Воронка

 «Меня охватывало странное оцепенение,
я ощущала себя каждой из тысяч своих предшественниц,
живших до меня, начиная с самого рассвета времен:
и внезапно моя средневековая фаша (национальный костюм)
и пха — вакэ — высокие деревянные башмаки,
которые надевали адыгские женщины знатных сословий,
оказывались мне так же впору, как и нынешний европейский наряд:
медленная смена лиц, в слепом, черном омуте неизбывной боли
бесконечных превращений, таинственные безмолвные скитания и изменения духа, его медленный безудержный рост в бескрайней череде воплощений».

Мадина Хакуашева, «Дорога домой».



ВОРОНКА


В нашей семье существовала черная воронка, куда затягивалось все: счастье, любовь, будущее. Я это знала всегда, но не понимала, откуда это исходит.

Я не верю ни в оружие, ни в политику, ни в войны, ни в психотерапевтов. Я верю только в искусство. В то, что оно способно, соединив небо и землю, изменить человека.

Однажды я встретила удивительную женщину. Она жила в горном поселке Текос, перебравшись туда из Киева, молилась по два часа в день, была кандидатом наук и часто бывала на дольменах. Это она мне сказала: «Если в женщине не выполнена женская программа, она превращается в ведьму». Советский Союз породил огромное количество ведьм. Это было государственным приоритетом - освобождение женщины от ига семейного труда. Она обязательно должна была стать кем-то: летчиком-испытателем, космонавтом, известным художником, ученым, руководителем.

У меня была бабушка, Бабуля, которая любила меня, а я любила ее. В ее доме все было покрыто паутиной, под столом жили кошки, на подушках спали куры, сараи падали своими развалившимися крышами, а деревья говорили. Я ходила на рынок за зерном и мир ужасал меня своей нормальностью. Я покупала пшеницу, собирала сухие соцветия семян на городских клумбах и возвращалась обратно.

Все уходит, чтобы вернуться. И если в этом дне, в этом месте я могу что-то сделать, я беру это место и время.

У моей бабушки был зоб, костыли, одеяние из бесконечных латок, у нее никогда не заживали и гноились ноги, она на протяжении 40 лет не выходила из дома - упав в подвал во время наводнения в Геленджике, она так и осталась инвалидом.

Она не любила жизнь. Она ненавидела детей, людей, бабку Власевну, бегавшую в церковь, ненавидела родителей моей мамы, соседку, с которой они периодически срывали друг у друга объявления «Сдается комната». Но она любила меня и папу.

Бабуля приходила часто ко мне, и я чувствовала это дыхание, это странное желание смерти, но сражалась.

Вчера я сказала: «Я куплю себе красное платье, оно будет красиво смотреться на зеленой траве». Сегодня я пошла и увидела его, оно лежало прямо для меня. Не знаю, найду ли я в себе силы для этого платья.

Однажды распустившись как бутон однодневного цветка, что-то во мне закрылось и превратилось в коробочку с семенами. Они из меня сыпались и сыпались, я их собирала и нанизывала как паук на свое руно.

Я привыкла прятаться, закрываться, ввинчиваться внутрь. Я привыкла поглощать свет и собирать его в какую-то внутреннюю энергию, которая, дойдя до максимального сжатия, взрывалась и освещала на годы вперед. Я знала, что я маленький щуп на тонкой простыне перемешанных нитей времен, крови, судеб, поколений, слов, бесконечности. Я не знала, что будет завтра, но протискивала нос в таинственность, которая представлялась мне настоящим. Я не могла жить настоящим. Любовь, Бог, деяние - это категории моментальные. И если ты не понимаешь настоящего, ты вне судьбы.

Я была вне. Я чувствовала, что так нельзя, что это наказуемо, я прочитала много книг по психологии и психиатрии.

Я смотрела на птиц и мне хотелось знать их беззаботность. Смотреть на солнце и пронизывать свое тело улыбкой. Я все теоретически принимала, но шла ставить воду на чай и знала, что будет продолжением через полчаса: кто мне напишет, кто позвонит.

Я была мечтателем-маньяком: разговаривала с людьми, ездила в прекрасные города, где никогда не бывала, давала интервью, целовала мордочку верблюда и плыла на полярной льдине, cидела в кафе в шляпе и длинной белой одежде на берегу моря, писала что-то в блокноте, щурясь на моросящий дождь, ждала кого-то, глядя на часы, беззастенчиво любила. И все это клубилось вокруг с такой интенсивностью, что когда нужно было просыпаться и осознавать, где я и кто я, мне казалось, что у меня забрали жизнь.

