Город Солнца. Глава 1

Продолжение. См. начало "Дом на Полковой улице"

1936 год, июль, г. Сибирск.

Поезд «Владивосток - Москва» остановился на первом пути. Григорий Васильевич вышел из душного общего вагона на перрон и облегченно вдохнул воздух - жаркий, пахнущий мазутом, жареными пирожками и пылью. Он огляделся. Старое здание вокзала, привокзальные постройки. Слева, в глубине ремонтные мастерские, где он когда-то работал. Все тоже и не то. Здание вокзала перекрашено в желтый цвет. Над мастерскими огромная вывеска: «Вагонопаровозоремонтный завод имени Героев Революции». На привокзальной площади, на месте деревянной часовни, памятник Ильичу.

Тридцать лет прошло. Другое государство. Другая жизнь.

До революции по узкоколейке к городскому вокзалу ходил поезд. Интересно, как теперь горожане добираются до центра города? Оказалось, что автобусом.

- Скоро трамвай пустят, - с гордостью сообщила миловидная девушка в светлом платьице и приветливо поинтересовалась: – Куда вам надо, дедушка?

Григорий Васильевич усмехнулся про себя: - «Дедушка! Что ж и, правда, дедушка. Пятьдесят лет. Женился бы пораньше, внуков имел».

- Куда надо, дочка? - переспросил он у девушки и постарался вспомнить ориентиры. Пристань, артиллерийские склады, реальное училище, базар, цирк, Никольская церковь. Что из прошлой жизни сохранилось, не порушилось, не переименовалось? Он сказал: - Давно я не был в Сибирске, дочка, с дореволюционных времен. Не обессудь, если что не так назову. Полковая улица мне нужна. Ранее там поблизости располагались пристань, базар и цирк неподалеку.

Девушка улыбнулась, назвала номер маршрута.

В автобусе Григорий Васильевич встал у выхода, опасаясь проехать нужную остановку, и смотрел в окно. Старое и новое, знакомое и незнакомое, родное и чужое. Все перемешалось. Автобус потряхивало на рытвинах и ухабах. Пассажиры толкались, шумели, не зло переругивались, совершенно не мешая ему вспоминать.

Он вышел на остановке «Кузнечная». Вот они до боли знакомые места. Артиллерийские склады расположены на прежнем месте, сквозь кроны деревьев виден купол цирка, к пристани проложили грунтовую дорогу. До родной улицы рукой подать…

Дом с мезонином стоял на прежнем месте, подновленный, подремонтированный. Новая калитка. Скамейка возле крыльца. Скамейки раньше не было. Во дворе чисто. От сараев к калитке протянута бельевая веревка. На ней сушатся детские простынки, пеленки, одежки, женские кофты и платья, пара мужских рубах, одна из которых форменная, железнодорожная.

Григорий Васильевич вошел в дом. На кухне хозяйничала молодая женщина лет двадцати пяти. Рядом бегал трёхлетний малыш, катал за веревочку деревянную лошадку. Тут же стояла коляска с младенцем.

- Здравствуйте! – поздоровался Григорий Васильевич.

- И вам, здравствуйте, - приветливо откликнулась женщина.

- Извините, здесь когда-то Логиновы проживали.

- Мы - Логиновы. Ой, вам, наверное, Веру Борисовну! Так она еще из больницы не выписалась. Через недельку, не раньше домой вернется.

- Вера! Жена старшего брата Петра. Где же он сам? – думал Григорий Васильевич, а женщина продолжала расспросы:

- Вы нам родственник? Издалека приехали?

- Родственник, - уклончиво отвечал Григорий Васильевич. – Ты, милая, кем Вере Борисовне доводишься?

- Сноха я ей. Жена её старшего сына Василия.

- Звать тебя как?

- Наталья.

- А Петр, Петр Васильевич дома? – с замирающим сердцем спросил он.

Наталья взглянула на него с интересом и сочувственно покачала головой:

- Вы, дедка, и, правда, давно не навещали родственников. Петра Васильевича ещё в гражданскую схоронили или сразу после неё. Что и как случилось, не скажу, не знаю. Я в городе пятый год всего. До того в деревне жила. В Сибирск учиться на счетовода приехала. С Васей вот познакомилась. Мы и поженились. Детки у нас, Володя и Коля…

- Хорошее дело, - одобрил Григорий Васильевич и тут же поинтересовался: – В какой больнице Вера Борисовна лежит? Наведаться хочу.

