Пушкарев. цикл Моя Совдепия

Пушкарев.
(или «это все наши люди»)

 «Это у них в Европе зима бывает разная – то мороз, то снег, а то и дождь, да еще и с грозой. Здесь нет. У нас на севере,  если уж зима, - то до лета», -  размышлял Пушкарев Василий Сергеевич,   совсем еще молодой человек, роста среднего, коренастый, очень плотного телосложения с широким лицом, посредине которого по хозяйски устроился слегка курносый нос, именно такой был здесь необходим, он гармонично вписывался между лукавыми всегда с прищуром серыми с зеленцой глазами; большой красивый рот и крепкий подбородок завершали овал лица снизу, вверху под шапкой ушанкой   прятался прямой лоб -  не большой, не маленький, - начальнику лагеря в самый раз, и  кипа черных курчавых волос. Кроме шапки ушанки с завязанными под подбородком ушами (мороз  принуждал), на нем был белый тулуп из выворотки. Тулуп, кроме того что греет, еще прячет огромным воротником маленькие звездочки на погонах – это  удобно офицеру при высокой должности, но в малом звании,   на ногах бурки – что-то вроде сапог из белого войлока, обшитых снизу красно-коричневой  кожей и на кожаной подошве. Для этих мест в середине пятидесятых Пушкарев выглядел стильно.

  Осенью он отметил свои двадцать девять, уже больше года, как   закончился по возрасту комсомольский срок и немногим меньше года, как стал он кандидатом в члены коммунистической партии. В партию его звали и раньше, но Василий Сергеевич отговаривался тем, что, дескать, еще не дорос и что еще он этого пока не заслуживает. На самом деле, он хотел продлить подольше свою молодость, потому как считал,  что стоит ему только выйти из комсомола и вступить в партию, как сразу он станет взрослым и серьезным и многое, что сейчас ему сходит, как человеку молодому, не сойдет, когда он будет в партии, - в партии всё намного серьезнее.  А имел Василий Сергеевич одну, но большую слабость, - любил женщин, очень любил.   Он любил женщин всех, как огромный букет цветов, не различая особо разницу между цветками  , а цветов в букете было не меряно.   Пушкарев знал, что с его слабостью в партии не жалуют, что могут и исключить, могут вкатить строгача, а могут, еще хуже, заставить жениться. Но не вступить в партию он тоже не мог, и не потому, что был таким уж идейным коммунистом, а потому что без партийного билета ему по службе  не подняться – заморозят на уровне старшего клерка – и сколько не будет у тебя пядей во лбу, - в начальники ни за что не выйдешь. Совсем другое дело, когда ты в партии,- вот как сейчас, – еще и кандидатский срок не вышел, а его уже начальником лагеря назначили.  Пушкарев в своих планах представлял себя только начальником, он не допускал мысли, что им пожизненно будут командовать, он был уверен в правильности только своих решений и действий – именно такая уверенность все время утверждавшаяся и растущая в нем и определяла основные качества начальника.

  Определил Пушкарева на должность старый его товарищ Царенко Геннадий Валентинович – начальник всех лесозаготовительных колоний. Сделал он это,  исходя из соображений, что на такое место надо ставить своего человека, чтобы не получилось, ни приведи Господи, как с предыдущим. Хороший был, казалось, хороший, а только раз – и на тебе – рапорт, береги Бог от таких хороших. Еле отбился Геннадий Валентинович, редчайший, можно сказать случай, можно сказать единственный, еще немного и быть ему самому в лагере, только не таком, а пострашнее и подальше.  Спасло только, что вождя уже не было, помягче стали наверху. Вот теперь после пережитого он и дует на воду, но  Вася свой  в доску, молодой, правда, но в деле фору даст многим старикам, а уж ежели попрет, то, как танк, - не удержишь.

  Прежнего начальника лагеря Бугаева Геннадий Валентинович вынужден был  уволить за элементарное неумение работать, лагерь постоянно не выполнял план по лесозаготовкам, постоянно там случались разные ч.п., люди мерли у него в лагере, как мухи, - ну, нельзя же так. Конечно, зэки преступники и в лагерь попали не за просто тебе ничего – себе так, но это же не означает, что их надо изводить со света разными способами и, в основном, голодом. Г.В. много знал о «художествах» прежнего начальника зоны, но не хотел их вытаскивать на свет Божий:   во-первых, - и сам виноват, что допустил; во-вторых, - просто не хотел связываться с этим дерьмом. Тот и так  вонь такую поднял, - еле отбился.   В главке главное, на что посмотрели, так это на выполнение Бугаевым плана. План он не выполнял регулярно уже почти год, за это его и уволили, а Геннадию Валентиновичу закатили строгача  по партийной линии. Секретарь Райкома сказал тогда ему один на один:  « Легко отделался. Товарищу Сталину скажи спасибо».  Спасибо Геннадий Валентинович, конечно, и сам сказал бы – нешто не понятно ему, как все обернулось бы, будь вождь в здравии.

