Хождение за три моря Потапа, бабкиного внука

- Что вы тут сгрудились?
Голосистые девицы бросились врассыпную. Потап, чрезвычайно довольный произведённым на девушек впечатлением, пристроил удочки у поваленной ветром сосны и принялся выкапывать червей. Трёх червей он забраковал и закопал обратно, а четвёртого отверг с негодованием, и на этом тема червей была закрыта, принято было гениальное решение сегодня рыбы не удить, а искупаться в пруду нагишом и, таким образом обновившись, собирать грибы. Сказано – сделано. Итак, оставляем на этом месте Потапа в воде: ныряющим и выныривающим, и идём искать голосистых девиц.
Девицы ушли не далеко. Они спрятались в малиннике и общипывали спелые душистые ягоды, не сводя восторженных глаз с телосложения Потапа. Потап подумал, что грибы могут и подождать, а вот девушки наверняка имеют, что ему сказать, раз дышат так шумно и взволнованно. Он радостно вынырнул из тихого омута и скромно представился: Потап.
На этом месте мы оставляем в малиннике только что найденных девушек и возвращаемся к Потапу.

Потапу минуло к тому времени двадцать пять лет, и до этой поры он не разу не пробовал жениться. Ему почему-то казалось, что женитьба – дело не благодарное и хлопотное. Все его друзья по раз заведённой в их деревне традиции женились в шестнадцать лет, а Потапа бабка схоронила в погребе, вот его и миновала чаша сия. Выходил Потап из погреба только по ночам и только на рыбалку, ну, в крайнем случае, по грибы, потому что бабке следовало помогать, она грозилась стать немощной со дня на день и прятала сокровища в кованом железом сундуке, на котором неизменно почивала по ночам, тонко посвистывая во сне. Потап бабку не особенно любил. Да и вообще, по долгом размышлении за рыбалкой он пришёл к выводу, что к любви не способен как таковой, а разубеждать его было некому, рыбы немотствовали. Только раз в году выходил Потап из дому днём подивиться на белый свет. И случалось это знаменательное событие в большой деревенский праздник Топотун, когда все жители деревни уходили на поляну подле берёзовой рощи водить хоровод. Дворы пустели, а по главной улице бродил никем не приветствуемый Потап и припадал жадным лицом к не занавешенным окнам. Красота.
- Здравствуйте. – Хором поприветствовали из малинника девушки незнакомого молодого мужчину в костюме Адама. – А «Потап» - это имя или звание? – Невинно поинтересовалась одна.
- А почему вы прогуливаете хоровод? – Резонно парировал Потап.
- А мы уже нахороводились вдосталь и пришли на берег речки-быстротечки воды испить. – Дружно ответили девушки. – Мы сёстры родные, - неизвестно к чему добавили они, - на выданье. Ведь Вам уж есть шестнадцать лет? Ныряете Вы совершенно, как неженатый.
Они скрутили Потапа легко, он, впрочем, почти не сопротивлялся, только глупо хихикал, когда они хватали его за особо чувствительные места, вера в бабкину силу: придёт и спасёт, была в нём крепка.
- Отнесём его, сёстры, к деревенскому старосте, пусть он над ним суд свой суровый вершит. – Предложила двенадцатая, третья с конца, сестра.
Все согласились с ней:
- Отнесём, отнесём!
Отнесли.
У старосты праздничный день не задался с самого утра. Собираясь к хороводу, он никак не мог найти своей огромной торжественной бляхи старосты в форме восьмиконечной звезды. Сам староста, его жена и семеро старостиных детей перерыли весь дом вверх дном, залезали в кастрюли, заглядывали на дно глиняных горшков, подготовленных под грядущую простоквашу – любимое старостино лакомство; нет, вот на тебе – бляха не находилась. Её даже пробовали звать, а не отозвалась. Староста пал духом и решил уж было так идти, без ничего, но тут пропажа объявилась: с бляхой на боку вернулся с улицы хозяйский кот Пафнутий, булавка, которой бляха пришпиливалась, запуталась в его густой шерсти, вот и приходилось бедному животному повсюду таскать знак отличия за собой. Бляху освободили. Дом вздохнул с облегчением.
Не зря говорят: как утро начнёшь, так и день проведёшь. В хороводе соседкой старосты справа оказалась щупленькая доярка Маня, а вот соседкой слева – дородная поповская дочь Дуняша. И пока хоровод водили по часовой стрелке, всё шло хорошо, зато, когда часы повернули вспять и ускорили ход, староста оказался аккурат на пути   рвущейся на волю энергии румянолицей Дульцинеи. Рвётся Дульцинея, как андалуская кобылица: раз копытом старосте по ноге – он стерпел, два по ноге – он смолчал, и только на третий раз не выдержал, повернул голову: «Эх, Дульцинея»… Поповская дочь откинула прядь волос от широкого лба, обдала старосту жарким воздухом из раздувающихся ноздрей: «Ох, ну у вас и бляха»! И наступила на ногу старосте в четвёртый раз. «Засиделась ты в девках, поповская дочь». – Сбился староста с шага и тут же сбил с ног Манюню, хоровод распался.
Недовольный собой староста вернулся домой, отцепил бляху, скинул праздничные одежды, умылся и приготовился откушать милой его сердцу простокваши, когда из-за окошка послышался какой-то неясный гул, гул приближался, оформившись топотом ног. «Стадо гонят, что-то рано сегодня. Не иначе пастух почувствовал несправедливость в отношении себя: все гуляют – он пасёт, все гуляют – он пасёт, и никогда – наоборот». - А вот староста, честно говоря, меньшими потерями попас бы кого-нибудь, с коровами хороводы не водить. В комнату ворвалась старостина жена:
- Караул! К тебе девки Симеоновы бегут, мужика на руках тащат.
Староста, покряхтывая, выбрался из-за стола. Прихрамывая на больную ногу, вышел во двор. Симеоновы девки, тяжело дыша, с Потапом, прикрытым кустами малины, остановились в нерешительности:
- Мы это, того… Дормидонт Себастьяныч, мы мужа себе нашли.
Староста болезненно поморщился.
- Так я и знал. Ну здорово, Потап.
«Демографическая ситуация на селе, Потап, такова, (да ты пей, закусывай), что отпустить я тебя с миром всё равно не могу. На одну особь мужского пола приходится… (староста пошевелил волосатой пятернёй)… пять особей иного рода, поэтому всех под частую… (он ударил кулаком по столу, стаканы с тарелками дружно подскочили: дзинь)… женим по достижении шестнадцати лет принудительно. А что? В этом нет ничего плохого, я сам с шестнадцати лет женат – шестнадцать раз, шучу, ха, ха, (да ты ешь, Потап, запивай, не стесняйся), развод у нас не запрещён и не разрешён, а общественно порицаем. Государство у нас в деревне, Потап, как сказал не безызвестный в наших краях Людовик XIV, это я». - Дормидонт Себастьяныч приподнялся над столом. – «Честь имеем кланяться, Потап. Твоя бабка – женщина честная»! – Вдруг выкрикнул староста запальчиво, так, что вместо стаканов с тарелками подскочил уже Потап. – «Она платила ежемесячно за тайну мне, Потап, фиксированную сумму. Все ведь думают, что ты в колодец упал. Не понимаю только, что за радость внука в погребе держать, а тебе, соответственно, сидеть, ну это уж ваши с ней дела, и я в них не суюсь, не нравятся тебе наши девки, это пусть…
- Нравятся. – Потупившись, вставил Потап словечко в старостину тираду.
- А я говорю, не оправдывайся, мне уплачено. Одного я в толк не возьму, почему ж ты бегом не бежал от пятнадцати Симеоновых девиц, почему под корягой не схоронился, в дупле калачом не свернулся?
- Всё тайное однажды становится явным. – Как бы невзначай заметила старостина жена, убиравшая со стола грязную посуду. – Ложились бы вы спать, утро вечера мудренее, а завтра у вас суд.
- Народный суд! – Поднял вверх указательный палец Дормидонт Себастьяныч.
Потап так сказать и не успел, что к Симеоновым девицам пошёл, как кролик идёт к удаву, в гипнотическом состоянии. Всё, что он делал и говорил в этот злополучный день, шло вразрез с логикой всей его жизни. Увидев девушек на берегу реки, (тут староста прав, несомненно), ему следовало бы бежать без оглядки, а, нырнув, не выныривать, то есть обнаруживать своё присутствие в качестве человека как можно меньше, а не представляться и не улыбаться идиотическим образом, но жизнь отшельника прискучила Потапу, да веслом вчера по уху стукнула бабка, готовясь к соревнованиям по художественной гребле. Короче, сошлось.
Ночью накануне суда ему не спалось, его привязали к кровати верёвками, чтоб не убёг, а староста обращался к кому-то во сне хриплым, срывающимся голосом: «Их, ты, леший, сортируй, сортируй, вон картофелина покатилась»… по множеству раз. Потап вглядывался напряжённо в темноту, может, и правда там леший картофель сортирует, и было Потапу жутко. Временами сквозь щель между ставнями в комнату заглядывала луна и отражалась в пыльном зеркале над комодом, острым лучом рассекая сонное зазеркалье, тогда староста заливался во сне счастливым икающим смехом, от которого звенькала бляха, висевшая на гвозде над головой Потапа. «Фу, да не щекочите Вы там его, кто бы вы ни были». – Жалобным голосом просил пленник, горюя о превратностях пленной судьбы, и только под утро забылся тяжёлым готическим сном: снился ему угрюмый леший  в кожаном фартуке, сортирующий красный корявый картофель, подъезжающий к отбору на конвейерной ленте; заметив Потапа, леший оскалил жёлтые клыки и поднял левую бровь: «Добро пожаловать в ад», затем он ловко схватил с ленты маленькую картофеленку с глазками и швырнул её Потапу в лоб: «Брак, понимаешь, брак». С криком: «Нет»! Потап попытался отбить картофеленку лбом и пребольно боднул наклонившуюся над ним старостину жену, которая пришла его будить, заявив старосте, собиравшемуся сделать это собственноручно, что у неё получится укромней и нежней.
- М да. – Потирая ушибленный лоб, произнесла в задумчивости старостина жена. – Благими намерениями устлана дорога в ад.
- Вы представить себе не можете, что на самом деле вытворяют эти лешие. – Ещё не совсем придя в себя, обратился к ней связанный пленник, извиваясь на своём жёстком ложе. – У них в аду такие странные порядки…
- М да, пора Вас разъяснить. – Всё так же в задумчивости потирая лоб, заметила ему старостина жена. И повторила с укором. – Пора.

Народный суд собрал аншлаг: сидели, стояли, висели на тех, кто стоит, привлечённые дети; а ястреб парил. Староста вывел из избы Потапа со связанными за спиной руками и глянул на ясное небо: «Вёдро». Потап без труда нашёл глазами в толпе свою курчавую долговязую бабку и радостно вымолвил: «Бабка». Вправду, бабка Потапа женщиной была выдающейся: толика обаяния, но немецкая выправка, фланелевый халат, но с погонами, сапоги кирзовые до колен, безо всяких «но»; не бабка – зверь, с такою не страшно расти, хорошеть. Даже сейчас, среди враждебно настроенных масс, она выглядела, по меньшей мере, фельдмаршалом и озиралась в поисках боевого коня.
Дормидонт Себастьяныч махнул ей рукой:
- Иди, Спиридонна, сюда!
Рассекая толпу, стройным шагом подошла, ткнула пальцем в Потапа:
- Меня за него возьмёшь?
Староста мотнул головой:
- Не возьму.
Спиридонна смачно плюнула на пол:
- Эх ты!
Староста нахмурился:
- Я власть имущая, вы сами дураки.
Спиридонна закатила глаза:
- О майн гот!
- Тьфу, на всё твоё имущество, лихоимец! – Выкрикнул из толпы некто сочувствующий.
Староста искренне возмутился, но вида не показал: им только волю дай, такую бучу заварят, не расхлебаешь; скверный народец, а ты рожи корчи, развлекай, по-всякому извиваясь в существе своём, точно канатный плясун. Стараясь не смотреть в лицо гордо возвышающейся Спиридонне, Дормидонт Себастьяныч поднял руку:
- Внимание! Объявляется приговор по делу укрывательства мужика Потапа от вступления в законный брак.
- А что за дело-то? – Опять выкрикнул кто-то из толпы, но его ткнули в бок: «Интересно, молчи».
- Виновную по этому делу бабку Спиридонну приговариваю к четвертованию! – Вынес староста грозный вердикт.
Спиридонна, услышав такое, только смачно сплюнула: тьфу!
- О майн гот! – Выдохнул кто-то в толпе впечатлительный.
Потап вытаращил глаза:
- Это что же, вы собираетесь её на четыре части разделить?
Староста смутился:
- Ну, не надо так драматизировать, всё можно обставить очень красиво: воздушные шары, цветы, фейерверк. Наклоним четыре тонкие берёзки, привяжем, отпустим…
Над толпой повисла гнетущая тишина.
- Или можно взять четырёх лошадок…  Да я что? Я просто, чтоб не повадно было…
Люди молчали. Дормидонту Себастьянычу даже на миг показалось, что он на этот раз перегнул палку и следует смягчить приговор, но тут тишина взорвалась бурными аплодисментами. Мужчины подбрасывали вверх сорванные с голов шапки и малых детей, а женщины пронзительно выкрикивали: «Так их так, чтоб не повадно»… Народ разошёлся не на шутку, послышались различные рационализаторские предложения, как лучше на части делить, а некто вполне разгорячённый крикнул: Давайте, за компанию Потапа четвертуем! Но Дормидонт Себастьяныч с этим не согласился:
- Потапа в расход я пустить не могу, он слишком ценный экземпляр с экологической, нет! с биологической точки зрения.
- Митрофан Феоктистович, - Обратился староста к деревенскому попу, - Митрофан, - Крикнул он громче, потому что на первое обращение глуховатый поп никак не отреагировал, - Где дочь твоя, Дульцинея?
Поп неопределённо махнул рукой на небо, как будто придавая ускорение взлетающей сороке, и перекрестился.
- Умерла. – Из всего этого заключил староста. – Жаль, не дождалась своего светлого часа. Что ж, подберём другую кандидатуру.
Попу перевели слова старосты, он внимательно поглядел на говорившего, покрутил пальцем у виска и указал бородой на старосту: «Анафема».
- Дочь моя, Дуняша, говорю, на чердаке Закон Божий читает, а на всякие там собрания ваши ей ходить ни к чему, ничего в них путного нет, одни разговоры да рукоприкладства.
- Сам-то чего ж ходишь? – Выкрикнул кто-то язвительно-гнусный.
- Для блюду. – Объяснил поп. – Нравы блюду.
- Поблагодарим Митрофана Феоктистовича за его о нас заботу и о душах наших грешных. Но нельзя ли, уважаемый батюшка, дочку Вашу к нам всё ж таки привесть, потому что есть у нас для неё сюрпризец.
- От бабки – чётвёртая часть. – Фыркнул презрительно Потап. – Вот девушка обрадуется.
Не дожидаясь попова благословения, за Дульцинеей уже побежали и привёли к собранию прямо с Божьим Законом подмышкой.
- Ну, Дульцинея, и повезло же тебе, девка. – С искрой в голосе провозгласил староста. «Вот за зло же добром плачу», - подумал он, умилившись себе, и продолжил тем же торжественным тоном. – Мужа я, то есть мы тебе нашли, да к тому же без пяти минут сироту с целым сундуком приданого. Извини, Спиридонна, но и у стен есть уши, не побоюсь этого слова, мои. – Дормидонт Себастьяныч оттопырил пальцами свои уши и радостно продемонстрировал их Спиридонне.
- Тьфу. – Сплюнула бабка Потапа себе под ноги.
- О майн гот! – Сказала во всеуслышанье жена старосты, стоявшая поодаль.
- Анафема. – Подтвердил батюшка.
- Я мужа не теряла, чтоб вы мне его находили. – Гордо заявила девица Дульцинея. – Я вообще ещё за всю свою жизнь, кроме удочки третьего дня, ничего не теряла, да и ту у меня сом утащил.
- Не дури, Дуняша, бери, пока дают, а удочку я тебе новую подарю и сома в придачу заводного, ух, и заводной этот сом…
Но тут вперёд выступили пятнадцать Симеоновых дочерей.
- Это мы Потапа из реки выманили, он должен на нас жениться.
- Ох, девки, девки, как же он на вас пятнадцати разом женится? – Ехидно поинтересовался староста.
- А четвертовать его четыре раза. – Бойко ответствовала старшая Симеонова сестра, склонная к точным наукам. А третья с конца звонким голоском добавила. – Ещё один фрагмент останется.
- О майн гот! – Только что и вымолвил староста.
- Тьфу! – Возмущённо плюнул на землю опальный Потап. – Фрагмент, понимаешь.
- Богомерзкие словеса я слышу! – Громогласно возвестил поп Митрофан. – Плевелы вы, а не девки.
- Нет, мы девки, нам просто нежности не хватает! – Перебросив косу с правого плеча на левое, заявила вторая по старшинству Симеонова сестра. – Я, к примеру, вообще человек тонкой организации, - Она перебросила косу обратно с левого плеча на правое и пообещала, - Сейчас я вам прочту: «Приди, нарушь мой хладный сон своим горячим поцелуем»…
- Поэтесса. – Удостоверил вовремя подоспевший Симеон. – Извините их, один воспитываю. Девки, все за мной. – Приказал он дочерям, и, взяв за косу самую тонко организованную, повлёк за собой.
- Не хотел я раскол в их семейство вносить. – Объяснил староста общественности. – Видишь, Дуняша, к чему твои выкрутасы могут привести: к форменному расчленению прекрасного мужского начала! Разберут Потапа на запчасти, точно робота какого-то Вертера, и поминай, как звали.
- Я замуж не пойду. – Безапелляционно заявила Дуняша. – И жених мне не по сердцу, он косой.
Потап жалобно взглянул на бабку. Бабка кивнула кудрявой головой: «Это правда».
- Ерунда. – Старосту в самом деле начинала злить эта поповская дочь, ишь моду взяла перечить: он ей слово, она ему – два. – Каждая порядочная женщина отродясь только об одном и мечтает: замуж выйти; кого мужчиной при раздаче обнесли, знаешь, к каким ухищрениям прибегают: воруют мужчин из окрестных селений, а там и рябому рады, и косому, и кривобокому, и вислоухому. А ты Дульцинея на хороводе как полоумная скакала, чтоб внимание к себе привлечь, теперь-то что ж, как до дела дошло, на попятную?
- Если я люблю танцевать, это ещё не значит, что я хочу замуж. – Тихо, но с достоинством ответила на эскападу Дормидонта Себастьяновича скромная и очень разумная Дуняша.
Но староста рогом упёрся:
- Пойдёшь за него замуж и всё. Уходи с глаз моих долой шить из белой парчи подвенечный наряд. Вот, Потап, - Обратился он вдруг к пленнику, с интересом приглядывающемуся к Дуняше. – Худшего для тебя наказания и придумать не могу, отгулял ты своё, так сказать, отсидел. Митрофан Феоктистович, что ты мне, голубь, всё знаки какие-то подаёшь, что у тебя, голова болит, что ли?
- Неправильно. – Митрофан Феоктистович действительно пытался изобразить что-то у себя на голове, вроде короны, пальцы на затылке растопыривал. – Неправильно жените.
Староста невольно улыбнулся такому заявлению.
- Так ты нас научи. – Подмигнул Потапу. – Или твоя дочка особенная?
- Особенная. – Подтвердил поп. – Она в рубашке родилась, значит, должна выйти замуж за царевича, так её покойная матушка завещала.
- Вот видишь, Потап, тесть у тебя - без пяти минут золотая голова. – Повёл Дормидонт Себастьяныч многозначительно бровями. – На нашей земле царевичи двести лет, как перевелись, а он всё ждёт, не дождётся, родимый.
- А я им его добуду. – Вдруг решительно заявил Потап и подпрыгнул, как богатырь перед боем. – Гоп ей! Митрофан Феоктистович, дай боевое задание, дай! – И на ногу старосте: бац! – Отпусти!
Тот кивнул:
- Ну ага, отыскал дурака. 
Но Потапа с мысли было уже не сбить.
- Я пойду и найду Дульцинее царевича, он с собой приведёт сюда царские полки и чудес разных технических навезёт, сделает нашу деревню столицей Вселенной, её средоточием…
Старосте стало скучно:
- Ты, Потап, женись по-хорошему, покуда я тебя действительно в колодец не бросил: глубокий и синий – звёзды невидимые днём пересчитывать для порядка.
Но тут всколыхнулась толпа: «Пусть пойдёт и найдёт. Хотим быть средоточием. Хотим полки. Полков нам не хватало! Дульцинею на царство, а старосту – вон»!
Народ озверел, как решил, своё сердце скрепив, Дормидонт.
- Как угодно. – Пожал он плечами.
- Сбегёт. – Заметил некто вполне дружелюбный в толпе.
- Бабку в обмен на помилование следом пустим. – Пообещал, приободрившись, староста.
- Плохо знаешь меня. – Процедила сквозь зубы Спиридонна и смачно плюнула себе под ноги: тьфу.
- Я, может, и сундук реквизированный верну, реквизирую и верну. – Как бы вскользь обронил Дормидонт Себастьяныч.
Бабка стукнула кулаком по ладони:
- Ну ладно уж, пусть. Не сбегёт.
У Потапа теперь руки были развязаны, он подошёл к бабке за благословением.
- Отправляйся куда подальше. – Напутствовала его бабка с притворным равнодушием, а на ухо горячо зашептала. – Беги в соседнюю деревню, там, на боковой улице, у зелёного забора, под шестым от куста малины камнем есть дыра, так ты в неё не лезь, а покопай рядом…
Но Потап остановил её решительным поцелуем в лоб:
- Не надо. Я славно пожил, я видел погреб, теперь увижу другие страны, вернусь с триумфом, и не исключаю даже такого варианта – верхом на слоне.
Бабка, смахнув с ресниц беглую слезинку, перекрестила его:
- Храни тебя Господи, Потапушка. Может быть, встретится тебе ещё добрый специалист-натуралист, возьмёт в услужение, а я сделала для тебя всё, что могла, была тебе, как говориться, и за маму, и за папу, и за Колю-плясуна, не поминай старуху лихом.
- В какой, извините, стороне Вы намерены искать мне царевича? Я бы посоветовала южное направление, там климат мягче. – Дуняша положила Потапу руку на плечо.
А он и не заметил, как она к нему подошла. Чудно… Он обернулся, встретился глазами с девушкой и густо покраснел:
- Я это… не думал ещё.
- Никогда?
Потап не оценил тонкого Дуняшиного юмора, нахмурился.
- У меня есть карта, астролябия и циркуль.
- Правда? – Всплеснула руками прислушивающаяся к разговору старостина жена. – Дай поносить, ну хоть астролябию.
- Ну, на самом деле у меня есть только глобус, да и тот не новый. – Тут же и сознался во вранье Потап. – Но, в сущности, это та же карта, только её перед собой надо не нести, а катить, но так даже удобнее: пнёшь – она катится, тогда как руки совершенно свободны…
- Вы опасный фантазёр. – Вывела из всего услышанного старостина жена. – Страшно подумать, какого рода царевича Вы к нам приведёте.