- Наведайтесь. В железнодорожной больнице она, что в Ленинском посёлке, - ответила Наталья и, заметив, что Григорию Васильевичу название посёлка ничего не говорит, объяснила: - Это за вокзалом. Черным городом называлось.

- Городком, - поправил он. – Знакомые места. Не заплутаю. Я вам гостинчик привез.
Григорий Васильевич поставил на лавку  корзинку, достал оттуда сверток с пирогами, бутыль с молоком, передал хозяйке.

- Молоко домашнее, утрешнее. Соседка при мне коровенку доила.  Не успело, поди, скиснуть на жаре. Я берег.

- Спасибо! Скисло, так я творожку ребятишкам откину. Дедушка, не хотите отдохнуть с  дороги. Вася мой в рейсе. Боря на заводе. Мезонин свободен. В больницу позже сходите.

- Нет, деточка, сначала Веру проведаю, после отдохну. Приютишь на пару деньков?

- Оставайтесь. Вещи в мезонин снесите …

Григорий Васильевич благодарно улыбнулся милой женщине, взял опустевшую корзинку и прошел в горницу. Он огляделся. Старый комод, новые стол и стулья, за ситцевой занавеской кровать с горой подушек и вязаным подзором. Дорожки другие, но очень похожие. В красном углу на полочке вместо иконы стоит вазочка с сухими цветами и травами. В бывшую спальню родителей он заглядывать не стал. Там сейчас живут Наталья и её муж. От прежней жизни вряд ли что сохранилось.
 
Григорий Васильевич с трудом поднялся по винтовой лестнице в мезонин. Когда-то взлетал, перепрыгивая ступени. Теперь едва отдышался. В комнате, как и прежде мужское царство. Кровать, шкаф, книжные полки, политическая карта мира на стене. Красным флажком помечена Испания, где идет гражданская война между франкистами и республиканцами. На столе ворох газет, тетрадок, брошюрок с произведениями Ленина и Маркса. В простенке между окнами, там, где раньше висела семейная фотография, портрет Сталина – страничка из иллюстрированного журнала. На окне герань. Белая. Матушка, помнится, разводила розовую.
Григорий Васильевич выглянул в окно. Жаркий июльский полдень. Проехал на велосипеде мужчина с удочками. Женщина с ведрами отправилась к водонапорной башне за водой. Пронеслась стайка шумных озорных ребятишек. Горло сжали спазмы. Родительский дом, родная улица, а он здесь всего лишь гость.

И все-таки он заблудился. От бывшего Черного городка и следа не  осталось. Вместо беспорядочно разбросанных  землянок, халуп и хибар он увидел ровные улицы, мостовые, мощенные камнем, деревянные дома. Больница располагалась на месте старой амбулатории, вечно закрытой из-за отсутствия врача. Теперь это двухэтажное здание, окруженное забором и садом, несколькими флигельками и сараями.

Медсестра из приёмного покоя охотно согласилась позвать больную Логинову из девятой палаты. Вера Борисовна пришла минут через пять. Она удивленно посмотрела на посетителя, спросила:

- Вы меня спрашивали, товарищ?

Вопрос прозвучал странно. В маленькой приёмной он один.

Григорий Васильевич смотрел на неё и не мог вымолвить ни слова. Красивая, невысокая, чуть полноватая пятидесятилетняя женщина. Её седые пышные волосы собраны в узел. Очки. Из кармана тусклого больничного халата выглядывала свернутая в трубочку газета «Сибирская правда». Он и Вера - ровесники, но мысли не возникнет назвать её бабушкой. Достоинство, стать, совершенство. Баронесса фон Штабель. Дворянка по рождению, по крови. Недостижимый идеал, который он боготворил и презирал, пред которым робел, осознавая собственное плебейское происхождение и несовершенство. Даже сейчас, увидев её через столько лет, когда жизнь давно уровняла их по всем статьям и даже породнила, он слегка засмущался и растерялся. Вера же терпеливо ждала ответа, не узнавая в деревенского вида дедушке с узелком в руке старого приятеля и близкого родственника.

- Гриша! Живой! – наконец воскликнула она, заплакала и упала ему на грудь. Он утешал её, расчувствовавшись по-стариковски:

- Конечно, Гриша. Конечно, живой. Будет, Верочка, будет!

Она быстро успокоилась и поспешно увлекла его к выходу в сад.