  Но лагерь, в самом деле, надо вытаскивать из прорыва, план надо наверстывать, а там, хотя и уволил он начальника, осталась вся его гвардия – один другого краше, особенно, главный бухгалтер. Не позавидуешь Пушкареву. Ну, да он тоже не подарок – должен одолеть, должен вытянуть лесозаготовку. Ну, а, если  у него не получится, то все поймут, что сложный участок, надо помочь. А чем они могут помочь? – Ничем. Уволят Пушкарева и назначат кого-то другого, потом могут и до Г, В.  добраться, а этого ему уже не хотелось. Не так, чтобы работа нравилась – зэками командовать, просто втянулся уже и профессий никаких у него не было – только воевать, да вот командовать зэками.

  Воевал он очень добросовестно. Он роту свою по команде за всю войну поднимал в атаку столько раз – не перечтешь, несколько составов сменилось в роте. Бывало, только в одной атаке всех уложат, а он, как заговоренный, - живой. Правда, ран на нем!- тоже хрен сосчитаешь, но живой же. Он, хотя и не в больших чинах был на фронте, но и со своего шестка видел:  атаки, куда его бросали, были в большинстве своем дурацкие и беспощадные к людям – главное, было взять какую-нибудь высотку, а, сколько на ней поляжет народу, никакого значения не имело. Попробовал как-то Геннадий Валентинович возразить командиру полка, что, дескать, бессмысленная атака намечается и жертв будет много, лучше выждать до ночи, а потом … Неплохой мужик был командир полка, может, и получился бы разговор и людей удалось бы сберечь и дело сделать, если бы не комиссар, тот сразу: « Как выждать!? Трус. Что значит жертвы? Приказ надо выполнять любой ценой, даже, если все лягут. За Родину погибнуть – честь для солдата и офицера »  - и так далее и тому подобное. Скоро  и он удостоится этой чести в одной из таких же бессмысленных атак, но тогда, на передовой, сник Геннадий Валентинович, не смог спорить, когда трусом обозвали. Пусть будет атака на пули – здесь можно еще уцелеть, а вот продолжи он спор с комиссаром,- тогда уж точно не уцелеешь. Хорошо, если в штрафбат отправят, а то могут шлепнуть прямо здесь – и немцев  просить не надо. Нет, пусть лучше убьют в бою.

  И где та граница, что разделяет безумство и храбрость, в чем суть гибели просто так, без всякой надобности и всякой пользы не то что для Родины, а и для кого и чего угодно. Разве стать под пулю, есть храбрость? Разве на такой храбрости строится мораль? кого защищает человек, идущий на верную и глупую смерть? Ради чего вся эта показушная храбрость? - Только не ради победы! -  мертвые не могут побеждать. Побеждать должны живые. А для этого надо быть храбрым по-умному – и это для того только, чтобы дело сделать и живым остаться, а, может быть, наоборот, - живым остаться, чтобы дело сделать.
Вот и сейчас, прямо таки, как на войне, не мог он от Бугаева отбиваться, труднее всего защищать самого себя,   кого другого – он всегда готов, а себя никак, как-то совестно и неловко. «Ну, да ладно, - подумал Геннадий Валентинович, - слава Богу, все обошлось, теперь надежда на Васю». Васю он знал  с самого конца войны, когда его самого, списанного по здоровью после очередного ранения, направила партия на лесоповалы – стране нужен был лес, а лес валили исключительно зэки. Там и познакомились. Вася был сыном хозяйки , у которой поселился Геннадий Валентинович и, хотя был он вдвое старше пятнадцатилетнего пацана, дружба получилась настоящая, мужская. Тогда же взял он Васю к себе на лесоповал, вначале на лошади лес отвозить на пилораму, потом учетчиком, в партию дал рекомендацию, и вот теперь сделал его начальником лагеря. Не хотели утверждать, «молодой», говорили,  неопытный, убедил только тот довод, что он кандидат в компартию. Сказали, что надо растить кадры и утвердили Васю начальником.
Пушкарев шел по зоне под любопытным  взглядом  часового, только что на кпп прочитавшего его удостоверение и пока единственного здесь человека, знавшего, кто он такой.    С зоной он  знакомился, пока что снаружи. Снаружи зона выглядела зловеще. Даже  видавшему лагеря и зоны разные, Пушкареву становилось жутко от виденной картины: то там, то здесь, буквально на проходах,  вырезанных из толщи снега, были трупы людей. Их было несколько. Они лежали не навзничь, не как погибшие в бою, и позы, в которых  их застала смерть, были не боевые. Казалось, они присели, чтобы передохнуть, да так и  застыли только   свались набок… Такое в лагерях бывало, - не все способны выдержать лагерный режим и лагерную кормежку, но чтобы в таких количествах и явно специально не убранные трупы, как бы в назидание живым, - такого Пушкарев еще не видел. Трупы убитых беглецов выставляли –это да, но чтобы от голода…буквально мороз по коже. Перейдя лагерный плац, он направился в ближайший барак. «Пока  все на работе, посмотрю». Барак имел  вид обычного лагерного барака: нары в два яруса из не строганых досок, на нарах тюфяки, набитые стружкой, одеяло одно («Спят в одежде»,- отметил про себя Пушкарев), посреди барака стол со скамейками. Три печи стояли между нарами, Пушкарев втянул полные легкие воздуха и густо выдохнул – изо рта пошел белый пар, подошел к ведрам с водой – сверху затянуты корочкой льда. В бараке было грязно и создавалось ощущение заброшенного помещения, давно покинутого людьми.

