Борины назидания

              На нашем участке, на строительстве работало тогда человек десять или двенадцать  расконвоированных  заключённых. Утром, к началу рабочего дня их привозили на стройку, и вечером, после окончания рабочего дня их увозили. Человека три или четыре из них, работало  в нашей бригаде, и переодевались они в нашем вагончике. Остальные были распределены по другим бригадам. Наиболее примечателен, более других выдающимся  из них был, работавший в нашей бригаде расконвоированный – Боря.  У него совсем плохо складывались производственные отношения с нашим  бригадиром Иванычем, видимо, из-за несовместимости их характеров, как обычно в этих случаях говорят, но и не только. Скорее всего, это было из каких-то скрытых, и слишком разнонаправленных их  побуждений и убеждений, питающих их такие неприязненные отношения друг к другу. К тому же, Боря, так же, как и другие расконвоированные был слишком свободен и отвязан от всякой зависимости от него, от его бригадирских прихотей и претензий. И может быть ещё и то, что  слишком разное у каждого из них было жизненное кредо, никак, не позволяющее ни тому, ни другому, так просто примириться с  обстоятельствами, вынуждающими их находиться много времени вместе, вопреки желаниям одного и другого. Боря, не переносящий на дух, нашего Иваныча, стремился всячески уничижить и «раздавить»  его  в глазах работяг. Униженный Иваныч, державший в напряжении и страхе своих работяг, никак не находил способа ни избавиться от Бори, ни укротить его, для этого у него было слишком мало власти, не по его же  прихоти он оказался здесь, – дай ему волю, растерзал и разорвал бы его. При этом ни один, ни другой, не обмолвливались и словом, понимали и люто ненавидели  друг друга без всяких слов, какой-либо перебранки. 

         Иваныч, это совсем уже не молодой человек, года пятьдесят три - пятьдесят четыре было ему, уже к тому времени был  на пороге старости. Он был  небольшого роста,  коренастым, с хитрым, пунцово-красным  лицом. Он в полной мере обладал  всеми  необходимыми  качествами для того, чтобы быть бригадиром; умел строить  доверительные  отношения  с прорабом  и начальником  участка, то есть умел  выстлаться  перед  ними, угодить им, умел при надобности  навести «тень  на плетень». И ещё, крайне  важное качество было у него,  вызывающее большую зависть у работяг в его бригаде, это умение пить.  Не  пить  вообще,  такие бригадиры в природе, похоже, что не  встречаются, а если и встречаются, то, в тогдашнюю эпоху тотального пьянства,  исключительно редко. И, конечно же, что ещё более  важно, это его  умение  держать нос  по ветру, то  есть, вовремя  распознать, не догадался ли, не  расчухал ли,   а главное, не болтает ли кто из работяг, об их скрытных,  тайных, воровских и мошеннических делах. А, если, обнаружится им что-то не ладное, то необходимо было вовремя оповестить об этом свою группку  ворюг, втихаря  подобранную, опекаемую и руководимую  прорабом, сколоченную им из надёжных людей, из работяг. Чтобы те, в случае  чего, вовремя приняли какие-либо упреждающие меры, затаились на какое-то время, замели какие-то заметные следы своей жизнедеятельности, чтоб всё же, излишне, не расслаблялись и т.д. Никто, не обладающий перечисленными качествами,  скорее всего, никогда не станет бригадиром, потому что тогда, не провернёт аферу прораб, а начальник участка, видимо, главный организатор этого скрытого от постороннего взгляда, предприятия, вряд ли будет держать у себя в штате не проворачивающего аферы прораба. В противном случае подыщет ему замену, ну, и так далее. В ту, называемую теперь застойной эпоху, со всех сторон льющаяся ложь, как дымовая  завеса,  хорошо прикрывала активную деятельность предприимчивых, весьма проворных  ворюг,  от бригадиров с прорабами, и до, бог весть каких высот. К  примеру, аферистов внеш. торга, проворачивающих, куда более серьёзные аферы, чем какие-то там прорабы и начальники участков. Они  все вместе, снизу доверху, к тому времени, уже весьма серьёзно подгрызли экономические устои того государства, да так, что оно зашаталось и впоследствии рухнуло.