- Желателен род мужской. – Усмехнулась Дуняша.
- Как Вам турецкие мужчины? Я читал, что очень хороши. – Предложил услужливый Потап.
- Басурманского царевича нам не надо. – Вступил в разговор поп Митрофан Феоктистович. – Мне нужен зять с голубыми глазами, с церковным образованием, с длинными ногами и с курчавой бородой, да, ещё непременно рыжий, рыжие – они счастливые, а несчастный царевич - мне не нужен.
- Что это ещё за безобразное выступление? – Возмутилась Дуняша. – Разве не ты, батюшка, всегда говорил мне, что внешность не главное?
- Так это я жалеючи. -  Промямлил поп и отступился от Потапа. 
А развращённый властью, но добрый в глубине души Дормидонт Себастьяныч тем временем сбегал в избу и принёс Потапу дырявый зонтик с кривой ручкой и почти не свистанный свисток, всё это он дал Потапу в дорогу вполне безвозмездно, продав Спиридонне в кредит только компас с подсветкой, и то хорошо.
С этим скудным скарбом Потапа и отправили, а всё остальное он должен был добыть себе сам в долгом странствовании по свету, ибо лишения воспитывают характер, особенно если это характер Потапа – так уж народ решил большинством своим. Бабка в последний момент успела сунуть в карман внуку горсть орехов и два «Чупа-чупса»: «Прощай»!
Вот, наконец, убрался герой восвояси: ловить на дорогах земли Дуняшину птицу счастья за хвост, образно выражаясь. А Дуняша ввечеру, в порядочных сумерках отправилась Спиридонну пытать.
- Спиридонна, - Тихо позвала Дуняша со двора, - Ты где-е, Спиридонна?
В ответ из глубины избы послышалось неясное мычание: мы-ы.
Дуняша решила, что это мычание не может быть ни чем иным, как приглашением войти внутрь. Вошла, пригляделась. Спиридонна сидела в тёмном углу за столом, перед ней на столе слабо теплилась восковая свеча в банке из-под майонеза. Спиридонна сосредоточенно точила широкий мясницкий нож, она молча кивнула Дуняше на крашеный табурет: садись, мол, не пожалеешь. Дуняша села. Она некоторое время наблюдала за быстрыми движениями ножа по точильному камню в руках Спиридонны: вжик-вжик, вжик-вжик; наконец решилась:
- Спиридонна, открой тайну. – «Прямо, как в сказке про золотой ключик». Подумала про себя с досадой, но ничего не поделаешь, придётся продолжать.
Движения Спиридонны стали замедленными, она явно насторожилась.
- Открой тайну рождения Потапа. – Попросила Дуняша.
Спиридонна глянула на неё строго: рано, мол, тебе, девка, о таких вещах задумываться, замуж выйди сперва. Дуняша залилась краской смущения:
- Ох, я не в том смысле «как», а в том смысле – «от кого»?
- М-мы. – Промычала бабка в ответ.
Дуняша просияла: попала же в цель! Подскочила, подбежала к бабке, обняла её крепко.
- Родненькая! А ведь угадала я, угадала? Вы его в капусте нашли? Правда, правда? Под качанчиком? А на самом деле он украденный царёв сын, царевич сам? Ведь так, так?
Старуха, как могла, высвободилась из Дуняшиных объятий, отложила нож с точилом в сторону, ткнула себе пальцем в рот: м-мы.
- О, конечно, Вы не можете мне всего рассказать, Вы это для нашего же блага, но я уверена, Потап найдёт своих родителей и вернётся сюда царевичем на белом слоне, и подхватит меня на руки, и…
Бабка пододвинула к себе поближе чашку в горошек, которая стояла в полумраке за свечой, велела жестом Дуняше отвернуться. Единственное, что Дуняша успела подсмотреть краем  глаза, так это, как старуха широко разевает рот, сердце у Дуняши в груди замерло, и тут в комнате наконец-то прозвучал всегдашний голос Спиридонны:
- О майн гот!
Дуняша с опаской взглянула в лицо Спиридонне:
- Чего?
- Того, говорю, челюсть у меня в растворе, вставная, полоскалась, я тебе ясно мычала. Какая капуста, какой он царевич, лопух лопухом, и рождён в законном браке дочерью моей, которая стала певицей и с мужем своим, отцом Потапа, в Лас-Вегас укатила, а Потапа мне оставила на память.
- Но этого не может быть! – Не согласилась Дуняша. – Тогда я не знаю, что и думать. Чем же тогда вся эта история закончится?
- Полагаю, - Задумчиво сказала Спиридонна, - Что ничем хорошим. Сундук мне не вернут, Потап сбегёт и женится на какой-нибудь русалке, это в его духе, а ты в девках помрёшь, потому что миссия Потапа невыполнима. Тебе Том Круз нравится?
- Вы, бабушка, меня сейчас всяческой надежды лишили. – Мертвенным голосом произнесла Дуняша. – Пойду я, пожалуй, за ним, по следам.
- За Томом Крузом? – Не поняла Спиридонна намерений Дуняши.
- За Потапом, пока он на русалке не женился.
- Раньше брать надо было, пока предлагали. – Послышался из дверей голос деревенского старосты, за старостой угадывался поп. – Митрофан Феоктистович, хватай дочь свою, вот тебе верёвка, вяжи, а я подержу. Спиридонна, подсоби, не то эта девка прелестный сюжетец испортит.
Здесь, собственно, и начинаются хождения Потапа, страшные и удивительные, а то всё присказка была.
Идёт Потап по лесу, шишки расшвыривает. Идёт день, идёт два, шишки кончились, морем повеяло, от «Чупа-чупсов» одни палочки остались, орехи белкам роздал, глобус бурундуку подарил: просил очень. Вот и лес позади, под ногами песок, а вдали голосок: Потап, Потап. «Сирены». – Подумал Потап. И вправду, сирены. Вышли из-за камня три штуки: две на курьих лапах, третья – на цыплячьих; разницы – никакой.
- Что, тебя лапы наши смущают, Потап, так ты на лапы не гляди, и нет проблем.
- Да нет, лапы у вас ничего, фактурные, мне лица ваши не нравятся, но и к ним можно привыкнуть, а вот то, что вы поёте всё время…
- Не петь мы не можем. – Возразили сирены. – На то мы и сирены.
- Да я уж того, читал, как говорится, предупреждён, значит, вооружён. Вы меня хотите на мель посадить, а я уши заткну. Кыш на вас, куролапые.
И Потап решительным шагом двинулся прочь от сирен. А сирены кричат ему вслед: «Потап, Потап, там яма, Потап»!
Но Потап от греха ещё и глаза закрыл, так в яму с закрытыми глазами и упал.
- Вот ведь нагадили всё-таки. – Первое, что сказал себе наш герой, когда в яме глаза открыл. – Надо будет в следующий раз, когда сирен встречу, ещё и не дышать некоторое время, может, тогда пронесёт.
Он включил подсветку  на компасе, чтоб хоть как-то сориентироваться в сложной ситуации, но с включением подсветки ситуация ещё осложнилась, потому что компасов оказалось два: один в руках у Потапа, а другой – посередине какой-то мохнатой рожи с чувственным оскалом. «Циклоп» - понял Потап. И на этот раз эрудиция его не подвела. Это был действительно чистой воды циклоп.
Циклоп хитро прищурился и облизнулся:
- Потап?
- Ты ждал меня? – Решил уточнить Потап.
- А то! – Злонамеренно усмехнулся циклоп. – Три дня пощусь.
- Ладно. – Согласился Потап. – Я твой, только давай сперва меняться: ты мне – глаз, а я тебе – компас.
- Это ещё зачем? – Удивился циклоп, уже втайне радуясь лёгкой добыче.
- Да твой глаз весь твой чувственный вид портит, он ведь у тебя красный, а красные глаза сейчас совершенно не в моде; а у меня компас, смотри, со стрелочками, а стрелочки, циклоп, это модно во все времена.
- А сексуально? – Усомнился циклоп.
- У тебя будет отличная возможность это проверить, когда ты найдёшь себе подходящую подружку. – Подмигнул циклопу заговорщицки Потап. – Думаю, она тебя просто на части разорвёт с диким визгом. – Сказал он, вспомнив вдруг Симеоновых девиц.
- Давай сюда свой компас! – Решился наконец циклоп и протянул Потапу на ладони осторожно вынутый из глазницы красный глаз.
Потап честно отдал взамен циклопу компас. Циклоп тут же включил подсветку, но компас светить и не подумал.
- Что такое? – Взревел циклоп.
- Батарейки в комплект не входят. – Бойко ответил Потап.
 И, ловко вскарабкавшись по отвесной стене, как человек-паук, под руководством красного глаза выбрался из ямы, оставив стенающего циклопа в полной темноте.
- В следующий раз будешь знать, как о Потапе мечтать! – Крикнул ему в яму удачливый мачо Потап, (по крайней мере, в данный момент он чувствовал себя именно в соответствии с этим названием).
Наш герой повесил глаз циклопа на место компаса, засунул сэкономленные батарейки поглубже в карман и направился к маленькому причалу, где ждала его, плавно покачиваясь на волнах, зелёная лодочка с оранжевой каймой; в ней Потап нашёл пару добрых вёсел и бочонок с морепродуктами – знаки заботы о нём самой Судьбы.
Качается Потап в лодочке, брызги, образующиеся от врезания в волны острого её носика, созерцает, отдыхает от гребли, устриц из раковин выколупывает. Вдруг усилилось волнение, дыхание у Потапа участилось, и видит он, как всплывает недалеко от лодки огромный синий кит, пускает радостный фонтанчик в воздух и подруливает аккурат к лодочке с оранжевой каймой, в которой нежился до этого момента наш герой.
«Перевернёт мне лодку, а меня заиграет» - с досадой подумал Потап и попробовал кита отвлечь:
- Извините, никак вспомнить не могу, в стихах, знаете: «Родила царица в ночь не то»… Главное, помню, что «не то», а какое именно «не то», никак в памяти не всплывает. А тут, (приятная неожиданность!), всплываете Вы.
Это «Вы» получилось у Потапа совершенно естественно, кит был настолько огромен, что обращаться к нему на «ты» было как-то неуместно, в «ты» кит целиком бы точно не вместился; таким образом, хоть Потап и считал себя существом гораздо вышестоящим по лестнице эволюции, уважение проявить пришлось.
- Бесполезно. – Широко улыбнулся кит. – Заговаривать мне зубы бесполезно.
- А, говорят, там у Вас такие пластиночки, через которые фильтруют планктон… Купите у меня зонтик. – Неожиданно для самого себя предложил Потап киту. – Я, конечно, знаю, что рыбе зонтик ни к чему, но ведь кит не рыба.
- Не рыба. – Подтвердил кит.
«Неразговорчивый какой-то» - подумал Потап, - «Но должна же у него быть «кнопка», дающая возможность узнать, что у него внутри, надо только её нащупать»…
Кит, казалось, понял, о чём думает сейчас этот тип в лодке с бочонком. Он несильно ударил хвостом по воде, лодка заметно накренилась: на один бок, на другой бок, на один, на другой…
- Ой, – Сказал Потап, не сумевший скрыть охватившее его вдруг волнение. – Ой, блин, кит-то нешуточный!
- Хочешь узнать, что я думаю? – Загадочным голосом начал нешуточный кит.
Но Потап отрицательно замотал головой: «Ни, ни, ни».
Но кит не обратил никакого внимания на это дурацкое: «ни, ни, ни», он поглядел на небо, на Потапа, пустил ещё один радужный фонтанчик и заключил:
- Я думаю о том, что мне нужен свисток, но свистка у тебя нет, потому что, - Тут кит состроил презрительную гримасу, - Ты не можешь иметь представления о том, насколько свисток необходимая вещь в жизни, ну, к примеру, кита. Ты ведь вот устриц уничтожаешь, а то тебе в голову не придёт, что, к примеру, киты с помощью свистков могут с дельфинами переговариваться, поэтому я тебя сейчас переверну и буду от берега толкать, тогда приплывут, услышав твои крики, мои друзья дельфины и станут тебя толкать к берегу. Ты на кого ставишь, учитывая мою силу, их количество и направление ветра зюйд-вест?
Потап был потрясён до самого основания: это ж надо так мысли формулировать, стоя гораздо ниже его, Потапа на лестнице эволюции. Потап помянул добрым тихим словом  старосту Дормидонта Себастьяныча, презентовавшего ему в дорогу почти не свистанный свисток. Наш герой принялся яростно рыться в карманах, (как назло, попадались одни сэкономленные на циклопе батарейки).
- Подорвать меня надумал, Потап? – Глядя на его манипуляции, решил осведомиться кит. – Это ты зря, тебя же взрывной волной накроет, а мне хоть бы хны, потому что я под тебя поднырну.
- Я свисток ищу. – Объяснил Потап. – Он, наверное, куда-то завалился, но сейчас я его из себя вытрясу.
Потап вдруг принял стойку на руках и стал яростно трясти головой и ногами:
- Ну, давай же, давай.
- Вот чудак человек. – Совершенно резонно заметил кит и, широко разинув рот, бешено захохотал. И тут из его чрева выскочил небольшой лесистый островок с хижиной на берегу.
- Потап! – Закричал выскочивший на порог хижины мужчина в шкурах. – Пятница, дуй сюда, смотри кто тут, Потап!
- Роби-Роби-Робинзон? – Запинаясь от долгого прыганья вниз головой, закричал Потап. – Вот так встреча! Я, конечно, слышал, что ты до сих пор бродишь по планете. Значит, и Пятница с тобой? Какое постоянство! Вот пример прочных отношений, невольно позавидуешь.
В голову Робинзона их глубины хижины полетел крепкий, сплетённый из водорослей кроссовок.
- А ну вернись и заправь за собой постель! – Послышался надрывный клич. – А-у-у, Робинзон!
Кит на всякий случай пригнул голову, то есть, попросту говоря, подзатонул.
- То-то я думаю, у меня в животе урчит. Извините, господа, за откровенные подробности, обычно мне это не свойственно. – Не смотри на меня так, Потап, я их случайно проглотил, ночью, во сне рот разинул, тут их в меня и намыло, с тех пор катаю их внутри по морям, по океанам.
- Ага, - Подтвердил, поглаживая ушибленное место, Робинзон. – Кстати, это, какое море, Потап?
Потап огляделся вокруг с таким видом, как будто только что заметил, что находится где-то не на земле.
- Ну, это моё первое море.
- Понятно, - Сказал Робинзон, - Разберёмся.
Кит уже некоторое время с интересом заглядывал в лодку Потапа.
- У тебя там, Потап…
- Что он у тебя высматривает? – Заинтересовался происходящим и Робинзон. – Планктоном балуешься?
- Ты всё-таки вытряс его, Потап… - Не унимался кит.
- Отдай, что животное просит, вон у него морда какая жалобная. – Попросил за кита раздобревший на планктоне Робинзон. – Я своей Пятнице ни в чём не отказываю.
При этих словах из глубины хижины в голову Робинзона полетел второй сплетённый из водорослей кроссовок.
Потап нагнулся и подобрал валявшийся возле бочонка с морепродуктами свисток, повертел в руках: почти не свистанный.
- А ты мне что?
Кит погрузился неслышно в пучину вод и так же неслышно всплыл обратно. На его спине в вальяжной позе возлежала теперь ослепительно улыбающаяся русалка в золотых серьгах.
- Меняю на свисток. – Предложил кит.
Русалка легонько шлёпнула его хвостом по спине: нахал, мол, ужас какой!
- Бери, Потап, сомневаться после будешь. – Продолжал настаивать кит. – Молчалива, как рыба.
Русалка многозначительно повела бровями.
Потап выдержал паузу, помялся, потом подумал: «У Робинзона – Пятница, У Дуняши будет царевич, а у меня что»? И признался, как на духу:
- Одному плохо.
Где-то глубоко в подсознании проплыл образ кудрявой бабки в армейских ботинках, сидящей верхом на сундуке; образ бабки удручённо кивал головой, но Потап воспринял кручину бабки по-своему, по-Потаповски: боится, мол, бабка, что внук от русалки откажется. Потап подал русалке руку, помогая ей спустится с кита в лодку.
- Скажи хоть, как звать-то тебя, рыбка.
Русалка, неловко прыгая на хвосте, пожала плечами:
- Никак не зовите, Рыба и всё. Тоже мне, джентльмен! Мог бы и на руках перенести.
Кит, получив наконец, вожделенный свисток, пустил фонтан, сравнимый высотой с фонтанами Петергофа, но, конечно, не такой помпезный и махнул на прощанье хвостом: «Я пошёл».
Точка синяя всё уменьшалась вдали, её провожали взглядами четверо смелых: Потап, его Рыбка, Робинзон и вылезшая, наконец, как слизняк из панциря, «насупившая рожки» Пятница.
- Каковы наши планы? – Спросила она капризным голосом, обращаясь, казалось, к одному на свете Робинзону. – Что мы теперь без кита? Будем жить вчетвером? Не перебивай меня! – Повелела она Робинзону. – Сковородкой ударю. – Вчетвером, я настаиваю, посередь неизвестно какой лужи?
- Ну, Маруся… - Попытался успокоить её Робинзон. – Я что-нибудь придумаю.
- «Придумаю», - Заплакала на ровном месте Пятница, - «Придумаю», - Всхлипнула она громче, - Ты уж придумал, увёз меня от моей мамочки!
Пятница залилась слезами. Потап с Рыбкой делали вид, что ничего особенного не происходит: они вдвоём просто в ладушки играют, болтаясь на зелёной лодочке с оранжевой каймой посередине моря, и с ними ничего подобного случиться не может, потому что они ещё даже не помолвлены.
Робинзон приложил палец к губам:
- Тише, Маруся, пожалуйста, тише. Успокойся, прошу тебя. Ну, что мне, на колени встать?
Русалка как бы невзначай кивнула ему головой: верный, мол, способ. Потап, напротив, опустил большой палец вниз: грязно, мол, испачкаешься.
Вдруг Пятница с решительным выражением на лице вытерла слёзы тыльной стороной ладони и с разбега прыгнула в лодку Потапа. Лодка Потапа заметно осела под весом Пятницы, раздобревшей на планктоне.
- О па! – Только и смог что сказать по поводу выходки Пятницы Потап.
Русалка, казалось, и вообще не удивилась.
А Робинзон всплеснул руками:
- Маруся, Маруся, что ты задумала, не оставляй меня!
- Я оставляю тебя, Робинзон. – Заявила Пятница холодным тоном смертельно обиженной женщины. – Раз ты не хочешь жить вчетвером, а сам ничего не можешь придумать, я возвращаюсь к своей матери.
- Ты не сделаешь этого! – Воскликнул запальчиво Робинзон. – Твоя мать – ведьма, она превратила заморского царевича в попугая какаду и носит его у себя на плече. Ты не можешь хотеть вернуться к своим соплеменникам, они сплошь дикари, они и штопором-то правильно пользоваться не научились, думая, что он – модель развития космической истории – священная спираль…
- Мужчины совершенно не умеют подбирать подходящие доводы, когда просят женщин остаться. – Заметила русалка, обращаясь к презрительно взирающей из лодки на Робинзона Пятнице. – Ну при чём тут штопор?
- Да, - Вздохнула Пятница, - Когда он меня умоляет, он такой милый, но штопор тут действительно не при чём.
- Вернись! – Простёр к ней руки Робинзон.
- Вернитесь. – Поддержал его просьбу Потап. – У вас такой уютный остров. Вдруг его осенило. – Царевич! Какаду! Робинзон, ты сказал: «царевич»?
- Что «царевич»?, - Отмахнулся Робинзон, - Какой «царевич»? «Какаду-мамаду»… Пододвинься, я прыгаю.
Он действительно прыгнул, а Потап отползти не успел, с лодкой случился перегруз, она перевернулась, накрыв собой четверых бултыхающихся в воде, (чуть не сказал «людей», но вспомнил о русалке), - существ. С лодкой началась борьба не на жизнь, а на смерть. В результате лодка была побеждена и с четырьмя пробоинами пошла ко дну, а четверо смелых выбрались на берег и, сняв с себя одежды, разложили их на просушку.  Робинзон развёл костёр. Все уселись вокруг костра и уставились молча в огонь. Огонь завораживал, плясал в девяти зрачках, согревая тела. Начинало темнеть. Посидев с пол часа, Пятница хлопнула себя по лбу:
- Чуть не забыла, я ведь планктон на студень поставила варить! Рыбка, помоги мне планктон разобрать.
Женщины скрылись в хижине. Робинзон поглядел им вслед, пожал плечами:
- Ведь знает, что всё будет по-моему.
- Да, но какой ценой? – Возразил Потап, с грустью думая о затонувшей лодке. Хорошо ещё зонтик спасти успел, да глаз циклопа вон от огня не может оторваться, спал бы уж после пережитого, так нет, бдит!
- Откуда глаз? – Полюбопытствовал Робинзон.
- У циклопа на компас выменял.
- Всё меняешься, видать, это у тебя в натуре.
- Видать. Я вот всё по поводу какаду. Неужели правда, что твоя тёща у себя на плече настоящего царевича носит, и не тяжело ей?
- Тяжело. – Согласился Робинзон. – Но ей нравится. Говорю же, она странная, у Пятницы в семье все со странностями; не знаешь, что от них ожидать в следующую минуту: только бдительность потеряешь, уже будешь скакать в сумке кенгуру - кенгурёнком с бананом в зубах.
- Кенгуру не едят бананы. – Блеснул Потап эрудицией.
- Вот и я о том. – Кивнул головой Робинзон.
- Интересно, - В задумчивости протянул Потап, - Каким образом расколдовывают царевичей, превращённых в какаду, тоже целуют?
- Что значит «тоже»? – Не понял мысли Потапа Робинзон, никогда не слыхавший сказку о царевне-лягушке. – Но Пятница этого какаду пробовала целовать, ему нравилось. Я её за это не раз журил: мало ли какую болезнь можно от птицы подцепить, птичью чесотку, например. А только если тебе интересно моё мнение, я бы взял этого царевича в пушку да как шмякнул бы  оземь!
- Так ведь из него тогда дух вон. – Усомнился в действенности описанного метода Потап.
- Дух вон, - Согласился Робинзон, - А царевич, может, и останется.
- Ну и крут же ты! – Невольно восхитился гипертрофированной мужественности Робинзона наш герой. – Мне очень царевич нужен, просто-таки жизненно важен, как бы мне его…
- … заполучить? – Подсказал Робинзон. – То-то я смотрю, ты к русалке своей индифферентен и на Пятницу мою не заглядываешься, теперь понятно.
- Ох, - Вздохнул Потап, - Мне бы только его найти да расколдовать, а там…
Робинзон, стараясь скрыть смущение, потёр свой загорелый нос:
- Я помогу тебе плот соорудить, леса на острове много. Ты по солнцу ориентироваться умеешь?
Потап радостно кивнул головой.
- Ну вот, - Продолжал Робинзон, - Поплывёшь строго на юг и тебе непременно когда-нибудь в каком-нибудь из морей встретится родной остров Пятницы, а мать её ты узнаешь по попугаю на плече.
