Новые лица

«Так-так!.. Внимание!..
Мы поведаем Вам историю «в лицах», где не бу-дет единственного повествования.
История эта – вспять или навыворот – не могла быть никак написана одним человеком.
Прошу снисхождения, Господа»!
________________________________________
Слова эти будто сорвались с подшитого ДВП потолка, и строчками пали на пол. Единственным свидетелем этому (более лёгкому, чем дуновение ветра) событию мог бы явиться молодой человек двадцати девяти лет, с умным и мужественным лицом, который едва ли не вздрогнул в тот самый момент, когда восклицательный знак от «господ» коснулся «писательской пыли».
Он сидел в третьей комнате «мёртвого» дома – и, заваленный бумагами, казался сам не в себе. Уже многое было прочтено – голова его шла не кругом, а как бы горела – и какая-то неведомая чувственная стихия завладевала им. С чего было начинать, он представить не мог.
Написанные сцены валялись на полу, потому что молодой человек, прочтя очередной листок, оставлял его там, где заканчивал строчку. Сцены варьировались, странным образом вплетаясь друг в друга – и, казалось, им не будет конца.
Очень скоро молодой человек понял, что всё его занятие совершенно бессмысленно, а теперь до одури соображал, как поступить.
Так бы думал он долго и долго – до самых тех пор, пока под руки ему не легла изначальная «книга первая».
Истязая и мучая текст, как мартышка очки, наш герой уяснил для се6я, что какой-то там брат Владислав со своей сестрой Анной, даже не зная друг друга, просто шагают рядом чуть ли не к собственной смерти.
Однако никто там не умер – никто умирать не хотел – все, правда, падали, все исчезали, будто куклы живые, а, может – и резина от них.
Ещё бы одно заблуждение – и шалые мысли героя зашли бы в известный тупик. Но тогда бы дальнейший сюжет вообще не имел значения.
Оставалось ему убедиться, что живёт он в день марта тринадцатый – и события наперёд вовсе его не касаются.
***
Дом, в котором пребывал молодой человек, был не очень высок, под «шубой»; и состоял из четырёх больших кабинетов, расположенных глухим каре. По центру здания, как бы в вырезанном изнутри пространстве, расположилась огромная зала – даже нет, никакая не зала, а самый настоящий зрительный зал, типичный для множества провинциальных театров.
Особняк, как ни странно, не имел наружной двери и беден был окнами; а при нём, весьма похожим на обычную кочегарку, стоял дряхлый домик, теряясь в ранних черешнях. Именно через него, этот домик, пройдя скрытым под землёй переходом, можно было попасть в центр основного строения, крышей которого служила остеклённая ротонда, чем-то схожая с теми, что встречаются на перронах вокзалов. Там были ступени, летящие серпантином вниз.
Обследовав покои внутри и не обнаружив никого, молодой человек переступил через небольшой порог и проник, наконец-то, в зрительный зал, где горел в люстрах свет, но не было окон. Напротив двери, в которую он входил, не было и фронтальной стены, а на её месте провисал тяжёлый, плотный занавес из тёмно-красного бархата, за которым открывалось зеркало сцены. Перед занавесом, метра за три-четыре от несуществующей стены, ярким кровавым светом сочилась усечённая рампа.
Здесь, одно за другим, совпадения стали его поражать. Он обнаруживал то, чего никогда не видел. Однако предметы, разбросанные чуть ли не у него под ногами, уже где-то мелькали в прошлом – только память его оказывалась бессильной, и потому он совершенно не понимал происхождение и назначение всей это бутафории.
Валялся знакомый ему дипломат, стоял маленький гробик, а рядом, рукояткой вверх, торчала кувалда. На креслах лежали папки с речами, кассеты... Поодаль, загромождая боковой проход, кучей громоздились весь реквизит и вся мебель спектаклся, который предстояло сыграть. Видеомагнитофон с телевизором, по странной прихоти помрежа, «утопали» в оркестровой яме.
Молодой наш герой закурил сигарету, и уселся по центру в первом ряду. Однако не успело ещё кресло даже скрипнуть под ним, как повеяло сквозняком, и тут же раздался шум, похожий на вращение вентилятора. Усиленный многократно, этот шум вырывался из всех боковых и фронтальных колонок, сотрясая пространство.
Тут же, загасив сигарету, молодой человек встал, и направился к сцене. Шипение звуковых колонок усилилось, пугая его и вызывая неудержимый озноб.
По чьей-то неведомой прихоти ему хотелось разглядеть всё, что находилось на сцене. Однако у самой рампы он вдруг неожиданно повернул в обратную сторону. Какая-то сила как бы удерживала его, не давала проникнуть через тёмно-кровавый занавес.
И всё же перед его взором успело мгновением промелькнуть видение, которое взбудоражило его ещё более. Ему показалось, что за занавесом должна стоять, где-то в глубине арьерсцены, белёная русская печь, а возле неё, в красном свете...
Молодой человек попытался представить себе, что же там могло быть, но видения тут же исчезли, оставив его вновь наедине с собой. Все фантазии его оборвались, и он возвратился на место.
По пути, он успел отметить, что не хочет более никуда идти, а хочет просто постоять, хочет остановиться.
И всё же его неодолимо тянуло назад, к публике, этой привычной, пёстрой и шумящей толпе, которую он, конечно, нигде не обнаруживал.
Не успел он сойти со ступеней мимо портала, как мгновенно всё из-менилось; тут же погасли люстры, а вместо шипения по залу разли-лась музыка. Звучал Третий концерт Рахманинова, где так хотелось петь человеческим голосом.
Тут же яркий свет люстр вспыхнул снова, герой наш мало-помалу начинал приходить в себя, и совершенно успокоился.
Произошло и ещё одно событие, более странное, фантастичное даже, но это нисколько его не встревожило, не вызвало никакого недоумения. Он был теперь холоден, этот молодой человек, как бы безучастен ко всему, что бы ни случилось в дальнейшем.
Всё происходящее он теперь видел как бы в проекции на большом экране. А там, между кресел, медленно двигалась фигура, так похо-жая на юного нашего героя.
***
Владислав более уж не чувствовал себя одиноким. Он обрёл своё имя, и отныне не был заключён в этом огромном пространстве.
А впереди, на первых рядах, сидели неподвижно актёры и прочие случайные зрители, как бы взирая туда, где минуты назад свисал экран, закрывающий занавес. В самом центре меж ними возвыша-лась фигура с отброшенной назад головой. Владислав, по неизвестной для него причине, принял её за главную.
И лишь, подойдя поближе, Владислав заметил, что актёры и зрители не просто не шевелились, а казались мертвы. Он тронул за плечо одного, второго – никто не вздрогнул, не смял даже мускула.
