Глава 9. Шахта

      Итак, армия позади. Не скажу, что это была школа мужества для меня. Может быть, школа возмужания, осознания собственного достоинства, которое она как раз призвана стереть во имя интересов государства. Что-то восставало во мне против безликости строя и самодурства таких вот семянниковых, которых еще много будет в моей жизни.
      - Ну, сын дорогой, и что теперь будешь делать, работать или учиться пойдешь?- спросила мать, когда улеглась радость от встречи.
      Учиться в моем представлении стоило только на факультете журналистики. Но это опять Москва, которой мне хватило в армии и до нее. Работать? Идти опять в Службу наладки, тупо лазать по котлам городских ТЭЦ за 550 рублей? Но ведь можно учиться и у жизни, как это делал Максим Горький, которого я прочитал в армии от строчки до строчки. Для человека пишущего, а о чем-то другом я уже не мечтал.
      - Сейчас, мать, увидишь, что я начну делать дальше.- Вырвал из руки младшей сестренки ручку с пером и как дротик метнул его в карту страны, висящую на стене. Перо воткнулось в точку, обозначавшую город Шахты. – Вот куда я поеду.
- Господи, да ты с ума сошел! Тебе здесь места мало?- Возмутилась мать.- Витька ведь тоже армию служил, да дома, на завод устроился, а тебя куда несет? Подожди, отец еще что скажет.
      Отец махнул рукой: пусть, мол, катится, куда хочет. Хлебнет там лиха – воротится. С отцом отношения не очень ладились. Вечно занятый работой, подработками и хлопотами по немалому для города домашнему хозяйству, он был суховат по отношению ко всем нам. Может, потому что нас слишком много? Правда, так было пока в материальном плане мы скопом сидели на его плечах. А когда все разлетелись в самостоятельную жизнь, он стал мягким, приветливым человеком.
      В назначенный мне картой город Шахты я попаду позже, а пока в числе других тринадцати Ярославцев завербовался на шахту «Юго-западная № 3» треста «Донецкуголь». Прибыли мы туда ночью, разместили нас на матрацах в пыльном «красном уголке» шахтоуправления. Народу там оказалось много: толпа молодых молдаван, примерно рота матросов Балтийского флота и мы. Все были с дороги, уснули быстро. А часов в пять утра в шахтоуправлении поднялся шум – плачущие бабьи голоса, топот ног. Рявкнула сирена, и нас сонных подхватила толпа, вынесла на улицу к какому-то высокому зданию с двумя огромными маховиками на крыше. Толпа – женщины, дети – рвалась к огромному черному проему здания, ее теснили назад чумазые мужики в касках и санитары «Скорой помощи» в грязно-белых халатах. А из проема с интервалом в пятнадцать примерно минут выкатывали железную, без торцовых стенок вагонетку с торчащими из нее ногами. Толпа всякий раз кидалась к очередной вагонетке, кто-то с воплем падал на торчащие из нее ноги, его оттаскивали, а то, что там лежало быстро прятали в «скорую помощь» и увозили.
      - А что случилось?- спрашивали в мечущейся толпе молдаване, матросы и мы.
      - Метан!- отвечали нам и поясняли:- Шахта сверхкатегорная по пыли и газу.
      Вечером на ночлег в «красном уголке» устраивались только ярославцы и несколько моряков. Остальные подались на станцию подальше от кошмара, пережитого утром. А за день расспросов мы узнали, что шахта молодая, с неустоявшимися еще лавами и штреками, опытных горняков в ней мало, больше приехавших за «длинным рублем», поэтому взрывы метана и обвалы породы в ней случаются чаще, чем в старых шахтах. Сегодня подняли двадцать одну «козу» (вагонетку без торцовых стенок) с убитыми и ранеными из лавы и откаточного штрека. Сколько я потом перевидал таких «коз» с искалеченными ребятами!