- Отличный план! – Воскликнул Потап. – И как детально ты всё продумал! Боюсь только, - Помрачнел он, - Что тёща твоя не согласится открыть первому встречному тайну колдовства. Может, ты мне рекомендательное письмо к ней напишешь? Ну, что я морально устойчив там, выдержка – девять лет сидения в погребе…
- Письмо! – Присвистнул Робинзон. – Письмо от меня в данном, конкретном случае – это пропуск в гнездо.
- В какое гнездо? – Удивился Потап. – В осиное?
- А это уж на твой вкус, хоть в осиное, хоть в гусиное. Пойми ты, если тёща моя получит рекомендательное письмо от того, кто сделал несчастной, (по их дикарским меркам), её единственную дочь, то подателю сего куковать остаток дней своих в лесу кукушкой да яйца в чужие гнёзда подбрасывать.
- Мне кукушкой куковать никак нельзя, я обязан прожить насыщенную событиями жизнь, совершая по три ратных подвига в год, так я в погребе себе положил. А что твоя тёща любит, ну, есть у неё какие-нибудь слабости?
- Слабости! – Фыркнул Робинзон. – Нечего с ней нянчится, привязать её к хвосту дикого осла, живо расколется.
- Я очень уважаю твою решительность, Робинзон, и если бы у меня был сын, я бы наверное желал, чтобы он походил на тебя, но хитростью надо брать, хитростью, с умом подойти, подластиться.
- Тебя, Потап, бабка воспитывала. – Убеждённо заявил Робинзон.
Потап покраснел до корней волос.
- Бабка.
- Чувствуется.
- Мужчины, хватит болтать, идите жареный планктон есть. – Послышалось из хижины мелодичное сопрано Пятницы. – Оглохли? – Закричала она уже голосом, в котором слышалось нешуточное раздражение. – Я два раза не повторяю, ты знаешь, Робинзон!
Из хижины вылетела скалка и, просвистев над костром, упала в прибрежные кусты.
- Робинзон, скалку принести не забудь!
- Апорт! – Скомандовал сам себе Робинзон и бросился в кусты подбирать скалку.
«Сильная личность» - уже стоя на пороге хижины, подумал Потап.
Робинзон соорудил Потапу плот в рекордно короткий срок – за пол ночи, и на рассвете, с первыми лучами солнца Потап мог уже отправляться в путь. Робинзон с Потапом стояли на берегу моря. На мелководье покачивался крепкий плот, на него Потап сложил невеликий свой скарб: зонт, плед, подаренный ему в минуту сентиментальной грусти Пятницей, и запас сушёного планктона в брикете.
- Ну чего, поцелуемся? – Предложил Робинзону Потап.
Робинзон как-то странно дёрнулся, мотнул головой в сторону хижины: «Я сейчас». Убежал.
Вернулся с пучком сухих травок в руке, протянул Потапу:
- Вот, передай от меня тёще, скажи…, нет, ничего не говори, пусть побалуется старушка.
- Передам, - Пообещал Робинзону Потап, - Обязательно. «Да, дядюшка Мокус, я и не знал, что ты такой».
Робинзон стыдливо отмахнулся:
- Оставь, не то расплачусь.
Потап сжал ему крепко руку на прощание:
- Спасибо за помощь. Русалочке скажи, Потап, мол, вернуться обещал ЕБЖ, (Если будет желание), как говорил Лев Толстой; не обижайте её.
- Ну что ты, что ты!
- Она хорошая, только рыбой пахнет.
- Плыви уже, женщины не ровён час проснутся.
Потап залез на плот, Робинзон, стоя по набедренную повязку в воде, оттолкнул его от берега:
- Желаю найти тебе своё счастье!
- Дуняшино! – Крикнул в ответ Потап.
Но Робинзон не расслышал ничего, кроме долгого «ду»… , разносимого ветром.
Буквально через три дня путешествия на плоту Потап заметил, что вода в море поменяла цвет: из тёмно-синей стала изумрудной, напоминающей цвет Дуняшиных глаз. Потап поймал себя на том, что всё чаще вспоминает девушку, предназначенную по праву рождения другому: достойному, лучшему; эх, жаль фотографии или портретика какого не имеется, так бы, кажется, и разорвал! И всё-таки удивительный цвет, завораживающий, с искорками. «Это моё второе море» -  улыбнулся, вглядываясь в горизонт, Потап.
На горизонте появилась чёрная точка, становившаяся по мере приближения к ней плота всё больше и больше. Потап почувствовал, что цель его поисков буквально перед носом и стал усиленно подгребать обеими руками, так елозил по плоту, что ногой нечаянно брикет с сушёным планктоном, (правда, заметно уменьшившийся за время плавания, но всё же), в воду спихнул: ну, ничего, ничего, там покормят. (Эх, крепка это в людях вера в добрых людей).
Остров матери пятницы на некотором расстоянии от берега по всему периметру был обнесён частоколом: вероятно, гостей здесь не любили и не ждали. Потап привязал к большому камню, торчащему из воды, плот и стал выискивать в ограждении лазейку. Но его уже заметили со смотровой вышки, и к месту высадки «десанта» спешил передовой отряд туземцев с пиками наперевес. Потап быстро оценил ситуацию, раскрыл дырявый зонтик над головой и принял вид прогуливающегося у воды денди: хожу, мол, впитывая впечатленья, камушки цветные собираю, а не правда ли, господа, погода благоприятствует любви? Туземцы, пользуясь пиками, как шестами для прыжков в высоту, один за другим перескочили через ограждение и, окружённые облаком пыли, остановились в двух шагах от Потапа.
- Апчхи. – Чихнул Потап. – Пылищи-то от вас, как от стада бизонов, чинно следует передвигаться, вот как я, например: правая ножка, левая ножка, зонтичком - верть.
На пол шажочка вперёд из отряда туземцев выскочил крепыш-коротышка с белыми перьями в волосах и прокричал на местном диалекте:
- Ху из ху?
- Ху, ху, - Вежливо ответил Потап, нехорошо всё-таки со спора знакомство начинать. - Конечно, ху, но собственно доколе?
Коротышка ткнул пальцем в Потапа, потом резко провёл себе пальцем по шее:
- Дую спик инглиш?
- Очень вас понимаю. – Согласился Потап. – Выше головы не прыгнешь, но вы пробуйте, пробуйте, всё при деле, с пикой-то каждый дурак может. Идите, тренируйтесь.
Он сделал вид, что собирается продолжить свой непринуждённый утренний моцион, но как будто вдруг что-то вспомнил. Потап подошёл к коротышке, положил ему руку на затылок, так, чтобы перья не помять, спросил тихим голосом:
- Милейший, а где ваши женщины, они и вправду так красивы, как мне их расписывали?
- Ху? – Запальчиво крикнул коротышка.
- Ху? – Задумался Потап. – Ну, Робинзон, например.
При этом имени с перьями на голове крепыша-коротышки произошла странная метаморфоза, они как-то разом все вытянулись и распушились: опля!
Туземцы с воинственными лицами направили пики на Потапа и заорали в один голос: у-у-у!
Потап элегантно провернул зонтик на плече, прикрыл, опёрся на него, как на трость и вдруг заплакал, как ребёнок:
- Робинзон, - Всхлипывал он судорожно, - Робинзон, Роби-Роби-Робинзон, заикаясь, повторял он.
Туземцы от неожиданности даже пики опустили.
- Он умер у меня на руках. – Объяснил Потап туземцам причину своего безутешного горя. Делая вид, как будто он баюкает кого-то на руках, Потап закатил глаза, потом скрестил руки на груди. – Я убил его.
Крепыш-коротышка в белых перьях успокаивающе положил свою ладонь Потапу на запястье и вкрадчивым голосом отчётливо произнёс:
- Это ничего. Врать мы тебя быстро отучим.
Как и пятнадцать Симеоновых девиц, туземцы скрутили Потапа легко.
- Только в глаз циклопа не ткните. – Умолял их наш герой. – Только не ткните в глаз.
 Глаз циклопа испуганно таращился на всех.
- Отнесём его к Большой Ма. – Предложил коротышка в белых перьях.
- Отнесём! – Подхватили другие туземцы.
 Отнесли. Большая Ма, которая по совместительству и являлась обманутой Робинзоном матушкой Пятницы, жила в центре острова в большом трёхэтажном доме из белого кирпича с бассейном и вполне прилично постриженной лужайкой для игры в крокет. В это время дня она, как обычно, принимала солнечные ванны, возлежа в полосатом шезлонге под крупно-дырчатым тентом. Её любимый попугай какаду сидел на спинке шезлонга, привязанный за лапку золотой, но суровой нитью. Потапа вывалили прямо к ногам Большой Ма. У неё даже чёрные очки на кончик носа съехали.
- Откуда вы такого косого взяли? – Первое, что спросила матушка Пятницы, когда пригляделась к Потапу получше. – Его даже в птицу не превратишь, он летать не сможет, будет на деревья натыкаться.
- Это Робинзонов лазутчик. – Компетентно заявил коротышка в белых перьях. - Это я его поймал и допросил.
Остальные туземцы недовольно загалдели.
- Ну ладно, ладно, мы поймали. – Поправился коротышка. – Но допросил я, на чистом английском языке.
- Очень мило. – Похвалила Большая Ма крепыша.
- Так ты говоришь по-английски, урод? – Строго обратилась она к Потапу.
Потап отвернулся от неё презрительно: делать нечего, под всякие туземные каноны красоты подстраиваться, может, ещё перья себе на макушку приклеить для всеобщего удовольствия и кольцо в нос продеть; но обиду затаил.
- Молчишь?! Эй, мальчики, поднесите-ка мне его голову, да нет, пока не отрывайте совсем.
Туземцы приподняли Потапа за подмышки, Большая Ма взяла его за подбородок, заглянула в лицо.
- Много бы я дала за то, чтобы узнать, о чём ты сейчас думаешь!
- Мне много не надо. – Смело заявил пленник. – Давай меняться, я тебе скажу, о чём я думаю, а ты мне отдашь какаду, твои архаровцы ведь в два счёта тебе другую птичку поймают, а мне эта глянулась, у неё глаза умные, то есть, у него.
- Высоко метишь! – Присвистнула Большая Ма. – Без пяти минут на острове, а уже попугая себе приглядел, ловок мужик!
- Хватит меня оскорблять! – Не выдержал, наконец, Потап. – То урод, то мужик. Вам что, мама  в детстве не говорила, что к мужчинам надобно с лаской подходить, особенно к едва знакомым? «Сначала накорми, а потом уже в печку сажай», так в наших сказках говориться.
- Не знаешь ты английского языка. – Заключила из чего-то вдруг Большая Ма. –В тебе юмора английского нет, сплошная славянская непосредственность. Но хватит глупости болтать, лучше скажи, как тебя Робинзон для разведки вербовал, наобещал, небось, горы золотые, а там, бдительность усыпив, и умыкнул под покровом ночи самое ценное? Скажи, шантажировал он тебя, пытал? Делал он с тобой разные страшные вещи? Я ничему не удивлюсь, не бойся меня шокировать! Шокируй, ну давай смелей, начинай!
- Да никто меня до вас не пытал, вам принадлежит право первой смачной пытки. – Потап встретился глазами с попугаем, тот, казалось, подмигнул ему заговорщицки; вот он значит какой, Дуняшин суженый: нос, конечно, великоват, зато хохолок выразительный, Дуняше понравится.            
  Большая Ма тяжело вздохнула:
- Не хочешь по-хорошему, давай по скоморошьему. Эй, люди, баян мне сюда, я играть буду, унесите птицу.
- Куда вы его? – Крикнул вслед туземцу, уносившему птицу, Потап.
- На хауз. – Ответил тот. Попугай что-то жалобно крякнул.
«Чует, где его счастье» - подумал Потап. Баяна он не боялся, а зря; баян был очень не простой – с фокусом, когда на нём начинала играть Большая Ма, все в радиусе ста метров пускались в экстатический пляс, да более того – рассказывали в стихах всю свою предыдущую жизнь в подробностях, а на сто первом метре сидел стенографист. Сегодня поплясать предстояло Потапу, а он в своей жизни не только сам не плясал, да настоящих-то плясунов и не видел, так что танец Потапа представлял собой чистый экспромт с элементами пантомимы. Прибавьте к этому биографию, срифмованную впопыхах, и тогда вы, может быть, поймёте, почему Большая  Ма больше никогда, ни к кому после Потапа эту пытку не применяла, - насмотрелась женщина, наслушалась.
Потап лежал, обливаясь потом и высунув отболтанный язык – на траве; рядом, облокотившись на дымящийся баян, возлежала Большая Ма. Она щёлкнула пальцами:
- Мальчики, нам с Потапом – по воде со льдом, живо!
Два молоденьких туземца в белых фартучках, стоявшие на изготовке в отдалении, кинулись в дом, вернулись мигом с подносами в руках, на каждом подносе – по стакану с водой. Потап разболтал соломинкой кубики льда, шумно выдохнул воздух и опрокинул в рот содержимое стакана – целиком, только трубочкой поперхнулся: тьфу! Потом он промокнул губы кончиком белого фартучка одного из мальчиков, подмигнул другому:
- Хорошо иногда душу облегчить.
Мальчик стыдливо отвёл глаза.
Большая Ма махнула рукой, отпуская официантов:
- Спасибо, пока свободны, можете немного порезвиться на лужку, бабочек половить, сачки возьмёте у Октавио.
Когда счастливые мальчики, побросав стаканы, размахивая жестяными подносами, скрылись из виду, Потап спросил у Большой Ма:
- Октавио – итальянец?
- Октавио – это тот крепыш с белыми перьями, который тебя ко мне препроводил с отрядом. Он в детстве был чёрненький, глаза, как маслины, тело пухленькое, весь - размером с перчинку; а звали его Туборг-убийца, у нас приняты двойные имена, только к нему это очень не шло, он никого не обижал, схватит сачок и за бабочками бегает: бабочка сядет на цветок, он её – ок! отпустит и за другой, - та свернёт хоботок, он её – ок! Вот и велела я его в Октавио переименовать. Бабочки-то как радовались!
- Душещипательная история. – Хмыкнул Потап, ему крепыш-коротышка не нравился очень, уж как его не назови.
- Значит, Пятница не плохо устроилась. – В задумчивости произнесла Большая Ма. – Целый остров в собственности, Робинзон за скалкой бегает, с китом опять же повезло. Но ты глупый какой, с травок же и надо было начинать, давай их сюда. Ох, слабое место моё эти травки-муравки, до смерти люблю!
- А что вы с ними делаете, нюхаете? – Невольно заинтересовался Потап, протягивая Большой Ма изрядно помятый букетик.
- Чего их нюхать, жую, конечно, перед сном, и снится мне, что я пасусь на лугу заливном, а за мною пастушок приглядывает. У меня в спальне на трюмо фигурка стоит: фарфоровый пастушок с золотой хворостиной. Я ведь в прошлой жизни коровой была, так мне один экстрасенс сказал.
- Я в реинкарнацию не верю. – Поморщился Потап.
- Да я тоже сомневаюсь. – Не стала упорствовать Большая Ма. – А травку пожевать люблю. Я того экстрасенса на всякий случай в кошку превратила, кошки, говорят, с потусторонним миром умеют общаться, ну вот, я и подумала: для него этот опыт драгоценен, а мне будет, кого погладить; только тут, как на грех, корейцы с делегацией, как снег на голову, свалились; ну и, что ты думаешь, пропал экстрасенс-то, нашёл, видно, с корейцами общий язык.
- Да, жалко… - Потапу не хотелось расстраивать Большую Ма своими догадками, и он отвёл глаза в сторону. – Вам теперь и погладить некого.
- Восхищаюсь я тебе, Потап. – Перебирая проворными пальцами стебельки травы, сказала Большая Ма.
- Это вы по поводу того, как я плясал, или по поводу того, как я свою жизнь перевёл на поэтический язык?
- И то, и другое одинаково скверно. – Не стала Большая Ма кривить душой. -  Я имею в виду, что меня восхищает твоя самоотверженность. Ради посторонней девушки, Дуняши, которая тебе вроде бы даже не нравится… Чего ты нахмурился? Нравится? Ну, тогда я совсем не понимаю!
- Да я и сам в себе запутался. – Признался Потап. – Уж очень я сложный человек. Как начинаю думать об истинных мотивах своего поведения, так в такой лабиринт побуждений попадаю, что ни одна Ариадна не выведет, а у меня и Ариадн-то внутренних нет, зато Минотавров – целое стадо.
- Всё это слишком тривиально, чтобы даже и обсуждать. – Прервала излияния Потапа Большая Ма. – Одно хочется добавить: никогда не надо считать себя хуже других, это приводит к неоправданному дистанцированию и патологической зависти, которая выливается в экстраполяцию само отчуждения, а оттуда уже рукой подать до идеи о реинкарнации, в которую ты не веришь. Как видишь, круг замкнулся, поэтому вернёмся к попугаям.  Так ты действительно веришь в то, что мой какаду – заколдованный царевич?
- Да, он мне даже подмигивал.
- Подмигивал попугай, так и запишем. А тебе вообще по жизни часто животные разные знаки подают?
- Робинзон сказал…
- Ах, ну раз Робинзон сказал, то иначе и быть не может! – С иронией в голосе произнесла Большая Ма.
- Неужели это не правда? – Всплеснул руками Потап. – Неужели я зря потратил столько сил и энергии на то, чтобы найти ваш треклятый остров!
- Но, но, полегче. – Посоветовала матушка Пятницы. – Пылкий какой! В смысле, вспыльчивый. Того и гляди, травки отберёт; и всё из-за какого-то царевича в птичьем облике!
- Фу. – С облегчением вздохнул Потап.
- Рано радуешься. – Предостерегла его Большая Ма. – Расколдовывать попугаев – дело непростое, может даже летальным исходом всё закончится.
- Ну, я готов ради Дуняши пожертвовать собой. – Немного подумав, сказал Потап.
- Это любовь. – Вынесла решение Большая Ма.
Потап покраснел.
- Просто я очень храбрый человек, а…
- Храбрость людьми не движет, она просто не позволяет им остановиться; движет поступками либо ненависть, либо любовь, ты учти. Но я-то говорила о летальном исходе, имея в виду попугая.
- Вот здрасьте, приехали, и что же мне тогда другого надо будет искать? Да на это никакой сказки не хватит!
- Не кипятись, Потапчик, ты ведь ещё не знаешь, что делать-то надо. А надо его…
- Оземь шмякнуть, как следует. – Подсказал Потап, желая блеснуть своей осведомлённостью в вопросах высшей магии.
- Но тогда ведь из него дух вон. – Резонно возразила Большая Ма.
- Дух вон, а царевич, может, и останется. – Пояснил с готовностью Потап.
- Это тебя Робинзон научил? – Догадалась Большая Ма, откуда ноги растут у этого славного метода добычи царевичей из птицы.
- Робинзон.
- Чувствуется.
- А то, что меня бабка воспитывала, тоже чувствуется? – Решился спросить Потап Большую Ма о наболевшем.
В глазах Большой Ма засветился неподдельный интерес.
- То-то я думаю, кто посеял в этом человеке разумное, доброе, вечное? Поэт Николай Некрасов? Но его нынче мало читают.  Теперь мне понятно: женское воспитание; в нём вся соль!
- Робинзон так не считает.
- Это он пока так не считает, Пятница за него только взялась. Опять мы с тобой на тебя отвлеклись, эгоист ты эдакий! Не буду, как говорится у нас в племени, тянуть мышку за репу, объясню тебе всё наглядно.
Потап даже испугался такой откровенности. Но Большая Ма, не давая ему опомниться, вскочила на ноги и опрометью кинулась к дому, махнув рукой: а ну, следуй за мной. Потап не заставил себя ждать. Большая Ма в сопровождении Потапа вихрем пронеслась по этажам и остановилась перед маленькой кладовкой под самой крышей: «Вот тут».
- Тут написано: «Не влезай, убьет». – Указал Потап на табличку над дверью, ведущей в кладовку.
- Это я написала. – Кивнула Большая Ма. – Доходчиво?
- Заходим! – Скомандовала она. – Вбегаем на «раз, два, три», советую не задерживаться, над дверью с той стороны висит ведро, оно падает как раз на четвёртой секунде по открывании двери. Раз…
- К чему такие предосторож …
- Два, три. Ну, и скажи теперь, что тебя не предупреждали. Хорошо ещё, что я отказалась от мысли наполнить ведро растительным маслом, нашедши это негуманным.
Потап потирал ушибленный затылок и озирался по сторонам. Комната, как комната: скелет в углу, пара черепов на столе, аквариум с какой-то жабой, царевной, вероятно,  ваза со сморщенными китайскими яблочками да восковая фигура Робинзона, вот, собственно, и всё.
- Восковая фигура Робинзона! – Повторил Потап уже вслух. – Вот ужас-то, как живой!
Большая Ма незаметно вынула из воскового Робинзона пару булавок.
- Ну да, Роби мне удался, хоть и по памяти лепила. Только пальцы в аквариум не суй, лягушка злобная очень, кусается.
- Тоже кто-нибудь из знати?
- Не а, муж мой бывший, Пятницын отец. Ты, главное, близко не подходи, и ладно.
- А П-пятница знает? – Заикаясь, спросил Потап.
- Конечно, у меня от дочери секретов нет.
- И как она к этому относится, это её не травмирует? – Продолжал удивляться необычайности ситуации наш герой.
- А что такое? Он ведь жив, здоров, с ним всё в порядке!
- Ну да, ну да, вот только…
- Никаких только, аллегория внутренней сущности.
- Ах, вот оно что, аллегория… А попугай – тоже аллегория внутренней сущности царевича?