           Наш Иваныч, как и любой другой бригадир, в любой другой бригаде, поддерживал в рабочем коллективе не только дисциплину, но и морально-психологическую обстановку, отвечающей вполне, той лживой, теперь уже, давно ушедшей эпохе. К тому времени, ещё только, только занялась алая заря той самой пресловутой перестройки. Теперь, сразу же, настроившись на её волну,  ещё более активизировалось ворьё всех мастей, нашедшее самую подходящую питательную среду, и лучшие условия для своей бурной, паразитической, воровской жизнедеятельности. Прикрывшись уже новой риторикой, уже другой, несколько изменённой словесной шелухой, ещё более залихватской болтовнёй подогнанной под новые их цели, и ещё более впечатляющие задачи, громогласно разносившиеся тогда с высоких трибун. И   всё о том же, якобы, о приходе какого-то, ещё более, нового счастливого завтра, и ещё вдобавок, с какими-то «реформами», ещё более надёжно прикрывающими их тёмные дела. И ещё чуть позднее, с захватом политической власти в 1991 году, все эти воры и мошенники быстренько узаконивали, освобождением от уголовной ответственности, псевдо экономические действия – воровство,  мошенничество, взяточничество и прочее из этого ряда. С  той лишь целью, чтобы дать возможность асоциальным элементам – ворам, мошенникам, взяточникам, аферистам всех мастей, сказочно обогащаться в их новой и «светлой» жизни. С приходом новой,  постперестроечной эпохи, они стали свободны от уголовной и прочей ответственности за воровство, мошенничество, взяточничество, и прочих  асоциальных действий. Вот, оказывается для чего, они туфтили всё про какие-то «реформы», и мутили ту самую пресловутую перестройку! И  ловко же, они, в подходящей идеологической упаковке, с помощью средств массовой агитации и пропаганды, они  вбрасывали всю эту туфту и ложь инфантильной массе, как путеводитель – отче  наш, в новое «счастливое» завтра.  Всех  поверивших и уверовавших в их  очередное, беззастенчивое враньё, в их очередную туфту, они, обычным делом, беззастенчиво кинули, и отправили в обычное нищенское гетто. На пороге уже стояла новая эпоха, когда  ещё более, с несравненно большим размахом активизировали свою деятельность, почувствовав ещё большую, обретённую ими свободу от закона и совести, воры, мошенники,  взяточники – асоциальные элементы.  Когда, в конечном счёте, они порвали в клочья и уничтожили экономику страны. И, с чем многие, очень наивные и доверчивые (инфантильные) люди, связывали тогда свои надежды, на какую-то лучшую и более достойную, обеспеченную жизнь,  закончившиеся для них полным крахом и глубоким разочарованием. Воры и мошенники свернули её,  ту самую пресловутую перестройку, в нужное им русло. Это когда на политический олимп взошёл абсолютно бездарный, не компетентный карьерист, неутомимый демагог лжекоммунист, своей бессвязной многолетней болтовнёй, он успешно наводил тень на плетень. Когда в итоге оказалось, что он на протяжении шести лет  своего нахождения на политическом олимпе, делал всё для уничтожения социализма в стране, и самой страны. (Это из его же циничного признания по истечении многих лет). А пока, продолжалось то время, когда только – только прокукарекали с высокой трибуны, о её начале, о её радужных перспективах совсем в не далёком будущем; поэтому и Иваныч действовал ещё всё же, больше, в духе до перестроечного времени. Это был тогда ещё только 1988 год. 

        Если, кто-либо из работяг в его бригаде нарушал тогда тот порядок вещей, сложившийся везде и всюду на производствах в то, да и не только в то время, выходил за означенные рамки, то Иваныч,  выполняя указания свыше, выправлял положение тем, что больно ударял ослушника рублём. Это означало то,  что в текущем месяце недосчитаешься двадцатки, а то и больше, это уж, как Иваныч определит меру твоего проступка.  При среднем заработке сто шестьдесят, сто восемьдесят рублей в месяц,  это, всё, таки, ощутимо. Какие-то иные нарушения в бригаде, были редки, а вот нарушения трудовой дисциплины, исключительно из-за пьянства и продолжительных запоев случались часто, были просто обычным делом. Столь нерадивых работников, Иваныч, подобно промысловому охотнику  высматривающему дичь,  зорко высматривал их на протяжении рабочего дня, и нещадно бил эту «дичь»  рублем, хотя, он сам пил не меньше; но, с каким  восхищением, и даже,  уважением, и горькой завистью о нём говорили работяги: «Умеет пить гад»! Это обычно звучало  так заискивающе  благоговейно, как будто в мире не существует каких-то других, лучших человеческих качеств, сравнимых, ну, разве, что с обладанием какого либо природного таланта, способного вызвать и восхищение и зависть. Это  была их самая высокая мечта – уметь пить так, как умеет пить этот гад – змей подколодный. Его так часто, почти всегда,  «за глаза», без его присутствия, называли обиженные им работяги, лишённые двадцатки. Его, какое-то, по их представлениям, мастерское умение пить, не ломаясь,  было для них  вожделенной, недосягаемой, неподдающейся осуществлению, но очень заманчивой и желанной  мечтой. Сравнимой, разве что, с синей птицей счастья, вызывающей в их томящихся душах, большое, глубокое сожаление своей недостижимостью.

       Работяги в его бригаде, относились к нему пренебрежительно,  и вместе с тем, побаивались его; злобно говорили о нём: –   этот змей подколодный может больно и беспощадно  жалить – ударить рублём, если заметит кого-то из них «больного»,  это значило пьяным,  не удержавшегося и опохмелившегося в рабочее время, чтобы прекратить, становящиеся невыносимыми,  похмельные муки.  Хотя, около половины работяг в его бригаде, злостными пьяницами не были и трудились вполне добросовестно, но всё же, они были таким шатким элементом, иногда были всё же, подвержены влиянию тех самых,  уже безнадёжных пропойцев, в результате, тот или иной из них тоже попадал под разящее жало змея подколодного – Иваныча. Но, змей подколодный, вёл свою промысловую, ежедневную охоту, в общем-то, не на них, а уже известных ему безнадёжных пропойцев и алкоголиков в бригаде. Внимательно, на протяжении рабочего дня высматривающего эту дичь, и хорошо отработанными, за много лет применения приёмами, поражал её. От опытного, зоркого взгляда Иваныча уйти не замеченным, ни кому не удавалось, был, всегда настигнут им, и безжалостно  ужален этим злым  змеем подколодным, хорошо натасканным на этого «зверя».