      Вот так началась моя шахтерская жизнь, хотя и длившаяся меньше года, но определившая окончательный выбор пути.
      Определили меня в проходчики на участок капитальных работ – единственного из ярославцев, остальных - на внутришахтный транспорт «круглое катать, плоское таскать». Видимо, показался достаточно крепким физически, что для проходчика первое дело, поскольку вся работа связана с «надрывом кишок», как говаривал бригадир Толя Коляда. Мы проходили вентиляционный штрек для новой лавы, то есть на глубине в 550 метров в сплошной каменной толще Земли прорубали дорогу для сквозняка, гуляющего по шахте. А значит, бурили песчаник – пожалуй, самую крепкую из подземных пород – взрывали его, грузили породу в вагонетки, ставили деревянную крепь в отвоеванном у Земли пространстве, тянули за собой узкоколейку и рукав вентиляции. Чтобы понять, насколько это сложно, скажу, что за месяц бригада давала всего 10-12 метров готовой горной выработки.
      Любая из операций требовала огромной физической нагрузки. Когда буришь забой электрическим или пневмо-буром, - а надо сделать более двадцати двухметровых шпуров, - пылюга стоит такая, что напарника видишь только по желтому пятну фонаря. Нос забивается в пять минут, и потом всю смену дышишь сквозь зубы, раза три в час прополаскивая их газировкой. Грузить породу не легче. Лопата по рваной почве не лезет, толкаешь ее бедром или животом из последних сил. А надо перекидать после каждого подрыва до тридцати тонн на брата. После такой смены, а выпадали они дважды в неделю, под горячими струями душа тебя бьет озноб и, если потом не выпьешь стакан водки, будешь спать до следующей смены. Так и жизнь проспишь. А с водкой получалось и побазарить с такими же пьяненькими корешами, сходить в клуб на танцы или просто «по бабам». Вот почему каждый привоз вина или водки в магазин Мартышкиной балки, так звали наш поселок, сопровождался драками, поскольку хватали товар ящиками, а всем, естественно, не хватало.
      От глухой тупости такой работы меня спасала фантазия. Если доводилось бурить, я направлял бур в грудь забоя как на стену неприятельской крепости:
      - А вот мы тебя сейчас! Толя, помоги!- орал сквозь рев превмобура напарнику. Толя Куприянец упирался мне руками или боком в спину, и мы двойной тягой долбили стену. Куприянцу тоже нравилась придуманная мной игра по взятию крепости, и когда ему приходилось выходить на смену с другим напарником, он начинал жаловаться на боль в спине. А со мной хоть бы что гнул ее все шесть часов. Да, из-за сверхкатегорности шахты смены в ней были шестичасовыми при двух выходных в неделю и двух месячных отпусках в году.
      Был у нас в бригаде еще один белорус Женька Капустин. До шахты он работал фотокорреспондентом Белорусского телеграфного агентства. Парень внешне мощный, но «сачок» невероятный, и Коляда быстро избавился от него. Женька подвигнул меня купить фотоаппарат, чтобы «зашибать деньгу фотокарточками». А мне фотоаппарат годился на будущее, если когда-то устроюсь работать в газету. И в один прекрасный день мы с ним должны были ранним автобусом ехать в Ворошиловград за покупкой. С работой в ночную смену управились быстро и, оставив Куприянца в штреке ждать сменщиков, я пошел к стволу на подъем на-гора.
      Там ждало подъема еще пять человек. Минут через десять мы услышали трехкратный звонок – сигнал на людской подъем, вошли в клеть, понеслись сквозь пронизывающий сквозняк вверх. Клеть летела быстрее обычного - подъем-то неурочный. Уже мелькнули огни верхнего горизонта, значит 425 метров позади, и осталось терпеть опущение желудка еще 125 метров, как вдруг что-то ударило по каске, бросило на пол клети и тяжко придавило грудь. Очнувшись, увидел, что на мне сидит Маша, самая огромная ростом и весом мотористка участка внутришахтного транспорта – Большая Мария, как ее звали в Мартышкиной балке.