Всё было бесполезным – живых участников происходящего ни в ком обнаружить не удавалось. Актёры и случайные зрители так и сидели по-прежнему, уставившись на пустую сцену. Общая картина казалась зловещей и оставалась неподвижной.
Ещё одно обстоятельство странно поразило молодого человека. Все сидящие в зале смотрелись на одно лицо. Но лицо это множилось, рассыпалось по годам и событиям, будто один и тот же человек, отсидев весь свой стаж в театре и все сроки в гримёрной, пережив на родимой сцене чуть ли не сто возрастов, так и не нашёл, не сыграл даже единственной роли.
Он был мёртв, человек этот, во всяком своём обособлении, перево-площении, во всяком образе...
«Так вот с кем приходится иметь дело, — заключил Владислав, — вот кто живым предо мной не предстанет!»
Он поспешил закурить вторую сигарету, и уселся так же по центру в первом ряду. Музыка стихла, и снова как бы заработал тот же самый вентилятор, отдаваясь шипеньем в колонках.
— Да ведь занавес всё время открыт, — раскатился по залу ужасающий шёпот. И все манекены закивали в такт, только им понятным словам, своими головами.
И тут, наконец-то, Владислава осенило. Ему казалось, совершенно некстати, что будь-то какая, никому не нужная жизнь, превращается в его биографию.
И едва он об этом подумал, как зрители и актёры мгновенно исчезли: зрительный зал опустел –  и превратился в его прежнюю третью комнату того же «мёртвого» дома.
А, на полу всё лежали разбросанные листы – одно лишь зеркало сцены зияло по-прежнему вместо стены.
***
Ему была известна некая молоденькая женщина по одной единственной фотографии, что оставила мать. Она тогда рассказала сыну, что был и, наверное, есть у неё родной брат: а вот эта девушка – его дочь.
Путаный и сбивчивый, похожий на приступы, рассказ матери о брате своём он, конечно, не воспринял достойно. Но и мать ничего не могла объяснить. Он лишь помнит, что старательно слушал, а мать то плакала, то кричала, то вообще проваливалась в каком-то постыдном забытьи. И что-то произошло с ним такое, что-то врезалось в сердце его, будто некое уверение или чувство, чему он никак не находил объяснений. И теперь, быть может, только теперь всё начинало в нём связываться – на ощущении пока, на предчувствии – в целое повествование.
Он спешно оделся, сбежал по ступенькам вниз, проскочив переход во мгновение – и вышел, буквально, из русской печи, через заднюю потаённую дверь.
Едва отряхнувшись и ступив на некрашеный пол, Владислав ощутил смятение: с белых стен на него прямо пялились «новые лица» без глаз. А на одном из портретов, будто вчера написанном, он узнавал себя.
Но что-то его торопило – он выскочил прочь, завёл «мотор», что стоял у калитки – и перво-наперво заехал на почту, чтобы дать сестре телеграмму: адрес той был указан на фото. Затем развозил пассажиров, и с удовольствием болтал с ними – а сам всё думал и решал возникшую перед ним задачу.
Так вообразилось ему, что начать можно с дядиной смерти. Но тут мысли его смешались, разбежались по всем направлениям. И неведомая чувственная стихия вновь овладела им.
В полдень, от усталости, он даже вздремнул на неприметной стоянке. Засыпая, боковым зрением Владислав успел заметить, как некто, сойдя с тротуара, вяло взмахнул рукой.
Но сознание его уже пребывало по ту сторону пограничного состоя-ния. И снилось Владиславу теперь, будто человек, взмахнувший ру-кой, настойчиво стучит в лобовое стекло, и подаёт зовущие знаки.
— Вы, — говорил человек- приветливым тоном, — должны всё оста-вить, и прийти ко всем нам. Мы назначим вам должность, всё станет совсем иначе.
— Но я не хочу, — возражал Владислав.
— Мы никого не просим, — отвечал тот же тон. — Мы вас приглашаем! Мы зовём! Никто ещё не отказался, поверьте.
И Владислав тут же почувствовал, как мужчина подтолкнул его в спину – и от этого толчка Владислав вздрогнул, и тело его закачалось, плывя, словно шлюпка, по глади фиорда.
Только вместо открытого моря тело его уносилось вверх, к горам – и там, над безбрежной пропастью, он видел заблудшую женщину, висящую над обрывом фиорда. А фиорд – не фиорд, в самом деле, а сюжет его будущей книги. Владислав поразился последнему.
— Зачем вы сюда приплыли? — спросит его заблудшая женщина. — И кто вы? Здесь одни только скалы, здесь делать вам нечего. А там в глубине, среди скал – шатёр со флагштоком. Легенда расскажет вам, что когда-то в шатре со флагштоком, много тысячелетий назад, расчленили одного человека. Тысячи лет уж прошли, а я сторожу его останки, и рассказываю об этом легенды. Правда, никому до сих пор так ничего не сказала. Потому что вы первый, кого я увидела.
Заблудшая посмотрела на Владислава бесцветными глазами, и про-должала, как бы извиняясь на каждом слове
— На моей всё проходит памяти... И, чрез большие столетия, люди, жившие здесь, всё ждали, что вместо убитого выйдут на свет из шатра двенадцать лиц новых – шесть мужчин и шесть женщин. А тот, кто узнает и поймёт этих новых людей, обретёт себя в том расчленённом. Теперь наступает и его, убиенного, время...
Владислав что-то хотел спросить, но язык ему не повиновался, и даже шипения слов своих он сквозь сон не расслышал Жуткий страх переполнил его... Только женщина всё продолжала, будто говорила воочию с ним.
— Вы не бойтесь, молодой человек, всё, как в сказке. Его снова срастят, окропив водой мёртвой. А когда принесут живую, он проснётся, и возвратится на землю. И тогда люди, безмерно и вновь, обретут своё прежнее счастье, дарованное высшим разумом.
И следом исчезла заблудшая женщина. Возобновился престранный стук в лобовое стекло. Хлопнула правая дверца... А на переднем сиденье, возле спящего Владислава, обрела своё место фигура прохожего...
Новоявленный пассажир всё кричал, и трогал Владиславу лицо. Спящий мгновенно покрывался испариной... А пассажир был слеп, и суетлив безо всякой меры... Они долго говорили в машине, щёлкали кнопками автомагнитолы, и всё время о чём-то спорили.
— Браво, юноша, браво! — гремел его голос. — Так ночью возвращайтесь ко мне, мы перетолкуем подробно. Я буду вас ждать в «мёртвом» доме. Запомните, ночью!
А когда, наконец, посторонний вроде бы вышел, герой наш открыл глаза. Одинокий прохожий – всё, что он помнил из нелепого полусна полу бодрствования – снова вяло махнул рукой.
***
Мне приснилась однажды подспудная месть,
Будто кто безобразный, беспамятный есть,
Будто кто ненароком сомненья мои
Совратил блудным оком, сразил без любви.