- Именно, он на корабле с голубыми парусами приплыл остров наш завоёвывать с войском царёвым; папаша его, вероятно, не мог лучшего способа придумать, чтоб сынка из дома спровадить, поручил ему мне предложение сделать: поступить по-хорошему в придворный гарем, полагая, что я вдова безутешная, ха, ха. А в случае моего отказа приказано было царскому сынку схватить меня силой, а на острове установить порядки мормонские, хоть сами они не мормоны, но должны же где-то и мормоны быть. В маразме папаша-то у Сигизмунда, (это попугая твоего вожделенного так зовут); пугающая наследственность. Вот, тут я царевичу Сигизмунду и говорю: я, мол, приняла обет безбрачия, в гарем к вашему батюшке нам бы очень лестно влиться, да обет нарушать не годиться, как быть? Он нос свой вытянул, плечами пожимает: «Не знаю». Я ему: «Не знаете, что делать, так женитесь. На ком? На дочери моей, на Пятнице. Да не в пятницу, а на Пятнице. Видите, девушка с фиолетовыми волосами и дохлым лемуром на плече, так это лемур фиолета нализался, ультро-фиолета; не волнуйтесь, он смывается. В приданое получите дохлого лемура. Шучу, остров наш вам отойдёт без всяческих волнений, возьмёте нас практически одним обаянием, ха, ха». Смотрю, Сигизмунд этот аж побелел весь, и такая у него на лице внутренняя борьба отразилась: ему вроде бы и остров наш хочется колонией сделать без кровопролития и жертвоприношений, а вроде бы и перед женитьбой сердечко неловкое пасует. Стоит он, касатик, ни жив, и не мёртв: то на меня взглянет, бедненький, то на Пятницу, а то на голубые паруса; ну чисто попугай, червяка выбирающий. Вдруг решился, махнул на паруса рукой: Эх, говорит, женюсь! А как это? Тут даже я, пятнадцать лет проведшая в браке и пять – по уходу за жабой,  смутилась. Но Сигизмунд, оказывается, имел в виду обычаи нашего племени: как это по-нашему, а не как это в принципе. А по-нашему, говорю я ему, женятся совершенно особенным образом: первым делом составляют завещание… Сигизмунд, как про завещание услышал, бровки свои белёсые насупил, отвечает: «По смерти моей всё моё имущество достанется одной богадельне, в которой влачат жалкое существование обманутые людьми слепые циклопы; мы с классом туда на экскурсию ездили, и один циклоп, просунув лапу между прутьями, схватил меня за горло, да как завопит: помоги нам, помоги! Насилу оттащили, вот тогда я и решил: чем смогу, помогу». У Пятницы моей так рука к горлу Сигизмунда и потянулась. Но я  в сторонку её отозвала: Мужайся, говорю, парень перспективный, подлечим. Она только пальцем у виска покрутила, а спорить со мной не осмелилась, растворитель-то фиолета у меня у одной из всего племени имеется, да и лемуровыводитель, по правде сказать, тоже. «Ладно, (говорю, обращаясь опять к царевичу), не хотите сразу перевести на нас завещание, вам же хуже; следующее предсвадебное задание будет посложнее. Предлагается бракующемуся застраховать свою жизнь от несчастных случаев на пять миллиардов фунтов стерлингов в пользу будущей жены добродетельной Пятницы и матушки её Большой Ма Бесхитростной, Бесхитростная – моя фамилия, а страховым агентом у нас будет вот этот юноша, знакомьтесь, его зовут Блаженный Августин в честь святого, хоть сам он далеко не святой, зато петь потом будет удобно: «Ах, мой милый, Августин, всё прошло, всё». А Сигизмунд, ты представляешь, снова заартачился: боюсь, говорит, как бы не случилось со мной чего, не сглазить бы свою сохранность. Ах, говорю, вы нам не доверяете, не желаете поддержать страховое дело на острове, а ведь вы у Блаженного Августина могли бы стать первым клиентом, вы чести нашей не оправдываете, и как нам после этого нашу честь беречь! Ну что ж, как хотите, последняя просьба… Он тут как жалобно заноет: «Домой отпустите». Не ваша, ему отвечаю, последняя просьба, моя: закройте глаза, откройте рот, пошире, так, отлично, жуйте; проживали? Теперь будем ждать, не всё сразу, ага, хохолок уже прорезался, нос превращается в клюв… Пятница даже в ладоши захлопала: «Пёрышки, пёрышки». А мне всегда приятно, когда другим приятно.
- Так вы царевича чем-то не тем накормили? – Решил уточнить внимательно следивший за ходом повествования Потап.
- Чем-то не тем! – Передразнила его Большая Ма. – Очень даже тем, чем нужно, вот таким же китайским яблочком, как те, что в вазе лежат, они для превращений и предназначены, я ведь успела понять, что счастья Пятницы Сигизмунд составить не в состоянии по слабости характера, и вернуться к отцу ни с чем он бы тоже не согласился, стал бы клянчить, просить дать что-нибудь на память, чтобы носила я, и мог носить его отец, а ласты у меня одни…
- Да, да, конечно… - Казалось, теперь Потап задумался о чем-то, о своём. – А скажи-ка мне, Большая Ма не похож я на царевича, ну хотя бы издалека и при плохом освещении, не мог бы я его, ну, скажем, подменить.
- Подменить?
- Явился бы я к царю при плохом освещении, встал бы боком и сказал: «Отец! (нет лучше так, поцветастее), Почтеннейший наш гаремовладыка, (так, кажется, хорошо), возрадуйтесь, окрепнув здоровьем, не преминул к вам вернуться, ибо дольше разлуку не в силах переносить, со временем я стану прежним! Как вам такая невинная ложь, достаточно невинна? Тогда от имени Сигизмунда, по генеральной доверенности я мог бы и на Дуняше жениться.
- Отчаянный ты парень, на какие только скользкие пути не толкает чувство человеков!
- Что вы всё, право, чувство, чувство! У меня благородство в крови, а…
- Благородство не движет людьми, оно просто не позволяет им совершать неблаговидные поступки, движут поступками любовь и ненависть, ненависть и любовь.
«Надоела с нравоучениями». – С досадой подумал Потап, но вслух ничего не сказал, только изобразил на лице сладчайшую улыбку: ах, как хорошо!
- Спешу тебя огорчить. – Сказала Большая Ма, ответив Потапу такой же сладчайшей улыбкой. – Ты ни капельки, ни чуточки, ни вот такусенькой такусеньки не похож на Сигизмунда, он тоще и проще. У тебя в лице слишком много сосредоточенности, невольно задаёшься вопросом: куда ты смотришь правым глазом, когда уставишь левый вверх?
- Я знаю это за собой. – Отмахнулся Потап. – Значит, с подменой ничего не выйдет, а жаль, это могло бы быть весело.
- Особенно для придворного палача. – Усмехнулась Большая Ма и нечаянно задела крупным плечом оказавшийся рядом скелет. Скелет затрепыхался всеми своими костями, даже челюстью клацнул: клац!
Потап вздрогнул:
- Кто здесь?
- Я! – Густым басом отозвалась Большая Ма. – Внемли теперь главному, смертный!
- Я внемлю тебе, Главный! – Задрав голову, отчётливо произнёс Потап слова, как клятву.
Большая Ма выхватила из вазы сморщенное китайское яблочко и подбросила вверх над Потапом: Лови! Потап взмахнул руками, подпрыгнул на одной ноге и упал, заключая в объятия восковую фигуру Робинзона; яблоко стукнуло незадачливого героя по затылку: бум!
Где-то далеко, далеко на острове в это вечернее время Пятница зачитывала Робинзону его провинности за день. Она водила пальчиком с отточенным коготком по исписанному бисерным почерком листу бумаги, который держала перед глазами другой рукой, и монотонным голосом перечисляла:
- не принёс кофе в постель;
- не выжал апельсиновый сок;
- стоял с глупым видом, пока жена занималась аэробикой;
- пересушил гренки из планктона;
- косы не заплёл;
- съел ручного краба;
- загораживал солнце;
- мешал дневному сну – пел на берегу намеренно неприятным голосом;
- мечтал о другой женщине…
Робинзон, (по пагубной мужской привычке наживать себе неприятности), пытался найти своим неразумным действиям разумные оправдания, а бездействие выставить в выгодном свете, (чудак!): «На нашем благословенном острове не растёт кофе, а также апельсины, гранаты и финики; когда ты занималась аэробикой, я думал об этом с печалью и считал минуты, чтобы не пересушить гренки из планктона. Но потом я стал думать о том, не корзиночкой ли уложить тебе сегодня косы и о том, как усовершенствовать ирригационную систему на острове, потому что в той канаве, которую я вырыл пять дней назад, завёлся новохудоносор, (ой, извини, ненаглядная, у меня и в мыслях не было над тобой издеваться), завёлся перепончатолапый ехидный броненосец, он-то и съел краба, а краб был не такой уж и ручной, меня он, по крайней мере, не слушался, а щипал клешнями во сне за пятку, но в память о нём я ушёл на берег моря и завёл грустную песню об изменчивой крабьей судьбе, а когда я вернулся и попробовал заплести тебе косы, ты сама сказала, что не надо, если я правильно тебя понял, но, может быть, ты намекала на что-нибудь другое, мне моим примитивным умом-эхолотом не всегда удаётся правильно измерить глубину твоей мысли, она воистину бездонна, ты всосала её с молоком матери, как ты однажды мне популярно объяснила с помощью скалки; а загораживал я солнце, когда ты загорала, естественно для того, чтобы не сгорела совсем, потому что раз день такой: там гренки, тут ты…, а что касается последнего чудовищного обвинения в том, что я мечтаю о другой женщине, то ты должна понимать, что рядом с тобой находится мужчина, который»… Робинзон вытянул перед собой руки, вдруг покачнулся, сделал вид, что обхватывает чьё-то тело и под его и своей тяжестью падает на спину, на землю. Лицо у Пятницы стало тёмно-багрового цвета, этакий шоколад в прозрачной малиновой обёртке. Она резко отвернулась от лежащего навзничь Робинзона, сжимающего в объятиях неведомо кого, и пошла в хижину за скалкой.
Потап поднялся на ноги, вернул в исходную позицию восковую фигуру Робинзона, подобрал яблочко.
- Если я правильно понял, яблочный дух вышибается яблочным духом, и дело за малым: скормить попугаю плод китайской яблони с кожурой, отвернуться на время его превращения, чтоб не утратить любви к человечеству, и вести царевича под белы рученьки к Дуняше, святая простота!
- Есть многое на свете, друг Потап, что не понять, коль в корень мы не зрим! –Большая Ма подняла указательный палец вверх. – Вот ты разве сможешь сглотнуть червяка?
- Если только в муке обвалять, он тогда станет похож на очень тонкую сосиску в тесте, а иначе – нет, он щекотаться станет.
- Объясню по-другому, когда человек превращается в животное или птицу, он и становится животным или птицей, то есть утрачивает понимание своего высокого предназначения, меняется не только формально, ноуменально, но и  феноменально, то есть он и считает себя животным, и является им, и уж только тогда соответственно называется не человеком, и рекомендует себя таковым животным или птицей в глазах изменённого мира. Ферштейн? Все привычки, все вкусы, влечения все – всё другое. Ну, вот куда сейчас смотрит твой правый глаз? Проще говоря, какаду не ест сморщенные китайские яблочки, и царевич, превращённый в какаду, есть их не станет тому сообразно. Более того, раскрепощение может состояться только на исконной родине превращённого. Увози ты, Потапушка, царевича за море, (только учти, какаду укачивает сильно), запихивай всеми способами яблоко ему в клюв, и, если он после всех этих процедур жив останется, я лично сильно удивлюсь.
- Сказать, что я тебе благодарен, Большая Ма, значит, ничего не сказать. – Выслушав ободряющее напутствие щедрой на ободряющие напутствия матушки Пятницы, Потап покатал сморщенное яблочко по ладони, потом отправил в карман к сэкономленным на циклопе батарейкам. – А чьи это, кстати, черепа у тебя на столе?
- Черепа? Вот эти? А не знаю, я их нашла, на дороге, может, козьи.
- Да они ж человечьи.
- Человечьи? Правда? А… Они тебе кого-нибудь напоминают? Нет? Ну и ступай с богом, на дороге мне не попадайся, не вставай, так сказать, поперёк. Ты выходи, я за нами ведро повешу, стоит, наверное, всё-таки в него масло налить. Нет, подожди, оставь мне глаз циклопа для анатомической коллекции.
- У вас есть анатомическая коллекция?
- В том-то и дело, что нету, вот с глаза и начну собирать.
Потап снял с шеи отчаянно вращающееся око циклопа, отдал Большой Ма.
- В знак моего к вам безграничного уважения отдаю вам на хранение глаз циклопа, не позволяйте ему много читать.
Большая Ма приняла глаз из рук Потапа, повесила за тесёмку на крючок напротив аквариума со своим мужем: «Мальчики, можете перемигиваться».
«Глаз и жаба – и кто из них мальчик»? – подумал Потап.
Когда захлопнулась дверь, жаба раскрыла огромный рот и сказала светящемуся в темноте циклопическому оку приветственное «ква».
Большая Ма с резвостью, которой вряд ли от неё мог кто-нибудь ожидать, бегала вдоль берега  и махала вслед удаляющемуся плоту огромным носовым платком с набивным рисунком, крича:
- До свиданья, Потап, до свиданья, постарайся вернуться назад! Может, мы обидели кого-то зря, лучшее, возможно, позади!
И всё в таком же духе. Потап одной рукой пытался грести, неловко ударяя веслом по воде, а другой придерживать попугая, который иначе бегал туда-сюда по брёвнышкам, разинув клюв, и того и гляди, норовил окочуриться. Чело Потапа покрыла испарина, брови сошлись над переносицей: эх, бабка, не отговорила ведь от опасного предприятия внука единственного, вот и болтайся теперь по морям, океанам с попугаем малохольным на борту, вон как хохолок от волнения скособочился – смешно даже! Но вот путешествие по второму морю подошло к своему логическому завершению – море кончилось, то есть оно не совсем исчерпало себя, а плавно перетекло в студенистую лужу серовато-зелёного цвета.
- И это безобразие являет собой моё третье море? – Горестно вздохнув, спросил измочаленный единоборством с судьбой Потап у самого себя, и сам же себе промолчал. – Ну вот, например Сократу в трудные минуты его жизни советы подавал демон, за это его так и звали «демон Сократа», а если бы у меня был демон, его бы звали «демон Потапа», что, конечно, для демона не очень-то лестно, поэтому у меня демона и нет, мне и помочь-то некому. Эй, болото, само отвечай, это ты –моё третье море?
- Ничего подобного. – Ответил за болото, умеющее говорить только языком пузырей, пролетающий мимо демон Сократа. – Ты, Потап, из-за своей возни с попугаем в болото зарулил, я бы на твоём месте сейчас подсуетился и сделал из этой малопривлекательной птицы ладненькое чучело, а то вон крокодил плывёт, всё равно вас сожрёт обоих, у меня как раз клей с собой.
- А ну, как Сократу клей понадобиться. – Притянув к себе попугая поближе, отмахнулся Потап от назойливого кружащегося демона Сократа.
- А я ему посоветую в ближайшее время клеем не пользоваться, он ведь меня во всём слушается; ай, этот крокодил у вас крайнее бревно надкусил, полечу-ка я лучше к Сократу, он сейчас как раз кроссворд разгадывает.
- Но не подскажешь ли ты мне, как с крокодилом справится? – Крикнул вслед улепётывающему по воздуху демону Сократа наш незадачливый герой.
- А ты его зонтиком, зонтиком.
- Хорошая мысль. – Подумал Потап и стал тыкать в подплывшего совсем близко крокодила кончиком зонта: Уходи, уходи!
Крокодилу это показалось забавным, он раз увернулся, два отбрыкнулся, а потом взял да и вырвал  короткой лапкой зонт из рук Потапа, вырвал, в пасть себе сунул, заглотил и потонул. Потап, честно говоря, из-за зонта расстроился: и достался даром, а всё же служил визитной карточкой Потаповского изящества, да и на крючок можно было кого-нибудь подцепить. Герой с опрокинутым лицом встал на краю плота на четвереньки, опустил голову в воду: «Э-э, бу-буль, кроко-буль, ты где»? И привлечённый опрокинутым лицом «кроко-буль» схватил Потапа за голову, схватил и начал тянуть, совсем, как в сказке про то, как у слонёнка стал такой длинный нос. Крокодил тянет, Потап упирается, пытается назад от края плота отползти. Попугай в обмороке. Но у нас с вами, друзья, вовсе не сказка о том, как у Потапа стала такая длинная шея, и не героико-романтическое пособие для начинающих крокодилов, роман с графическими иллюстрациями «Потап без головы», мы вообще с вами люди не кровожадные; поэтому крокодил стащил-таки Потапа с плота в склизкую жижу, но Потап ударил кулачищем крокодила по голове, тот и обмяк, голову выплюнул, зонтик выплюнул и издох. (А красивый был экземпляр, размеров впечатляющих)!
Между делом плот совершенно увяз, водоросли, неизвестно откуда взявшиеся, его опутали, ряска облепила, Потап его и эдак и так – мёртво встал. Тьфу, плюнул на него в сердцах Потап, взял попугая на руки и побрёл  по горло в студенистой воде, искоса поглядывая на успокоенное смертью крокодила оранжевое солнце. Солнце оказалось хорошим проводником и уже через два часа вдалеке, за гранью болот Потап увидел своё третье – Красное море с огромным материком посередине. Солнце подмигнуло Потапу, уперев в материк свой сияющий луч: буди, мол, царевича, вот и пришли!
- Сигизмунд! – Встряхнул Потап попугая на руках. – Обоняешь дым отечества?
Попугай приоткрыл левый глаз, жалобно пискнул: «Пиастры»?
- Вот тебе и «пиастры». – Назидательно сказал ему Потап. – Мы достигли границы зловонных болот, а на чём дальше поплывём, ни плота у нас, ни лодки, ни кита…
Вдруг неведомая сила подхватила Потапа, взвалила себе на спину и перенесла к материку, на мелководье – в миг! Потап даже понять не успел: кто? чего? Обернулся на море, а там уже нет никого. «Померещилось» - трезво подумал Потап, прижимая к груди попугая, хотя гораздо правильнее было бы подумать: «Синдбад-мореход».
Берег материка, на который так удачно и безболезненно доставил Потапа безотказный Синдбад-мореход, (много ли от человека требуется! ходи по морю, прозвище оправдывай), был утыкан указательными табличками:  «Налево пойдёшь – караоке найдёшь», «Направо пойдёшь – далеко не уйдёшь», «Прямо пойдёшь – погадает на картах ёж», «Криво пойдёшь – в общество кривоногих попадёшь». Множество направлений, соблазны на каждом шагу. Потап решил сходить сначала налево, потом к ежу, а уж дальше, как ёж подскажет.
Ёж в очках сидел на столе и раскладывал пасьянс. Специально к визиту Потапа он сшил себе малиновую ермолку и теперь беспокоился: заметит или не заметит гость дорогой, что хозяин-ёж в ермолке сидит, ведь ёж в ермолке – это так необыкновенно трогательно. Потап заметил, похвалил:
- Хорошая ермолка, вам идёт. Не будете ли вы так любезны, спросите, пожалуйста, у ваших карт, какой приём меня ждёт при дворе?
Польщённый вежливым обращением ёж запыхтел, запыхтел; лапками карты поворошил, сбил в одну кучу, потом разделил на две, потом каждую – ещё на две, потом поменял первую и третью местами, ещё над ними попыхтел, иголочками пострекотал и, наконец, ответил:
- Карты молчат.
Такой ответ совершенно  не устроил Потапа, он усомнился в еже; всех этих хиромантов вообще неплохо было бы держать в ежовых рукавицах.
- Может, вы что-то не то с ними делаете? – Недовольным голосом предположил путешественник.
- Почему это? – Запыхтел ёж уже возмущённо. – Всё я так делаю: шебаршу да перекладываю. Что это вы хотите, чтобы я ещё с ними вытворял, карточный домик сложил для вашего удовольствия или по животу своему гармошкой раскатал? Я, знаете ли, такими вещами не занимаюсь, я серьёзный ёж в серьёзной ермолке с плетёной кисточкой. Да карты, если хотите… - Ёж распалялся всё сильнее. – Всегда молчат, потому что у них рты нарисованные, вот подойдите, подойдите, сами взгляните.
Потап подошёл поближе к столу, пригляделся к раскинутым картам повнимательнее, и действительно, на каждой карте красным фломастером были нарисованы губы, плотно сомкнутые губы, не издававшие не звука. Наш герой чувствовал себя обескураженным, он, ужасно смущаясь, в знак примирения потрогал пальцем колючку на еже:
- Ну, это… вы правы, конечно, вы ёж учёный, мне просто показалось, что лучше спросить, чем действовать на свой страх и риск.   
- А напрасно. – Отшил его ёж. – Я сижу здесь как раз за тем, чтобы возвращать людям веру в себя.
Тут уж Потап руками развёл:
- Да ведь я же и так верю в вас, мистер ёж, куда больше, я шёл к вам, как к отцу родному.
Ёж поёжился:
- С тобой тяжело. Всё я занят, иди.
- Чем заняты? – не понял Потап.
Ёж сдвинул ермолку на затылок, глянул на Потапа, задрав носик с блестящей чёрной бусиной на конце:
- С картами я говорю!
- Так они ведь молчат.
- Ну и очень хорошо, если они заговорят, знаешь, как я испугаюсь! Уходи, говорю, аудиенция закончена, ко мне может кто-нибудь зайти, не хотелось бы, чтоб тебя у меня застали, начнутся разговоры… Подожди, подай зеркало, ну вот смотри, иголку потрогал, ермолку помял, экий ты братец лапоть!
После сеанса у ежа Потапа охватило безотчётное беспокойство, ему словно стало чего-то недоставать, тоже, что ли ермолку себе пошить… Весь какой-то издёрганный, нервный, только благодаря универсальной системе указателей на каждом углу, добрался, наконец, наш герой до дворца. Ступил он на внутренний дворик, миновав беспрепятственно спящих стражников у ворот, и тоже сладко зевнул: сиеста! Но во внутреннем дворике перед дверью, ведущей в царские покои, ожидала Потапа очередная засада.
- Только дракона не хватало! – Воскликнул в сердцах наш герой и хлопнул себя по бедру. – Нет, ну мало того, что меня разморила жара, так сейчас эта тварь меня вовсе спалит!
Дракон вяло пошевелился во сне:
- Ну зачем ты, Потап?
- Надо мне!  - Огрызнулся Потап зло.
Дракон поморщился, вздохнул и приоткрыл правый глаз, глаз неожиданно оказался голубым.
- Нам, может, тоже надо, мы ж к тебе не ходим. – Дракону пришлось открыть теперь и второй глаз, который ещё более неожиданно оказался жёлтым, как лютик. - Ну и какая тебе в нас нужда?
- Я к вам не с нуждой пришёл, а с попугаем, с царевичем вашим заколдованным, сам не видишь?
- Сам не вижу. – Признался дракон. – Нет с тобой никакого попугая, один ты, как перст один.
Потап недоумённо огляделся: по дворику важно расхаживали павлины с радужными хвостами, по временам один из павлинов опускал голову, стукал крепким клювом по мраморной плите и, наклонив голову, прислушивался, остальные павлины тут же подбегали к нему и тоже прислушивались, а вот попугая нигде не было видно, поэтому павлины оставались со своим глупым видом вне конкуренции. И тут Потап схватился за голову, только теперь он вспомнил, что перед аудиенцией в салоне ежа-хироманта препоручил царевича умной на вид мартышке, которая стояла, спутав ножки, прислонившись спиной к стволу финиковой пальмы напротив бара с караоке, и насвистывала что-то себе под нос с выражением счастья на смазливенькой мордочке. Почему-то эта обезьянка своими спутанными ножками вызвала у нашего героя, расслабленного исполнением серии популярных песенок под караоке, доверительную симпатию, он подошёл к ней молодцеватой походкой вразвалочку и протянул нахохлившегося попугая: Держите! Мартышка возражать не стала и приняла попугая на ответственное хранение, показав Потапу в дружелюбном оскале ряд желтоватых зубов: Ы-ы! Задумываться над тем, может ли выражение «ы-ы» служить надёжным гарантом безопасности попугая наш герой не стал, а потрепал обезьяну по плечу и отправился по своим делам, как мы уже знаем, к учёному ежу. Ну а после ежа, погружённый в размышления о вере в ежей и в их ермолки, Потап о попугае и не вспомнил до того самого момента, как служебный дракон не вменил ему отсутствие птицы в несомненную вину, приходилось как-то выкручиваться.