- Там лавочка удобная есть. Поговорим. Никто не помешает.

Медсестричка окликнула её:

- Нарушаете, Вера Борисовна! Тихий час!

- Ничего, Валюша, я ненадолго. Родственник приехал издалека, проездом.

- Хорошо, - согласилась Валюша, - недолго.

- Я в этой больнице работаю, хирургической сестрой. Во время дежурства прихватило сердце. Куда меня девать? Сюда и положили. Я рада. Обстановка знакомая и люди хорошие.

- Что-то серьёзное?

- В нашем возрасте всё серьезно, Гриша…

- Возьми, Наталья передала. – Он протянул ей узелок с гостинцами.

- Что ты ей сказал?

; Родственник. Подробнее она не расспрашивала.

Они не спеша, добрели до скамейки в глубине сада. Березы, тополя, кусты сирени вдоль забора. Легкий ветерок, щебет птиц. Молчали. Трудно начинать разговор после стольких лет разлуки.

- Видел твоих внуков. Славные малыши, - прервал молчание Григорий Васильевич.

- Васины детки. Бориска ещё не женат. Собирается только. Недавно с девушкой приходил, интересовался моим мнением.

- Ты одобрила, конечно?

- Одобрила. С первого взгляда трудно понять. Красивая, бойкая. Главное, чтобы Бореньке нравилась.

- Василий и Борис…- задумчиво произнес Григорий Васильевич. - Сыновей в честь наших отцов назвали?

Вера Борисовна кивнула, поинтересовалась:

- А у тебя?

- Два сына и дочь.

- Женился!

- Да, в десятом году. В ссылке. На местной учительнице.

- Ты был в ссылке? Мы не знали. Прихватили тебя тогда жандармы?

- Не тогда. Позже. Я ещё успел побегать по сибирским городам.

Первый раз его арестовали в 1909 с нелегальной литературой, второй раз в 1914 - с оружием. Потом он устанавливал советскую власть в Сибири, боролся с колчаковцами в подполье. После  гражданской войны Григорий Васильевич осел в соседней области, в одном из райцентров. Служил в милиции. В 1929 году, в целях укрепления сельского хозяйства партийными кадрами, его назначили директором районной машинно-тракторной станции.

- У меня все-таки техническое образование, хоть и неоконченное. Я всё больше по сходкам и собраниям обучение проходил, но многое помню, - говорил он Вере Борисовне.

Она его выслушала, вздохнула:

- Я рада, Гриша, что у тебя жизнь сложилась благополучно.

Он согласился, но с горечью думал о том, что дни его директорства на МТС и членства в партии, по всей видимости, сочтены и продлятся лишь до заседания бюро райкома. Оставят на станции и на том спасибо.

Вера Борисовна, без просьб и напоминаний, догадываясь, что он ждет от неё известий о судьбе родных, начала рассказ с того момента, как он исчез из города и канул в неизвестности.

Они с Петром обвенчались осенью 1906 года. До первой мировой жили в Приморье. Когда началась война с немцами, дивизион Петра перебросили на западный фронт. Вера с детьми вернулась в Сибирск, поселилась у Логиновых, служила в госпитале. Её отца, начальника кадетского корпуса Бориса Александровича фон Штабеля отправили в отставку. Ему заявили, что немецкий барон не имеет права воспитывать русских офицеров. Казенной квартиры его лишили, пришлось снимать.

- Отца часто приглашали в лагерь военнопленных, - рассказывала Вера Борисовна. - Им требовался переводчик, а отец, ты помнишь, владел несколькими иностранными языками. В лагере отец подцепил тиф. Потом заболела и мама. Они умерли в госпитале у меня на руках. Их трупы сожгли потом. Всех тифозных сжигали. Боялись распространения заразы.

Вера Борисовна прервала печальную повесть. Григорий Васильевич не торопил её. Это, вероятно, предисловие. Страшные известия впереди. Она продолжила повествование.
Петра после очередного ранения комиссовали. Он вернулся в Сибирск накануне февральской революции. Жили они трудно, перебивались, как могли, пережили революции, бело-чешский мятеж, колчаковщину. Вера по-прежнему работала в госпитале. Несколько раз Софья Ефимовна ездила по деревням и меняла вещи на хлеб.

Петра неоднократно звали к Колчаку в белую армию. Обещали ему, полковнику царской армии, генеральскую должность. Он не соглашался. Болен и весь разговор.