Я, на стыд невзирая, молитву шептал:
«Где, скажи, дорогая, родной мой портал?»
Я стоял в тусклом свете, сомненья губя –
И не видел, как дети теряли меня.

Но смущённая Духом, незваная мать
Всё шептала мне в ухо: «Пора умирать...»
Она очень жалела: «Посыльный не скор.
Уголовное дело – подшит приговор!»

Но успел я, вставая, спросить, как сейчас:
«Ты ль, подруга седая, мне смерть про запас?»
Но «подруга» молчала, гадюкой глядя –
Под своё одеяло тащила меня.

Я женюсь на гадюке, плевать мне на сон –
Может, выгладит брюки (такой моветон!)
На руках моих дама – то ведьма «виней»,
А над ней голограмма сплошных королей.

Мне не взять той колоды, не сбросить с руки –
В моей зимней берлоге короткие дни.
Декларация века – всего-то пять слов:
«Убивать человека проще двух пустяков».
***
Человек в такси передёрнулся, и выключил магнитофон. Что, какие ещё испытания, могли его ожидать? Он и так слишком думал о матери…
“Брат, её брат – этот дядя!..»
Снова мысли его разбежались, растеклись, словно лужа. Нужно было себя хоть чем-то занять. Владислав припарковал машину у «оперного», и выключил двигатель.
Было два часа пополудни, время обеда. Он зашёл в кафе «Театраль-ное», и заказал на второе бефстроганов.
«Мы не будем усугублять, Господа, и без того крайне сложное положение Автора.
Сообщим, что когда молодой человек вернулся к машине, то на правом переднем сиденье его ожидал сюрприз.
Возможно, что свёрток, оставленный или подброшенный кем-то, лежал на том месте ещё до обеда. Возможно и то, что неожиданный сон, вследствие усталости нашего персонажа, породил немало странностей, вплоть до стихов; а одинокий прохожий, что следует из привычной логики, и явился тем невероятным лицом, которое и совершило всё чудодейство.
Если бы так, Господа! Но есть поступок, есть чувство, есть мысль. Всё вместе – это ваша свобода!
Но что находилось в свёртке?.. Нет-нет, оставим такое – даже думать не будем . Это бы надо ви-деть, чтобы ошеломиться мгновенно.
Может быть, так, а, может, иначе, но в свёртке оказалась, поражающая своей простотой, фото-маска! Она не имела единственного лица.
Казалось, что тут такого, что невероятного в том, если, скажем, из какой-нибудь особенной фототкани изготовить что-либо подобное? Однако секрет совершенства, если вдуматься только, представить – никак не передаваем одними словами.
Это было, скорее, живое лицо человека (одного ли, другого...), смотрящего прямо на вас. И когда в складках этой цветной фототкани промелькну-ло обличье женское, молодой человек мгновенно нашёлся.
Отшвырнув маску в сторону, он достал фотогра-фию дочери, и принялся её изучать. Но сколько ни вглядывался в знакомые явно черты, не понимал ничего тем более.»
(Господин Дворецкий:
специально для романа
«Илья Дувалов»)
***
Андрей Аркадьевич Прядин сидел в кресле, курил. В городе надвое разламывался март, и снега почти не оставалось. Не было и суеты: ночь смиряла весенние страсти, гася тайны в зашторенных окнах. Вернее метронома считали настольные часы. Телефон молчал, не звонил никто в дверь.
Андрей Аркадьевич подобрал с журнального столика давно уж забытую «литературку», перемял её, и задержался на шестнадцатой полосе.
«Ну-с, - говорил он годами одни и те же слова, - что новенького от-крыл для нас Евгений Сазонов? Впрочем, не всё ли равно, кому разгадывать это журналистское убожество!»
Да приуныл тут Прядин, учуяв в строчках накоротке несклоняемый и сытый раж: ликуют, канальи! Уж шутки у них – и те - самодовольные да выщербленные. А Сазонов, благой и потворный слуга не до степеней вальяжных господ, не то рад потехам в чести: сам себе писатель – и сам персонаж! И во всякой въедливой иронии по поводу автора «романа века» Андрей Аркадьевич раскусывал горечь и дурноту.
Часы выбили из себя одиннадцать ударов, будто выкрали все два-дцать три часа. Вслед зазвонил телефон.
— Да! — по обыкновению жёстко откликнулся Прядин.
— Андрей Аркадьевич, ты не занят? — спрашивал нетерпеливый женский голос.
Прядин противно, точно чему чужому, поморщился, вяло заражаясь наскучившим чувством.
— Да нет же, нет! Ты едешь?
— Конечно, глупый вопрос! — ответила трубка.
— Тогда жду. Только приезжай поскорей.
В квартире актрисы связь прервалась. И, конечно, Татьяна Борисовна осталась удручена. Она не понимала своего режиссёра: то он загорался вдруг, а то, будучи предан себе, уходил в нелюдимость, раздумья, немую безрадостность. Он тяготился ею – это было понятно. Но ведь он же любил? Он так любил эту беспечно своенравную женщину. И чего не любить-то было!
Она была мягка и изящна – того чарующего возраста, который так любезно назван бальзаковским. Все черты её, все торопливые жесты и мимика выдавали в ней сладкую зрелость. Но глаза – то тёмные, то гневные, неустанно первородные в грехе – жаждали счастья, любви, аплодисментов. Рот же, полон губками и влекомо широк, был чувствен, дрожащ, беззащитен во вкусе: он боялся, кривился, готов был по-подлому сдаться. Она не любила свой рот.
Едва справившись с собою пред зеркалом, женщина накинула короткую курточку и выбежала на улицу. Ей нужен был темп. Только в нём она могла забыться, обронить как-нибудь невзначай, в случайной обмолвке, усталость свою.
Скоренько тормознув машину, Татьяна Борисовна вскочила в неё в том самом спасительном темпе.
— На горсад, пожалуйста!
И такси, подхватив её слёту, рвануло в притихшую ночь. Ей почему-то вдруг показалось, что она устремляется, спешит к театральным кассам, чтобы посмотреть на себя, посмотреть, наконец-то, спектакль о собственной жизни...
***
Что так спешим? Ещё свет не погашен -
Вам ведь не продан последний билет;
На обертонах печали не Вашей
Мы вам сыграем струнный квартет.

Будет там скрипка, и будет вторая -
Будет там альт, виолончель;
Ноты пропали? Так память седая
Их напоёт нам, как сказочный Лель.

Этот влюблённый светел и кроток -
Смел он любить, не владея ничем;
Он не Мизгирь, не одинокий -
Он вне гордыни - и, право, зачем?

Что мы так бьёмся, над образом плача?
Нам ведь Снегурочки не воскресить;
Там, где успех - и там, где удача -
Тают не сердцем, чтоб слёз не пролить.

В нашей печали - слепой, безотрадной -
Отсвет надежды забытой блеснёт;
В Вашей же радости - жаждущей, жадной -
Странник случайный приют не найдёт.

