За сто шестую годовщину!

 Кремер и Галкин сидят на лавочке перед домом, курят.
На улице девятое января. Воскресение. Десятый день зимних каникул. При новой власти такую пытку придумали. Ни праздника – ни работы. На работу не пускают, чтобы не платить. Праздника не получается – бабы не дают. И вроде повода нет. Вот можно было бы седьмого, праздник церковный, светлый, веселый. Разговелись бы. Так, нет. Кремера угораздило немцем родиться.
Кремер –  мужик сорока семи лет, двухметрового роста, с большой головой и здоровенными ручищами. Не красавец, но и не страшный. Невзначай глянешь – викинг. А присмотришься, тонкой субстанции человек, и обидеть такого – раз плюнуть. По национальности немец, но  с испорченным генотипом, потому что кроме фамилии ничего немецкого в Кремере нет. Языка он не знал с детства, и выучить его не смог. В аттестате в графе «иностранный язык» стоит   маленькая троечка, потому что учитель был тоже из немцев, жалел Витькину  мать за оболтуса, и чтобы хоть как-то последнего она смогла пристроить в жизни, не стал портить аттестата и выдавать «волчий» билет.  Из Витьки вырос Виктор Теодорович. Золотые руки. Попусту Витёк водку не пьёт. Принцип у него такой: « Для выпивки должен быть повод. И повод веский».
  Игнат Галкин здорово отличается от Виктора Теодоровича. Рост у мижичка невелик, силы в руках немного.  По национальности Игнат «ватяг». Что это за национальность такая, никто не знает. Но у Игната в метрическом свидетельстве было записано «ватяг». Запись перекочевала в советский паспорт, потом в российский. В последнюю смену хотел Игнат записаться, как все – «русский». Но в районном паспортном столе  сказали: «Докажите»! А как докажешь?
 В  аттестате в графе «иностранный язык» стоит прочерк,  перед строчкой «родной язык» – троечка.
Игнат тоже водку попусту не пьёт, но выпить любит. И принципа ему никакого не надо, был бы друг рядом, потому что с родней «ватяг» водку пить не умеет. После третей его от родни воротит, а после пятой он их всех просит из-за стола выйти. Причем, просит на родном языке, с такими замысловатыми оборотами и фразеологическими сочетаниями – диву даешься игнатову красноречию.
– Слышь, Витька, – толкает Игнат валенком угрюмого дружка, – Витька?!
– Ну…
– Ну чё, ну-у! Это…, – Игнат шмыгает носом, – праздник сегодня.
– Какой?
– Э-э-э! Тюфяк! Не даром тя Леонид Григорич линейкой по башке бил!
– Ну вспомни, вспомни… Из-за лени. Праздник-то какой?
– Круглая дата, – Игнат шевелит губами, – Сто шестилетие.
– Чего сто шестилетие-то?
– Вот ты, Витька, немец, потому ты нашу историю так плохо знаешь? Или ты просто историю плохо знаешь?
– У меня на даты память плохая. Кому  сто шестилетие-то?
– Кровавому воскресенью. Гляди ты! Тютелька в тютельку, как специально.
–Чё за праздник такой? Опять ваш церковный?–Витька  сбрасывает овчинные рукавицы, достает из пачки сигарету, закуривает.
Игнат закуривает свои.
–Нет! – решительно говорит он, – не церковный. Межнационально-патриотический. Ты в какую партию веришь?
Витька коротко отвечает, что давно уже ни во что не верит.
– Вот и я говорю. За что наши прадеды боролись? За светлое будущее боролись. За то самое, в котором мы с тобой, Витька, лучшую часть своей жизни прожили. За счастливое наше детство боролись. И пращур мой, Фрол Кузьмич, царствие ему небесное, в это самое воскресение, сто шесть лет назад, бабушке своей и говорит: « Все, Марья! Баста, жить, как попало, русскому пролетариату. Сегодня пойдем мы к царю и стребуем от него настоящей жизни, лучшей! И пошел! И стал требовать. Не то что нынешние депутаты, пока их выбирают, так орут – а выбрали, засунут язык в жопу и тащат, где, чё плохо лежит. А тогда не так было. Вот так вот было, – Игнат скидывает рукавицу, сжимает перед Витькиным носом кулачишко, – вякнул, так кровь из носу  – сделай!
– Чё, у тя дед большевиком был?
– Не был. Но бабушка рассказывала. Хлеснулись они с ментами на площади…
– Ой-ё-ё… С какими метами-то? Чё городишь? « Их майн зе битте шпрехен зи дойч, доннер веттер»! – при сильном волнении из Виктора Теодоровича начинала переть арийская раса.