Город освободили части Пятой Красной армии. Освободители стали наводить порядок. В январе двадцатого всех специалистов обязали встать на учет. Петр взял медицинскую справку и спокойно пошел в губисполком, уверенный в том, что его просто зарегистрируют, а возможно и что-то вроде пенсии или пособия назначат. Ему дали направление на работу. О болезни и слушать не стали. Не на строевую службу, сказали, берем, а преподавателем на курсы красных командиров, знания и опыт передавать. Предупредили, что неявка ценится как контрреволюционный  саботаж и карается расстрелом. Петр, несмотря на убеждения, склонялся к мысли, что выйти на службу в положенный срок все же придется. Но, роковое стечение обстоятельств! Петр заболел. От волнения, от переохлаждения в студеных коридорах губисполкома у него воспалилась старая легочная рана и поднялась высокая температура.

Вера Борисовна прервала рассказ, собралась с духом и закончила:

- Через трое суток, ночью пришли вооруженные люди, вывели его на пустырь за домом и расстреляли у нас на глазах. Через месяц умерла Софья Ефимовна. Мы её похоронили на Казачьем кладбище рядом с вашим отцом.

Григорий Васильевич слушал, не перебивая, теребя в руках сорванную травинку. Он считал, что дело не в болезни Петра. Захотел бы и больной пошел. Дело в том, что его брат так и не выбрал баррикаду. Следовало сделать выбор еще тогда в 1906. А так … Он его предупреждал… Закон жизни. Кто не с нами, тот против нас.

- Гриша, Петр не был врагом советской власти, - оправдывала мужа Вера Борисовна. - Он не мог иначе. Он мог служить только тому, чему верил. Белые, красные… Он не верил ни в тех, ни в других. Петр искренне любил свою Родину, ту в которой родился и вырос, ту в которой прожил почти всю свою жизнь. А еще не смог перешагнуть через страх, что придется стрелять по соотечественникам. Никакие политические убеждения не заставили его преступить эту черту. Не суди его строго.

- Как я могу судить! - С болью в голосе воскликнул Григорий Васильевич. - Он мой брат, Вера. Каждый из нас идет своей дорогой, а куда она приведет никому до поры до времени неизвестно.

- Ты изменился, - Вера Борисовна посмотрела на него понимающим, мудрым взглядом.

- Все течет, все изменяется, - философски ответил он. - Продолжай, Верочка. Что с вами  произошло после расстрела Петра?

Дальнейшая жизнь Веры Борисовны и её детей складывалась нелегко. Она едва не лишилась работы, едва не пошла с детьми по миру. Нашлись люди, помогли, заступились, закрыли глаза на то, что она вдова расстрелянного саботажника, дворянка, дочь царского полковника, барона. Вспомнили, как она помогала большевикам в 1905 году, как беззаветно и безотказно лечила рабочих и работниц из Черного городка.

Ребята выросли. Старший сын Василий - помощник машиниста паровоза. Младший Борис - токарь на заводе «Красный Пахарь». Комсомол и высшее образование им, разумеется, не доступны. Социальное происхождение подкачало.

- Вася болезненно переживает социальную неполноценность, - давала сыновьям характеристики Вера Борисовна. - Бориска особого к нему отношения старается не замечать. Он общественно активен. Ему всё интересно.

- Царство добра и справедливости, - неожиданно усмехнулся Григорий Васильевич.
Вера Борисовна взглянула на него удивленно. Он пояснил:

- Вспомнил наш  давний разговор с Петром. Я мечтал о счастливой жизни для наших потомков.

- Мы строим её, Гриша.

- Строим. Почти построили, - согласился он и внимательно посмотрел на собеседницу. Не уловила ли она его горькую иронию? Нет, не уловила. Хорошо, подумал он и поинтересовался: - Тебе известно что-нибудь о судьбе Ксении и Андрея?

- Известно. Конечно, известно. Они здесь, в городе, но по всему выходит так, что ты, Гриша, с ними не увидишься.

- Почему?

- Андрей стал художником. Он преподаватель художественно – промышленного училища. В данный момент твой брат вместе с женой и сыном находится в летней экспедиции. Они делают зарисовки, читают просветительские лекции в окрестных селах, ищут одаренных ребят.

- Видитесь?

- Редко. Дела, заботы. Он вернется в сентябре. Я дам адрес. Напиши ему, он обрадуется. Родная душа, что ни говори.