И не спешите себя разукрасить,
Не претворяйте притворство своё
В спелую жизнь – жребий тайный опасен -
Он безутешен, как сердце моё
***
Актриса вздохнула и наклонилась вперёд. Под приборным щитком, где ей и положено, светилась шкала магнитолы.
— Странные, странные стихи, — обронила она.
— Да, представьте, такие странные, что вы даже нигде их не слышали. Хотите, отмотаю назад?
— Да, если можно.
Она вслушивалась в нечаянные слова – и, казалось, они кратны все-му, что случилось, случится в сюжете. Строчки катились, дразня её память, томя непоседливый пульс. Что же похожее было? Что было похожее? С кем?
Беспокойно-томящее чувство вмиг овладело Татьяной. Будто много – не мало -  тому лет назад всё уже повторялось: та же неподвижная спина впереди, тот же сумасшедший бег-шелест колёс, то же волнение самое перед чем-то стремительным, уносящимся в пропасть.
Всё мешалось – и она никак не могла уяснить: то ли свет рядом-близко пролетающих фар, то ли визг сбитых с ног тормозов швыряют их снова в разбитый кювет – но нет, нет же, чувство было другим, похожим, скорее, на серебряный омут. Почему же серебряный – интересно бы знать?
Ну, да! Это очень уж много мужских захлебнувшихся слов: всё без спасенья, и совсем непонятно. Кто так тонет на самом-то деле? Кого он теперь зовёт? Что там стучит его сердце?
Тон качнулся неведомый, стих – и печальная йота о сердце замерла под обшивкой салона.
— Кто вы? — воскликнула женщина.
Молодой человек не ответил. Он сидел неподвижно, во власти пре-странных иллюзий.
— Я не выйду, пока вы не скажете!
Молодой человек усмехнулся, резко выбросив влево руль.
— Осторожнее! Мы же убьёмся!
— Не тревожьтесь, недорого станет.
— Вам недорого, а мне жалко!
— Что-то день невесёлый сегодня, — начинал молодой человек развивать свой сценарий знакомства.
Он ещё утром решил для себя, что будет проживать все страницы непостижимого«дядиного романа».
— А что, что случилось? — искренне взволновалась женщина.
— Март талый, плаксивый. Фонари не светят, не греют. И что на душе может быть?
— Я вас не совсем понимаю.
— Вижу, что грустная, вижу, печальная… — спешил молодой человек подыскать ключики к дамскому сердечку.
Он изъяснялся как-то витиевато и красиво, так что даже развязность его и назойливость казались ей совершенно уместными. К тому же, она забыла и думать об Андрее Аркадьевиче, о старой и уставшей от недомолвок, любви.
— Вы что? Ко всему, и поэт! — спросила она, и кивнула ещё на при-борную доску…
— Так это были ваши стихи?
— Нет, не мои, поверьте. Стихи, как святые праздники, с неба на нас не падают – то ли будут они, то ли нет! Но я помогу вам, хотите?
— Интересно, каким это образом?
— Я скажу вам правду о смерти! Давайте назначим день.
— Да мало вам разве? — вскричала актриса. — Всё было! Я не хочу ничего!
— Но всё, всё свершится в положенный срок, — декламировал молодой человек, — день последний Помпеи сомненьем назначен!..
— Нет, это невыносимо! — она повела сжатым ртом. — Зачем вы говорите стихами?
— Шучу, Татьяна Борисовна, просто шучу. Может, прежде послушаем музыку?
— Какая ещё музыка! Какая музыка может быть? Кто вам сказал моё имя?
— Вы только не волнуйтесь, Татьяна Борисовна, не бойтесь ничего. И ни о чём, бога ради, не думайте. Женщине вредно думать.
— Да что произошло, в конце-то концов? Что происходит здесь? Вы мне скажете, наконец-то правду?
— Правда, увы, та же ложь без предела. Кто вам подскажет её?
— Послушайте, бросьте «свои стихи»! Ответьте хотя бы, кто сказал моё имя?
— За всё, что случится, я не в ответе… — пробубнил молодой человек, и замолчал.
Невольная пленница этого такси казалась совершенно растерзанной. Она, было, что-то хотела ответить, настоять на своём, но голос таксиста действовал на неё, как фиксаж после проявки фотографии.
— Я назвал бы вам сотни имён, — продолжал этот голос, — если бы вы спросили, кто его не сказал, ваше имя…
— Что, что случится ещё! Чего мне от вас ожидать?
— Мы все вместе, Татьяна Борисовна, обратите на это внимание, должны торопиться к кладбищу. Первый спектакль – был и есть – он остаётся за нами! Скоро премьера, заметьте.