   Недоплаченные к зарплатам премии нерадивых работяг, замеченных в пьянстве в рабочее время,  пропивались ежедневными порциями, на протяжении месяца, Иванычем вместе  с прорабом, мастером, и начальником участка. Чаще, во время обеденного перерыва, либо вечером, по окончании рабочего дня они собирались для этой процедуры в прорабской. Это  их отдельный вагончик, приспособленный под кабинет прораба и мастера. Бывали там иногда и какие-то незнакомые лица, каким-то неизвестным образом связанные с ними. Обычно  в прорабской, как в армейском штабе, подобно воинским операциям, разрабатывались и вершились их тёмные дела, –  операции по осуществлению их воровских или ещё каких-то мошеннических дел и  замыслов. Они проделывали махинации не только с премиальными нерадивых работяг, но проворачивали аферы и более серьёзные, уже без участия змея подколодного – Иваныча, там уже орудовали вурдалаки многим более значимые в их воровской иерархической касте. Иванычу хватало вполне и этого, его доли  от премиальных, ну, и ещё, от того, что проворачивалось с его участием, связанное с хищениями и сбытом каких-то строительных материалов.  В  их вагончике-штабе, они собирались всей своей воровской компанией,  прораб, мастер,  начальник участка, эти  начальствующие  подельники Иваныча,  пропивали добытые ими, таким промыслом премиальные нерадивых работяг. Иваныч  там, уже, почти ежедневно, охотно заглатывал  свою «честно» заработанную долю. По  таким «мелочам», он был на побегушках у своих начальствующих подельников. Они  одобряли,  вдохновляли и направляли  его на этот охотничий промысел в своих охотничьих угодьях. Начальник участка, конечно, не каждый день бывал у них. Обитал больше в своём кабинете в конторе, чтобы быть под рукой у начальника строительного управления. Но в обеденный перерыв он частенько наведывался,  опрокинуть стакан, другой, чтоб жизнь была веселей.

    Премии  этих нерадивых работяг – злостных пьяниц и алкоголиков, ушлыми,  начальничками, с помощью  ловко построенного ими механизма, перемещались уже к другим алчущим горлам, минуя горла тех проштрафившихся  бедолаг в  бригаде Иваныча. В этом устройстве Иваныч был начальным и весьма важным звеном  этой мошеннической цепи.  Эти премиальные никогда не делились на всю бригаду между добросовестными работниками – как было бы справедливо по совести это делать. Но у этих супостатов совсем иное, извращённое пьянством и прочими пороками, представление о справедливости. И вообще, всякие представления о справедливости и о равенстве, у них и  подобных им,  глубоко извращены. И  продиктованы они,  их мошенническими и воровскими, асоциальными действиями, создают  вокруг себя гиблую, разлагающуюся среду,   А те, классические представления о справедливости и равенстве, не извращенные асоциальным элементом, у них вызывают   раздражение и неприятие, не дают им сна и покоя. Такие представления о справедливости и равенстве, вообще не находят своего места в этом глубоко ущербном обществе, они имеют своё место, разве что во снах Веры Павловны и прочих не от мира сего. Ну, а в реальности, которую творят эти супостаты,  этот их мошеннический способ присвоения не заработанного, эта братия нагло и цинично выставляет, как способ их борьбы с уравниловкой. Так цинично выражаются они, когда спьяну разглагольствуют  о борьбе с  той самой «уравниловкой», услышав про неё на каких-то своих партийных собраниях или, в разглагольствованиях всяких «экономистов». А их  дела и помыслы совершенно,  сообразны их извращённому сознанию, не встречая противодействия со стороны закона, они только ширятся и крепнут в разлагающемся, ущербном обществе.   

      Такое хамское, наглое, абсолютно, не социалистическое  распределение ими денежных средств – премиальных, в свою пользу, вызывало ненависть  и глубокое презрение у большинства работяг бригады, и особенно у расконвоированного Бори, хотя его, и других расконвоированных это не касалось, ни к каким премиям они не были привязаны. Начальствующим  супостатам с партийными билетами, проворачивающими такие махинации с этими премиями, не ведущим ничего о совести, было это, конечно же, по барабану. То,  что ни одного этого злодея и лиходея из них, совесть ночью не загрызла, были живы и здоровы.  Пропойцев и алкоголиков они  умышленно, продуманно подбирали, укомплектовывая ими бригады. Им  было бы совсем не выгодно, не целесообразно выгонять пьяниц и алкоголиков, нужных и необходимых элементов их мошенническому механизму, без которых их мошеннические схемы были бы не работоспособны. Это в нормальном не разлагающемся обществе было бы, естественным  избавляться от алкоголиков и пропойцев горьких. Но злой умысел начальствующих аферистов, создаёт такой порочный механизм, встроенный в производственный процесс. Поэтому, пропойцы и алкоголики в бригадах, это необходимый элемент в их мошенническом механизме, без которого этот механизм будет не работоспособным. На что тогда было бы, им  пить, почти каждый день самим, не пропивать же свою зарплату, в конце концов! Они  умело, и успешно пользовались хорошим знанием психологии алкоголиков и пропойцев, поставили его себе на службу, чтобы удовлетворять свои порочные, извращённые потребности, сложившиеся и укрепившиеся у них, из отсутствия преследования их законом. Они  совсем не хуже заправских психологов  знали психологию алкоголиков. Вот так мошенники и аферисты сплошь и рядом попирают принцип справедливости и равенства, дегуманизируя (расчеловечивая) общество, разлагая его мораль и нравственность.