Вера Борисовна говорила про Андрея с явной симпатией и любовью, а когда упомянула о Ксении, то помрачнела, загрустила.

- Твоя сестра с нами не общается. Лещинский запрещает.

- Её муж!

- Ну, да. Владимир Сергеевич Лещинский. Однокашник и лжедруг Петра, страшный и подлый человек. Он всю жизнь прятался за чужие спины. В гражданскую метался из стороны в сторону. У белых служил, у красных служил. Все выгадывал и выжидал, чья возьмет. И теперь, - Вера Борисовна брезгливо поморщилась, - служит. Трясется за свою шкуру, боится, что узнают о его прошлом. Меняет работу, чуть ли не ежегодно. Нигде не задерживается. Понимаешь, он везде, в горкомхозе, на мельнице, на ТЭЦ, занимал должности заместителей. И вот парадокс. Все его начальники оказываются врагами и вредителями, а он кристально чист. Как такое может быть?

- И не такое случается, - уклончиво ответил Григорий Васильевич.

- Лещинские недавно получили квартиру в новом доме для совслужащих на улице Лермонтова, - продолжала Вера Борисовна. - Сходи к сестре, но днем, когда Владимир Сергеевич на службе. Ксения занимается хозяйством или гуляет с внуком в скверике неподалеку. Я иногда прихожу туда, узнать новости.

- Внук у неё есть. Это я понял. А чей. У неё сын, дочь? - допытывался Григорий Васильевич.

- Сын Илья. Достойный, уважаемый человек, инженер. Ксения им очень гордится. Слава богу, в вашу породу пошел. И внешне он на Ксюшу похож, и нутро ваше, логиновское. Илья - честный человек, порядочный. Это он помог Борису на завод поступить, поручился за него, - рассказывала Вера Борисовна. - Гриша! Ты помнишь Ксюшу, какой она была в юности? Живая, веселая, общительная. Теперь потухла. Лещинский из неё все соки вытянул. Но слова плохого про него не скажи. Ксюша сразу на защиту бросается.

- Любит, - развел руками Григорий Васильевич.

- Не понимаю я такой любви. Рабство какое-то.

- Вера, ты не преувеличиваешь? Может он пьет, бьет её?

- Не знаю я детали, но вижу, что власть он над ней и над сыном имеет огромную.

- Что удивляться поведению Ксении? – недоуменно заметил Григорий Васильевич. - Она так воспитана. И наша мать под пятой мужа жила. Он был не злой человек, но особых нежностей не разводил. Подчинения требовал полного и от матери, и от нас.

- Жаль мне её,  –  вздохнула Вера Борисовна и спросила: - Ты надолго, Гриша?

- Пару деньков побуду, если не возражаешь. На кладбище схожу.

- Найдешь могилы?

- Найду. Ты и Петра там похоронила?

Вера Борисовна опустила глаза, едва сдержала непрошеную слезу.
 
- Не дали мне Петра похоронить. Увезли его неизвестно куда, и проститься не позволили. Ты в милиции служил. Помнишь, наверное, как все происходило.

- Не грешен я в таких делах, Вера. Я уголовников ловил.

- Честно?
 
- Честно.

Какое там «честно»? Всякое бывало, думал Григорий Васильевич. Как говорится, рад бы в рай, да грехи не пускают. За эти самые грехи он теперь и расплачивается. Как аукнется, говорят, так и откликнется. Добро бы сам пострадал, а то …

Григорий Васильевич приехал в родной город не в гости к родственникам. В кармане пиджака лежала повестка к следователю Областного управления НКВД. Его сына, инструктора Сосновского райкома комсомола Александра Григорьевича Сибирякова, арестовали и обвиняют в антисоветской деятельности. Григория Васильевича вызвали в качестве свидетеля.

Об аресте сына Григорий Васильевич узнал от приятеля, начальника Покровского районного отдела НКВД.

Максим Афанасьевич Журавлёв пришел на МТС в разгар рабочего дня. Официально под роспись он отдал ему повестку, а потом по-дружески сообщил о беде, аресте Александра. Профессионально отслеживая реакцию на ошеломляющее сообщение, Журавлёв подозрительно прищурился и поинтересовался:

- Васильевич, а ты вроде как не удивлен?

- Удивлен, - всеми силами  пытаясь не выпустить на волю захлестнувшее разум отчаяние, ответил он.