– Ой, да привяжись! – фыркнул Игнат, – Дело-то не в том. Дело-то в том, что деда моего зарубили шашками. Всего покромсали. Понял ты? Покромсали на куски! Всего!  А он, вот как мы с тобой. Такого же возрасту. Или чуть постарше. И нечего тут. Менты – не менты. Все одно. Ты вот  щас сунься на улицу, да потребуй чего. Вмиг покромсают. И вот сто шесть лет прошло, помянуть деда некому. И дело его правое на корню загубили. А как загубили? – Игнат вскакивает, глядит на Витьку, у которого глаза слегка расширились, – Мы же с тобой и просрали всё.
– Ну, – нерешительно парирует Кремер.
– А не ну! Просрали… И деда помянуть некому.
– Да не стенай. У меня чё-то снегоход подкашливает. Пойдем, поглядим, поможешь дроссель потянуть. Одному плохо.
Кремер поднимается со скамьи, уходит во двор, и через какое-то время возвращается с ключами от наружной калитки гаражных ворот.
– Легла полежать. Воскресенье всё-таки, – сообщает он, предупреждая Игната, что время у них есть и никто мешать не будет.
Открывает калитку, потом ворота.
– Холодно будет, – говорит Игнат.
Кремер дергает ручку на снегоходе, вставляет ключ зажигания. Агрегат начинает работать.
– Во, вишь, как орет. И дымит… Я щас погрею машинку. А ты печку растапливай. Не в холоде же ковыряться. Подзаправлюсь. Сколько у тебя с собой?
Игнат достает сотню. Витёк прикладывает свою.
– Вишь, как орет. Спасу нет. Чё-то делать надо. Давай, затапливайся. Дрова, вон, в углу. Сухие.
Кремер садится на снегоход.
Игнат растапливает печурку. Потом устраивается на диване в углу гаража и пристально смотрит на блики, мечущиеся по какой-то хромированной штуковине. Печурка у Кремера добротная, нагревается быстро и начинает нагревать воздух. Игнат расстегивает кожушок. Ожидания его радостны. Он прислушивается к звукам улицы, отделенной от него железными воротами и брезентовым занавесом, слышит  знакомое тарахтение, откидывает брезент, распахивает  ворота. Кремер въезжает в гараж, глушит мотор.
– Не студи, не студи.
Они вдвоем затягивают створки. Потом Кремер выкладывает на верстак старый карбюратор, ящик с инструментами, достает  ветошь, откупоривает бутылку с растворителем, плескает из канистры бензин в плошку и уносит плошку к воротам. Канистру спускает в смотровую яму и убирает за железную перегородку.
В гараже тепло. В воздухе слышен запах остывающего двигателя, пахнет бензином и растворителем, на верстаке лежит карбюратор с разъятыми внутренностями. Мужики пододвигают к дивану небольшой столик. На нем появляется бутылка недорогой водки и совсем никудышная закуска – так, занюхать. Кремер сворачивает с горлышка пробку. И это самый волнительный момент. Ожидание чего-то, что нельзя ни рассказать, ни представить, а только можно почувствовать в теплом гараже рядом с другом, от которого еще пахнет дорогой, а от тебя  ничем не пахнет.
На улицу спускаются ранние зимние сумерки. Кремер выходит из гаража, чтобы зажечь фонарь и негромко говорит:
– Игнат, твоя-то в лавку пошла.
Игнат выглядывает из ворот. Они курят и расходятся по домам.
Игнат юркнул домой, пока его благоверная ходила в небольшой киоск, скинул в прихожей штаны, пахнущие бензином, засунул в рот два теплых беляша и свалился на диван.
Жена вернулась, съязвила что-то.
– Чуток, милок, полежу. Уделался! У Витьки движок перебирали на снегоходе. Тяги вовсе нет. Так я  пособил там… Полежу чуток…
Милок всё поняла и отстала.
Кремер  тоже ввалился в дом. От него разит бензиновыми парами. Лицо красное. Глаза блестят. Он скидывает одежду  у вешалки и шагает навстречу к выглянувшей из кухни жене, как маленький, протягивая вперед руки.
– Ой, как пахнет, моя ты золотая…
И видит, что его счастья, самого обычного человеческого счастья, не разделяют.
– Нажрался.
И сказано так, с ненавистью, с презрением, будто он выпил ведро, лыка не вяжет и готов заблевать все эти ковры-паласы, плюши-кринолины.
Витёк останавливается. Глубоко вздыхает и  проходит вперед.
Супруга зло трет какую-то кастрюлю под краном. И напор воды такой, что можно крейсер вымыть. Но Виктор  пока молчит, пытается приголубить жену, кладет руки на плечи, прижимается к ней всем телом:
– Ну чё ты? Мы ж так! Чуть-чуть! Мы ж так.
Но супруга ведет плечами, дергается, больно тычет локтем в печенку.
– Дристунью залить не может. Жрет и жрет! Жрет и жрет! Хоть бы чё дома сделал?