  Он вернулся на кпп, спросил, где работают люди. При слове «Люди» лицо у часового, прыщавого, низкорослого, веснушчатого, не смотря на зиму, паренька вытянулось, глаза расширились, всем своим видом он выражал неуместность здесь этого слова и удивление, что сказано оно было именно   новым начальником. Он стал объяснять, что они (назвать зэков людьми язык не поворачивался) работают и на кирпичном заводе, и  на заготовке леса, и на конюшне, и на уборке лагеря. 
-  Как проехать на лесоповал, - оборвал рассказ о дислокации заключенных Пушкарев.
-  А вот как Вы, товарищ…(часовой запнулся не видя погон) начальник, ехали, так еще дальше прямо по дороге и потом направо, прямехонько в лес  и приедете, - выдохнул часовой.

  Пушкарев не стал заходить в контору, он предпочитал для начала все увидеть сам, без комментариев и пояснений, которые всегда имею целью только одно – сбить с толку и пустить восприятие действительности по руслу, предпочтительному для тех, кто эти пояснения делает. Офицерскому составу Царьков представит его завтра, но к завтрему он уже будет готов со знанием дела  казнить и миловать, а не вопросы задавать, где да что. Что же до работников лагеря, - было ясно – предстоит драка.
На лесоповале он увидел то, что и ожидал: темные тени людей, замотанных во что попало, едва передвигаясь, пытались заниматься валкой леса. Живыми их можно было назвать только условно.
***
  После представления офицерам Пушкарев провожал Царькова к машине. Шли молча, все было сказано раньше, да и обстановка не очень располагала к разговорам. «Держись, Вася»,- сказал Царьков и уехал.
Пушкарев вернулся в зону. Трупов уже не было. Он велел лагерному начальству, ожидавшему его, идти на свои места  и заниматься своими делами, а сам ступил на плац и, пройдя немного, повернул, к стоявшей к плацу боком, конторе. Контора была сделана из деревянных щитов и вся была увешена плакатами и лозунгами, написанными белыми буквами на  длинных подрамниках, обтянутых красной материей.  В глаза бросились лозунги «Каждому по труду!» и «Кадры решают все». Он знал, что надо действовать немедля, надо сразу всем кадрам, которые все решают, дать понять, кто здесь хозяин и кто с сегодня будет здесь решать все. То же самое, что у зэков   в зоне,- правила одни для всех. Правила неписанные, потому и называют их не правила, а понятия.

  Он потянул за длинную деревянную ручку в серых дюралевых набалдашниках и, с силой удерживая пружину двери, не торопясь вошел в контору. С ним вместе в контору затянуло холодное белое облако. Горячий воздух с запахом карболки обнял фигуру начальника лагеря: « Ну и жара». «Какая там б…ь дверь не закрывает»,- послышалось из глубины конторы и тут же из дальней комнаты открылась дверь и в коридор выскочил маленький лысенький в очках и нарукавниках человечек. Он по-хозяйски посмотрел на Пушкарева, но (хотя уже и открыл рот) сказать ничего не успел. «Ко мне,- громовым голосом взревел Пушкарев, вкладывая в него все свое негодование обстановкой в лагере и вонзая сквозь расстояние указательный палец во внезапно возникшего человечка». Тот, мгновенно забыв о своем намерении отчитать вошедшего за напущенный холод, как лягушка на змею, двинулся на устремленный в него палец. «Ты кто?» - спросил Пушкарев подошедшего человечка. «Бухгалтер», - ответил человечек, начиная соображать, кто с ним говорит - в лагере все, а уж тем более конторские, знали, что прислан новый начальник. «Ты-то мне и нужен… где мой кабинет?» – спросил Пушкарев, стреляя взглядом по табличкам на дверях.  Человечек указал на дверь с надписью «Начальник». «Иди за мной», – сказал Пушкарев и толкнул дверь.
 