Мне мучительно хотелось стать собой из своих грез, но так как я была столькими сразу, то понимала, что это невозможно. И именно поэтому знала, что обещанное землетрясение в Риме не состоится. Потому что, если на борту самолета есть хотя бы один человек, которому надо что-то сделать в будущем, самолет не упадет.

Ее редкие седые волосы, коричневый гребешок, янтарные бусы от зоба, венские стулья, железный будильник, вальс «Амурские волны», который она хотела слышать на своих похоронах.

Она была коммунисткой. Она была женщиной, которую действительность превратила в монстра. За ней, в ее прошлом, стояли пустота и какое-то отчаяние.
Я помню бренди в ее секретере, печку с пшенной кашей, темноту за окном.

Бабуля готовила мне все время эту желтую кашу. Адыгейский заменитель хлеба. Паста. Без нее не обходился ни один стол. Хворост, чебуреки, фасолевый суп, мамалыга, сладости с медом. Мне казалась, что вся эта еда внутри меня.

«Сотвори добро и брось его в воду и не проси за это цену. Почтение к тому, кто творит добро из уважения к Хабзэ, но кто поступает по велению своего сердца и без свидетелей, тот, поистине, самый богатый человек, ибо высшая тому награда – от Тха».

Она умирала страшно. А я была ее продолжением. И поэтому у меня было ощутимое желание, чтобы на мне эта цепочка прекратилась.

Я задыхалась. Мне хотелось плакать. Мне хотелось выйти за дверь и закричать: «Мир, забери меня, я не могу больше». Я ложилась на кровать и смотрела в потолок. Я не видела выхода.  Я часто давала себя в обиду и терпела. Наверное, от меня ничего не осталось.

Любить намного проще, чем ненавидеть.

Я знала, что меня вырубят. Болезнью, даже смертью. Я создавала, как и Бабуля, вокруг себя воронку, в которой, как в мясорубке, размалывалось все: пение птиц, цветы, волны моря, прикосновения других рук, мои волосы, глаза, лицо.

Я впитывала жизнь и раскладывала ее по целлофановым пакетам. Я вставала утром и говорила себе: “Сегодня буду жить”.  А потом засматривалась на какой-нибудь предмет или белый лист бумаги и меня уносило на часы.

Однажды я посмотрела в зеркало и увидела там старуху.

На мне росли мечты, как грибы после дождя. Я не успевала их собирать. Я не понимала, как обозвать это «предназначение». Я любила работать лишь потому, что это давало привязку к реальности. Меня тяготили тело, руки, зубы и люди.

«Много лет тому назад захотели Нарты — те, что были до нас, — дотянуться до неба. Взошли они на самую высокую гору, стали друг на друга, вот уже достигли самых высоких облаков, но так и не дотянулись до неба. Тогда они поставили свой скот, и лошадей, и мулов, и опять не дотянулись до неба. Оставались только маленький мальчик со своей кошкой. Потерявшие надежду Нарты поставили наверх громадной пирамиды кошку и ребенка — и мальчик дотянулся до неба».

Когда в ежедневном скулении я пыталась построить над землей идеальный мир, где смогла бы жить, после двух-трех минут в парах фантазии я начинала угадывать окна нашей веранды и грузное тело Бабули возде маленькой газовой печурки.  Хворост, присыпанный сахаром, виноградное варенье, мир, который был достаточен своей скудностью, лишенностью минимальных удобств и белой-белой отрешенностью от мира. Ведь здесь, за пределами тех стекол и деревьев, я почти ничего не нашла. Больше потеряла. Даже больше: я росла-росла, жила, падала и поднималась, а в итоге свернулась в маленького ребенка, пересчитывающего в памяти количество кошек под накрытым клеенкой столом.   

Воронка внутри меня забирала мое настоящее. И тоска на том краю была такой же сильной, как и моя непринадлежность этому миру. 

У меня была бабушка, Бабуля, которая любила меня, а я любила ее. 

У меня есть бабушка, Бабуля, у которой я всю жизнь вымаливаю прощение.

Я ее, и свой город, и саму себя все время пыталась забывать как что-то лишнее и ненужное. И когда приступы удушья уже перехватывали горло, я слепо тянулась к этим островкам прошлого, параллельным мне, и хваталась за них, как за деревяшку в море.

И тогда я призвала вернуть мне душу.