- Попугай у меня спрятан в надёжном месте, его берегут там, как зеницу ока.
- Станет его обезьяна беречь! – Фыркнул дракон, выпустив из пасти голубой язычок пламени с рыжей искрой на конце. – Нельзя доверять животным, с которыми познакомился у бара с караоке, нормальные животные обходят такие заведения стороной, нервы берегут, а те, которые нервы свои уже не берегут и чужие нервы беречь не станут, а чужих попугаев – тем более. Ты меня слушай, я на земле не первое тысячелетие живу, насмотрелся; никому доверять нельзя, даже себе: сейчас лежишь на пузе, дремлешь, кажешься себе порядочным драконом, а в другую секунду как вскочишь,  лапой стукнешь, павлины врассыпную, а тебе приятно, вот что страшно. Царевича мне, конечно, жаль, впрочем, он никогда особых надежд не подавал: и ел мало, и бегал неохотно, и прыгал как-то так: ух, ух; слеза прошибала; я его физическим воспитанием заведовал, так вон павлины и те резвее были, не эти нынешние, эти тощие, вялые, а те прошлые наши павлины – хороши были бестии, жирны…
Потапа, честно говоря, совершенно не тронул этот экскурс в историю птицеводства, он слушал дракона из одной своей всегдашней вежливости, поворотив уже правую ступню в обратном направлении.
- Я всё-таки не думаю, что мартышка… то есть, я хочу сказать, ещё доказать надо…
- А и доказывать нечего. – Кивнул дракон головой куда-то за спину Потапа. – Вон мартышка идёт, спроси у неё сам.
Потап обернулся: к ним с драконом на кривых лапах ковыляла та самая обезьянка из-под пальмы, которой он так слепо доверился, не ознакомившись даже с её родословной. Из-за уха у обезьянки задорно торчало белое попугаево перо… Потап прыгнул на мартышку, но не допрыгнул, а упал ей под ноги, перекувырнулся, схватил обезьянку под коленки и повалил на себя. Завязалась потасовка. Дракон даже шею себе потянул, высматривая: за кем же останется верх. Потап был определённо крупнее противника, но обезьянка выказала недюжинную смелость и проворность. Победила проворность. В итоге Потап оказался внизу, а обезьянка с перекошенной от злости мордой сидела у него на груди и бешено вращала хвостом, тряся головой, вследствие чего хвост таки отвалился, а перекошенная морда вовсе сползла, открыв румяное немолодое лицо, обрамлённое редкими седыми волосёнками.
- Да не закатится солнце проворности вашей, венценосный вы наш резвун! – Пышно приветствовал победу хозяина дворца сторожевой дракон. – Я бы мог вами гордиться, как никак, это я вас всему научил, но уж лучше я буду гордиться собой, а вам не мешает отработать пару приёмчиков, ладно, «разбор полётов» оставим на потом, скушайте конфетку. А ты, Потап, вставай, довольно прохлаждаться, отряхивайся, одежду поправляй, тебя-то кто драться учил, ужимочки у тебя какие-то девчоночьи.
- У бабки я тренировался. – Набычившись, пробубнил Потап.
- На бабке? – Не расслышал дракон. - На бабке много не вытренируешь, лучше б грушу купил.
Довольный, предовольный царь сидел тем временем на корточках и гладил павлина: у-ти-гули-гули. Потап подошёл к нему сзади и остановился, сердито сопя. Царь поднял голову: «Ну чего?» Потап шмыгнул носом: «Сержусь». Царь оставил павлина, со скрипом разогнул колени, привстал на цыпочки и поцеловал Потапа в щёку: «Не сердись». Пристыженный поражением путешественник принял вид оскорблённой невинности.
- Оставьте ваши нежности. Я вам сына привёз, а вы меня разыгрываете, да ещё по полу валяете. Я вам не кукла, супер-пупс, я человек с самолюбьем, которое вы мне больно задели.
- Больно нам надо… - Выпустив из каждой ноздри по колечку дыма, заметил придворный дракон.
Но отец Сигизмунда перебил его, обращаясь к Потапу:
- Хочется напомнить, что это ты на меня первый набросился, и Сигизмунда ты сам мне отдал, да ещё и забыл про несчастного, так озаботился беседой с ежом в ермолке, подумаешь! Кстати, ежом тоже был я.
- Врёшь! – Присвистнул Потап. – Мистифицируешь!
- Вру, мистифицирую. – Не стал настаивать царь. – Я очень артистичный по натуре, почти как Нерон, слыхал? От меня даже спички прячут, чтоб я Рим не поджёг.
- По натуре вы деспот. – Встрял опять в разговор неуёмный дракон. – Не пускаете меня в поля попастись, огнём на деревни попылкать, а раньше мне лучших девушек предлагали…
Но царь повелительным жестом остановил драконьи излияния:
- Цыц, Полкан!
- Ну вот «Полкан». – Обиделся дракон.
Царь погрозил ему кулаком:
- Угомонись, Цербер!
- Меня Тузик зовут! – Взвизгнул дракон. – Вы который раз забываете, ваше склерозное царёвство! В качестве компенсации за моральный ущерб я хочу бриллиантовый ошейник на золотой цепи с платиновым карабином и алмазную корону на голову!
- Дай, пожалуйста, зонт. – Попросил у Потапа царь.
Потап протянул царю зонт на кривой ручке: «Пожалуйста».
- Лежать! – Рявкнул царь на дракона.
Тот подчинился.
- На спину!
Тот перевернулся. Царь потыкал зонтом дракона в середину живота, в область солнечного драконьего сплетения. Дракон одобрительно похрюкал, похныкал и уснул младенческим сном птеродактиля. Царь вернул зонт Потапу, указал на дракона: «Иначе с ним не сладить». «Иначе ни с кем не сладить», - глубокомысленно заметил Потап.
- Придётся преодолевать препятствие с разбега; давай Потап, на «раз, два, три» сигай через дракона, я тебя подтолкну, дверь откроется, сконтактировав со лбом, а я уж за тобой. «Раз, два»…
- А он не про… - Хотел спросить Потап.
- «Три»! – Скомандовал царь и пнул Потапа хорошенько.
Потап естественно, плавно, грациозно, сверкнувши левою подошвой, приземлился дракону на грудь. Дракон неистово взревел, дыхнул на Потапа запахом вчерашнего борща, прожёг бедняге плешь на затылке, после чего зашвырнул посильнее героя в глубь царских покоев и снова вулканоподобно захрапел, не сумев побороть обаяние сна. Царь после недолгих размышлений решил войти во дворец с безопасного чёрного хода.
Потап возлежал на сорванной с петель входной двери посреди царской спальни напротив кровати, отчаянно плешью дымя. Вдруг он почувствовал, как кто-то капает ему воду на темя: кап-кап-кап-по-капле-кап-кап. Потап оторвал от двери расплющенное лицо, улыбнулся царю, (правда, больше внутренне): «Батюшка»! Вдруг перевернулся на двери на спину, задрыгал конвульсивно ногами и загоготал: «Гы-гы, я понял, понял я»! Царь не на шутку встревожился: «Чем буйного связывать»? Но веселью Потапа нашлось более менее разумное объяснение. «Хиромант – это тот, кто по руке гадает, а ёж на картах гадал, вот ничего и не вышло. Теперь всё ясно, га-га»! – Продолжая сгибать и разгибать ноги в коленях, боксируя воздух, прогоготал Потап. «Ну да, ну да, ты главное не волнуйся», - Примирительным голосом сказал ему царь. – «Всё непременно образуется. Давай я тебе подняться помогу».
Не без помощи батюшки Сигизмунда Потап, наконец, оказался на ногах, в царской спальне и относительно в себе. Оглядевшись, он восхищённо присвистнул: «Богато живёте»!
- У меня есть почти всё. – Конфиденциально сообщил ему владелец имущества.
- Везёт .- Подыграл ему Потап. – А что это вы накапали мне на темя, жжётся очень?
- Чудодейственное средство для роста волос, некогда у Златовласки на гребешок выменял.
Потап потрогал свой затылок.
- И правда, выросли.
- Рыженькие. – Похвалил царь.
- Я вообще-то сивый был.
- Сивых много, а такой окрас только у тебя. Я, например, когда-то рыженьким был, теперь же сед, как лунь. Видал ты луней?
- Не а.
- То-то.
Далее разговор Потапа с царём можно представить в виде блиц опроса с пристрастием.
Потап: «Где ваш сын»?
Царь: «В попугае».
Потап: «А где попугай»?
Царь: «В коме».
Потап: «В чём дело»?
Царь: «В яблоке».
Потап: «А где вы яблоко взяли»?
Царь: «У тебя в кармане».
Потап: «А что же теперь у меня в кармане»?
Царь: «Дыра».

Потап проверил: и правда, дыра; ни яблока китайского, ни сэкономленных на циклопе батареек – жалость какая! Но постепенно забота об утерянных батарейках уступила место заботе о Дуняшином счастье, Потап спохватился:
- Что вы сказали, ваш сын в коме, попугай Сигизмунд в коме? Но почему, отчего, от яблока, вы говорите? Но почему же вы меня не подождали, торопыга вы этакий! И нормальный вы после этого царь! Нет, вы царь ненормальный! Да что это такое, в самом деле! И как вы узнали обряд расколдовывания, его мне Большая Ма по секрету открыла, доверила; кто-то подслушал, тебе доложил, узурпатор?
Царь поперхнулся.
- Довольно, Потапец!
 Разгневался царь.
- Конечно, о том, что с помощью сморщенного яблока, хоть бы и китайского происхождения можно вернуть Сигизмунду его исконный облик я понятия не имел, а вытащил заодно с батарейками из твоего кармана этот фрукт китайской наружности, пока ты мне сына с рук на руки передавал,(у меня ручки, знаешь ли, ловкие, да и ножки, когда расплету). Я, когда ты ушёл, стал добычу разглядывать, а сыночек-то мой, попугай, как увидел то яблочко, как раскудахтался! Взъерошился, хохолком на него указует: мол, дай мне сюда это яблоко, дай, а не то разорву, напрочь хвост откушу! Клюв разинул, ну я ему яблоко туда и сунул. А он как – хлоп на бок, лежит, не шевелится; ясное дело, подавился. Надо было мне это яблоко ему растолочь, конечно. Бестолочь я, признаю, сплоховал, не размял, жевать-то мне нечем, оказалось, что и ему нечем, а такой зубастый был человеком; ох, горе, горе моё!
- Хвала олимпийским богам! – Воздел руки к небу Потап. – Спасибо и на том, что вы его не жевали.
- Слава богам олимпийским, раз пляска такая пошла! – Подхватил царь. – Не дали мне сына сжевать, люблю грешный курятину, попугаитину, страусятину, кстати, люблю; только ведь я не Хронос!
- Хорошо, что вы яблока на вкус не пробовали. – Пояснил свою радость Потап. – Неизвестно, в кого бы вы в результате превратились.
- О! – Передразнил его царь. – А так известно в кого я превращусь: в сморщенного старика, похожего на печёный орех!
- И вообще, если бы я в кого и превратился, то только в обезьяну. – Гордо заявил отец бедного царевича Сигизмунда, почившего в коматозном попугае. – Я верю в эволюцию, поэтому иногда веду себя по мартышечьи, так выражается моя компания в поддержку идей Чарльза Дарвина, костюмчик себе пошил с хвостом. Выхожу на улицу в костюмчике, перемещаюсь беспрепятственно, никто ведь не узнаёт, останавливаюсь - тут, там; под деревом напротив бара с караоке песенки слушаю, да приглядываюсь, да принюхиваюсь: кто, чего… так, бывает, и засну.
- О майн гот! – Не удержался от восклицания Потап и уже откровенно плюнул. - Тьфу! С ума можно сойти.
- Всё под контролем. – Заверил его царь. – Я знаю, когда нужно остановиться. Меня два раза в неделю осматривает ветеринар, он находит меня вполне нормальным приматом.
- Где он лежит? – Строго спросил у царя Потап.
- Ветеринар? По правде говоря, не знаю, где ляжет, там и лежит, силы восстанавливает.
- Ой, да какое мне дело до ваших с ветеринаром безумств! Я о Сигизмунде спрашиваю. Он, надеюсь, в хрустальном ларце - здесь у вас во дворце?
- А напрасно вы нами брезгуете! Конечно, царевич не здесь. Стану я птицу, можно сказать, дичь, во дворец приносить, а если ко мне детей приведут, пионеров краснощёких! А у меня здесь такая антисанитария: попугаи в коматозном состоянии в хрустальных ларцах выставлены; знаете, как визжат эти краснощёкие пионеры не по детскому! Дичь, дорогой мой, есть дичь, ей место в других местах.
- Это ваш сын. – С мягким упрёком в голосе возразил царю Потап. – Ведите меня к нему.
- Ну, идём в мой сарай. – Согласился «чадолюбивый» властитель. – Кстати, ты знаешь, что сарай это тот же дворец, «караван-сарай», слышал?
- Читал. – Недовольно буркнул раздосадованный Потап, искренне считавший, что его интеллект написан у него на лбу крупными синими буквами: «и н т е л»  и
     т. д.
В сарае на мягкой кушеточке, на подушечке с вышитым сердечком и кисточками по краям спал сном разума несчастный попугай какаду, а в нём, вероятно, и царевич Сигизмунд. (Мы говорим «вероятно», потому что доподлинно не известно, при впадении в небытие, разделяются ли люди, превращённые в птиц, на собственно людей и собственно птиц, то есть, отмежёвывается ли астральное тело человека от астрального тела пернатого, либо нет). Потап опустился на колени у изголовья:
- О, что же делать? Птица, птица! – Позвал он.
Никакой реакции.
Потап потянул какаду за хохолок.
- Ну пожалуйста, открой глазки!
Отпустил хохолок, тот безвольно повис.
- Ерунда. – Взглянув на попугая, царь только рукой махнул. – Он уже полу чучело.
- Сами вы полу чучело. – Обиделся за царевича Потап. – Даже обезьяны относятся к своим детям с большим пиететом, чем вы.
- «Даже обезьяны»! – Передразнил Потапа жестоковыйный царь. – Между прочим, обезьяны – наши предки, так что не надо попускать столько снисходительности в тоне, когда о них говоришь, сынок.
- Не наши предки, а лично ваши. – Отказался признавать сомнительное родство Потап. – Жаль, здесь бабки моей нет, вам бы тогда пришлось ответить за свои инсинуации по всей немецкой строгости. Живо придумывайте, как нам попугая из бесчувственного состояния вывести! Не то соберу народное вече, да как расскажу, в каком виде их безумный царёк по улицам расхаживает! Думаете, одобрят подобные выходки завсегдатаи бара с караоке? Я вот лично очень сомневаюсь. 
- А кто у нас герой? – Возмутился шантажируемый венценосец. – Чья сказка, того и закваска.
Потап почесал рыжий затылок:
- Теперь твоя правда, но в голову приходят одни глупости. Ладно, давай ты будешь делать то, что я буду придумывать.
- Ну, я не уверен… - Засомневался царь. - … Что это хорошая мысль, потому что я уже на многое не гожусь…
- Да ты ещё крепкий на вид царёк. – Подбодрил его Потап. – Первым делом верни батарейки.
Царь послушался, порылся в каком-то потайном сундуке, встроенном в стену и батарейки отдал. Потап кивнул одобрительно:
- Теперь доставай свою электрическую губную гармошку, которая и мёртвого поднимет.
- Откуда про гармошку знаешь? – Удивился царь.
Потап пальцем ткнул себе в середину лба:
- У меня ж умище! Ты давеча сказал, что у тебя есть почти всё, вряд ли под этим «почти» ты разумел губную гармошку, зачем разуметь то, чего не имеешь; а раз не похваляешься своей игрой на ней, значит, просто у неё батарейки сели, ведь если б она сломалась совсем, то ты бы её выкинул, и тогда она стала бы тем самым «почти», а мы бы вернулись к исходному пункту наших рассуждений, который лень повторять.
- Логика! – Восхитился венценосец.
Он снова порылся в потайном сундуке, извлёк с самого дна пыльную губную гармошку, дунул: апчхи! Да, батарейки сели давно. Потап поменял старые на новые и решительно потребовал:
- Играй.
- А почему ты перешёл со мной на «ты»? – Робко поинтересовался царь. - Я ведь всё-таки пожилой человек…
- Ты у меня «под колпаком», про вече помнишь? Так что нечего церемониться, играй папаша, не выводи  меня из себя!
И царь заиграл. Примерно через тридцать секунд виртуозного дува в дверь сарая робко постучали. Потап, дав знать царю, чтобы тот не вздумал прекращать играть, пошёл отворять. В щель протиснулась голова придворного дракона с вытаращенными глазами. Дракон высунул язык, повёл им из стороны в сторону, потом сглотнул подступивший к горлу комок и просипел: «Простите, ваше царёвство, но там у вас в саду кроты разор чинят, на поверхность из клумб выскакивают и по земле катаются, вынужден констатировать: вашим лютикам конец». Царь отбросил прочь губную гармошку и заорал не своим голосом: «Цветики мои, лютики, я спасу вас, я бегу к вам»! Но Потап широкой грудью преградил царю дорогу: «Стоять, не пущу, сказали вам, что лютикам конец, так вы того, смиритесь и не разнюнивайтесь, истинному цветоводу осень жизни, как и падучего крота, «надо не скорбя благословить, надо не скорбя благословить»! Кроты лезут! Кроты лезут это хорошо, это к дождю, значит, началось таки движение в подземном мире. Так-с проверим нашу птичку». Он подошёл к попугаю, но какаду, как лежал без движенья, так лежать и остался, даже лапой не дёрнул, когда его Потап в плечо толкнул. «Ладно. – Махнул рукой Потап. – По крайней мере, мы теперь точно знаем, что Сигизмунд ещё жив. Передайте кротам. – Обратился он к сторожевому дракону. – Больше играть не будем, пусть обратно зарываются. А если зомби их напугали своим шевелением, так это стыдно, волю закалять надо, холодной водой обливаться, так кротам и передайте и закройте дверь с той стороны, от вас борщом убийственно пахнет, пожуйте мяты для предотвращения кариеса и не портите больше причёсок порядочным людям».
- Затея с гармошкой не сработала, меняем батарейки обратно… Так, попробуем  что-нибудь ещё. – Сказал наш герой  царю, когда они остались одни. - Знаете, я думаю, что вам следует подуть своему сыну по отечески в клюв, может, яблоко проскочит.
Царь пожал с сомнением плечами, но спорить не стал, раскрыл попугаю клюв пошире и принялся в него дуть, у какаду только ресницы развевались. «А плод и ныне там». – Резюмировал тщетность приложенных усилий Потап.
- Всё! Я исчерпал себя! – Топнул он с досады ногой. – Ах ты, упрямое полу чучело, оживай, говорю!
Схватил Потап попугая под белы крылышки да как грохнет оземь: яблочко-то и проскочило! Лапы у попугая вытянулись, стали длинные-предлинные, крылья распластались и усохли, руки выправились и тоже принялись вытягиваться, скребя пальцами по полу, клюв сморщился, задёргался, а под хохолком выросли уши и стали перемещаться по черепу в поисках ушных раковин, клюв превратился в нос, под носом обнаружили себя бледные презрительно сжатые губы, хохолок отвалился. (В общем, зрелище не для слабонервных). Через пару минут, показавшихся Потапу с царём вечностью, развоплощение закончилось: на полу, покрытый только лёгкими разлетающимися пёрышками лежал царевич Сигизмунд теперь уж доподлинно собственной персоной, но к сожаленью не дышал.
- Ты из него дух вышиб. – Пощупав у царевича тонкое запястье, констатировал царь.
- Фу ты, пропасть! – Искренне огорчился Потап. – Опять не ладно!
- Да уж! – Фыркнул царь. – Теперь из него чучело не сделаешь, расследование начнётся, «что» да «почему», да «из какого музея»? Учти, я всё на тебя свалю.
- Очень благородно! – Съязвил Потап.
- Очень по царски! – Отбил выпад без пяти минут безутешный отец Сигизмунда, лежащего тут в безмятежности. – Нагнись-ка, Потап, над царевичем, сделай вид, как будто душишь его, я вас вместе на память себе зарисую, где мой большой карандаш, о, вот и он, нет, он только похож на бейсбольную биту…
По причине своего бессознательного состояния , вызванного близким и отнюдь не безбольным знакомством с бейсбольной битой, Потап не смог предоставить надлежащие объяснения народному вече, и народное вече положило его потопить, одобрив тем самым инициативу царя, как главного представителя пострадавшей стороны. Свидетелем со стороны защиты выступал придворный дракон, беспрестанно с отсутствующим видом жевавший мяту и выдворенный с позором за неуважение к народу и полное уничтожение урожая мяты. Итак, народное вече единогласно приговорило Потапа «за противоправные действия в отношении царевича и тела его» к умерщвлению - через потопление в бочке из-под солёных огурцов. Такая вот смертная казнь с народным душком. В бочку Потапа сложили, крышку завинтили и к морю покатили, там со скалы её пустили, и она, скорость набирая, в воду: бух, бултых. Конец. Руки отряхнули, носы подтёрли и отправились в местный кабак. Сатрапы. А Потап от удара о крышку: бам! Очнулся: темнотища. «Ничего не вижу, не хватало мне вдобавок к косоглазию слепоты», сказал вслух. «Ты, ты»… Подхватило гулкое эхо. Ощупал себя: ничего, руки-ноги вроде целы и рёбра на месте, а лежать не удобно, тесно; ощупал бочку изнутри: «Ага, понятно, меня превратили в джина и посадили в кувшин, теперь, когда потрут, придётся желания исполнять, эка меня скрутило»! Не успел человек ещё свыкнуться с новой социальной ролью, а его уже вызывают. «Тук, тук, тук: эй, ты жив, эй, Потап»? Потап хотел сперва притвориться, что не слышит, но потом раздумал: ещё выльют что-нибудь на голову или подсадят кого! С другой стороны нельзя же сразу с удовольствием чужим прихотям потворствовать, надо попробовать прикинуться  кем-нибудь другим, а лучше – другими. «Эй, в бочке», - позвали опять, - «Эй, Потап». «Ага, значит, меня не в кувшин посадили, а в бочку, это меняет дело, бочка – сосуд знатный; или бочка – не сосуд»? Титаническим усилием воли он отогнал от себя праздные мысли и, стараясь как можно сильнее изменить голос, прокричал в ответ: «Никакого Потапа здесь нет, здесь Гвидон с Диогеном. Спросите в соседней бочке». Вдруг до уха Потапа донеслось жужжание дрели, в следующее мгновение в бочке образовалось круглое отверстие в серебряный рубль диаметром, в отверстие быстро вставили полую трубку из пластика, в трубку загудели:
- Гу-губительная забывчивость, Потап, русалок забывать нельзя, не гу-гуманно!
- Это ты, рыбка моя? – Позвал радостно Потап, пытаясь вытащить трубку из отверстия, чтоб убедиться, что с ним разговаривает именно его русалка, а не какая-нибудь пришлая искательница приключений, он ведь прекрасно помнил, несмотря на удар по голове бейсбольной битой, что свою русалку на острове с Робинзоном и Пятницей оставил, откуда бы ей здесь взяться?