  Он вошел в свой кабинет и зажмурился – прямо на него из огромного окна напротив светило огромное светло-желтое северное солнце, оно стояло на одном уровне с головой Пушкарева.  Между солнцем и Пушкаревым стоял - теперь уже его - начальственный стол. Стол был большой двухтумбовый. Слева и справа  вдоль стен стояли стулья. Он  обошел стол и уселся на единственный мягкий в кабинете стул. Жестом руки указал вошедшему следом человечку на стул, тот тут же уселся. Теперь человечек был освещен солнцем, он сидел, поджав под себя сжатые в коленках ноги, сложив на них одна на другую руки в нарукавниках, будто хотел в туалет. «Прямо, как на ладони», - невольно подумалось Пушкареву, глядя на человечка.
-  Зовут как? – спросил он голосом, располагающим к беседе.
-  Иван Савельич, - ответил   человечек в нарукавниках и, как бы понимая, что этого мало, добавил: - бухгалтер.
-  Расскажи-ка мне, Иван Савельич - бухгалтер, чем вы тут занимаетесь… ну, однако, и жара тут у вас.
 Он встал,   вышел из-за стола, подошел к  никелированной вешалке, что стояла рядом с дверью, и повесил тулуп на блестящий крючок. Щелкнула и ущипнула за палец, пробежавшая между крючком и рукой, синяя искра. Ну и топят,- в который раз подумал Пушкарев, снимая шапку и бросая ее на вешалку, чтобы   не вызывать новые разряды. Он специально делал все не торопясь, чтобы дать время бухгалтеру прийти в себя и  продумать ответ.

  «А начальник неженка», - сделал вывод Иван Савельич, заметив, как дернулся Пушкарев от искры. Этот жест, по мнению Ивана Савельича, свидетельствовал о слабости и даже нежности нового начальника, а здесь такие долго не задерживаются, да и церемониться с ним особо нечего, - скумекал Иван Савельич, - всего-навсего лейтенант (он разглядел погоны, когда был снят тулуп), - и осмелел настолько, что сказал, привставая со стула:
-  Я пойду, а то главный ругаться будет.
  Лучше бы он не делал этого.
-  Куда пойду? – взревел Пушкарев, резко развернувшись в сторону звука, - какой главный? Сядь!
 Лицо его мгновенно налилось кровью. Он стоял против несчастного человечка, держа в руке расческу, приготовленную, чтобы  привести в порядок, торчащие после шапки в разные стороны,  волосы. Казалось, он сейчас просто затопчет  Ивана Савельича.
Иван Савельич упал на стул, скукожился, развернулся боком, как бы пытаясь прикрыться от ожидаемых ударов.
-  Что молчишь?! – Какой главный? – уже контролируя ярость, повторил вопрос Пушкарев.
-  Главный бухгалтер, - еще не веря, что не будут бить, произнес Иван Савельич.
-  Сядь и рассказывай! – приказал Пушкарев тоном,   не допускающим неисполнение. Он сел напротив Ивана Савельевича, широко расставив ноги и вонзив, наконец,  расческу в волосы.
В это самое время дверь резко отворилась. На пороге стоял (Пушкарев сразу понял) главный бухгалтер. Он  в мгновение оценил обстановку: «Начальник совсем еще саложенок, лейтенантишко несчастный, а он то думал…» - и, как настоящий хозяин в этом доме, набросился на подчиненного.
-  Ты где шляешься?  Я за тебя работать должен!? – он хотел продолжить, но…
Пушкарев говорил размеренно, с четкой пунктуацией в предложении, ни малейшего психа. Он был спокоен и убедителен:
-  Ты что! Совсем ох…л!.. Почему врываешься в мой кабинет без стука? (особое ударение было на «мой»)  Ты что, ё… т… б… д… мать, у себя дома? … последовала пауза и затем на застывшего главбуха, как молотком по голове: Вон отсюда!