      Прикрываясь всякой бутафорской видимостью бригадирского радения за дисциплину, Иваныч умело и способно решал  ещё и такую деликатную, возложенную на него задачу, функционально не связанную  с производственной необходимостью,  в  уже хорошо продуманном и отработанном в их мошенническом механизме, изобретённом или позаимствованном ими где-то.  Но скорее всего это исходило от осиных гнёзд, находящихся гораздо выше, там, где  эти партийные вурдалаки сидящие в руководящих креслах безнравственные кретины, жаждущие наживы, не только, от безделья и скуки плетут коррупционные сети, чтоб всё больше обогащаться за счёт тёмного, инфантильного общества; в данном случае, может быть треста или ещё выше (министерствах) в их иерархической воровской касте. В результате, ими создаётся конструкция, ловко встроенная в производственный процесс. Вообще, подобные и ещё более сложные мошеннические конструкции были встроены в производственный процесс, к этому времени повсеместно во всей стране. Они  оплели всю страну коррупционной сетью, в которой задыхалась и издыхала та самая социалистическая экономика страны. Которая была лишена  правовой защиты государства, потому что была наскрозь коррумпирована. Это   позволяло коррупционерам, без особых усилий, а главное, без  какой либо ответственности перед законом, за такие противозаконные действия, чувствуя надёжное прикрытие наверху, выкачивать денежные средства с самых разных, практически со всех экономических объектов страны. Так  вурдалаки подгрызали экономические устои страны. В результате страна к этому времени, повсеместно покрылась недостроями и долгостроями. Так эти партийные вурдалаки строили коммунизм в  стране; разве, такими «эффективными» методами можно было его построить?? Но властвующим тогда в стране вурдалакам, он был не только не нужен, он им был глубоко ненавистен.

     Иваныч под руководством (прикрытием) прораба и начальника участка, весьма ловко орудовал (управлялся) с  алкоголиками и злостными пьяницами в своей комплексной бригаде. В  хорошо продуманной схеме  ему отводилась  роль  охотника на пропойцев и алкоголиков, необходимо было в течение дня изобличить их в том, что они находятся в состоянии алкогольного опьянения и объявить им, что будут наказаны лишением премиальных. Иваныч без особого труда справлялся с этой ролью. Так добывали денежные средства эти начальствующие пройдохи на свою сладкую, пьяную жизнь.  Для  её обеспечения, в состав бригады подбирались ими пропойцы  и алкоголики.  Не  будет же вместо Иваныча прораб или начальник участка в течение рабочего  дня отыскивать пьяных в бригаде – эта роль  отводилась Иванычу. А  таких бригад на участке четыре, или пять, с имеющимися там Иванычами да Семёнычами, исполнителями тех же ролей, что и  наш Иваныч. Укомплектовав эти бригады таким нужным им, продуктивным для них, но малопригодным для производства, «гнилым» материалом, позволяющим иметь им такой прибыток. Поэтому их не увольняли за пьянство. Злостные пьяницы и алкоголики  были для них более  ценным и очень нужным материалом, гораздо  нужнее, каких-то добросовестных, многим более способных и непьющих на работе работников.  И глубоко наплевать этим вурдалакам, что наносится огромный ущерб производственному процессу и экономике вообще. Эти начальствующие вурдалаки такими категориями не мыслят.

           Конечно, тем мошенникам аферистам было всё же, очень далеко до афер   теперешних лжереформаторов – аферистов на вроде  всяких чубайсов.  Узрев  такую пугающую, устрашающую, действительность, со знанием дела, досужие умники из «экономистов» глубоко рассуждают и гадают. А  почему, мы всё никак Америку и Запад не догоним? Строят весьма далёкие от действительности версии, догадки, обставляют свои рассуждения всякими, не имеющими отношения к сути, своими надуманными умозаключениями. Не зная, или умышленно скрывая в них эту суть.  А  возможно ли, там у них на Западе, такое?

 Однако, вот, нашёлся тогда, как это в известной песне: «…Бывший зек, большого риска человек…», ему было нечего терять, и он своими, хотя и ничтожными выходками, но, всё же, бросил вызов не только лживому и изворотливому змею Горынычу – Иванычу, но и всей той лживой эпохе в лице от Иванычей и выше.

        Им был, отмеченный за хорошее, и может быть примерное поведение в зоне, один из расконвоированных, ранее осужденный и мотавший срок за разбой и хищения социалистической собственности, уже упомянутый выше, Боря. Он был  средних лет,  – не более сорока, был чуть выше среднего роста и внушительных размеров, его всегда красная, видимо, от хороших харчей в зоне, морда. Грудь и живот были так же, больших, да что там больших, огромных размеров, – был,   как хряк колхозный выкормленный на племя. Главным делом и главной его заботой на работе, было достать водки, или сварить чифирь. С согласия всех остальных расконвоированных, он так и определил меру своих обязанностей. – До обеда, пока все остальные члены бригады выполняют спущенные бригадиром, утверждённые на прорабской планёрке производственные задания, ему не спеша, было необходимо сходить в магазин за водкой. Чтобы каждому из них на трапезе в обеденный перерыв, приходилось грамм по двести, двести пятьдесят «на рыло», как они весьма «культурно» выражались, или, приготовить им крепкого, хорошо настоянного чифиря к обеду. Без этого, они как-то никогда и не обедали. И наш Иваныч их не отлавливал за выпивкой или после выпивки.