- Выдернешь трубку, и в дыру хлынет вода, захлебнёшься, меня сиротой оставишь. Во мне не сомневайся, я, как узнала, что ты меня бросил, тут же и стартовала, утром того же дня в погоню отправилась своим ходом, разумеется, на хвосте, решив, что уж на воде-то я тебя быстро догоню. Я и у Большой Ма побывала следом за тобой. Коварству того, как ты со мной обошёлся Большая Ма подивилась; я ей от Пятницы баночку варенья из планктона передала, мы почаёвничали, обсудили экономическую обстановку в странах третьего мира, и поплыла я дальше. Подставь ладонь под трубку, поймал? Он самый, глаз циклопа, мы с Большой Ма решили, что он тебе ещё пригодиться. Хорошо светится? Это он рад тебя видеть, устал на жабу любоваться. Ты поднеси его к крышке, которой бочку с тобой закупорили, резьбу видишь? Поднатужься, попробуй провернуть против часовой стрелки, поддаётся? Я сейчас снаружи тебе помогу, осилим, я девушка мускулистая, рельефная, греблей занимаюсь.
Так общими усилиями вызволили Потапа из бочки. Поддерживаемый русалочкой всплыл он на поверхность.
- А где берег? – Спрашивает.
Русалка ему в ответ:
- Берег, мил-Потап довольно далеко отсюда; отлив, знаешь ли.
А мил-Потап ей жалуется:
- У меня, мол, сил не осталось, не выплыву, поддержи меня по-товарищески в трудную минуту, доволоки уж до прибрежной полосы на себе, пока мои ножки песочка не коснуться.
А она ему ласковым голоском предлагает:
- По-товарищески до песочка тебя пусть кто другой на себе волочёт, а я тебе согласна помогать далее только при условии, что поклянёшься самым дорогим сочетаться со мной законным браком, если я не встречу кого-нибудь получше до тридцати лет.
- А сейчас тебе сколько? – Нескромно полюбопытствовал Потап.
- А тебе что, жениться невтерпёж? Сейчас мне двадцать девять лет, одиннадцать месяцев и пятнадцать дней без трёх минут. Устраивает?
Потап обнял Рыбку за талию, чтобы не пойти ко дну, последние силы оставили его.
- Тащи, жениться я торжественно клянусь.
Достигли берега вполне благополучно, и Синдбад-мореход не потребовался, зато страшно обиделся.
Но в море – свои проблемы, на суше – свои, Сигизмунд в фамильном склепе – отличное тому доказательство. В склеп Потап с Русалочкой пробрались незамеченными, ну и что, может, Дуняше на память царевича хоть сфотографировать? Рыбка протянула Потапу профессиональный фотоаппарат, подаренный ей на память одним особо чувствительным фотографом-натуралистом, отнюдь не юным. Фотоаппарат был секретной разработкой немецких спецслужб и легко умещался на ладони, был же выполнен в форме сердечка и мог попутно использоваться в качестве брелка для ключей.
- Какой бы ракурс получше взять? – Стал примериваться к фото-сессии  Потап. – Так, с боку: щёлк; с другого бока – щёлк; ну-ка, русалочка, поставь ему рожки, оживи картинку – щёлк; приподними его голову, как будто он лежит у тебя на хвосте, отлично! – щёлк, готово; жаль, бороды накладной нет, ему хорошо бы было с бородой, о! вон какая борода из мха в углу склепа, видишь, неси сюда, приставляй – беллисимо! вылитый греческий мудрец, как бы мне его лицо покрупнее взять…
В порыве творческого вдохновения Потап влез на возвышение, на котором покоился  Сигизмунд, хотел сфотографировать того сверху, уже приготовился, застыв в полу приседе, но потерял равновесие, всколыхнулся, сверкнула вспышка, Потап упал на царевича, а глаз циклопа шлёпнулся Сигизмунду прямо посередине лба, там обычно третий глаз и открывается, а у Сигизмунда на этот раз открылись обычных два.
- Ох! – Гулко выдохнул он. – Тяжела ты, шапка Мономаха! Юноша, мы с вами знакомы?
- Ага! – Осклабился Потап. – Я тебя ещё вот-такусеньким на плече носил.
- Поэтому теперь вы решили посидеть на плече у меня?
Потап сконфузился.
- Просто так получилось, я залез и нечаянно упал.
- Но не могли бы вы теперь, - Сигизмунд сделал ударение на последнем слове, - Отпочковаться от меня, пока вы меня окончательно не приспали.
Русалочка стояла чуть поодаль с подобранным фотоаппаратом в руках, (он, кстати, не раскололся, немецкое качество, натюрлих!), и пыталась решить про себя: лучше ли оживший Сигизмунд уже гарантированного Потапа или только богаче? Она подскакала на хвосте к возвышению с молодыми людьми и протянула руку: кто первый, тот и мой. У Сигизмунда округлились глаза:
- Да вас тут целая компания!
- Команда! – Радостно подтвердил Потап. – Раз, два-с и циклопий глаз.
- Кстати, - Попросил царевич, - Заберите, пожалуйста, вашу вещь, у меня такое ощущение, что она всё время на меня смотрит. И вообще я бы на вашем месте вернул око его законному владельцу, одним бы слепым циклопом меньше стало.
- Ну, может быть, он и так уже умер. – Предположила русалочка. – Дался лбом о стену или в яму провалился. – Она потянула Сигизмунда за ногу и произнесла настойчиво капризным голоском. – Спускайтесь.
Сигизмунд отбрыкнулся: 
- Только после него. – Имея в виду верхового Потапа.
- Какой вежливый. – Хмыкнул Потап и одним прыжком очутился на полу.
Сигизмунд потянулся, зевнул, ладонью прикрывая рот, и спустился следом.
- Ну что, мужчины, - Предложила русалочка, - Потушим в склепе свет и поиграем в прятки? Чур, нашедшего целуют, а первой прячусь я, ищите меня в правом верхнем углу, Потап подсади, за лепку на карнизе уцеплюсь…
- Некогда нам. – Осадил её Потап. – Сигизмунд, - Обратился он к царевичу, пытавшемуся запомнить правила игры. – Ты хочешь попрощаться с отцом?
- Ну нет. – Бодро отозвался Сигизмунд. – Ни с кем, кроме вас, я в ближайшее время прощаться не собираюсь, напутешествовался вдосталь, хочется дома побыть, помыться не в луже, а в ванной, наконец, с гелем для душа и мягкой губочкой…
- Какая губочка! – Грубо прервал наш герой белопенные мечтания царевича и повторил в сердцах. – Губочка! Такая девушка его дожидается, чтоб в мужья взять, вся извелась, небось. Да знаешь ли ты, чудак человек, о чём тебе мечтатьследует? О том, чтоб как можно быстрее в деревню нашу попасть, а там уж тебя в бане отскребут.
- Я не совсем понимаю, что такое баня и от чего меня отскребать следует, но мне это идея заранее не нравится, и о какой такой девушке речь, тоже в толк не возьму, я никому своих слов не давал. – Нервное состояние Потапа начало вызывать у царевича недобрые подозрения.
- Слов он не давал, в баню он не хочет! Мне это без разницы, я тебя на Дуняше готов даже силой женить, вон русалка мне в этом поможет, она мне преданна, как никто. Что, батюшке своему жаловаться побежишь? Размечтался! Русалку спроси, что с его подачи со мной вытворяли, огурцом малосольным в бочке по морю пустили…
Услышав такие слова, даже «верная» русалочка взглянула на Потапа с тревогой: может, всё-таки лучше царевича выбрать, хоть дети здоровые будут.
- Потап. – Осторожно позвала она.
- Чего?
- Возьми, пожалуйста, вот эту складную стрелу.
- Зачем?
- Разложи, у неё на конце сильнодействующее снотворное.
- Ну, разложил, и что мне с этой стрелой дальше делать, спать я не хочу.
- Она не тебе и предназначена.. Воткни её в правую ягодицу царевича.
- Яго… что? А понял. Воткнул, и дальше?
- Дальше не втыкай, это левая ягодица.
- Нет, ну ты посмотри, у меня здесь правая, а у него левая…
Сигизмунд, надо сказать, даже когда был попугаем «не стоил целого зоопарка», то есть гораздо уступал в сообразительности многим среднестатистическим птахам, и они за это над ним потешались, загадки разные загадывали, скороговорки просили повторить; а в человеческом обличии и вовсе отличался вдумчивостью, как вдумается, бывало во что-нибудь, так за уши не вытянешь, а недруги шептались: «медленно соображает, пользуется одним полушарием мозга»; но ведь, истины ради, не важно, как быстро человек думает, важно, о чём. Так снопом Сигизмунд и упал со стрелой в ягодице.
- Видишь. – Сказала Рыбка Потапу, вынимая и снова складывая стрелу. – Хорошее снотворное. Потащили нашего спящего красавца на корабль!
- На корабль?
- Ну да, на летучий. Мне один местный водяной рассказал: есть у царя такой, за сараем, в ангаре стоит.
- Водяной?
- Ай, не бери в голову, с ним бы у нас всё равно ничего не получилось, у него работа не престижная, никакой перспективы карьерного роста, название его должности даже звучит не солидно: дизайнер бочек для солёных огурцов.
- В смысле, он их обжимает, обручами стягивает?
- В смысле, он их обживает, на предмет – удобно ли в них будет огурцам.  Послушай, у меня родилась хорошая идея: взвали Сигизмунда себе на плечи и присядь с ним сто восемьдесят раз, отлично икроножные мышцы укрепишь. Шучу. Взваливай и потихоньку за мной шагай, а я уж вперёд поскачу, потому что «где должен быть командир»? правильно, «впереди, на горячем боевом хвосте».

Спиридонна палкой выковыривала изо мха маленькие лисички и, ловко поддевая той же палкой, перебрасывала в кузовок у себя за плечами, кузовок держался на Спиридонне двумя широкими кожаными ремнями, перекрещивающимися у Спиридонны на груди. Ещё на груди у Спиридонны висели фляга, орден за заслуги перед Потапом первой степени, вырезанный из жестяной крышки для банок, и армейский бинокль, который сосредоточенная на своих внутренних переживаниях бабка то и дело подносила к глазам свободной рукой: не идёт ли Потап? Потап очевидно задерживался. Спиридонна стянула с себя камуфляжный платок, отёрла им мужественное лицо и, сдерживая стон, вздохнула: « Где же ты, надежда бабкина»? И тут перед нею в соболях матери… , (простите, сложное слово), материализовалась Надежда Бабкина, народная артистка России. «К чему бы это»? Удивилась Спиридонна и даже выронила платок.
- Э-э-х, широка душа, раззудись плечо. Не смотри, Спиридонна, вдаль, в наших далях гостит печаль, посмотри, Спиридонна, вверх и услышь мой задорный смех! Внук твой на летучем корабле по небу, аки по морю, к тебе плывёт да гостей дорогих везёт! Э-э-х, гуляй душа, раззадоривай!
И Надежда Бабкина, народная артистка России исчезла так же, как и появилась – несанкционированно. А Спиридонна, задрав голову вверх, увидела летучий корабль, несущийся по небу на всех парусах. «Ай да Надежда Бабкина»! Похвалила Спиридонна народную артистку России за хождение в этот самый народ.
Корабль приземлился перед берёзовой рощицей на той самой поляне, где деревенские обычно хороводы водят, там, где Дуняша проявила перед старостой своё недюжинное рвение в незапамятный раз. Потап ещё издали увидел бабку, которая бежала со стороны леса, размахивая приветственно палкой над головой, он принялся радостно подпрыгивать на месте и орать:
- Эге-гей, я привёз! Смотри, я привёз Сигизмунда!
Потап попытался приподнять царевича, но тот крепко стоял на ногах, только вздрогнул, как лошадь, на которую направили струю из брандспойта: «Не надо меня трогать». «Это в нём как будто ещё попугай говорит», подумал Потап, но вторую попытку предпринимать не стал, постеснялся.
- Это твоя родня? – Засуетилась вдруг отчего-то русалочка. – Ну-ка, ну-ка, скорее опускай сходни и бери меня на руки.
- А на руки-то зачем? Сама сойдёшь, ты разве не привычная? – Потап предпочёл бы сносить Сигизмунда, трофей как-никак.               
Рыбка искренне огорчилась:
- Вечно я принуждена представать перед новыми людьми в неприглядном свете: неуклюже прыгая на хвосте, у меня от этого даже самооценка занижена. А у твоей бабки есть реальные шансы стать в недалёком будущем и моей бабкой, по линии мужа, поэтому сходи со мной, держа спину прямо, не вырони, смотри; ох, не сплёл ты мне веночек на зелёные косы.
- Начинается. – Недовольно пробурчал Потап, тут невольно Робинзона с Пятницей вспомнишь и всю их семейную жизнь.  -  Сигизмунд, ты готов?
Царевич хмыкнул:
- Всегда готов. Я, кстати, запамятовал, на ком я должен в этом жутко-убогом краю жениться, на вашей бабушке?
- Ты что! – Отмахнулся Потап. – Она за тебя не пойдёт, у неё принципы. Ей царевич не нужен, ей нужен принц! Да и мне дед ни к чему, я парень ревнивый, привык, чтоб всё бабкино внимание на нас с сундуком было направлено. Счастие составить ты обязан Дуняшино, а Дуняша, она знаешь, брат, какая, она – нереальная!
- Выдуманная, что ли? То-то я смотрю, она навстречу к нам не спешит.
- Да она уж, наверное, изнемогла в тоске. – Предположила Рыбка. – Летели мы тихо, я уж не надеялась когда-нибудь долететь до деревни, думала, придётся мне тридцать лет в воздухе встречать, а потом сорок, пятьдесят и так до тысячи, русалки ведь тысячу лет живут.
- В твой огород булыжник. – Подмигнул Потапу царевич.
- Да, да! – Перешёл наш герой на повышенный тон. – Я боюсь летать, мне всё время кажется, что я за борт вываливаюсь. Я даже ночью одним глазом спал, а другой от страха сомкнуть не смел: только прикрою, чувствую, как набок накреняюсь.
- Страшно летели. – Подтвердил Сигизмунд. – Я как-то ночью на палубу вышел ночным воздухом подышать, смотрю, стоит за штурвалом Потап под углом 45 градусов, только на шее зловеще циклопий глаз поблескивает, на что-то испуганно таращится, я пригляделся и потом холодным покрылся: летим мы совсем над землёй, ниже телеграфных проводов, как слаломисты столбы телеграфные огибаем на автопилоте.
- Ну ладно, ладно, ударились в воспоминания! Доставил же я вас, в конце концов, до пункта назначения целыми и невредимыми.
- Чудом. – Разом выдохнули русалочка и царевич.
- Так на то мы и в сказке. – Заметил Потап. – Сигизмунд, дружок, а давай я тебя к себе верёвкой привяжу. – Царевич еле отмахался. 
Спустились они с корабля на землю. Тут и бабка подоспела, прищёлкнула каблуками сапог: «Приветствую вас, воздухоплаватели, от лица всего немецкого народа»!
- Бабка, ты чего говоришь? Чего мне царевича пугаешь?
- Ах, вот этот бледноносенький, царевич? А это что же такое ты бабке привёз, чудище заморское? На осетрину похоже. Помнишь, я тебе рассказывала, как, когда я ещё совсем девочка была, тогдашний наш староста в речке осетрину выловил… Ой, да неужто ж это вправду русалка? Ой, накликала я беду, типун на злые языки: Потап русалку приволок, небось, уж и жениться успел на ней, небось, уж и дети есть! Где у нас в избе такой здоровый аквариум поместиться, где она будет икру метать?
- Бабка у тебя очень тёмная, я бы её давно отравила на твоём месте коровяком. – Изумрудные глаза Рыбки метали молнии, одна из них упала в лужу и зашипела: п-ш-ш-и-х!
- Нет, бабушка, я не женат. – Веско ответствовал Потап. – Но если жениться решу, ты будешь должна принять любой мой выбор, потому что мне обеспечивать твою старость, а обеспечивать можно по-разному, можно очень даже беспечно, проще говоря, без печки останешься.  А теперь веди нас к старосте. Дуняша здорова?
- Здорова, сидит под замком, за тобой собиралась бежать.
- Не терпелось ей? Столько лет без царевича жила, а теперь дождаться не может, когда я его привезу, мог бы и ни с чем вернуться, между прочим, задача передо мной не из лёгких стояла.
- Она надеялась, что ты своё царство найдёшь и вернёшься царевичем, а не «с» царевичем.
- Поздно. – Мотнул Потап упрямо головой. – Зря ты мне, бабка, всё это говоришь, расстраиваешь только, ты даже представить не можешь, скольких усилий мне стоила прихоть девичья.

А народ уже валом валил, только дверьми и хлопали, некоторые даже в форточку норовили выпрыгнуть, и это их несколько задерживало, а так торопились все очень на летучий корабль вблизи посмотреть. Самые смышлёные уже догадались, что на корабле Потап вернулся из далёкого похода за редким зверем – царевичем, прихватывали из дому разноцветные флаги, расписные свистульки. Староста, как шум услышал, к попу со всех ног бросился, смекнул, что к чему, пора Дуняшу из заточения выпускать. Надо сказать, что заточение Дуняше справили знатное: башню из камней сложили в тридцать три этажа высотой, в три обхвата старосты шириной; внутри: сыро, темно, пауки, плесень на стенах – всё, как положено; брр. Староста иногда в охотку по ночам бегал к Дуняше под башней выть, для пущей острастки. За это в него не раз Дуняша попадала с верхотуры цветком в горшке – на резинке; цветок ведь был её единственной отрадой. Уж истомилась девица вся! Тут Рыбка верно угадала. А занималась Дуняша целыми днями-ночами тем, что вязала для Потапа шерстяные носки. Но по памяти трудно вязать, как размер угадаешь? Первый носок получился у Дуняши большой-пребольшой, примерно с обеденный стол, а на второй – шерсти не хватило, он вышел с напёрсток – тонкая работа, пятка особенно удалась. Но в принципе вышло не плохо, ведь в обоих случаях принцип носка был Дуняшей всё-таки сохранён, а Потап – человек благодарный, то есть, как там его – благородный, он вниманию должен быть рад, так Дуняша себе говорила, пуская по пяточке кант.
Староста с увлечённым попом прибежали к башне в тот самый миг, когда путешественники ступили на территорию деревни и были подхвачены на руки ловким народом: качай их, качай, э-ух, э-ух, лови, сам лови, подбирай, запускай, э-ух, э-ух, а русалка-то какая скользкая, вырывается!
Староста с попом яростно затрясли башню: Дуняша, Дуняша, спускайся скорей, тебе жениха привезли!
Дуняша замахнулась было цветочным горшком на резинке, да передумала, высунула голову из окна:
- Стыдно, добрый папаша, вы смерти моей, что ли хотите? Как я отсюда без посторонней помощи спущусь, когда вы ступени разобрали, чтобы я не сбежала? Я не птица, летать не умею.
Поп перестал трясти башню, схватил старосту за рукав:
- Ведь правда её, Дормидонт Себастьяныч, ты ступеньки велел разобрать, чтоб сложить для себя мавзолей.
- Ну так ведь не сложил. – Попытался снять с себя ответственность за противоправные действия премудрый староста. – Половину камней растащили, а того, что осталось, едва хватило на маленькую пирамиду Хеопса в моём саду, она мне альпийскую горку заменяет; обратно лестницы не сложишь. Может, мы тряпицу какую натянем, дочка твоя в неё и прыгнет, а мы уж того – поймаем.
- Это не мы того, это она тогда – того. – Не одобрил поп старостину идею. – Мою дочь ни одна тряпица не выдержит, ты скорость учитывай, с какою она с 33-го этажа низвергнется.
Староста насупился:
- Послушай, поп, навостри свой слуховой аппарат и послушай, а не то я его у тебя отберу, и будешь снова глухой тетерей ходить, паству смешить: дочь твоя нам сейчас совершенно необходима, на ней сейчас вся наша внешняя политика держится, а она сама, дочь твоя – вона где, поэтому полезай ты за ней и спускай.
- Фу ты, антихрист, нешто я кошка? Ну ладно, допустим, я влезу, я ногти после бани завсегда укрепляющим составом смазываю и скорлупу яичную ради кальция жую, ну и дальше? Будем мы там вместе с дочерью сидеть, легче тебе станет, паршивец обезьяноподобный, полегчает тебе? Пойми, окаянный, в трубу вылетает вся политика твоя внешняя заодно с внутренней, туды их в качель! Дуняшу достать никому не под силу!
- Ха-ха-ха. – Рассмеялся староста дьявольским смехом.
- Чему, демон, смеёшься? – Спросил поп.
- Тому, что карабкаться тебе старым крабом на башню всё равно придётся, вот верёвка предлинная, по ней и спуститесь с Дуняшей. И нечего мне огород городить, в него эго -, египтоподобно вписалась моя пирамида Хеопса. Давай подсажу.
Когда нарядная толпа, не переставая подбрасывать и ловить находящихся уже в полубессознательном состоянии путешественников, притекла к подножию Дуняшиной башни, изумлённым взорам открылась удивительная картина под условным название: «Навстречу к звёздам или Священнослужителю не чужды: альпинизм, сёрфинг, дайвинг и бобслей, последний, правда, под вопросом». Митрофан Феоктистович к этому времени как раз достиг уровня второго этажа и опасливо косился через плечо на землю, он боялся, что правая нога его вот-вот соскользнёт с головы старосты, издававшей рычащие звуки, перемежавшиеся подбадривающими попа словами. Люди так засмотрелись, что даже ношу свою выронили. Ноша распалась на три обособленные части, пытающиеся отползти подальше на травку. Но внимательные люди заметили это, подняли путешественников на ноги, встряхнули, велели: «Смотрите, мол, мы тоже живём интересно, у нас попы альпинизмом занимаются, а старосты им в этом способствуют по мере сил. И у нас не стоит жизнь на месте, Потап, люди в поиске, в процессе, так сказать, саморазвития, поп-то наш как развился, а за попом и остальные подтянутся! Он, наверное, за звездой полез, известно, что звёзды в это время года особенно близко к земле подлетают, да, он у нас ещё и астроном, что значит, человек семинарию окончил»… И тут русалка не выдержала всего этого великолепия. Она закрыла руками уши, приподнялась на хвосте да как завизжит: Довольно! Нога у Митрофана Феоктистовича с головы старосты соскочила, поп рухнул на старосту, староста повалился, как куль, смягчая падение почтенного Дуняшиного отца, (его было б жаль, беззлобный человек, не то, что Дормидонт Себастьяныч, без скаредности в характере). А Дормидонт Себастьяныч, как упал, так и заорал не своим голосом: «Кто визжит, кто пугает, на дыбы»! (Вероятно, имея в виду «на дыбу», а то какие такие «дыбы», разве что волосы от старостиного ора дыбом поднимаются).  Он высвободился из объятий Митрофана Феоктистовича,   пытавшегося зажать «власть орущей» рот ладонью, топал ногами, белками глаз вращал… вдруг русалку увидел, примолк, пробурчал: «Хороша». А она подскочила к нему: «Я визжала, а если бы и не я, то что? Я встретила у вас несообразный собственной природе приём. Русалок нельзя мять и подбрасывать, они не из того теста, мы всходим иначе»! Староста жалко улыбнулся: «Так вы уж простите»… Она огрызнулась:
- Я вам не «простите», я, если хотите знать, морская княжна, так, не меньше! – Она сжалилась над ним, уж больно у Дормидонта Себастьяныча вид стал опущенный: гусь после трёпки. Протянула руку для поцелуя. – Ну а вы, интересный мужчина, здесь кем?