  Никак не ожидал главбух эдакого разворота событий. Совсем другой портрет он себе составил после вчерашнего полутайного обхода зоны и лесоповала, конечно же, ему все доложили и во всех подробностях и деталях, ему не могли не доложить, потому что фактически в этой зоне главный он, и все делается так, как он скажет. А тут вдруг! кто бы подумал!
Оцепеневший от неожиданности, главбух попятился к двери, открыл рот, хотел что-то сказать, но был  упрежден звуком хлестким, как удар плети: «Вон!». Так с открытым ртом задом-задом он и вышел из кабинета.

  Он шел по коридору, мягко ступая в своих, точь в точь, как у начальника, белых на коже бурках, к кабинету с надписью на двери «Главный бухгалтер». Он нес с собой заряд огромной ненависти к этому сопляку-начальнику. «Ну, ты мне еще попадешься,-  мысленно грозил кипящий ненавистью главбух, - и   не таких обламывали, лейтенантишко сраный».
Пушкарев обстоятельно и очень подробно допросил Ивана Савельевича.  На все про все ушло не более получаса. Порядки в зонах Пушкарев знал – они мало отличались одна от другой. Увидев трупы и изнеможенных людей, он понял, что здесь применяется метод пропорционального пайка, - это, когда  полную порцию заключенный получает только при выполнении плана на сто процентов, меньше выполнение – меньше порция. Люди слабеют и не только не наверстывают план, а, естественно, все время уменьшают выработку, уменьшается и пайка, так, пока человек не умирает от голода. Эдакое воплощение принципа социализма «кто не работает – тот не ест». Летом можно еще кореньями как-то поддержать себя, а зимой одна лагерная баланда. А, если еще и баланда из одной воды, что сплошь да рядом, то подняться ослабевшему и вовсе никаких шансов. Не это надо было узнать Пушкареву, - все это он знал, ему надо было узнать, кто здесь хороводит, кому  ломать хребет.
-  Все мне ясно, Иван Савельич, так, кажется, тебя зовут, - система знакомая, а кто вычисляет: кому сколько давать?
-  Как кто? Бухгалтерия. Нам надзиратели дают сведения о выполнении нормы по каждому зэку, и мы тогда уже и рассчитываем, кому какую пайку положено выделить.
-  Так вот, Иван Савельич, больше не надо тебе ничего рассчитывать, - сказал Пушкарев, глядя прямо в глаза, сидевшему напротив бухгалтеру.
-  Как не надо? – поднял лохматые брови Иван Савельич, - как это не надо, а кто же тогда будет рассчитывать?
-  А никто.
-  Как это?
-  Да очень просто. Сейчас идешь к своему начальнику и передаешь ему мой приказ: - Всем заключенным полную пайку прямо с сегодняшнего дня. Ясно?
-  Ясно оно то ясно, а только…- почти неслышным голосом прошептал  Иван Савельевич, но запнулся, боясь закончить фразу.
-  Что только? – повысил тон Пушкарев – не любил он, когда ставят под сомнение его приказы, - что только? что ты там бормочешь? – повторил он, требуя ответа.
-  Только, как на это посмотрит главный, - додавил фразу, вытирая о коленки, мокрые от страха и переживаний, руки,  Иван Савельич.
-  Иди. И чтобы сегодня же полная норма, - поставил точку Пушкарев и воткнул немигающий взгляд в застывшего бухгалтера.  Иван Савельевич съежился, тяжело встал со стула и, выталкиваемый этим взглядом, вышел в коридор.

  В ужасном положении оказался Иван Савельевич: остаться и что-то объяснять  он не мог – этот молодой псих и зашибить может, но  и идти к главному   с таким приказом  было тоже, как на кол садиться. И хотя   любое    из двух единственно возможных действий, какое должен был  принять Иван Савельич, было плохо для него, но что-то делать было надо. И он пошел, неся страшный груз приказа  начальника, которого еще никто не знал, когда никто не знал, кто победит в обязательной схватке начальника и главного бухгалтера (а что таковая будет, Иван Савельич уже не сомневался).  И почему это именно он первый попал в жернова между ними.
***
  Пушкарев остался один. Он встал и пересел за теперь уже свой рабочий стол.
Наконец-то он мог спокойно осмотреться в кабинете, - это был совсем крохотный пятачок, где он сможет спрятаться от всех вокруг, когда станет совсем тошно и  где он, слушая только себя, только свой голос, делая выводы только своими мозгами, будет казнить или миловать любого своего подчиненного в этом, а с этого момента - его лагере, на этом,- его лесоповале. Он крикнул, чтобы вошел дежурный, тихо сидевший в приемной все это время, и велел позвать старшего надзирателя. Надо отдать распоряжение надзирателям – не выгонять заключенных на работу. Не успел он еще рот открыть для дачи указаний , как   сквозь тонкие деревянные перегородки разнеслось по всему бараку:
-  Какой паек! Он что! – ох…ел совсем! – последовала небольшая пауза, в которую, надо полагать, Иван Савельич пытался  вставить что-то успокоительное. -  Да на х…ю я видал таких начальников! Сопляк! паек ему! я дам ему паек!… Никаких пайков! Все, как было.
Главный не от психа орал свою речь – он, как старый, опытный,  наглый и тщеславный работник зоны, знал, - надо ломать сразу, сразу надо показать, кто в доме хозяин, поэтому - это только казалось, что он не в себе, на самом деле главбух был холоден и рассудителен, как перед дуэлью. 