 С наступлением времени обеденного перерыва, когда все собирались на трапезу в вагончике. С  улыбкой, расплывшейся на его большущем, и ещё больше раскрасневшемся лице, видимо, от хорошего, благодушного его настроения. И  с различными шутками и прибаутками на устах, с  всякими цитатами и поговорками из их тюремного лексикона, Боря заботливой рукой разливал всем своим, вместе с ним расконвоированными, добытую им, якобы, с огромным трудом, водку. Или, иной раз, приготовленный им крепкий, настоявшийся к этому времени чифирь. Гораздо чаще ими употреблялась водка. Процессом трапезы он частенько церемониально, шуточно   управлял, что-то вроде,  небольшого самодеятельного представления устраивал, – скорее для того, чтоб не скушно было им на трапезе, попутно повеселить их, подуставших на работе, и повеселиться самому, быть в центре их внимания.

 Он выглядел заботливым благодетелем, хотел казаться услужливым и любезным,   заботящимся о каждом из них. Как бы кто, не приведи господь, не поперхнулся водкой или чифирем, и не зашёлся, чтоб кашлем, он  плавным, иной раз резче, движением своей огромной руки, как бы помогал благополучно завершать им все эти приёмы. Он  будто знал, кому, каким движением можно больше помочь глотать водку или чифирь, и к какой закуске кому обратиться, точно так, как талантливый и актёр, и дирижёр знает, как движением рук управлять оркестром, какому музыкальному инструменту, когда и сколько звучать. Замешкавшемуся если в своих неуверенных действиях, своему расконвоированному сокамернику, какому-нибудь, уже почерневшему с лица и сильно исхудавшему, нутро  которого, уже  плохо принимало эту дрянь, готовое извергнуть её обратно, из тех, кто страдал уже какими-то желудочными расстройствами, и пить, как прежде залпом, большими глотками уже не мог. Он, движением руки, изобразив на своём  раскрасневшемся лице доброе, сочувствующее выражение, подавал ободряющие знаки, мол, чуть, чуть быстрее пей, будто говорил ему – не растягивай свои муки. Тем, кто, напротив, был моложе, и пил залпом, ещё не успевшие подорвать своего здоровья, он уже, изобразив на своём лице немного строгости и тревоги, подавал предостерегающие знаки.  Мол, чуть  помедленнее, не следует торопиться, не то, это в будущем повредит ему, его желудку.  Сам же, он отдавал предпочтенье водке, нежели чифирю. В несколько глотков, быстро опорожнял свой стакан. К тому времени, вот уже несколько лет и месяцев продолжалась, объявленная с высокой трибуны перестройка и поэтому, с её началом, ознаменовавшимся тотальной борьбой с пьянством и алкоголизмом, с водкой действительно, какое-то время, была напряжёнка. Но Боря, ответственный за её приобретение, как-то с этой проблемой успешно справлялся. Не то, что теперь в постперестроечное, теперешнее время, когда, кажется, что всё и вся хотят утопить в этом дерьме, щадя, пока, ну разве, что младенцев.

        Собравшиеся на трапезу работяги, в большинстве своём расконвоированные, шумно балагурили и благодарили Борю за его хлопоты и старания. За  его умелую организацию такого увеселительного обеденного перерыва, доверившие ему такое ответственное дело, как раздобыть к обеду водку или сварить чифирь, чего-то более важного, способного так одухотворить их, поднять им жизненный тонус,  на свете, для них ничего не было, исполняя такое поручение, он сполна оправдывал их доверие к себе. Их хмурые лица на какое-то время оживали тогда.  Боря, сам полный жизненных сил и оптимизма, своим старанием и хлопотами, будто  жизнь в них самих вдыхал. Делился будто с ними своей неистощимой жизненной энергией, оптимизмом и ухарством. Видимо на зоне, он имел какой-то не малый авторитет и все расконвоированные относились к нему с заметным уважением. По окончании обеденного перерыва, каждый из расконвоированных получал свою головокружительную порцию водки или чифиря, вселявшей в него бодрость и оптимизм, и уверенность в завтрашнем дне. Послеобеденная    охота  Иваныча на пьяниц и выпивох своей бригады, уже давно ставшая его  обычным делом, на расконвоированных никак не распространялась, была заповедана.

  Иваныч, имевший глубокую ненависть и презрение расконвоированных, никогда не присутствовал на их трапезе,  появись он там просто так, случайно, был бы немедленно осмеян,  в первую очередь Борей, люто ненавидевшим его, понимал, чтобы не давать такого повода, никогда в такое время не появляться там. Трапезничал обычно в помещении прорабской, находящемся в другом вагончике, где всегда заглатывал свои, отпущенные ему двести – двести пятьдесят грамм,  чаще водки, иногда коньяку. Он  был  там лицом приближённым и необходимым, был в доле, был глаза и уши прораба и начальника участка, в особенности, когда разрабатывались, обсуждались и вершились у них дела, куда более серьёзные, чем у каких-то там работяг. Обычно, в их разработке было то, что необходимо было незаконно списать и приписать, сбыть и приобрести, пригнать и отогнать. Чтобы, затем, им это уворовать и пропить  –  цемент, плитку, доски, краску, да мало ли что ещё, что имелось на стройке. Ну, а то, что потом везде трещит, лопается и отваливается, им уже, нет никакого дела до этого.  Эти воры в законе, уже на волне той пресловутой перестройки, чувствовали себя нагло, уверенно и безнаказанно, нисколько не боялись уже, мотать срок за хищения социалистической собственности подобно расконвоированному Боре и другим расконвоированным, присланным к ним на трудовое перевоспитание. Всё  было коррумпировано, морально разложилось, что они уже, ничего не боялись.  Вольготно  и свободно себя чувствовали коррупционеры, хозяевами жизни были уже тогда в своей стране. Нисколько не боялись они оказаться за все свои проделки на месте Бори и других расконвоированных,  на зоне, точно так, как во времена «кровавого» И.В. Сталина. А  пока, Боря, и его расконвоированные сокамерники, прежде чем, выйти на волю, проходят у них, курс трудотерапии – перевоспитания трудом. Ну, не чудно ли? Перевоспитываются  у  тех же воров и расхитителей, той же, социалистической собственности. Чтобы, они уже перевоспитанными «честью» и примером трудового коллектива, выйдя на волю,   не имели бы  желания заняться разбоем и хищением этой самой социалистической собственности. Умом  такое не понять, и никаким аршином не измерить. А   меняющаяся с приходом перестройки эпоха, всё больше  ободряла и вдохновляла всё, то жульё, разжигало у них аппетит, к расхищению социалистической собственности, их время необратимо приходило и утверждалось. Сплошь коррумпированная «правоохранительная» система им в этом не мешала.