Он приободрился.
- Да я тут собственно самый главный.
- И… женаты?
- Я? Нет, не женат.
- Я те дам «не женат». – И старостина жена, вовремя вмешавшись, пребольно стукнула Дормидонта Себастьяныча, заворожённого изумрудными русалочьими глазами, кулаком по уху. – Я те дам «не женат». – Повторила она. Больше слов у неё не нашлось.
- Ты морская княжна? – Удивился Потап Рыбкиной родовитости. – А скрывала! Скрывать-то зачем надо было? Я, если б знал, что ты княжна, с большей нежностью о женитьбе на тебе думал бы. Да неужто ж ты боялась, что я на тебе по расчёту женюсь, а не по принуждению, хорошего же ты обо мне мнения! Обещай впредь быть со мной откровенной, не то видела, как старостина жена…
Русалка остановила его жестом:
- Не суетись.
Староста, потиравший рукой ярко-красное распухшее ухо, теперь держался поближе к жене; от греха.
- Эй, вы там, на земле! – Вдруг раздался с башни звонкий голос Дуняши. – Снимите меня отсюда, я здесь зачахла совсем, надоело мне с шерстяными носками разговаривать.
- Дуняша! – Закричал Потап и стал даже как-то на месте приплясывать. – Дуняша, тебя там мучают?
Поп, Митрофан Феоктистович подошёл к Потапу, шепнул на ухо:
- Никто её там не мучает, там нет никого, за это не беспокойся, но надобно её оттуда спустить, потому что умом может тронуться, судя по тет-а-тетам с носками.
В разговор вмешался всё это время внимательно изучавший архитектуру каменного сооружения царевич Сигизмунд.
- Стиль «модерн»! Скажите, а как в неё, в эту трубу попасть можно?
- Токмо с воздуха, в том-то и дело. – Вздохнул поп. – Эх, был бы я ангелом, я бы взмахнул огневыми крылами…
- Мне, конечно, очень не удобно, что я такой умный, - Носком сапога поддевая землю, проговорил Сигизмунд, - Но у нас есть летучий корабль…
Потап порывисто обнял царевича и наконец-таки приподнял над землёй:
- Молодец, птичья голова. Народ! – Завопил он народу. – Народ! Тащите сюда мой летучий корабль, мы будем девушку спасать.
- А не лучше ли было тебе самому за ним сходить, а сюда уже прилететь? – Вдохновлённый удачей, сопутствовавшей предыдущему его предложению, выступил с новой инициативой Сигизмунд. – Тяжело людям корабль по земле волочь, а ты бы фьють – и уже тут.
Потап поморщился:
- Сигизмунд, а не кажется ли тебе, что ты слишком много выступаешь, тебе бы поберечь себя, что ли. – И, чтобы придать дополнительный вес своим словам, Потап погрозил царевичу кулаком. – Помни, ты обязан составить Дуняшино счастье.
Сигизмунд с готовностью кивнул головой, масштаб Потапова кулака его убедил.
- Надо, мы составим.
Корабль приволочён был энергичным народом вполне живописно: на помочах, связанных в одну большую помочь, да сзади подталкивали. Наш герой взошёл на борт, встал за штурвал, рукой взмахнул… но спохватился: «Эй, Сигизмунд, ваше жениховство, не заставляйте себя ждать»! Ни ответа, ни привета. Потап оглядел придирчиво толпу: царевич как сквозь землю провалился. «Это он от меня схоронился». – Догадался герой. – «Мастерству моему не доверяет, думает, я в башню врежусь или за борт выпаду. Может, правда не лететь? Как-то мне не спокойно». В толпе мелькнул русалочий хвост, мелькнул и пропал.
- Русалочка. – Позвал Потап жалобно. – Рыбка моя, полетели со мной, если что, вместе погибнем, не век же тебе одной куковать.
- Ну уж дудки, покукую. – Долетел до Потапа русалочий голосок, самой её по-прежнему не было видно. – Лети, лети, не сомневайся, у тебя всё получится, главное, вниз не смотри.
- Потап. – Позвала Дуняша с башни. – Потап, нарушь моё уединенье!
«Воет точно сирена». – Подумал Потап в сердцах. – «Не сидится ей там; вязала бы носка да помалкивала. Вот ведь порода женская, неспокойная; и угораздило ж меня в историю попасть!  Будь что будет, русалка права, главное, вниз не смотреть, а не буду-ка я вовсе смотреть никуда». И Потап, зажмурив покрепче глаза, крутанул штурвал. 
- Понеслось. – Прячась за широким стволом дуба, под которым валялось в траве много крупных бурых позапрошлогодних, (в прошлом году у них неурожай был), желудей, сказал русалочке Сигизмунд. – Ты уверена, что стоило его одного отпускать?
- Уверена. – Кивнула та головой. – По неписаным сказочным правилам, первый посторонний мужчина, забравшийся к девице на башню, становится её мужем. Ты ведь не хочешь похоронить себя в браке с Дуняшей, то-то; даю установку: не хочешь. Тебе эти деревенские прелести даром не нужны, здесь и приличного мужского клуба с огнём не сыщешь, да и памперсы до сих пор не изобретены, будешь в речке пелёнки полоскать да песком оттирать, фу!
Сигизмунд так разнервничался, что стал развешенными ушами трясти и руки почёсывать, как будто по ним муравьи ползают: «Не хочу, не хочу».
- Разумно. А прилети вы к Дуняше вдвоём с Потапом , у неё бы выбор появился: он или ты. Ничто не делает людей несчастнее, чем проблема выбора, особенно чужого: и выберут – худо, и не выберут – обидно; поэтому на твоём месте я бы женилась на мне.
Сигизмунду последний вывод, плавно вытекший из женской русалочьей логики, показался, мягко говоря, сомнительным, но до поры до времени он решил с Рыбкой не спорить, Потап ещё низёхонько летел, должно быть разгонялся, но трёх стожков, стоявших поодаль, как не бывало.
- Куда это он? – Спросила старосту его жена, указывая на летучий корабль.
- В лесочек. – Смирно ответил побитый муж: чётко и ясно.
- А то я сама не вижу. – Презрительно глянула на него жена, смирный муж будил в ней зверя. – Я спрашиваю, зачем он туда летит?
- Так зачем в лесок летают? По грибы, по ягоды.
- Дормидонт Себастьяныч, я настроена решительно: как двину, а потом как выдвину твою кандидатуру на переизбрание! Ах ты, господи, это ж зачем же нам в рощице такая просека широкая, да он так совсем улетит!
К старосте подбежал опростоволосившийся поп с всклокоченным коком на голове:
- Нет, ты видел, ты видел… а Дуняша-то, как же, Дуняша…
- Не голоси, Митрофан Феоктистович, - Оборвал причитания попа староста на полуслове. – «Он улетел, но обещал вернуться», так Дульцинее и скажем, «надежда – наш компас земной».
Спиридонна, хоть и не знала достоверно, что странные манёвры летучего корабля вызваны тем, что внук её решил лететь с закрытыми глазами на авось, а авось оказался в противоположной от башни стороне да на невеликой высоте, но сердцем любящим почуяла возможную беду, подумала: «Эх, была, не была, вдруг получится». Она набрала в грудь побольше воздуха и с чувством выдохнула: «Где же ты, надежда бабкина»? И тут в норковом манто, протиснувшись между старостой и его женой, матери… ,(простите, по-прежнему сложное слово), материализовалась Надежда Бабкина, народная артистка России: «Здравствуйте вам»! Жена старосты обежала Надежду и стукнула Дормидонта Себастьяныча по другому уху: «Вот негодяй»! Надежда Бабкина подмигнула ей: «Хорохориться»? Жена старосты только фыркнула: «Если бы». Народная артистка России перевела взгляд на Спиридонну: «Солнце село за бугор. Вам споёт казачий хор». Казачьему хору, вероятно, материализоваться было куда сложнее, чем одной Надежде Бабкиной, поэтому, оставаясь невидимыми, артисты запели: «А Дуня-Дуня, Дуняша! А Дуня-Дуня, Дуняша»… И так до семи раз. Дульцинея от страха даже под стол залезла и шерстяным носком, тем, что побольше, прикрылась. Всё, думает, конец света настал, сейчас немного силы небесные распоются, а после и архистратиг Михаил самолично пожалует, музыканты всегда впереди парада, а я тут, носком прикрытая, сижу, и выходить не собираюсь. Не признала, иначе говоря, девушка невидимый казачий хор. А у Потапа с образным мышлением вообще плохо, ему представить невидимый казачий хор, всё равно, что представить народную артистку России Надежду Бабкину сортирующей картофель – не возможно! Поэтому он слушает густо-басистых казаков, а гнёт своё: «Сирены, мол, поют». Сиренам обидно: где это видано, чтоб существ на куриных лапах за казаков принимали! Они  вытянули шеи да как заголосят излюбленную арию свою «Как девчонкам жить на свете, кто пошьёт им сапоги»?  Потап такой разноголосицей и вовсе возмутился: «Ну, это уж слишком»! И уши ладонями зажал. Штурвал крутанулся, корабль повернулся и плавно поплыл на автопилоте обратно к башне.
Спиридонна до земли поклонилась Надежде Бабкиной:
- Спасибо тебе, матушка!
- Чего там, гуляй, раззадоривай! – Плеснула полой норкового манто народная артистка России и растаяла в воздухе.
- Точно лебёдушка. – Вздохнул Дормидонт Себастьяныч.
- Не боишься восхищенья не снести? – Подступилась к нему справедливая жена.
Воздушный корабль, радостно не управляемый Потапом, подлетел к башне, ткнулся в неё носом и отвесно взмыл вверх на уровень тридцать третьего этажа. Русалочка, увидев такое дело, дёрнула Сигизмунда за рукав:
- Бежим скорее к попу!
- Зачем, чтоб поддержать его в минуту радости? – Удивился царевич.
- Ой, да ну конечно, заодно он нас под горячую руку и обвенчает.
Сигизмунд пожал плечами:
- Ну бежим. – И уже на бегу подумал: «Обвенчает»?
Поп, улыбаясь, оглаживал бороду, повторяя: «Вот хорошо, спасена. Хорошо, спасена вот. Вот спасена, хорошо».
Рыбка шепнула царевичу:
- Хватай меня за талию, переворачивай лицом вниз и прижимай к себе на уровне груди. Тяжело будет, я знаю, зато потом твоя жизнь превратится в рай.
- Моя жизнь уже была раем, когда я попугаем на плече у Большой Ма сиживал: никаких обязательств; но мне почему-то не понравилось. – Ответил Сигизмунд.
- Рай с одного раза не расчувствуешь.
Сигизмунд, вопреки ожиданию, полемизировать не стал, а схватил русалку за талию, перевернул, поднатужился, рванул на уровень груди и к попу подскочил:
- Ми… ми…
- Фа… фа… - Автоматически подхватил Митрофан Феоктистович, не поворачивая головы, гамму.
Вдруг от острого морского запаха защекотало в носу, он обернулся, увидел царевича, выглядывающего из-за медно чешуйчатого хвоста, (солнце в нём беспомощно отражалось), и вытаращил глаза:
- Это что же вдруг с ней, померла? А я ведь и сам не знаю, что с мёртвыми русалками делают, надобно митрополиту писать.
- Не надо митрополита, нам и вас довольно. – Прозвучал голос Рыбки откуда-то, как показалось Митрофану Феоктистовичу из-под земли, (он даже перекрестился: «свят, свят, свят»).
- Батюшка, - Продолжал взывать к нему голос. – Обвенчай ты нас с Сигизмундом, не откажи, любовь у нас невозможная.
- А, невозможная. Это мы понимаем, это в вашем молодом возрасте вполне естественно, то есть, вполне неестественно. – Тряхнул поп бородой. – Только обвенчать вас никак не могу, Сигизмунд должен на дочке моей жениться, Дуняше. Таковы, простите, девушка, мои монстро… (нет, какое-то тут другое слово подходит), вспомнил! Матримониальные планы.
- Прелестно. – Всхлипнула русалка. – И что же мне теперь прикажете делать в моём интересном положении?
Сигизмунд при этих словах только жалобно скрипнул, как несмазанная петля, в его случае - мёртвая: «Ми»…
Митрофан Феоктистович, воспитанный, вне всякого сомнения, человек, человек даже несколько консервативных взглядов, не выдержал, плюнул в сердцах: тьфу! И рубанул ладонью воздух:
- О майн гот! Разочаровал ты меня, царевич, очень разочаровал. Я об царевичах-то наилучшего мнения придерживался, а вы оказывается, совсем не в ту сторону заворачиваете, нравственность на нуле, поэтому сейчас в моих глазах пали все царевичи мира – один за другим, все восемь человек по последней церковной переписи – и всё из-за тебя. Сам напросился: «Венчается раб Божий Сигизмунд рабе Божьей Рыбе»… Всё целуйтесь теперь хоть до скончанья века, а мне идти надобно, корабль с Дуняшей приземляется; отвлекли вы меня своими глупостями, да она сама за штурвалом стоит, к чему бы это? Поспешу.
И решительно повернувшись к парочке спиной, поп зашагал прочь.
Сигизмунд смог разжать наконец руки и выдохнуть:
- Рыбка, как ты могла?!!!
Русалочка подскочила на хвосте, плечи расправила гордо:
- А что же прикажешь ждать милости от судьбы? Куй железо, пока оно рядом, так, по-моему. Я, между прочим, тоже голубых кровей. Не веришь, можешь спросить Посейдона, если до него донырнёшь, или у нашей школьной медсестры, она у меня брала кровь на анализ… 
- Да я не о том. Понимаешь ли ты, скользкохвостая, что только что совершила смертный грех, обманула попа при исполнении, солгала ему в глаза пред этими святыми небесами, что от меня ты, (тьфу!), беременна?
- «Тьфу, беременна»? Это как? Ты слышал, как я такое говорила? Да ты на себя посмотри, скользкохвостая я, видите ли, чистюля – «мойте руки перед едой»! Разве бы у меня могло сойти с языка, что я жду от тебя ребёночка, когда я вообще от тебя ничего не жду, кроме лебединой верности? Я сказала священнику правду, что нахожусь в интересном положении, а как ещё можно назвать положение: вверх хвостом на уровне твоей груди, носом тебе в колени, а? Разве я виновата, что люди привыкли считать интересным только то, что их интересует?
- Это какая-то софистика, я в ней не силён. – Пожал плечами Сигизмунд. -  А, немного помолчав, продолжил. – Конечно, женщины обычно ни в чём не виноваты, виновата во всём их прародительница Ева, а как у вас, у русалок, мне не ведомо, но откровенность за откровенность: я ведь тоже парень с претензиями, я, между прочим, до последнего момента считал себя стоиком, глубоко внутри. Не смотри так, да, стоиком, тем самым, который находит счастье в добродетели. Поэтому серьёзно отвечай: жена ты мне перед законом и людьми, или я могу и дальше оставаться стоиком?
- Сложный вопрос, запутанный, требующий подведения под ответ серьёзной научной базы. – Призадумалась Рыбка. – Нет, жена я тебе без сомнения, над нами обряд совершён…
- Не продолжай, мне всё ясно. – Прервал новоиспечённую супругу Сигизмунд. – Прощай, Зенон, прощай стрела Зенона, я окунаюсь в мир порока.
- Зачем так сразу окунаться, и кто такой Зенон? – Всплеснула руками Рыбка. – Ты с ним встречался? Про стрелу Зенона я уже не спрашиваю!
- Правильно не спрашиваешь, это стрела совершенно другого Зенона.* Да… Теперь я верю только в фатум или рок, по-вашему, жестокий и неумолимый, в самом расцвете сил вырывающий меня из моего тезариуса. – Не обращая на неё внимания, заключил царевич. – Меняю стоицизм на брутальное эпикурейство.
- Ой, какой у меня умный муж. – Умилилась русалочка. – Не ровён час, колесо изобретёт.
Сигизмунд пристально глянул на неё, так, как будто только что в первый раз заметил её несомненное существование, прищурил левый глаз:
- Говоришь, стерпится – слюбится… Ну-ка, ущипни меня, ага, больно, не сплю, а жаль, могла бы, кстати, и не так сильно щипать, вам только волю дай. Да, воля, воля, «отгулял по сине небу месяц в розовой рубашке», так и запишем…
- Довольно меня рассматривать, не окуня торгуешь. – Рыбка цепко схватила царевича за запястье. – Идём лучше Потапа встречать, он, небось, тоже уже своё счастье устроил.
Ну, как Потап, «счастье своё устраивал» мы сейчас пронаблюдаем…
Взмыл  летучий корабль на уровень тридцать третьего этажа и остановился, а Потап всё с закрытыми глазами, с зажатыми ушами стоит, открытым ртом воздух ловит. Дуняша его не признала сперва: бородой оброс, волосы до плеч, на груди – красный глаз, на темени – клоки рыжих волос, ни дать, ни взять – викинг. Смотрит на него Дуняша и размышляет: что от неё викингу потребоваться могло? Вдруг задрожала, как осиновый лист… Но быстро успокоилась: вряд ли это. Викинги, они другими викингами интересоваться должны, иначе у них братства не получится, а нет лучшего брата, чем викинг. Вдруг её осенила догадка: ну да, ну конечно, ведь это – царевич, кого же она и ждала ещё? В ней словно струна натянутая лопнула, она возопила: «Рикардо»! (Универсальный клич, надо заметить, если и не подойдёт, то, во всяком случае, утонченно польстит). До Потапа что-то такое донеслось издалека, да и руки затекли уши-то зажимать, он их отнял и глаза открыл на удивление Дуняше: ну надо же, как царевич глазами на Потапа похож, тот же взгляд на тебя и за спину, поразительное сходство на предмет дефектов! А Потап  Дуняшу в дальних странствиях и сам как-то подзабыл, представлялась ему в его юношеских грёзах чуть ли не королевной в кружевах и оборках.  Он спросил, строго глядя перед собой правым глазом, левый всё время заскакивал Дуняше за плечо: не осталось ли кого другого в башне.
- Девушка, который теперь этаж?
А вот голос точно Потаповский, и гадать нечего: это Потап. ( Мечту о викинге постигла участь мечты о царевиче: они обе буквально разлетелась в прах).
- Ах! – Воскликнула Дуняша. – Так вот ты кто, суженый-ряженый! – Она быстро оценила ситуацию и бойко замолола языком. – Именно на тебя и рассчитывала, всё надеялась, вернётся за мной Потап, из башни вызволит, в жёны за себя возьмёт. Значит, не удалось найти царевича? Да и то правда, на кой он мне сдался? Впрочем, я чего, я ничего, это всё батюшка мой: мол, «царевич», «царевич», а я ему: «нет, мой Потап царевичей всяких получше будет, покраше»… Теперь по законам, неписаным, сказочным, свадьбу с тобою сыграем, как славно, что ты прилетел. Твой кораблик? Ах, прелесть какая, а ну пододвинься, я прыгну, ведь я, ах, Потапчик всю жизнь свою, цельную жизнь любила тебя одного… - И Дуняша, сама от себя растрогавшись, и ловко перепрыгнув с водосточного желоба на борт корабля, заключила Потапа в крепкие девичьи объятия. – Ну, ну, успокойся, мы вместе теперь навсегда. А белый слоник меня на земле дожидается?
Потап, признавший наконец в чрезвычайно энергичной, спортивного вида девушке, (на большом носке подкачалась), всегдашнюю свою грёзу Дуняшу, от быстроты сменяемых событий, несколько растерялся:
- Слушай, слон совершенно из головы вылетел, а на земле тебя царевич ждёт, он со мной лететь побоялся, я с управлением этим кораблём не вполне освоился, накладки случаются… - Вдруг рассердился: нежности развела; Дуняшу рукой отстранил и на «вы» перешёл, чтоб, значит, официальней. – Отодвиньтесь от меня, Дульцинея Митрофановна, нехорошо вам внедряться в зону моего эфирного тела…
- Да нет, мне хорошо с тобой, Потапушка. – И Дуняша вновь попыталась на шею Потапа повеситься.
Но он резво отскочил: скок!
- А я говорю, не гоже! Я вам, рискуя вот этой самой шеей, жениха добывал, в бочке по морю солёным огурцом плавал, и что теперь получаю вместо благодарности, одни насмешки? Вам чувства мои искренние никогда интересны не были. Мы всё-таки вам угодили, женихом в смысле, так уж можно было б нам белого слона и извинить. У вашего будущего супруга их целые стада, может быть, а если и нет, то достаточно средств на их приобретение, а меня обнимать ни к чему, я вам ни брат, ни сват и не меховое манто – жалеть себя никому не позволю! Я твёрдо решил удалиться от мира и жить на необитаемом острове вместе с Робинзоном и Пятницей, (правда, они об этом ещё не знают). Прошу вас только позаботиться о моей престарелой бабке, не безызвестной вам Спиридонне и проследить, чтоб ей вернули заветный сундук, а я… , а я… - Потап всхлипнул, решительно смахнул со щеки скупую мужскую слезу рукавом и кивнул глазу циклопа. – Не плачь, брат, тебя с собой возьму.
Дуняша, выслушав пламенную речь Потапа, искренне огорчилась: во-первых, из-за слона: не привёз-таки, покупать придётся; во-вторых, из-за глаза циклопа: вот собственно и всё, что осталось от брата Потапа; ну и так, из-за всего остального – уже по мелочам.   
Потап проследил направление Дуняшиного взгляда, криво ухмыльнулся:
- Да, это настоящий глаз циклопа, а не дешёвая побрякушка, из тех, что царевичи на себя навешивают.
- Глаз циклопа? – Потрясённо, шёпотом повторила Дуняша. – Да откуда же он у тебя?
- Откуда? – Потап с независимым видом засунул руки в карманы. - Это длинная история, которую я буду рассказывать своим внукам, сидя перед камином долгими зимними вечерами, а они будут таращить на меня свои глазёнки, чёрные, как маслины, и трястись от страха, а я буду трепать их за розовые щёчки и успокаивать: «Сидите тихо, а не то за вами придёт злой дядя циклоп и всех вас скушает: а-мням-ням»!
- Потап. – Щёлкнула Дуняша пальцами перед носом покачивавшегося на волнах фантазии разомлевшего мужчины. – Потапушка, а откуда у тебя внуки возьмутся на необитаемом острове.
- Не важно. – Отмахнулся от вопроса, показавшегося ему неуместным, наш герой. –  В крайнем случае, аист принесёт.