И от этих чудовищных слов, завалившись на спинку сиденья, актриса застонала, будто от боли. Он, этот взрослый юнец, загонял её в слепой угол, сообщаяя сущую правду.
«Вот ведь, паршивец, нашёл – ну, конечно, где мог он найти! – в старых затерянных письмах дату начала, день в день.»
Начала чего, могла бы она следом спросить. Но её состояние было гораздо сильнее способности мыслить.
«Ещё хоть слово его одно, ещё только выдох его беззвучный, она ни за что не ответит, ничего не снесёт. Как же сбить эту спесь с неподвижной его спины? Как уйти от истерики?
Что и кому она будет должна?»
И спасенье непрошеным гостем явилось пред ней. Успевала она, не думая и не гадая слов.
— Кажется, я начинаю догадываться. Вас, молодой человек, тоже, оказывается, заразили. Так нет же, мужики несчастные!
— Да ведь мы приехали, Татьяна Борисовна, прошу вас.
И у вконец разволновавшейся женщины мгновенно всё выветрилось из головы. Кроме разве что загубленных писем и слов о премьере.
— Мы должны помолчать с вами вместе, — голос её задрожал... — Давайте, покатаемся, а?.. Я хочу покататься немного.
Неподвижная спина впереди заслонила ей всё.
— Будем кататься мы или нет? — раздражённо проговорила она.
— Будем, конечно же, будем...
Развернувшись, такси пронеслось по центральной широкой улице, улетая за город.
Наконец-то она расслабилась, распустив, точно веер, репризы от старых спектаклей. Человек за рулём был доволен. Ему нравилась эта игра и его в ней роль. И совсем уж не зря он подобрал эту женщину.
Свет дальнего пред ним фонаря падал минуты назад на маленькую фигурку её, отчаянно махавшую рукой. Это было почти что на сцене – это было в видеозаписи, скомкавшей театральную репетицию.
***
И лёгкость её тут же исчезла. Он что-то говорил ей снова про март, про окна и тайны, их свет и тепло. Она нехотя думала, даже и спорила, а слух всё глотал слова незнакомца. Он, будто живой нейролептик, проникал в её душу, шаря наощупь, как в трамвайном кармане. Потом предложил телефон, обещая понятную помощь.
Ей стало, конечно же, ясно, что с треском провален и этот её дебют. Молодой человек всё больше казался ей просто страшным. Но как, как бы сделать ей так, чтобы жуткий его сценарий было можно прочесть по-другому? А нет, так уж лучше сыграть его заново.
— Давайте поедем медленно, — обречённо проговорила она, — или мне, может, выйти? Сверните куда-нибудь.
— За вокзалом почти нет фонарей, там прекрасные улочки.
— Ради бога, езжайте! Только молчите.
Такси, щупая на свет переулки, сонно теперь скользило, будто в нём пассажиры разливали вино.
Успокоиться бы Татьяне Борисовне, вернуться в привычное состоя-ние, когда темп был послушен, подвластен всем прихотям. Она бы спешила, а мир её ждал!
Что ей делать, что можно поделать? Этот негодный мальчишка, измотавший всю душу, ей не указ. Что думать? И зачем, чего ради она села к нему?
Ей хотелось бить его в спину, лишь бы та дрогнула, сдвинулась, стала податливой. Можно даже прижаться к плечу, можно поплакать. Можно признаться даже, как она любит своего режиссёра, и как любить будет всегда. И от этого она мучается, не живёт почти. Зачем, зачем всё это? Кто скажет, зачем?
«Ну и пусть! Будет всё, как хочу! Хуже уже не будет. Я чувствую, знаю: он нежный, он будет нежным со мной. Это любой ценой, это уж выйдет!.. Что он так медлит? Ведь я же обычная женщина! Вдруг ли?.. Нет же, ещё раз нет! Я тогда удавлюсь, я такого не выдержу, не снесу никогда. Всё равно ведь он будет моим?.. Что я?.. Дура, какая ж я дура! Всё будет лучше, лучше…»
Незнакомец читал все её состояния, и невольно она успокоилась.
Заглушен мотор, тишина… Мягко зевая дверцей, он уходит под звёзды... Там, под этими звёздами, прижимается месяц к земле. Но Владислав не понимает ничего., Зачем он об этом подумал? Зачем вообще в его голове роятся все эти странные мысли? Он думает о дяде, и ему так кажется, будто загадочный его дядя смотрит почему-то на те же самые звёзды, на месяц... Что он там потерял, этот дядя, что ищет?
Но более Владислав не успел ничего подумать... Он не вспомнил о сестре своей Анне, и, конечно, представить не мог, что сестра его смотрится в небо, и видит там... Для чего, для чего же всё это?..