   После окончания обеденного перерыва, раздавая различные указания по работе, Иваныч, как и многие, всегда был под хмельком, это заметно было по его осоловелому взгляду неподвижных, остекленевших глаз, и ещё более, побуревшей его наглой морде. Но каким бы пьяным он не был, никогда не ломался, был устойчив на ногах, чем и вызывал большую зависть у работяг. А   с расконвоированными он никогда не грубил, предпочитал мирное сосуществование, и обращался с ними при необходимости, всегда вежливо, знал, что им терять нечего, совсем не так, как со своими работягами, нагло, грубо и бесцеремонно; как натасканный пёс на подстреленную дичь, ища своим нюхом, повод, лишить кого «двадцатки». Он никак не вмешивался в  дела расконвоированных, лишь с какой-то затаённой злобой, украдкой посматривал на Борю, так открыто, нагло и бесцеремонно ставящего его  ни во что. Видимо, проницательному Боре, было что-то известно о происках и проделках  Иваныча, о чём-то он догадывался, –  был весьма смышлёным и способным, чтобы уметь рассмотреть в напускаемом тумане, какая мерзость скрывается за ним; а  в чём-то, он был совершенно уверен, сопоставив факты, поэтому и питал к Иванычу такую ненависть и презрение. Мол, этот шестёрка у прораба и начальника участка, мастера, сравнивая его с лагерными шестёрками, а власть какую имеет над многими работягами, какую лагерный шестёрка не имеет.   Презрительно за глаза, касающееся его, Боря всегда смело и с каким-то не скрываемым удовольствием, с едва скрываемой  злобой, едко называл его шакалом, падлой  и козлом, о чём, конечно, Иваныч знал от своих уже, шестёрок – осведомителей в бригаде. Но чувствовал, что руки у него коротки, чтобы подчинить и запугать Борю и других расконвоированных, так же, как работяг своей бригады; он никак, ни при каких обстоятельствах, не нарушал принципа мирного сосуществования с ними, и не вмешательства в их дела.  Их пайка никак не зависела ни от него, ни от каких-то там темпов работы, как в былые времена ГУЛАГ- а.   Боря знал, и был уверен, по умолчанию, что Иваныч никогда,  не будет предпринимать какие-то меры против него, потому что хорошо понимает, далеко не дурак – а вдруг из-за возникшего шума вскроются их проделки с премиальными, хищениями и прочими проказами, где такая важная роль отводилась ему. – Нет, необходимо, чтоб вокруг их тёмных дел была полная тишина, он хорошо понимал это, нутром своим чуял.  А  его злостный обидчик Боря, по освобождению через несколько месяцев, навсегда исчезнет из его жизни, растворится где-то на необъятных её просторах и никогда более, их пути не пересекутся.

         После обеденного перерыва,  расходящихся   по рабочим местам   работяг, хмельной Иваныч провожал коротким, испытующим взглядом; напоминал своим работягам, что око бдит, не расслабляйтесь.  Внимательно   вслушиваясь и всматриваясь, почти, в каждого проходящего, чтоб учуять подобно  розыскному псу, и распознать вовремя, не ползёт ли слушок какой, в особенности   после того, как   прорабом  и  его подручными проворачивались какие-либо тёмные дела. Ну, и естественно, чтобы высмотреть своих работяг из числа горьких пьяниц и алкоголиков, учуять тех самых проштрафившихся, не сдержавшихся и выпивших (опохмелившихся) во время обеденного перерыва, и объявить им, что в зарплату он не досчитается той самой двадцатки, за исключением конечно, расконвоированных, их это нисколько не касалось. У них был свой порядок, и на него Иваныч никогда не покушался, даже, не помышлял; понимал, что это ничего хорошего не сулило бы ему.

 Утром, когда расконвоированных привозили на работу, Боря, и ещё двое или трое из них, переодевались в нашем вагончике. Переодевался Боря всегда не торопясь. Раздевшись по пояс, в тёмно-синих штанах новой спецовки на подтяжках, или помочах, в кирзовых сапогах с низко завёрнутыми голенищами – в кирзачах,  он ещё долго, неспешно, уверенной и твёрдой поступью хозяина   ходил, как на подиуме,  со своим могучим и  голым торсом, по вагончику. Казалось, этот детина способен горы свернуть. Весь исписанный и разрисованный татуировками, означавшими и шифровавшими его жизненное кредо, будто намеренно  предоставлял  возможность зрителю, более внимательно ознакомится, и более детально изучить их и вразумить, принять к сведению.  Где, во всю его могучую грудь,  как на скрижалях была выбита, нет, выколота на его живой груди, сакраментальная  надпись, как бы назидание и напоминание всем бригадирам Иванычам, и всяким там Семёнычам, – «Лучше кашки не доложь, а работой не тревожь». – Конечно, эта надпись на его могучей груди, была явно не из морального кодекса строителя коммунизма, и наверняка, она означала, самый главный пункт его  жизненного кредо, вызывающий особую гордость у этого человека. Он же, здоровенный как жеребец, хоть запрягай его и паши на нём. Или,  ещё может быть, как хряк племенной – колхозный.