Времена неспокойные, трудные, запутанные. Что ни день, то известие об арестах. Врагами народа оказывались разные люди — порядочные, честные и те, которых не недолюбливали и не уважали. Правы они или виноваты, никто не гадал. Арестован — значит, враг, значит, так надо. Кому надо? Народу, партии. Против этого не возразишь. Потому все молчали и делали вид, что ничего не происходит.

Григорий Васильевич, преданный делу коммунизма, всегда был уверен, что репрессии не затронут его семью. Затронули.

- Оно, конечно, Сашка у тебя парень горячий, - тем временем рассуждал Журавлёв. - Но, чтоб супротив советской власти что замышлял, не похоже. Ты что-нибудь подозрительное замечал за парнем, а, Васильевич?

Григорий Васильевич лишь отрицательно качнул головой.  Не было сил возражать, защищаться, оправдываться.

- Мы с тобой вроде приятели, Васильевич, - неожиданно заявил Журавлёв, - и как коммунист коммунисту, говорю прямо. Не обессудь. Я обязан отреагировать на сигнал, оповестить районные власти, принять должные меры.

Григорий Васильевич кивнул и, так как уже немного пришел в себя, ответил спокойно:

- Само собой, Максим Афанасьевич. Реагируй, как положено.

Дальше события развернутся по уже всем известному сценарию. На МТС и в средней Покровской школе, где работает Евгения Александровна Сибирякова и учатся младшие дети — Никита и Лена, состоятся общие собрания. От всех членов семьи, даже от первоклассницы Лены, потребуют публичного покаяния, осуждения поступков и убеждений брата и сына, потребуют отречения от Александра. Страшно подумать! Но через этот кошмар придется пройти.

Евгения Александровна, узнав о свалившемся горе, разумеется, плакала, обвиняла неведомо кого, сбившего с толку их нерадивого сына и втянувшего его в грязные дела. Так же плакали у него в кабинете уголовного розыска матери воров и убийц. Они также обвиняли не своих сыновей, а их дружков и собутыльников.

Никто и никуда Сашку не втягивал. Позже, проведя в раздумьях несколько бессонных ночей, Григорий Васильевич ясно осознал, что произошло с его сыном. Парадокс, как говорит Вера, заключается в том, что они воспитали сына настоящим коммунистом, непримиримым борцом с несправедливостью. С юных лет Сашка отстаивал собственные убеждения, драл глотку на митингах и собраниях, обвиняя трусов, приспособленцев, бюрократов, невзирая на их должности, звания и заслуги. Григорий Васильевич объяснял горячность сына юношеским максимализмом, признающим лишь крайности и два цвета – белый и черный.

Однажды, Сашка рассказывал о каком-то чиновнике из райкома ВЛКСМ. Чиновник, его фамилия Петухов, вел себя по хамски, разводил бюрократическую волокиту, в общем, по словам Сашки, «сволочь еще та». Сашка выражений не выбирал и договорился до того, что заявил:

- Если таких подонков допускают до власти, то надо ещё посмотреть, насколько хороша эта власть.

Григорий Васильевич, услышав данное заявление, набросился на сына с упреками и обвинениями. Они разругались в дым, потом помирились. Григорий Васильевич пытался убедить сына не терять головы, проявлять осторожность и придерживать острый язык.

- Саша, - говорил он ему. – Посмотри вокруг. Неужели ты не видишь, что происходит? Случается так. Тракторист вымотается на пахоте или на севе, устанет от перебоев в работе техники, ну и выругается на не желающий заводиться трактор. В сердцах он помянет недобрым словом советскую власть. Тут же, на следующий день мне на стол ложится заявление о том, что он враг народа.

- Донос?

- Нет, Сашка, заявление. Оно написано по форме, по всем правилам, подписано именем и фамилией. Я обязан реагировать на такие заявления.

- Реагируешь? – недобро усмехнулся сын.

- А как же! Вызываю к себе бедолагу тракториста, ору на него так, чтобы вся Покровка слышала. В приказе влепляю ему строгий выговор за нецензурную брань в публичном месте.

- Воспитатель! – ехидно прокомментировал Сашка не слишком затейливую уловку отца выгородить глупого подчиненного. А что он мог ещё придумать? Не сдавать же того в НКВД в самом деле!

- Пора учиться держать язык за зубами и сдерживать эмоции, - наставлял он сына.