  Пушкарев узнал этот голос сразу и тот тлеющий огонь неприязни и враждебности к носителю этого голоса, вызванный при первом его проявлении, мгновенно, как от порыва ветра превратился в бушующее пламя, да так , что оно объяло всего Пушкарева – горело все от пят до маковки.  Единственным желанием его стало уничтожить   тот голос вместе с устройством его извергающим. Не осознание необходимости действовать именно так, а не как иначе, не размышления о: что потом, ни какое другое движение разума определили действия Пушкарева. Нет, он был во власти одного  единого чувства, поглотившего его в эту минуту полностью - чувства ненависти, и толкаем   был  в эту минуту только этим чувством, для вспышки которого  достаточно было и одной фразы главбуха.
Пожар, возникший изнутри, стал накалять все тело – багрянец залил  кожу лица,  он ощущал, как начинает плавиться кожа под волосами на голове, как невыносимо жарко становится под мышками, уши горели так, что ощущалась физическая боль, еще немного и он взорвется.
И он взорвался. Он вскочил в ярости со стула и сразу рванулся вперед. Слетела с нагелей тяжелая крышка стола. Дежурный едва успел отскочить в сторону. Он бросился на дверь и толкнул ее - дверь не открывалась,  толкнул еще, - дверь не открывалась. Мозги не работали,  только ярость и злость были активны – они наполняли  мышцы яростной злостью. Упрямство двери привело его в бешенство.  Он  сделал шаг назад и набросился на дверь всем гневом своего тела – дверь не открылась, она рухнула вместе со всей перегородкой (просто дверь открывалась в другую сторону). С трудом удерживая равновесие, он вылетел в коридор. Несколько шагов и он влетел в кабинете главбуха – перед ним за столом таким же, как у него, восседал толстый и важный хозяин кабинета, при виде Пушкарева в вытаращенных глазах его, только что наполненных надменной злобой и непререкаемой уверенностью в себе, застыл  жуткий испуг, делающий все его тяжелое тело неподвижным и жалким перед внезапно ворвавшейся бурей.

