распинают на кресте.
Сошел с креста – значит, бог.
Значит, жив.
Значит, свят.
Не сошел – не бог. Значит, умри. Не место тебе в этом предельно простом в своей жесткости мире.
Распинают на кресте бытовухи…смог сойти – значит, будешь жить. Не смог – сотрется лицо, высохнет душа. Не любовь останется – только мясо теплое. Потискать приятно, но от Смерти не избавит.
Сошедшие с креста бытовухи – «право имеющие»…Не сошедшие…а туда им и дорога.
Призрачный, чуть красноватый свет пульсировал, как сердце. Отсвечивал в переплетении колючей проволоки, примотавшей к бетонному столбу простой деревянный крест.
Синий балахон измялся, обвис на тщедушном тельце прибитого к кресту. Четко прорезанные скулы, черная складка тонких губ… И все же некрасив…мертвый бог.
У босых ног, пробитых ржавыми гвоздями, полускрытых синими складкам джинсы, сидела девушка в черном. Ночная тень.
У ног распятого на кресте самодельного Мессии сидела самозванная Мария Магдалина, дышала растворителем. Кровь из пробитых ладоней с едва слышным звоном падала на асфальт рядом с нею.
Сойди с креста – и я в тебя поверю.
Сойди с креста – и ты будешь жить…
Девушка, кажется, беззвучно плакала.
Больше под фонарем не было ни души. Ни разгневанных свидетелей, ни раззадоренных сторонников, ни обезумевших противников. Только умирающий бог и печальная раскаявшаяся грешница.
От дыхания в воздухе рождались облачка пара. Оранжевого, клочковатого…Над кровью тоже вилась дымка уходящего вместе с жизнью тепла…сойди! С креста…
Венец пришлось делать из остатков колючей проволоки. КИВа пришлось оглушить. Гвозди А20 прекрасно подошли для того, чтобы пробить ладони и ступни.
Крест был тяжелый, Яна была упрямая. Расцарапав руки о проволоку, ей все-таки удалось воздвигнуть болезненную конструкцию из мертвого дерева и страдающей плоти, примотать плотно к бетонному столбу. И сесть у ног, положив на колени молоток, зажав в израненных ладонях пропитанный растворителем бинт. Бутылка, еще почти полная, стояла рядом. Поблескивала прозрачностью стекла.
Она не знала, чья кровь у нее на ладонях.
Она не знала, зачем дала ему шанс, которым он не сможет воспользоваться. Зачем убила его. Просто так…за идею. Которой не суждено быть воплощенной…
Зря.
Может, просто чтобы доказать и ему, и себе – КИВ мертв. Не бог. Не Мессия.
А зачем, собственно?
Яна печально улыбнулась.
Хорошо, что ветра нет. По крайней мере, можно не лгать себе, что глаза слезятся просто потому, что их надуло.
Интересно, долго он провисит, прежде чем его, окоченевшего, в пленке промерзшей, застывшей крови, снимет какая-нибудь добрая душа? Вынет из посиневших ран проржавевшие гвозди…закроет отчаянно-карамельные глаза, согреет, похоронит?
Яна закурила, окутывая туманом сигаретного дыма свою ошибку, свою страшную, почти жестокую попытку воскресить через смерть…
                *                *                * 
Мне снятся страшные сны, сказала Яна себе, проснувшись. Глядя на то, как тени медленно ползут по потолку, медленно успокаиваясь, унимая судорожно бьющееся сердце, пытаясь забыть разметавшиеся по плечам тонкие карамельные пряди, неподвижный жалобный взгляд, хруст ладони, пробиваемой гвоздем…
Яна поняла, что ее тошнит. Задышала глубоко, унимая спазмы в желудке.
Имя. Которое никогда не будет произнесено…так и не сказанное слово. Оно могло бы изменить все.
Ибо имя это – есть Рассвет. Рассвет, которого не бывает в Черном Городе с Оранжевыми Фонарями. Имя это – Спасение.
А у нее не хватает духу произнести. Не хватает силы…да и права на то у нее, собственно, нет никакого.
Она беззвучно заплакала от острой жалости к себе.
За чернильной пленкой окна ветер похрустывал, поигрывал черными ветками мертвых тополей. Смеялся над ее слезами. Холодный, равнодушный ветер Города.
Пора вставать. Идти на кухню, курить и пить чай.