РЫЛО

            Приехали мы однажды в Крым, чтобы отдохнуть на море. Жильё было найти не просто, потому, что маленький курортный посёлок Симеиз был переполнен отдыхающими. Был тогда 1987 год, самый разгар той самой пресловутой перестройки. Мы уже обходили не один десяток подворотен, домиков, сараев в поисках сдающегося жилья. Приходим в одну из очередных подворотен,  открываю первую из дверей, чтобы спросить, нет ли у них места для проживания. А там, на старенькой, разворошенной кровати, поверх изношенного, замызганного, лоскутного одеяла лежит раскинувшись навзничь, огромное, сильно распухшее, заросшее щетиной, пунцово-красное, покрытое испариной  рыло. Очень похожее  на  свиное.

          Обнажённое до пояса тело его, было   обильно татуировано рисунками и письменами,  что совсем не имело уже свободного места от них. Эти письмена и рисунки шифровали его жизненное кредо, и весьма богатый жизненный опыт. На  его огромной распухшей груди, переходящей в огромный живот этого детины, как на скрижалях нравственности, более всего выделялась весьма примечательная надпись, – лучше пузо от пива, чем горб от работы. Эта надпись,  выделенная среди других письмен и рисунков, была явно, главным жизненным кредо этого детины. Они  напоминали и указывали ему, в трудные минуты слабости и растерянности, в пору закрадывающихся сомнений и колебаний,  как вехи путнику на его зыбком и опасном  пути. Чтобы,  он не посмел остановиться и свернуть, или сойти с предначертанного и выбранного однажды им пути.

            Было, похоже, что,  обитатель этой жалкой лачуги  совсем недавно откинулся с зоны, мотал там немалый срок в каких-нибудь приполярных областях или краях страны, или, может быть, вернулся с каких-то  далёких, малообжитых районов Севера или Сибири, находясь там по вербовке на заработках, или на комсомольских стройках. Это  там где ребята  толковые, или ребята семидесятой широты, и там, где плакаты, только, вперёд. Где он не один год провёл в отдалении от цивилизованной жизни и теперь так жадно и с таким упоением отдыхает, проходит адаптационный период в родных краях и набирается сил для новых свершений.

            Перед этим рылом, на маленьком, стареньком, сильно изношенном, изрытым какими-то глубокими бороздами и ничем не покрытым столике, почти у самого носа, стояла большущая тарелка с накрошенным в ней  луком и обильно политым постным маслом. Там же, на столике рядом с этой тарелкой лежали обгрызенные куски зачерствевшего хлеба, и пустой  гранёный стакан. И, на самом краю его, едва не падая на пол, стояла с отбитым краем тарелка, приспособленная под пепельницу, наполненная до краев окурками, рядом с ней лежали две скомканные пачки из-под сигарет, и три пустые мятые пачки с названием «Прима» валялись под столиком у кровати. Окурками была наполнена не только тарелка, приспособленная под пепельницу, ими обильно были посыпаны и столик, и пол в комнатке. Вся маленькая комнатка была заставлена пустыми бутылками  из-под водки. Они стояли везде: под  столиком, у кровати, по углам, их было столько, что казалось,  им просто тесно, им мало места в этой комнатке.

        Маленькое окошко в комнатке, зашторенное тёмной и плотной тканью, плохо пропускало дневной свет. На стенах этой комнатки были обшарпанные, покрытые пылью и копотью с уже не различимым рисунком на них, обои, и на них непонятно от чего, обилие  больших и малых пятен разного окраса и формы. И, сети – ловушки, из  паутины, во множестве расставленные пауками в большинстве своём в верхних углах у самого потолка. Хорошо освещённые светом утреннего солнца проникшего в открытую дверь, а иные, уже застаревшие из них пропитанные пылью и копотью табачного дыма, лохмотьями свисали по стенам. Нигде не было видно лишь самого экзекутора, надо полагать, что он не видим и не осязаем, так безжалостно истязавший это тело, по расшифрованным письменам и рисункам на нём, доведший его до недвижимого, между жизнью и смертью состояния. Впечатляющий   натюрморт.   

          Всё маленькое и миниатюрное в этой комнатке, и она сама, сильно контрастировали с её обитателем, размеры которого по всем параметрам были очень велики. Яркий свет утреннего солнца, проникший в открытую дверь, хорошо осветил эту угрюмую, смрадную комнатку, похожую на берлогу, с  ещё не пробудившимся медведем в ней.

     Над огромным свиным рылом, имевшим окоченелый  вид, и над тарелкой с луком, в нескончаемом танце вились назойливые мухи. Иногда  они  оголодавшие и уставшие от затянувшегося танца, садились на это рыло и в тарелку с луком, чтобы подкрепиться, они  жадно вгрызались  в это рыло, чтобы отожрать от него чего-то  съестного,  отдохнуть, набраться новых сил и продолжить свой  утомительный, напускающий отчаянную тоску танец. Но свиное рыло было в столь глубоком опьянении, что не обращало на это никакого внимания. И вообще оно не обращало, ни на что, и, ни на кого никакого внимания.  Оно имело все признаки состояния глубокого и длительного алкогольного запоя.

           В маленькой комнатке стоял кисло-луковый запах вперемежку с запахом табака и водочного перегара. Свиное рыло лежало с полуоткрытым ртом и тяжело, будто придавленное кем-то очень дюжим  удушающим его,  шумно, и прерывисто дышало, всё больше и больше наполняя маленькую, душную комнатку, тяжёлым водочным перегаром. Казалось, оно придавленное чем-то очень тяжёлым, вот, вот испустит дух и отлетит на небеса; и тогда, взрыдают с горя непорочные  ангела на небесах, и прослезятся устыдившиеся, не знающие порока серафимы, принимая в свои объятия,  душу  усопшего грешника.

            Я, ничего не спрашивая, поспешил закрыть дверь  и выйти на свежий воздух, возрадоваться солнечному дню, после столь мрачной фантасмагорической картины довольно жуткого бытия, так неожиданно  представшей за открытой дверью.  После чего мы снова продолжили утомительный поиск сдающегося жилья. Не всякая открытая дверь одарит или ошеломит такими, своими  причудливыми образами.

        Увиденное,  представляло собой нечто, сравнимое, разве, что с каким-то фрагментом,  из живописных полотен Босха, изобразившего там самый трагичный и неотвратимый момент человеческого грехопадения. Его апофеоз, создающий удручающее впечатление,  ставящее под сомнение целесообразность нашего бытия.