***
Ей снова хотелось плакать. Ей было благо. Ей было тихо. Случайный мужчина, сказавшийся чутким, дал ей желанный покой. Он стал молчаливой подсказкой, не роняя ни лести, ни слов.
О. она будет любить! Она сможет любить его. Теперь уж, так точно. И, постучав ноготками в стекло, женщина сдёрнула курточку. Он отозвался ей...
«Господи, это всё! Господи, да что же это такое? Господи! Да как же его зовут?..»
И в незнаемой новой страсти она отдала ему всё, что не вмещалось в груди. Она шептала «спасибо» за стоянку в холодном воздухе, за бесстыдно сплетённые ноги, за отдых – этот славный и счастливый отдых в их, сводящем с ума, разговоре. Что же творилось с нею? Она сорила словами, и звала его богом. О, Господи, Господи!..
В ней воцарилась женщина – и она забыла о боли, забыла о возрасте. Она плакала и рыдала от забытого счастья.
На горсад возвращались легко, но всё время молчали. Лицо у актрисы светилось, играя фонарными лентами.
На площади Ленина Владислав остановил вдруг машину.
— Как, разве здесь? — растерялась Татьяна. — Ах, какая ж я дура! Так приятно быть женщиной, что я ошалела.
— Более чем, и взаимно, — подхватил Владислав. — С позволенья приятной женщины, мы остановимся. Я очень устал. Сегодня был трудный день.
— А что, снова что-то не так?
— Нужно переговорить поспокойней.
— Давай перейдём на «ты». Я хочу тоже с тобой говорить. Жаль, что нету вина.
— Найдём, как же нет! — И Владислав вынул из дипломата между сиденьями бутылку сухого вина.
— О, такой точно дипломат…
— Да, я знаю. Это дипломат Андрея Аркадьевича. А меня зовут Владислав. По-моему, так.
— Наконец-то, о боже, ты назвал своё имя! — она замешалась, гадая, что раньше сказать. — Ты не знаешь всего, Владислав! Это старая очень история. Как-нибудь я тебе расскажу. Но как ты разведал про нас? Что-то там в дипломате, да?
— Да, конечно, приятная женщина. В дипломате «кино», там кассета. Выпьем на «ты», выпьем за братство!
— А, может, лучше за «сестринство»? Но всё равно давай выпьем! А ты не такой уж и вредный, как сначала казалось. Но тебе же нельзя!
— Всё можно. Ну, выпьем, Танечка! За тебя, и за нашу книгу с тобой!
— За какую же, Владик, ты что это?
— Выпьем, Танечка, выпьем. Я тебя обожаю.
И новый, возрождённый её ожиданием, молодой человек, осушив, как ни странно, фужер (откуда в такси-то фужеры!), рассказал ей про дом, рассказал про бумаги, рассказал о дядиной смерти.
— Что за чушь! — воспротивилась Таня. — И кто же твой дядя? У Андрея Аркадьевича, насколько мне известно, нет никакого племянника. Хотя, всё может быть. Есть в вас что-то общее.
— Скоро узнаешь. А теперь поедем к нему!
— К кому, Владислав? Если к дяде, то мы никуда не поедем – ни ты, и ни я. Я вообще ни к кому не поеду. Я даже хочу напиться, но только с тобою.
— Надо, Танечка. Ты поедешь к Прядину, я тебя отвезу. Поедешь к нему, хорошо?
— Я устала, Влад. Я так от него устала, если б ты знал! Как от тебя поначалу.
— Ты же любишь его!
— Да не я!.. — возмутилась Татьяна. — Это не я, а что-то во мне, над чем я совершенно не властна. Моя воля, а, точнее, неволя любит его. И в наше дурацкое время совсем непонятно, кто кого любит. И, прости, это вырвалось. Что из того? Может быть, и не человек любит человека, а какая-то лишь часть организма, рудименты какие-то... Мне страшно об этом думать...
Она осеклась, будто кто её больно ударил.
— Теперь уже я не понимаю тебя. Что с тобой? — Владислав испугался вдруг, как и всему прочему непонятному, что случалось и прежде с ним.
— Да нет ничего, это так. Баба я, женщина, обыкновенная баба. Раньше любила, а теперь не могу. Дело ведь совершенно не в этом. Ты знаешь одно, я другое.
— Говори! Что я знаю, неважно.
— Я ничего не пойму. Эти письма, они у тебя? Они в дипломате были?
Вообще-то Татьяна Борисовна думала совсем о другом. У неё была взрослая дочь, но она хотела жить. И Владислав для того очень бы даже пригодился. Но, увы, и возраст, и обстоятельства. Она не могла противиться собственной плоти. Хотя каждая женщина скажет, что это душа. Так ведь и у мужиков душа всё там же – в придуманной или не придуманной любви. Господи, люди – человек, человек!..