  Стол остановил его движение. Главбух с застывшим на лице ужасом сколько мог отпрянул назад, когда до белизны в косточках сжатый кулак грохнулся на его стол.  Толстое восьми миллиметровое стекло, что лежало на столе, пошло лучами от того места, куда приложился кулак Пушкарева.
– Сегодня же всем полную пайку!
***
  Прошло три недели. Заключенных по приказу Пушкарева кормили полной пайкой, на лесоповал никого не гоняли. Главный бухгалтер больше не спорил с Пушкаревым, как побитый и усмиренный пес, он ловил взгляд начальника с единственной целью услужить и казался  одним из самых активных исполнителей его воли. Когда народ набрался сил, его под охраной стали выводить на лесосеку, где под надзором охранников с вышек, стоящих на каждой деляне,  валил лес.   Потом сосны и ели  превращали в голые мертвые бревна, соответствующие государственному стандарту, бревна по накатанной снежной дороге лошадями вывозили на ж. д. станцию, где складированные в бесконечные штабеля, они начинали ждать отправки на объекты народного хозяйства; не всем везло ее дождаться – многие раньше сгнивали. Однако, несмотря на то, что все складоместа были забиты лесом, каждый лагерь имел государственный план, выполнение которого было обязательным, невыполнение -  наказуемым.
  Пушкарева передергивало при виде лесоповального процесса, когда из пушистой зеленой  красавицы ель превращается в обычное бревно, его человеческой природе было свойственно любить лес, деревья, траву, любить все, что росло на Земле, и потому он никак не мог привыкнуть относиться спокойно  к шуму падающего дерева: казалось, смертельно подстреленное оно хватается своими ветвями-руками за соседей, чтобы удержаться и не упасть, но разорвана связь с Землей и оно все - равно падает, издавая при этом смертельный стон  боли убитого дерева. 
  Не только в лагерях, а и во всей стране самым главным для   ее работающих граждан (а работающими были абсолютно все, кроме детей и стариков) было выполнение плана, не было в стране ничего важнее. После проведенного Пушкаревым оздоровления и не только физического, но и морального, работы на лесоповале шли ударными темпами и к концу зимы план был успешно наверстан и были все признаки того, что он будет перевыполнен и довольно прилично. За такое Пушкареву могли и награду дать – орден – не орден, но медаль, как минимум – Царьков так и сказал. Пушкарев не особо был тщеславным малым, но нет-нет, да и примеряет в мыслях медаль к лацкану кителя, грудь выпучивается, подбородок кверху и такая гордость за себя наполнит все нутро… но  подходит Иван Савельевич и таким волнительным вкрадчивым голосом говорит:
-  Василий Сергеевич, хочу предупредить – план полугодия можем не выполнить.
-  Как это – не выполнить, - обалдел Пушкарев.- Ты с чего это взял? Ты на лесосеках был?- там уже три плана напилили, а ты не выполним… кончай ерунду молоть!
-  То-то и оно, что на лесосеках, а надо, чтобы на станции. Вы же знаете, что   лес засчитывают в план, когда он на станции, а если не вывезен, так хоть всю тайгу спили, - все одно не засчитают.
-  Ну, так в чем проблема? – вывезем на станцию, лошадей у нас хватает.
-  Не вывезем, не успеем, -будто в этом он виноват, сообщает Иван Савельевич.
-  Почему это мы его не вывезем, - лошадей у нас хватает… и времени еще много, - стал рассуждать вслух Пушкарев, но червь сомнения уже начал подтачивать такую совсем только что, казалось,  незыблемую   уверенность.  - Что-то ты темнишь, Савельич, давай говори – в чем дело.
-  Да что там говорить. Известное дело: к концу весны, когда тепло придет в эти края, снег в балке растает и вся лежневка уйдет на дно, склоны крутые – по ним не то, что лошади, - трактор прицеп не вытащит. Такое каждый год бывает – по два  месяца ждем, когда балка просохнет, а, ежели задождит, так  и до морозов, - Иван Савельевич замолчал, поднял голову, взглянул на Пушкарева и добавил: - Каждый год такое.
«То-то главбух как-то не так на меня смотреть стал, вроде ждет чего-то, понятно теперь, чего он ждет, затаился… подлюка. Думает, что план сорву и выгонят меня. А прикидывался  чуть ли не самым преданным, ну, сука… подожди, я тебе все припомню…  потом, а что сейчас делать, ведь и вправду не успеем до тепла вывезти. Что же делать? – пытался осмыслить ситуацию Пушкарев»
-  Что же делать? - озвучил он главную часть мысли, скорее чтобы усилить вопрос звуком, чем чтобы получить ответ от стоящего  перед ним маленького, лысенького, жалкого и, в целом, никакого бухгалтера. - Что же делать? – повторил вопрос Пушкарев, как будто  надеясь, что многократное его повторение поможет найти решение.
Вдруг из безликого существа, стоящего рядом, вышел еле слышный звук:
-  Есть способ.
***
  Произошло нечто такое, что изменило отношения этих двух людей, изменило характер их зависимости один от другого. Пушкарев из всемогущего начальника, хозяина судьбы Савельича, от настроения которого зависело все и вся, теперь  превратился в полностью зависимого от этого маленького совсем незаметного человечка, потому что этот человечек знал способ, способ спасти от гибели самого Пушкарева. Не первый раз попадал Пушкарев в подобную ситуацию, когда твое спасение зависит от твоих, фактически рабов, ибо ты мог делать с ними   все, что угодно (многие и делали), хоть убить…

  Убить – опять всплыло нетонущее воспоминание (хотя совсем не по теме сейчас),  что спать не дает с самой той зимы на далекой Колыме, когда получило  лагерное начальство приказ перевести всех заключенных в новое место, место то было километрах  в ста от старого. Зима, мороз под сорок, целый барак, - сто человек, не вмещаются в транспорт, пешком по тайге не пройти. Начальник лагеря и отдает приказ: один барак, что на косогоре с политическими, следующей ночью вывести в тайгу и расстрелять. Больше их деть негде.
Пушкарев тогда был еще стрелком во взводе охраны – пришел в военкомат проситься добровольцем на фронт, а его – охранять лагеря,    пытался отказаться,- сказали, увиливает от службы в армии, а это трибунал, – так он  стал охранником.