– А кто чё тут делает?  Ты делаешь? Расхабарыстнула воду и льешь. А мне качать. Я не делаю? Не делаю! – Витек стихает, как труба в оркестре, и вдруг взрывается с новой силой. – Видно надорваться и сдохнуть!
– А все бы толку больше было! – зло говорит жена.
Где-то далеко, в подсознании, Витька понимает, что вот так уж его немедленной смерти жена не желает, говорит это сгоряча, чтобы огрызнуться, чтобы больнее сделать. А за что? За что его болью пытать? За что его вот так, как в тридцать седьмом? Он почему-то вдруг вспоминает галкинского прадеда:
– Да меня бы на площади  изрубили, да разве эта курва всплакнула бы?
– Было бы по ком плакать?
– Вот и говорю… Нахера мне все это сдалось?
– И ты кому сдался, – верещит жена, –Уж обошлись бы!
Она срывает с себя фартук, бросает его на табурет. Лицо её перекашивается в ужасной гримасе, и она начинает реветь.
Витька остывает. Идет к ней. Но она отмахивается от него:
 – Да пропади ты пропадом! – и захлопывает дверь в спальню.
Витёк хватает фуфайчонку и выскакивает в сени. Потом во двор. Из двора в улицу стыдно  показываться. И он тащится по тропинке, протоптанной в саду, на зады. Сильно потеплело. На небе не видать ни звездочки – все сплошь затянуло тучами. Стоит кромешная зимняя тьма. Кремер делает кружок у кучи напиленных, но не расколотых дров. Присаживается на чурбак. Достает сигаретку. Неудобно. Жестко. Он шарит рукой впотьмах, зная, что где-то  рядом Игнат выбрасывал солому из коровьей кормушки. Чистую. На ней сидеть удобнее. В кармане фуфайчонки что-то мешает. Виктор сует руку и с удивлением обнаруживает, что на летней рыбалке выпили не все. Кто-то сховал в фуфаечку и забыл. Он отворачивает пробку, пробует и понимает, что спрятали коньячок. Через какое-то время становится совсем тепло и почти безразлично, что случилось дома.
 Игната поднимают часов в восемь вечера. Он нехотя разлепляет глаза. Перед ним две женщины. Одна своя, а другая чужая. Игнат улыбается и вновь кладет голову на подушку в надежде досмотреть сон о двух женщинах. Но сквозь негу, сквозь сумрак комнаты, сквозь вату легкого похмелья он слышит, как Витькина жена рассказывает его жене:
– Довел ведь, довел! Поцапались! Он мне гадости, я ему гадости! Дверью хлопнула. А он собирается и говорит: Дождешься, заморожусь, вот увидишь!
– Да чё поди, – успокаивает жена.
– Ой, кто его знает? Он у меня такой…. Обидчивый такой. Ранимый. И ведь что сказал? Мужики-то вон, когда орут: повешусь! А этот нет! Заморожусь! И вот уж третий час нету!
– Игнаша! Игнат! Виктор пропал куда-то?
– Да куда он пропал? В гараже поди, – так не хочется вставать, выползать на мороз, искать Виктора.
– Нету в гараже.
Игнат поднимается.
Жена Виктора убегает. Игнат неохотно собирается выйти  во двор, пройтись по улице. Находит карманный фонарь, собирается идти.
– Игнаш, я тут двух гусаков чередила да обмывала, выплесни помои. И в улицу сходи. К Титовым сходи, может он к Ивану затолкался. Тоже ведь, выпьет, так не подарок.
Игнат вынужден положить фонарь в карман. Он ощупью продирается по тропинке на зады, туда, где у него  свалены дрова. Ведра тяжелые, тропинка узкая. От ведер такой духан прет, хоть нос зажимай. Распаренное птичье перо  с души воротит.
Игнат ставит  ведро,  другое подхватывает и опрокидывает за соломенные кучки…
– Ё…, – из-за кучки раздается крепкая ругань.
Поднимаются голова и туловище. Чтобы  обезопасить себя, Игнат с размаху опрокидывает другое ведро, а потом включает фонарик. Закрываясь рукой от света, в перьях и гусиных потрохах сидит Витёк.
– Вот чё ты наделал? – спокойно спрашивает он.
– Это ты… Ты чё тут делаешь?
– Заморозится хотел. А ты… Все испортил.
Вдруг Витька соскакивает и бросается к Игнату с объятиями. С него валятся перья и капает вода.
– Ох, как шибануло. Я ж замерзнуть мог! – ошалело сообщает Кремер своему соседу, – Ты-то откуда?
– Я уж с ног сбился, тебя ищу. Пойдем, что ли?
И они впотьмах крадутся к дому Игната, откуда вкусно пахнет беляшами и жареным гусем.
2011 год.