— Нет, там лежали всего две кассеты. — Владислав говорил о своём.
Он, конечно же, чувствовал, и вполне понимал, о чём может думать женщина. Но, всех условностей ради, не стоит копать могилу ника-ким отношениям с этой прелестницей. У всякой игры есть свои пра-вила. А у человека с человеком их больше, чем вариантов во всех и всяческих гроссмейстерских партиях.
— На одной, как ты знаешь, стихи, — продолжал он, — на другой репетиция.
— Всё! Прошу тебя, хватит. Но где мои письма? — и она осеклась повторно. — Нет, он стал совсем невозможным, твой «дядя». Сколько можно комедию править!
— Ты о чём?
—Да о дяде в кавычках, о Прядине. Далось ему это белье! Только ты ошибаешься, Влад, никакой он тебе не дядя! Тебе, знаешь, к лицу всякая похожая мистика. Вот когда ты сказал про кладбище, это было нормально – я испугалась даже. Об этом знают лишь два человека, но Андрей твой Аркадьевич, поверь, здесь совсем не причём. Он не умрёт, пойми! Да зачем он тебе так нужен?
— Я всё понимаю, Татьяна. Давай ещё выпьем.
— Это с радостью, Владик. Господи, давай, конечно, выпьем! Знал бы хоть один мужчина, понимал бы женщину. Какое это было б счастье для всех!
— У тебя здоровые эмоции, Таня. Давай за это и выпьем. И надо ехать, надо срочно ехать к нему. Послушай меня, пожалуйста.
— Ты этого хочешь? Хорошо, я поеду. Только это ничего не даст, для тебя. Я слишком хорошо его знаю. И у тебя ничего не получится. И не говори мне потом, пожалуйста, кто я есть! У вас, мужиков, всё просто, а бедным бабам деваться куда?
— Ну, зачем ты так, Таня?
— Ладно, поехали. Ради тебя, поверь, теперь только ради тебя!
И через пару минут такси вырулило на кольцо горсада, и Татьяна Борисовна велела остановиться.
—Я сойду здесь по переходу, — неожиданно пояснила она, — и обязательно увижу небо. Мы все его здесь увидим, доложу я тебе, но в своё время каждый. Запомни этот переход, Владислав!
— Вот уж в чём не хотелось бы сомневаться. Значит, есть у нас всё-таки одна общая тайна!
— Ну, конечно же, есть, Владислав. И совсем не одна, а тысячи!
— Но ведь эта – самая главная! Позвони, будь добра, ты мне завтра.
— Не гони лошадей, дорогой. Это не главная тайна. Жизнь так измениться может, что живые люди придумают что-то другое над этим переходом. Я этого боюсь. Сейчас я любуюсь небом, а что потом будет?..
— И всё-таки телефон, Таня…
— Да, извини.
— Телефон мой, позвольте заметить: три – один, пятнадцать – шестнадцать. Давай, запишу.
— Я отлично и так запомню. Нет, ты мистик, мой дорогой! Это адрес моей сестры: 31 – номер квартиры, 15 – дом, а шестнадцать – улица Щорса. Если нет, правда, цифры на «ща». Я, конечно, запомню, мой мистик.
— Тем проще и слаще, моя королева! Может найдём что-нибудь во всей этой дряхлой истории?
— Ну, ты и копаешь, мой сказочный рыцарь! А вдруг та собака по-дохла? Или вообще её никогда и не было? А зарыл-то кто, уж не ты ли зарыл случайно?..
— Обязательно завтра звони, хорошо?
— Может быть, всё может быть, Владислав! — отвечала согласно актриса. — Только «дядя» бы твой ничего не узнал!
***
Было уже около часу ночи, когда Прядин, спокойный и усталый, от-крывал ей входную дверь.
— Здравствуйте, мой мудрый учитель! Как поживаете? Хотите новую задачку?
— Что это с тобой? Не надо, Таня, нет, не надо.
— Как хочешь, Андрей Аркадьевич.
— Я же просил, называй меня по имени. Хоть дома!
— Я не привыкла, с тобой вечный театр! Ну, что? С чего мы начнём наш прогон?
— А что ты так поздно?
— С любовником ездила!
— Ну-ну, пошути, это даже неплохо.
— В моём возрасте? Ну, конечно, неплохо. Так с чего же начнём репетицию? — и Татьяна исчезла в ванную.
— Да тут я задумался, — громко заговорил Прядин, позабыв про все свои обманутые надежды, — выйдешь, поговорим. А пока поставлю кофе.
— Отлично! – раздалось из ванной. — А я вина успела выпить. Так что буду спать у тебя до утра. Не слышу! Ответь, ты не против?
Но Андрей Аркадьевич, выставив турку на газ, совершенно забылся в себе. Он просто её не слышал. Виденья незримых, чужеродных ночей вновь подбирались к нему.
***
Он жил среди лиц, небылицами мазаный,
Он даже не жил, он как будто бы спал –
Во образе божием, в вере обязанный,
Он в стойке боксёрской удар не держал.