      - Эй, слезай, а то раздавишь! Что случилось-то?- крикнул Маше.
      - Так уж и раздавлю? Обрыв клети, не видел что ли, как летели? Бог не дал в «стакан» плюхнуться,- проворчала Большая Мария. – Еще бы метров десять и купались бы.- Она первая оклемалась от падения, посчитала остальных. – Никто не вывалился, слава Богу. А будь клеть битком набита, ловили бы из «стакана» всех.
      Была середина декабря. Ствол обмерз от вечно падающей сверху воды как деревенский колодец, и дул жуткий сквозняк, мчащийся с поверхности Земли в ее шахтные глубины. А как проходчики идут на смену даже лютой зимой? Брезентовая куртка и штаны на голое тело, в лучшем случае на майку с трусами. В штреке зябнуть некогда, и лишняя одежка только стесняет. Так что через пару минут я уже дрожал от холода. Но с проходки я был только один, остальные с других участков и одеты теплее.
      - Маша, пусти парня меж титек погреться,- видя какой колотун меня бьет, посмеялся мужик, как и она одетый в фуфайку.
      - Давай, малый, полезай сюда, - распахнула она одежку.- Да жмись ближе, не стесняйся.
      И если бы я не разбился от удара клети об воду или не утонул в «стакане» ствола, точно замерз бы до смерти, потому что поднимали нас целых шесть часов. Пока проверили подъемный механизм, подвезли и заменили липовые бруски, в клочья разодранные стальными лапами парашюта клети, когда он гасил скорость свободного падения, шло время, которое мы отстукивали зубами.
      Женщин давно вывели из-под земли, и кто не сумел устроиться на-гора, разъехались по стране, и где ты, моя спасительница, теперь, я не знаю. Тогда надо было написать рассказ или очерк про Большую Марию, но почему-то не случилось, хотя уже во всю печатался в городской газете «Донецкая правда» и был членом ее литкружка.
      Странно, уже на следующий день я спокойно входил в клеть, будто никогда и не летел в ней четыреста метров вниз. А вот месяца три спустя, когда забой готовился к подрыву породы, и загоралась лампочка на «машинке» взрывника, меня охватывал ужас, какой я не испытал даже в ночь приезда на шахту. Значит, надо кончать такую работу и пьяную жизнь. А она действительно была пьяной, кроме тех дней, когда до или после работы ездил в редакцию «Донецкой правды» на занятия литкружка, где уже считался самым активным автором.
      Много лет спустя в горьковской писательской организации затеялся разговор о только что опубликованной в «Новом мире» повести «Шахта». Там герой, не поднимаясь на поверхность, все время философствует о смысле жизни и труда под землей.
      - Насколько это правдиво?- спросили у меня.
      - Не знаю. Люди разные. Кому-то такой адски опасный и тупой труд кажется нормальным. Герою даже подниматься на поверхность не хочется. У нас на шахте я таких не знал. Мне всегда казалось, что те полкилометра земли, что над тобой, прямо-таки выпирают тебя наверх. Со смены горняки всегда идут быстрее, чем на смену. И философствовать там некогда, потому что в любую свободную минуту думаешь: как бы не погасла лампочка, иначе будешь слепой, прислушиваешься не трещит ли над головой порода, а то раздавит, как одного парня на нашем участке: корж свалился на голову, и у бедолаги лопнул таз. Вообще-то встречались люди, привычные к шахте, даже династиями работавшие под землей. Видимо это тоже призвание. Я его не испытал, потому и живу опять на Волге а не в степи, где начинал писать рассказы.
      Но все-таки он был памятен и интересен – тот период жизни, и пять лет спустя у меня вышла первая книжка с повестью о молодых шахтерах, где я сравнивал их с Прометеем, ценой жизни даровавшим людям огонь.  (Продолжение следует)