   Как только, в вагончике появлялся  Иваныч, чтобы поторопить людей на работу. То Боря, как уже известно, сильно, до какого-то  самозабвения, до глубины души,  ненавидящий его. С саркастической, насильственной улыбкой на раскрасневшемся лице. Нахально, вызывающе, глядя ему прямо в глаза, и ни слова не говоря ему. Он, уверенный в себе и своём превосходстве, будто перед ним был не бригадир, а совершенно ничтожный и вредный человек, испытывая чувство глубокого морального удовлетворения, так же, как и все советские люди, услышавшие очередную ложь с высокой трибуны в ту лживую, и доперестроечную и перестроечную эпоху. Он неторопливо прохаживался перед ним, будто выбирал подходящий момент, чтобы сквитаться с этим ничтожеством, доставившим ему столько всяких гадостей. (Конечно же, не следует думать, что ту эпоху сменила какая-то иная не лживая эпоха, вовсе нет, её сменила ещё более лживая, даже откровенно хамская эпоха). И,  ещё более, с каждым своим прохождением, он старательно, выпячивал перед ним свою могучую грудь с такой «высоконравственной» надписью на ней. Он  так блаженно, умиротворённо улыбался, нагло  глядя на него, в его бесстыжие глаза, вот только, его колючие, ненавидящие глаза выдавали в нём глубокое презрение к этому человеку. Внутренне  же, в глубине своей потаённой душе он был готовый сожрать или разорвать его. Но, прежде, с такой вот издёвкой поиграть с ним, разозлить его, вызвать у него, как возможно большее раздражение. Как будто никакой другой, ещё большей радости и не существует на этой грешной Земле, кроме, как только, в очередной раз напомнить этому, ненавистному ему змею Горынычу – Иванычу о своём особенном, и очень важном пункте своего жизненного кредо, чтобы тот не смел, об этом забывать. И  как бы, тыкая эту надпись Иванычу в нос, мол, смотри гад и запоминай, не произнося при этом ни единого слова; дразня его тем самым точно так же, как дразнит тореадор быка.

 Проведя много лет на зоне, у него, конечно, притупились всякие чувства стыда, неловкости и смущения. Он просто забыл о них за их ненадобностью. Проживая многие годы в зоне, там, где всё упрощено, и в большей мере, разогнан тот синий туман всякой лжи, скрывающий глубокий аморализм в жизни на воле, когда  многие психологические навыки, отработанные до автоматизма, определяющие ту или иную  норму поведения,  своей ненужностью  на зоне, вызывают их отмирание. И сидельцы не имея возможности их применения, потому что это пресекается на корню, просто забывают о них. В результате, там всё  проще и прозрачней, где нет такого плотного, синего тумана всякой лжи, чтобы скрыть за ним вопиющий аморализм (подобно нашей истории, когда банальные мошенники, воры и хапуги прикидываются радетелями производства и высоконравственными существами). А  способность, скрывать аморализм, укоренившийся в обществе, отработана многими веками созданием всяких  психологических условностей и уловок, всяким словоблудием  (двойными стандартами) не позволяющими  вскрывать ложь, и боже упаси эту ложь низвергать и исправлять. Боря, намётанным в зоне взглядом, не замыленным всякими условностями, оказавшись в таком месте этого ущербного общества вне зоны, где аморализм расцвёл ещё более чем на зоне. Где  мерзкие проделки начальствующей там братии, долженствующей способствовать его моральному оздоровлению, сами были глубоко аморальными существами, поэтому он выбрал такой способ поиздеваться над этой, подвергшейся такой глубокой эрозии социалистической морали, о которой лицемерно так много трубили тогда. Ему  было очень просто рассмотреть этого, скрытого всякой шелухой условностей, лжеца беса – Иваныча и возненавидеть его. Ставшего из-за всяких лицемерных  условностей и вопиющей лжи прикрывающих его, на высоту положения в этом обществе, что вызывало у Бори    ненависть и глубокое презрение к нему.