- Молчать, когда кругом несправедливость и очковтирательство! - горячо доказывал свою правду Сашка. - Потакать сволочам и негодяям! Притворяться! Приспосабливаться! Нет, батя, так нельзя! И потом, почему я должен хитрить? Я у себя дома, среди единомышленников, а не в стане врага…

- Сашка, ты себя погубишь, - отчаянно пытался вразумить сына Григорий Васильевич, но тщетно. Парень твердо стоял на своем.

- Пусть.

- Сашка!

- Успокойся, батя. Бог не выдаст, свинья не съест, - успокаивал его неразумный отпрыск. Григорий Васильевич на это возразил:

- Бог-то не выдаст, поскольку его нет, а вот люди… У них есть уши и глаза, чтоб слышать твои речи и видеть твой неуживчивый характер.

- От сумы и от тюрьмы… - засмеялся Сашка и добавил: - Поделись опытом, батя. Ты у нас грамотный товарищ в данном вопросе.

- Типун тебе на язык, Сашка, - испуганно отмахнулся тогда Григорий Васильевич, а теперь корил себя за то, что не подготовил сына к испытаниям, не научил, не уберег…

Григорий Васильевич и Вера Борисовна прогуливались по тропинкам больничного сада. Они сетовали на нынешнюю жару, отсутствие дождей, опасались засухи и неурожая. Обсуждали изменения в Сибирске – новостройки, индустриализацию, строительство трамвайной линии. Они подошли к крыльцу приемного покоя. Прощаясь, Вера Борисовна сказала:

- Гриша, ты  похож на мать, Петя на отца. Вы всегда были очень разные. Теперь я смотрю на тебя и его вижу. Что-то неуловимое, необъяснимое, родное.

- Не удивительно. Мы с тобой с пеленок знакомы.

- Ты моя первая, безответная любовь, - с грустью по ушедшей молодости призналась Вера Борисовна.

- Знаю, Верочка. Прости за банальность, но так уж получилось. Ты была счастлива с моим братом?

- Разумеется. Я благодарна судьбе за те годы, которые мы прожили вместе с ним. Мне его очень не хватает.

- Прощай, моя хорошая! Выздоравливай!

Он поцеловал её в щеку и направился к воротам больницы.

- Больше не придешь? - спросила она вдогонку, провожая его взглядом полным тоски и невысказанной боли.

Григорий Васильевич едва сдержался, чтобы не дать слабину и не рассказать ей, такой родной и близкой, об истинной причине своего приезда. Делать этого категорически нельзя. Бедной больной женщине своих горестей хватает. Потому он сдержанно сказал:

- Дела у меня в Сибирске. Вряд ли ещё увидимся... Прощай!

И ушел не оглядываясь.

Григорий Васильевич не захотел трястись в переполненном автобусе, пошел пешком. Путь привычный, да и спешить некуда.

Он читал названия улиц: Стачечная, Республики, Красных зорь, Маркса, Ленина, Котовского. В Покровском тоже имелись улицы Ленина и Республики. И в других городах.

Облик Сибирска полностью соответствовал его мечтам о городе будущего: больницы, библиотеки, столовые, высшие учебные заведения, школы, детские сады и ясли. В городе имелся  Сад Чудес – опытная станция при сельскохозяйственном институте. Улицы чисты, цветы, деревья. Пыли стало меньше. Водопровод, электрическое освещение, радиорепродукторы, автомобили, автобусы. Исчезли цари, вельможи, эксплуататоры.  Хозяева города - простые люди.

О чем ещё мечтать? Рай! Город Солнца!

Почему же тогда Григорию Васильевичу плохо, сердце ноет, на душе гадко? За что мучаются Вера и её дети? По какой причине Ксения терпит  тиранство мужа и боится встречаться с опальными родственниками? Почему, за что пропадает его сын, единственная вина которого беззаветная вера в идеалы, внушаемые ему с детства? Почему сам Григорий Васильевич, когда-то такой же горячий и непримиримый как Александр, превратился в осторожного премудрого пескаря?

Возможно, он потерял нечто главное и ценное, составляющее понятия человека о счастье.
Он не мог солгать Вере и сказать, что сожалеет о том, что тогда, в юности не осмелился ответить на её чувства. Его стремления были направлены на иные цели. В ссылке, в глухой северной деревеньке он повстречал Евгению, молоденькую учительницу. Её чувства он не отверг, принял. Евгения стала соратником, другом, женой, матерью его детей. Они прожили долгие годы в любви и согласии.

