Он погиб не на войне...

       - Ба! Посмотри, какое платье мне прислали! – Я пританцовывала от восторга и нетерпения, кружилась на одной ножке, поднимала руки.
       Платье летело вслед за мной, розовое, всё-всё в кружавчиках, воланчиках, складочках. Я казалась себе принцессой, удивительно прекрасной, единственной… Бабушка кормила кур, оглянулась. Замерла. Жёлтое пшено шуршало тонкой струйкой, отскакивало от расчерченной трёхпалыми птичьими лапами, земли. Ошалевшие от неожиданной щедрости, куры не толкались, молча,  жадно клевали острыми носами, как механические игрушки.
       - Подожди, я сейчас, - сказала бабушка и ушла в дом.
       Она вышла в своём единственном «выходном» платье, коричневом, строгом, крайне редко надеваемом, во всяком случае, на моей детской памяти, виденном всего несколько раз.
       - Я отведу тебя к деду, пусть посмотрит на эдакую-то красоту.
       - Ба, да ведь его на войне убили! Как он на меня посмотрит?
       Она не ответила, взяла меня за руку, и мы пошли на кладбище. Огородами.
       Кладбище виднелось из кухонного окошка, купы высоких деревьев меняли окраску по сезонам. Сейчас было лето, и всё утопало в густой тёмной зелени. Солнечный полдень, но здесь словно задержались утренние сумерки, изредка пропуская вниз тонкие светлые лучи. Мы блуждали между земляных холмиков, протискивались через узкие проходы среди железных оградок. Бабушка бормотала что-то, вовсе несуразное:
       - Вот сколь хожу, ни разу не могу сразу прямо пройти. Прячешься ты, что ли, Павел Николаевич?
       - Это ты с кем разговариваешь?
       - Да с дедушкой твоим, с кем же ещё?
       Наконец мы очутились под  большой разлапистой липой. Холмик маленький, заросший редкой травкой, тонкой и убогенькой какой-то.
       - Ну вот, смотри, кого я к тебе в гости-то привела, - говорила бабушка, обращаясь к железному, с круглыми кончиками, кресту. – Узнаёшь ли? Это ведь Юркина дочка. Вон какая  выросла…
       Я озиралась по сторонам, высматривая  портреты на могилах…
       Обратно мы прошли через церковный двор, сквозь толстую арку, украшенную крестом, по пыльной, выщербленной дороге.
       - Бабушка, а почему ты сказала, что он на войне погиб? Он же тут, дома похоронен, он что, раненый был, да? – Вопросы сыпались из меня, как горошек из созревшего стручка.
       - Да нет, не ранен, но его война убила, - отвечала бабушка. Было видно, что разговор её тяготит. – Я даже и не знаю, он в боях-то побывал ли. А маялся вот животом, терпел, сколь можно. Не верили, вишь, ему, говорили, что домой хочет, что трус… А у него, сердешного, аппендицит ведь был.
       - Почему не верили, разве он обманывал?
       - Война… там всякое было. А когда гной-то растёкся по кишкам, домой отправили. Как и добрался – не понимаю, это ж боли-то какие!
       - А дома? А дома в больницу? Да?
       - Какая тебе больница, так, фершалка старая, вот тебе и вся больница. И умирал-то страшно. Ох, как страшно умирал… В нужник запрётся и воет, воет… на всю деревню. Страх-то какой… А ему-то? Да что говорить... Ребята вцепятся в меня, глазки испуганные...
       - А ты?
       - Что я, чем помочь, коли человек заживо гниёт, ничем не поможешь… А мне ведь тридцать было, когда вдовой-то осталась, да трое на руках. Вальке пришлось тяжеле всех: и хозяйство, и братьЯ. Юрке, отцу твоему, семой шёл. А Бориска совсем малец, ему только три, что ли, исполнилось… Так хотел картошечки молодой… не успел… Павлуша-то…
***
       Спустя несколько лет впервые услышала странные бабушкины слова, повторяемые потом неоднократно:
       - Вот ведь, как подкузьмил ты мне, Павел Николаевич! За что же ты так меня, разве я виновата? Не прощу тебе, вот никогда не прощу! – Бабушка пересчитывала тощую стопочку жёлтеньких рублёвок, среди которых мелькала одинокая зелёненькая трёшка или вовсе редкая синяя пятёрка. Пенсия. Почтальонка согласно кивала, признавая правоту бабушкиных упрёков.
       - Бабушка, ну как ты можешь? – Гнев мой был праведен и нетерпим.
       - Могу, тебя не спрашиваю. Мала ещё осуждать. – Отрезала бабушка, и, помолчав, добавила, обращаясь больше к почтальонке.– Мне тогда бабы завидовали сильно, что я сама мужа похоронила, сама обмыла и глаза своей рукой закрыла. У многих-то и могилка где, не знают. А потом к пенсии прибавку сделали вдовам солдатским. А я-то никто, муж мой ведь не по ранению, по болезни с фронта вернулся… А разве мне легче было, чем им? Всё сама, крутилась как белка в колесе, троих поднять – тяжко, ой, как тяжко…
***
       Она пережила его на полвека. Солнечным майским днём проводили мы бабушку к тому, чей портрет всегда висел над её кроватью. На вечное свидание.
       Два раза в год приезжаю я на малую родину. На сельском кладбище есть теперь несколько «родных» могил. Одну из них всякий раз приходится искать, плутая под глубокой тенью разросшихся деревьев. Кажется мне, что этой парочке до сих пор есть о чём поговорить без посторонних глаз, и они терпеливо пережидают обязательных гостей. Им не нужно никуда торопиться. Времени достаточно, чтобы вспомнить, помолчать, попросить прощения друг у друга. За то, что корила когда-то… За то, что погиб не на войне…
       Стою на круглом пятачке автобусной остановки, смотрю на вечно пыльную, всегда разбитую дорогу. Два знакомых силуэта, расползаются, уходят. Один маленький-маленький, нежно-розовый, кружевной, воздушный. Другой – строго-коричневый, черноголовый… Память доносит обрывки давних слов, летающих со времён моего детства:
       - … разве так... бывает?..
       - …война убивает по-всякому… бывает и так…
                17 мая 2011 года