               Своё  презрение к работе, ставшее его жизненным кредо, он (Боря), как апостольское знамение, будто в отместку всей этой лжи, всякий раз проносил подле униженного и оскорблённого Иваныча, почти каждый день появляющегося в вагончике, где переодевался Боря. Будто хотел втолковать Иванычу –  посмотри гад и запомни, и я в этом деле,  преуспел не хуже тебя. А то мелькает гад каждый день перед глазами, и  лицемерно, нагло, про какую-то работу всё говорит. И то, что он,  не за что не отвечает; и в отличие от него, этот змей подколодный, не чалится на зоне за все эти проделки. – Так  в сильном раздражении и гневе, думал Боря. А  иной раз, больше обычного озлобившись, злобно иронично высказывался ему вдогонку, когда Иваныч покидал вагончик – скользкий гад. Таким образом, выводя его на «чистую воду», мол, хватит её мутить всякой показухой своего радения к работе, наводить тень на плетень, – так шутил, или высмеивал ненавистного ему Иваныча Боря. Ну, никак не мог быть равнодушным к нему, при виде его. Чем  вызывал ответную ненависть и злобу изобличаемого (разоблачаемого) им Иваныча. Конечно, Боря нисколько не меньше Иваныча был циничным,  но его цинизм был направлен против лжи, подхалимства, хамства  змея Горыныча – Иваныча.  От   избытка ненависти к нему, Боря старался, как возможно больше, уничижить и морально «раздавить» Иваныча – изобличить и унизить его. Как часто он образно, в большом гневе выражался – растоптать  эту падаль. И в то же время он никогда не вступал с ним в  открытый конфликт. К открытому конфликту, хитрый и изворотливый Иваныч не подавал ни малейшего повода. Хорошо понимал Борю, что он видит его наскрозь, подобно голому, не имеющему возможность скрыть свою наготу.

      Глядя на такую хамскую демонстрацию презрения к собственной персоне, всё существо Иваныча переполнялось гневом и злобой. От их избытка его лицо делалось перекошенным и ещё более багровело, и чтобы не разорваться в ярости, скрыть своё состояние, ущемлённого самолюбия, не допустить аффекта,  напускалась им улыбка, совершенно неестественная, как бы приклеенная на его сильно озлобившемся лице. И в то же время, не нарушая принципа их мирного сосуществования,  Иванычу, вроде, как нечего было сказать Боре... Долго выносить такое издевательство Иваныч конечно, не мог, невнятно бормоча что-то про работу, под дружный хохот остальных членов бригады, он быстро, как побитый, покидал вагончик. Оставшиеся в вагончике работяги, ещё немного побалагурив, отпуская пошлые шутки, неспешно уходили за ним. Так продолжалось всё время работы у нас расконвоированных – месяца четыре или пять. Пока, пройдя курс  трудотерапии, по окончании срока заключения, они были освобождены на волю. Только тогда Иваныч избавился от столь грубого и унизительного осмеяния. И не приходить в вагончик, чтобы избежать такого наглого и унизительного осмеяния, Иваныч никак не мог, если не торопить работяг, не понукать их к работе, то они будут долго тянуть «резину», прежде, чем нехотя, лениво будут собираться на каком-то строящемся объекте, особенно расконвоированные. Тогда совсем  отобьются  от рук свои работяги, страх потеряют, или, что ещё хуже, переймут повадки Бори (овладеют ими) вместе с главным пунктом его жизненного кредо. Поэтому, было необходимо Иванычу, не отрываться, слишком от коллектива и постоянно напоминать о себе, мол, не расслабляйтесь, око не дремлет, при этом, всё же, терпеть, как плевки в морду, хамские выходки Бори.

           Бригадирское самолюбие Иваныча кипело негодованием и злобой, однако, принимать какие-либо меры против Бори, Иваныч конечно же, не смел – боялся, понимал, что этому человеку терять нечего и двадцаткой его, как других не ударишь. На такого «зверя», появившегося в его охотничьих угодьях, зверобой Иваныч, не был натаскан. А потому, моральный ущерб, причиняемый ему Борей, хотя и тяжело, но всё же, терпел. Да и было ради чего терпеть, чтоб не создавать всякого излишнего шума, когда могут стать известными все их тёмные дела. Собственно они были известны, только не произносились вслух.  Таким образом, у Бори и всех расконвоированных имелось какое-то противоядие от ядовитого жала змея подколодного – Иваныча, так безжалостно и бессовестно жалящего своих работяг.

P.S.   Пройдёт ещё шесть – семь лет, Иваныч благополучно и счастливо уйдёт на пенсию, получит положенные ему звания «заслуженный строитель», «ветеран труда», за что на пенсии получит полагающиеся к ним льготы и существенные надбавки. Страна «справедливо» отметит все его старания и «трудовые» заслуги,  разве, что, ещё к званию героя социалистического труда не представят, так же, как и многих других, таких же бессовестных, аморальных пройдох как он. Всяких  там других  Иванычей, Семёнычей, Петровичей и т. д.  Будущее всех остальных работяг будет выглядеть  хуже, заметно бледнее, и вообще блекло. Никому, ни одному из них такого не обломиться, а многим будет и не дожить до столь «счастливой» поры – пенсии. Так устроители этой жизни, «справедливо» устроили эту смрадную жизнь. И боже упаси ругать их, называть их теми, кто они есть на самом деле, подобно, незабвенному поборнику справедливости, Бори, так смело и нагло срывавшему их маски всяких добродетелей, за которыми прячутся их наглые и циничные рыла.

     Это весьма, наглядная картинка того, как повсеместно разлагался (разрушался) социализм, как разлагалось всё общество ещё задолго до 1991 года, ведомое лжекоммунистами к немеркнущим вершинам коммунизма. Партийная мафия кремля оказалась той тёмной силой уничтожившей ненавистный им социализм. Всё сгнивало изнутри. Сплошь коррумпированная «правоохранительная» система с коррупцией бороться не могла, давным-давно, сама сгнила изнутри. Поэтому позорный 1991 год был неизбежен.  Современное состояние общества это логическое завершение тех гиблых процессов происходящих во всём обществе, исходящих от  управления им (обществом) бездарными не компетентными, алчущими только, наживы, карьеристами лжекоммунистами (барствующей партийной верхушкой КПСС).