Но счастье он познал не в спокойной семейной жизни. Самые счастливые мгновения он испытывал лишь в минуты смертельной опасности, в риске, в преодолении испытаний и тягот, выпавших на долю революционера - подпольщика, в поиске путей, помогающих избежать ловушки и капканы, расставленные царской охранкой и колчаковской контрразведкой. Служба в милиции требовала от него всё того же риска и хождения по краю пропасти между жизнью и смертью.

Молодость прошла, настала зрелость, подступила старость. Азарт и задор, жажда приключений угасли. Теперь он находит удовлетворение в размеренном повседневном существовании. Удовлетворение, но не счастье…

Ноги привели его на пустырь за домом Логиновых. Туда по-прежнему выбрасывали золу. Сохранился и старый дуб. Дерево почти засохло, дупло расширилось. Григорий Васильевич подошел, опустил руку в дупло.

Что он рассчитывал там найти? Шрифт он забрал ещё тогда, в 1906. Знак, письмо или записку от брата, посвященного в секреты тайника? Абсурд!

В дупле лежали дешевые папиросы и коробок спичек. Мальчишки, как когда-то они с братом, прятали курево от родительского глаза. Григорий Васильевич положил папиросы на место. Достал портсигар, закурил.

Портсигар. Подарок Петра. Ему удалось сохранить его. Когда интересовались значением загадочных букв «ГЛ», выгравированных на крышке, Григорий Васильевич отвечал, что приобрел портсигар по случаю, с рук и в значение монограммы не посвящен.

Впрочем, никакой особой тайны в перемене фамилии нет. Он часто менял документы. Обычное дело для профессионального революционера. Сибиряков - конспиративная фамилия, которую он взял, когда уехал из Сибирска и перешел на нелегальное положение. Он к ней привык. Портсигар брата не позволял ему забыть настоящую фамилию и то, кто он есть на самом деле.
А кем был его брат Петр Васильевич Логинов? Русский офицер, патриот, который преданно служил Отечеству, верил в бога, почитал родителей, любил жену и детей. Он точно знал, что порядочно, а что подло и не достойно звания офицера и человека. Он не просто знал, а жил, следуя данным понятиям и принципам. Ради семьи он был готов пожертвовать чем угодно, но не принципами. Принес присягу одной власти и не смог служить никакой другой.
Ох, Петя, Петя! Он так и не понял в чем правда, не понял, за кем следует идти. Очередная попытка отсидеться в сторонке, спрятаться за болезнь привела к трагической развязке. Нет, он не осуждал его, просто сожалел, что так случилось.

Григорий Васильевич долго стоял на пустыре, курил и размышлял. Он ушел с места расстрела Петра, лишь тогда, когда солнце стало клониться к горизонту. Жара спала, а духота, как перед дождём, осталась.

Дождь пошел ночью, сильный, с ветром, с грозой. Раскаты грома разбудили малышей. Григорий Васильевич слышал, как Наталья успокаивала и убаюкивала их.

Его уложили на кровати Бориса в мезонине. В его отсутствие племянник прибегал домой, предупредить Наталью, что остается в ночную смену.

- Очередной рекорд ставят, - объяснила женщина.

Вся страна ставила рекорды, соревновалась, выполняла и перевыполняла пятилетние планы. К рекордам Григорий Васильевич относился сдержанно. Техника, собранная в рекордные сроки разваливалась на глазах. Её приходилось разбирать и вновь собирать самим. На ремонт уходили силы и время.

Мелочи? Когда таких досадных мелочей становится день ото дня все больше и больше, рождаются крамольные мысли.

В первую очередь начинают задумываться те, кто свято верит в идеалы, те, кто стремится сделать этот мир лучше и совершенней. Те, кто помудрее, постарше, поосторожнее молчат. Молодые и горячие пытаются бороться и ломают головы.

Так было при царском режиме, такой порядок вещей сохраняется и сейчас, при новом. Любое правительство не прощает критики, инакомыслия, неподчинения.

Григорий Васильевич считал репрессии оправданной необходимостью, методом самозащиты государства от врагов. Считал. До известия об аресте сына…

А теперь… Теперь он хотел, чтобы его сын был жив, здоров, свободен и счастлив. Разве многого он хотел?

Продолжение следует...