               
И он в подробностях, с некоторыми преувеличениями, а в других местах – умолчаниями, впрочем, вполне оправданными, поведал Дуняше всю историю своих волнующих приключений: и про сирен, и про яму, в которую по их милости угодил, чуть нос не сломав о корень, (а возможно, это был корень зла, и тогда его следовало вырвать, ну да ладно уж), и про циклопа, и про неравную борьбу за обладание глазом, так сказать, битву интеллектов, и про проявленную хитрость, следствием которой явились сэкономленные батарейки, и про то, как он из ямы выбрался, уцепившись за тот самый корень, (значит, это был корень добра, и хорошо, что Потап его не вырвал), носом почуяв, где ветер свободы, и про многое, многое другое, включая особенную роль, которую сыграл в его судьбе баян и не сыграла электрическая губная гармошка.
Во всех этих экзерсисах про корень и про нос Дуняша разбираться не стала, а в историю про циклопа не поверила – слишком уж всё гладко получается, не жизненно, - выдумка, словом одним. Как бы там ни было, глаз симпатичный, в хозяйстве сгодиться, подсветить там чего вместо свечи: и почитать ночью можно и носок починить. Кстати, о носках…
- Потап! – Воскликнула Дуняша. – Я ведь тебе носки связала.
И она прыгнула обратно с корабля на водосточный желоб, скрылась внутри башни, вернулась с носками и цветочным горшком на резинке.
- Порядок. Летим? Там внизу разберёмся, кто кому и чего, и хорош ли царевич привозной, чтоб жениться на мне, если ты меня спас.
(Права русалка оказалась, Дуняшу право выбора тоже могло б погубить).
 Потап глянул за борт на далёкую землю и покачнулся на ногах: ох, закружилась голова.
- Ты знаешь что, Дуняша, ты лети, а я здесь останусь.
Дуняша искренне удивилась:
- То есть как это «здесь»?
- Да вот так, поживу. Ты оставь мне цветок, носки, раз уж связала, а сама улетай. Улетай, улетай. Как бы это мне тоже – на желобок…
Потап занёс ногу над бездной, но Дуняша вцепилась ему в плечо мёртвой хваткой.
- А ну не шали, с этакой высоты рухнешь - в именинную лепёшку разобьёшься, а у тебя именины в декабре. В башне он остаться надумал, а что в башне хорошего? Скучно, темно, пауки, и люди сверху такими мизерными кажутся, что угодить в них цветочным горшком за честь для них почитаешь, вот как возносишься над обыденностью, тебе Потап с твоей врождённой предрасположенностью к мании величия сидение в башне строго противопоказано; к тому же  я корабль водить не умею, без тебя с места не сдвинусь. Я не против того, чтоб самой рулить, а ты в каюте лежи, в носок обернувшись, ты только покажи мне, мотор у него где.
Так и получилось, что Дуняша оказалась за рулём: посадила корабль очень нежно, по-женски, и без приключений. Отец Митрофан со счастливыми слезами на глазах привлёк дочь к себе, прижал к истосковавшемуся сердцу:
- Ну вот, наконец-то, моя дорогая дочурка! – Но вмиг посерьёзнел. – У меня для тебя безутешная новость: царевич, царевич-то наш…
- Что?
- Обвенчан.
- Обвенчан? Да кто же его обвенчал?
- Я, хочешь казни, хочешь, милуй. Иначе нельзя было, ибо у русалок в полку ожидается прибавление, популяция их расширяется. Посему женил я его на русалке, которую вон этот, Потап, выпучивший сейчас на меня глаза свои от излишней голубиной невинности, не иначе, - привёз в наши края не известно с какой целью, а только совершенно ни к селу… 
- Ну уж… - Зафырчал Потап, как вскипающий самовар. – Ф-ф-фи… Русалка мне обещалась. Ф-ф-фигурально выражаясь… Дупель! То есть, тьфу ты не то, дуэль!
Он принял боксёрскую стойку.
- А ну выходи, Сигизмунд!
Вместо вызванного на поединок Сигизмунда вперёд выскочила Рыбка на хвосте.
- Не позволю, Потап, драться с мужем моим, он хиленький, а ты вон какой здоровенный бугай. Помнёшь его и рукав оторвёшь у костюма, а мне потом – пришивай, с напёрстком этим дурацким мучайся. А ну как я увлекусь, напёрсток с пальца сброшу в порыве вдохновения, да веретеном-то и уколюсь, засну на сто лет сном мученицы-белошвейки. Ты что ли будешь все эти сто лет за мужем моим ходить, приглядывать?
- О каком веретене речь? – Взял русалочку по супружески под руку незаметно подошедший царевич. – Потап хочет со мной драться веретеном? Странный выбор оружия, к тому же по кодексу чести оружие выбирать должен я, раз он меня вызывает, а я выбираю булавы, знаете, такие дубины с пупырышками, вроде больших огурцов.
- Согласен. – Рявкнул Потап. – А ты, Рыбка, в мужские дела не вмешивайся, иди лучше «Домострой» читай, опыта набирайся.
- А не надо указывать моей жене, что ей следует делать. – Возмутился Сигизмунд. – Я велю ей не читать «Домострой», и не станет читать, велю драться за меня – будет драться булавой, как большим огурцом. Я - теперь голова!
- Ой, голова – два уха. – Усмехнулся гадко Потап, уши пальцами для наглядности оттопырил. – Весь в папашу своего богомерзкого, почитателя эволюционной теории.
- Ну, это уж слишком! – Воскликнул уязвлённый Сигизмунд. – Булава готова? Рыбка, стукни-ка нашего героя по голове, я тебя поддержу.
И вдвоём размахнувшись большим огурцом светлой памяти Хармса, русалка и царевич обрушили удар, сокрушивший Потапову спесь. Пошатнулся Потап. Но его подпирала Дуняша, которую в свою очередь подпирал своей верою поп, а попа подпирала сама Спиридонна, опиравшаяся на телеграфный столб.  Столб от натуги затрещал: телеграмма пришла. Резвый мальчишка, сын почтальона, вынырнув из дверей почты, подскочил к Сигизмунду, протянул ему бланк: «Распишитесь». Потап, занеся булаву для ответного удара, спокойно спросил:
- Телеграмма тебе от судьбы пришла, пишет, что вы с ней погорячились, прощается?
- Не пишет, а телеграфирует. – Стараясь не смотреть на большой огурец светлой памяти Хармса, ответил ощущающий предательскую дрожь в коленях боец Сигизмунд.
Он поднял телеграмму вверх на вытянутой руке, так чтоб все видели, помахал ею приветственно.
- Батюшка прибывает в сопровождении Большой Ма, радуйтесь люди!
Но люди радоваться не спешили, батюшка у них уже был, а ко всяким большим ма они относились и вовсе с недоверием: отчего это она собственно такая большая, от каких таких заслуг?             
- А войско царёво с ними пожалует? – Спросил кто-то из толпы, собравшейся вокруг созерцать поединок на больших огурцах.
- Навряд ли. – Плечами пожал Сигизмунд. – В нём одни старики, ветераны, устали от дальних походов, силами истощились, да и головы у них, как колокол седые, они не поедут, колокола лучше лишний раз не кантовать.
- А нам обещали… - Послышались другие голоса. – Да куды нам ветеранов, как колокол! Что ж это, братцы, за издевательство над народом? Обещали крепких, мускулистых, загорелых, музыкальных… для чего мы тогда Спиридонну не четвертовали, не распотешились? Значит, наши интересы для власть имущих второстепенны? Налоги плати, на работу ходи, нравы блюди - и всё понапрасну? Да подать сюда Дормидонта Себастьяныча нам пред светлые очи! Э-э-х, поддать…
Кто-то из баб вырвал из руки Потапа булаву и взметнул её в воздух, за ней последовала другая – вырванная из рук русалки и Сигизмунда.
- Вы смотрите-ка, ваше царёвство, да у них тут цирк, какой талантливый народ!
- Да… надо бы и нам завесть таких прелестных жонглёрок, они бы нам  аэропланы вражеские сбивали. А вон и Сигизмундик, напротив - непотопляемый Потап…
Толпа расступилась, давая дорогу дракону, на котором, покачиваясь, восседал царь, отец Сигизмунда. Рядом с ними нарядные лучезарные туземцы в цветных юбочках несли в высоком паланкине с золотыми кистями Большую, ослепительную, как солнце востока, Ма. Паланкин опустили на землю. Дракон припал на передние лапы. Знатные гости, взявшись за руки, подошли к остальным главным действующим лицам сказочной истории.
- Не ждали так скоро?
Русалка скакнула вперёд.
- Я вот, кстати, ждала. – Улыбнулась. – Папаша… ну и тебе, Большая Ма, привет, я замуж вышла.
Царь оглядел невестку с головы до хвоста, поморщился:
- Мало того, что детей не выбирают, так теперь ещё и невестки сваливаются на голову, как факт: тоже мне, сомнительная реальность, данная нам в несомненное ощущение! Большая Ма, не в службу, а в дружбу, ты не могла бы превратить  русалку в человека в полном смысле этого слова?
- Это мне не по силам. – Снисходительно улыбнулась Большая Ма. – Но придать ей человеческий облик я могу, если, конечно, она сама не против.
- А вы меня языка взамен не лишите? Я в принципе на хвосте наскакалась вдосталь, зато в воде он предоставляет мне ряд преимуществ, и мясо им удобно отбивать…
- Как вы полагаете, такие случаи описаны в «Домострое»? – Обратился скромно Потап к Сигизмунду.
Тот погрозил ему кулаком. 
- Превращай, Большая Ма, а если действительно нужно для этого жену мою языка лишить, так ты не стесняйся.
- Обойдёмся. – Лукаво подмигнула ему волшебница. Взмахнула рукой. – Раз, два, три, абракадабра, стань человеком!
При этих словах от русалки хвост отделился и плавно по воздуху поплыл к реке, там он с весёлым плеском плюхнулся в воду и отправился в речной вояж , блестя жемчужной чешуёй. А на его месте угадывались теперь у Рыбки две стройные ножки под полупрозрачной юбчонкой в горошек.
- Роковая девочка! – Восхищённо присвистнул вытянувший от любопытства шею Дормидонт Себастьяныч. – С такой бы в вальсе закружиться…
- Я те закружусь. – Пнула носком туфли старосту под колено бдительная старостина жена и повторила внушительно, - Я те закружусь. – Больше слов у неё не нашлось.
- Э-э-эх,  хорошо-то как! – Глядя на радостных русалку с Сигизмундом, воскликнул впечатлительный Потап. – Мне даже самому захотелось осчастливить кого-нибудь вполне несчастного. Почтенная старостина жена, не желаете ли выйти за меня замуж?
У Дормидонта Себастьяныча от неожиданности даже челюсть отвалилась: вот так подарок! Он подскочил к Потапу и порывисто поцеловал тому руку: «Благодетель! Я с лёгким сердцем вручаю тебе судьбу этой достойной женщины и шестерых наших малюток, прошу мне оставить только младшенькую Дусеньку, а то кто за меня в старости жевать будет».
- Простите, - Зябко поведя плечом, подала голос несколько отодвинутая на второй план Дуняша, - Но здесь становится тесно, поэтому я считаю нужным вмешаться и внести некоторую ясность: гарема я не потерплю.
- А разве уж тебе кто-то предлагает гарем? – Удивился Потап. – Кто этот негодяй, покажи мне его. Кто смеет предлагать моей без пяти минут невесте гарем, воспользовавшись тем, что я на минуту отвлекся, да и то с благородной целью?
- Кто тут? – Раздался вдруг гулкий голос во внезапно наступившей тишине. – Не молчите, будьте же милосердны к слепому циклопу! Ау, отзовитесь, протяните  руку помощи, разумные существа!
Набредший на голоса циклоп чертил в воздухе огромной лапой какие-то призывные знаки и шумно сопел носом, как треплющий меховую шапку сенбернар. Толпа исторически безмолвствовала, не смея проявить себя. Наконец Потап вздохнул:
- Ладно, «гуляй, рванина», на держи свои батарейки, разжалобил, фонарь-то не разбил ещё…
- Ему не нужны батарейки. – Взял на себя роль третейского судьи царевич Сигизмунд. – Ты должен вернуть ему глаз, Потап.
- Не уверен. – Вяло парировал тот. – Я его честной хитростью выманил, к тому же вдруг циклоп захочет мне отомстить, когда глаз свой назад получит.
- Не захочу. – Прогудел циклоп. - Честное циклопическое, я своё отхотел.
Потап после недолгой борьбы с собой всё-таки отдал глаз циклопа царевичу:
- На, сам обратно в глазницу вставляй, пусть он на всякиё случай тебя первого увидит, а то вдруг он меня, не превозмогши искушения, за палец цапнет.
Царевич ловко, как будто только этим всю жизнь и занимался, справился с задачей. Циклоп прозрел. Прозрев, раскинул руки:
- Обожаю. – И кинулся к старостиной жене.
- Сегодня – мой день. – Убеждённо выдохнула та.
- Но-но! – Преградила циклопу дорогу старшая из Симеоновых девиц. – Моя очередь счастливой становится, я согласна.
Циклоп заключил её в объятия:
- У меня на душе весна, мне всё равно, обожаю!
Оставшиеся в прежнем невостребованном состоянии четырнадцать Симеоновых девиц недовольно заворочались и заворчали, как готовая вырваться из жерла вулкана лава: вар-вар-вар-вариант она не лучший, вар-вар-вариант лучший – мы, рав-рав-равноправия требуем!
Большая Ма подняла руку, призывая всех к вниманию:
- Селянки, не далее, как завтра утром сюда прибудет передовой отряд моих соплеменников – людей всё неженатых, но состоятельных; не занятых, но занятных. У нас на острове значительный перевес мужского населения над женским, мужчин девать некуда, а их это расхолаживает. Мы с вами поделимся!
- Ура! – Закричал Дормидонт Себастьяныч и, сорвав с головы рядом стоявшего мужчины парик с завитыми буклями, взметнул его в воздух. – (Прости, разумное яйцо). Ура, удалась моя внешняя политика! (Вот незадача, разумное яйцо, парик твой чайка на лету подхватила, беги скорей, может, догонишь, она к реке полетела).
Дуняша шепнула Потапу на ушко:
- Когда объявим о свадьбе?
Потап подхватил её на руки:
- Значит, пойдёшь за меня?
- Побежит. – Ответил за Дуняшу Дормидонт Себастьяныч. – Так по всем правилам получается: ты её спаситель-избавитель, она к тебе успела привыкнуть за те полчаса, что вы тут рядом простояли, вы оба люди ищущие, неспокойные, я бы даже сказал настораживающие своей не успокоенностью, вам быть вместе совершенно необходимо.
- Почему? – Не совсем понял Потап логику его рассуждений.
- А чтобы ваша странность за рамки не выходила, за рамки ваших свадебных фотографий. Горько!
- Кхе-кхе. – Смущённо кашлянул отец невесты, поп Митрофан Феоктистович и погладил Потапа по затылку. – Ну ничего, ну, парень не плохой и, будем надеяться, работящий.
Потап радостно осклабился:
- Во мне не сомневайтесь, я уже обдумал, как эту башню можно переложить, чтоб из неё баня получилась с подземной парковкой для летучих кораблей и будкой для придворных драконов.
- Что, брат, вместе две свадьбы сыграем? – Протягивая руку для крепкого мужского рукопожатия, предложил Потапу царевич Сигизмунд.
- Сыграем, брат! – Удостоверил тот.
(Хорошо, что Дуняша успела на ноги вскочить, когда Потап её отпустил).
Русалочка, не переставая широко улыбаться, подбежала к Большой Ма.
- Большая Ма, дорогая, может, ради всеобщего счастья и ты простишь своего мужа и вызволишь его из жабы.
- Да он уж и так не жаба.
- Не жаба, а кто?
- Муравей, вот смотри, в коробочке усиками своими шевелит отвратительно!
- Действительно отвратительно, да выпусти ты его, пусть с другими муравьями живёт, чего ты с ним всю жизнь мучаешься?
- Твоя правда. Эй, мальчики, снесите моего мужа и посадите на ближайший муравейник. Спасибо тебе, русалочка, сама бы я не решилась.
- Не за что, советую обратить внимание на Митрофана Феоктистовича, у него такие добрые голубые глаза и вкрадчивый тихий голос…
- А давайте на свадьбу Робинзона с Пятницей пригласим! – Предложила Дуняша во всеуслышание. – Они такую заметную роль в судьбе Потапа сыграли, настроили его своим примером на правильный матримониальный лад, он мне рассказывал.
- Я не готова. – Нервно дёрнув носом, призналась Большая Ма.
- Не готовы увидеть своего зятя, кажется, пора бы его простить?
- Не готова увидеть свою дочь и признаться ей, что посадила её папашу на муравейник, с детьми временами бывает очень сложно договориться.
- Ну ничего, - Успокоил Большую Ма Потап. – Обойдёмся и без них, а то бы кит непременно обиделся: всех позвали, а его не уважили, ведь то, что у нас в деревне моря нет - для кита пустые отговорки.

Тонкий месяц на тёмном небе ещё покачивался в люльке из перистых облаков, первый пёстрый петух на деревне ещё только приоткрыл свой круглый сонный глаз, а Митрофан Феоктистович уже покончил с утренней гимнастикой и, мягко ступая по траве, пробирался к колодцу, заросшему кустами малины, чтобы облиться студёной водой. О па! У колодца на бревне сидел чёрный человек в белом капюшоне, призрачно фосфорицирующем во мгле.
- Потап, ты что ли?
- Я.
- А я тебя только по капюшону и узнал. Это тебе Дуняша сшила?
- Она.
- Для смеху что ли?
- Для какого ещё смеху? На Хеллуин – осенний басурманский праздник.
- А… У неё далеко идущие планы.
- Вот-вот.
- Зря ты тут сидишь в этом капюшоне, у тебя ведь завтра свадьба, не выспишься…
- Именно о свадьбе-то я и думаю: о свадьбе, о Дуняше, о свадьбе, о Дуняше…
- Не любишь её?
- Люблю.
- И она тебя любит.
- Знаю.
- Что же тогда тебя гложет?
- Не правильно это; за три моря ходил, жениха для Дуняши добывал, - для чего? Не царевич я, вот что.   
- Эх, Потап, глупый ты. Царство твоё, там, где сердце твоё; чтобы это понять за три моря не жалко сходить, понимаешь?
- Митрофан Феоктистович, честно ответить? Не совсем понимаю, но хочу понять и обязательно пойму, только поразмыслить мне надо, прочувствовать ещё многое, вот посижу тут, воздухом подышу… до чего же у нас воздух хороший, сладкий!
- Ну, посиди, посиди… Бабка твоя, небось, ещё почивать изволит; пойду-ка протрублю ей зорю, фигурально выражаясь, покудова она исторического момента не проспала.
И Митрофан Феоктистович, оставив Потапа, подпирающего щёку рукой в глубокой задумчивости, сидя на бревне, наслаждаться утренней прохладой, бросился со всех ног к родимой избе нашего героя, застучал кулаком в ставень: «Вставай
Спиридонна! Спиридонна подъём»! И увидел в щёлку, как в избе вспыхнул бледно-жёлтый огонёк: Спиридонна свечу зажгла. Распахнула ставни, чуть по лбу попа не стукнув: «Ну, чего ты кричишь, Митрофан Феоктистович? Я уж с полчаса, как не сплю, саблю в темноте точу, чтоб кривее была, хочу на празднике выступить с сольным номером: крошение качана капусты кривой саблей с одновременным вращением арабского мячика на носу с завязанными глазами, - в качестве свадебного подарка молодожёнам. Мне для этой цели мячик прислали из самой арабии - драконом по воздуху»…
- Не время болтать, Спиридонна! Угадай, где в данный момент находиться твой внук?
- У себя в комнате… спит… Нет? Не спит? Неужели… Не пугай меня, поп! Поп, меня не пугай, я тебя упреждаю…
- Я сам, кого хочешь, упрежу. – Осерчал Митрофан Феоктистович. – Мне это даже по сану положено. А внук твой на бревне сидит, и ни где-нибудь, а подле моего колодца…
- Да неужто ж тебе для будущего зятя воды жалко? – Возмутилась Спиридонна. – Мальчику пить захотелось, а твой колодец ему уж почти не чужой…
- Как хочешь, Спиридонна, а я тебя сейчас стукну, потому что иначе твоя голова не проснётся и мозг в ней: он у колодца сидит, потому что жениться сомневается.
- Ах ты, батюшки святцы!
- Ну, наконец-то признала меня! Тащи молоток, Спиридонна, гвозди, а я из твоего дровяника две доски принесу, что покрепче, будем, Спиридонна, погреб твой заколачивать, а то, знаешь, как Зинаида Гиппиус писала: «Великие мне были искушенья. Я головы пред ними не склонил. Но есть соблазн… Соблазн уединенья… Его доныне я не победил».   
- Какие ты стишки заучиваешь, Митрофан Феоктистович, что-то бы сказала Большая Ма, если б узнала? Эх-х, мужчины - слабое звено, норная порода, да кто ж вас защитит лучше женщин от самих себя… У меня кирпич для такого случая припасен, погреб мы – замуруем!

Кладка шла ровно, пол дверного проёма уже было заложено, когда из глубины погреба послышалось сонное бормотание: «Пиастры, пиастры»… Спиридонна с Митрофаном Феоктистовичем удивлённо переглянулись: неужели внутри мышь говорящая или сверчок учёный, таких замуровывать жалко. «Э-эй»… - Осторожно позвала Спиридонна, - «Фью-ти, фью-ти, покажись»… Над кирпичной кладкой возникла голова царевича Сигизмунда со вмятиной от картофелины на лбу:
- Вы как меня нашли? Я ведь хорошо спрятался. Книжек с собой прихватил, на мешках с картофелем расположился и приготовился время коротать, да Гегель меня сморил.
- Как Вам не стыдно, царевич? – Возмутился батюшка. – Для того ль я вас с русалкой венчал, чтоб вы по чужим погребам картофель залёживали?
- Не для того, наверное… - Сконфузился Сигизмунд. – Но я только на недельку бы другую… Я свадьбы боюсь. – Признался он как на духу, а потом в его глазах блеснула какая-то робкая сумасшедшинка. -  Мне хотелось своим отсутствием на свадьбе воображение русалочки поразить.
- Паразит. – Отрезала Спиридонна. – Ну-ка протягивай сюда свои руки, мы тебя сейчас тащить будем…

А Потап сидел, сидел на бревне, потом капюшон совсем на лицо опустил, лёг на бревно, обнял его нежно, ножки в коленях согнул, да и уснул. В таком положении его утром в малине нашли и повели жениться. Свадьба удалась на славу: невесты были одна другой красивей, обе в пышных платьях с юбками на обручах, у обеих – фата предлинная, до земли, у Дуняши в руках – букет из белых роз, у русалочки – из красных; женихи – в смокингах, при бабочках в мелкий горох, в белых перчатках; позади прекрасных пар бежали одетые ангелочками деревенские дети и Октавио с позолоченным сачком. Показательное выступление Спиридонны с кривой саблей виртуозностью превзошло все ожидания. Театрально разметав разрубленный качан, под шквал аплодисментов Спиридонна подошла к Митрофану Феоктистовичу, коротко кивнула головой: «Позволь, батюшка, пригласить тебя на берлинскую польку». А когда они под музыку поскакали по кругу, она шепнула ему на ухо: «Пусть треволнения прошлой ночи останутся нашей с тобою тайной. Главное, что кончилось всё хорошо! Оп-ля-ля»!