О том, чего не было, сказки не сказывать
Но что быть должно, не подвластно ему –
Легко после драки перчатки развязывать,
Но трудно на ринге стоять одному.

А там, за канатом, бьёт гонг неугаданный,
Трибуна кипит, безрассудством шипя –
Ей мил, без барьера, регламент подсказанный
Во самоспасенье любимых себя.

И ринг разделился как будто бы надвое,
Канаты провисли уныло над ним;
А в красном углу полотенце прохладное
Забыто придуманным другом моим.

Тот друг – одиночество, будто пророчество;
Но нет человека, нет жизни такой –
Чего тебе хочется, друг-одиночество?
Чего так неймётся? Чего непокой?

Трибуна взывает: «Ура тебе, Господи,
Что в красном углу полотенце лежит –
Оно ещё краше, когда на погосте
Средь зелени сосен прощально дрожит.»

Но жил среди лиц, небылицами мазаный,
Актёр, что не жил, а, потворствуя, спал;
Ни в образе божьем, ни в вере обязанный –
Он просто ни в чём себя не спасал.
***
Сквозь пламя горелки слепым, отдалённым взором видел он мальчика, вжатым в холодный пол. Видел тьму вкруг младенца, медвежьи углы барака.
На подворье сырой серый снег ещё отражает косые лучи фонарей. Где-то горою чернеет сарай, и дрова рядом с ним из ольхи – воско-вые, оранжево-тусклые.
Декабрь подобрел после первых морозов, да тянется во дворы грязь с разъезженных улиц.
Барак, кирпичи печные. Дощатая дверь заперта на засов. Гуще, безжалостней мёртвые тени – будто птицей ночной над ребёнком зловещий пластается мрак.
Жутко ему, Андрею Аркадьичу Прядину. Только почему, какие видения терзают его?..
Стоят часы-ходики... Кем-то забытое эхо качается здесь со вчера – оно онемело от вымерших слов...
Но кофе вскипел, и загасил все видения.
Да и Татьяна Борисовна следом... Торопко из-под душа вынырнув, она снова мешала ему.
— Слушай, Андрей Аркадьевич!
— Да.
— У меня для тебя собирается уйма вопросов, а прихожу – так некогда спрашивать. Что ты ответишь на это?
— Ладно-ладно, поспеши, Танечка, кофе стынет.
— Сию секундочку! Где только халат мой?