  Одно дело сопровождать колонну заключенных, - иди себе с другими охранниками, или на вышке стоять – тоже никого не трогаешь, а тут расстреливать – ну  и что, что они политические, враги народа, знал он одного врага у себя в деревне – учитель истории Андрей Климентьевич – тот возьми и ляпни соседу: «Вот увидишь, наши скоро погоны наденут, как американцы». И где он тех американцев с погонами видел, только сосед спросил про погоны в сельсовете, хотел удостовериться, брешет учитель или и вправду знает про погоны. Нашлись в сельсовете «добрые» люди – отсигналили, куда надо, – и  стал  Андрей Климентьевич не учителем истории, а контрреволюционером и зэком. Был в том бараке, что на расстрел намечен, один политический – точь в точь его учитель, стал симпатизировать ему Пушкарев, хотелось помочь,  но как он поможет – стрелкам строго-настрого запрещалось общаться с заключенными. Но волей-неволей   этот зэк постоянно занимал  его внимания, а теперь, когда над ним навис расстрел, у Пушкарева было только одно желание в жизни – спасти этого человека, похожего на его учителя.
  Хорошо, тот шел с краю колонны. Пушкарев, когда в последний уже раз вели колонну на лесоповал,  изловчился шепнуть, похожему на его учителя: «Ночью весь ваш барак расстреляют».

  Перед похожим на учителя, когда-то бывшим дипломатом, неожиданно встала дилемма совести – никому ничего не говорить и спастись самому или рассказать всем и всем вместе погибнуть. Но это были не царские ссылки, где можно было играть в благородство, здесь все проще – спаси хотя бы себя самого, остальные пусть тоже сами себя… как могут.
  Бывший дипломат спрятался под своим бараком, который стоял на склоне, потом, когда увели его барак на расстрел и стали грузить остальных для отправки, затесался в одну из машин и … спасся. Потом, после смерти Сталина, дипломата реабилитировали и не посмертно, как он сказал Пушкареву, вложив   в эти слова всю свою благодарность, найдя его в той сибирской глуши, где когда-то они расстались. Это благодаря нему Пушкарев   учится в строительном в Ленинграде (захотелось быть строителем) и всякий раз, кода приезжает на сессию, останавливается у дипломата, бывшего зэка, которому он всего-то и делов, что шепнул несколько слов. 
***
  «Что это я все о прошлом. Как сегодня выбираться из дерьма, в которое, как только что выяснилось, попал по самые что ни на есть … А ведь, если не Савельич, так и не знал бы ничего, так и утонул бы в дерьме  … а я тут про медали да ордена размечтался. Закопают – и  ту единственную, с профилем вождя, заберут. И, хотя сейчас оно не смертельно, но совсем не хочется портить характеристику, а там еще и по партийной линии вмажут так, что мало не покажется – могут и исключить из партии – тогда можно забыть о какой-либо карьере навсегда», - размышлял Пушкарев, глядя на Савельича все с большей теплотой и каким-то новым чувством к этому незаметному, цвета фона,  человечку.
-  Ну, давай колись, что за способ такой, - как можно безразличнее сказал Пушкарев.
Иван Савельич, хотя и простой был человечек, но значение своей информации для Пушкарева понимал. И не случайно он пошел на риск, прекрасно зная,  что, если главбух прознает о том, что он раскрыл Пушкареву про  подстерегающую его  засаду, - убьет. Только Пушкарев сможет спасти его и спасет, конечно, но Ивану Савельичу  мало этого – его информация стоит большего и он попробует получить это большее.
-  Способ есть, да Вы же понимаете, что сделает со мной мой начальник, если узнает, а он такой, что узнает, как не скрывай, и тогда мне хоть в петлю.
-  Ну, за главбуха своего можешь не переживать, теперь он пусть сам переживает за себя, - сказал Пугачев, - давай ближе к делу.   
В этот момент между ними установилась связь совсем другого качества, намного ощутимее, чем обычная связь между начальником и заключенным, даже, если он и конторский работник. Иван Савельевич ощутил это по теплу, растекшемуся по всему телу, но он еще не все сказал, он страшно боялся говорить о своем самом сокровенном желании, но теперь, когда вот это тепло по всему телу, теперь он рискнет:
-  Мне бы досрочное, - вымолвил Иван Савельевич из последних сил  - и вправду - самое трудное просить за себя.
-  Ну, ты даешь, Савельич! Еще ничего, можно сказать, не сделал, а уже награду требуешь, да еще какую.  Лучше не зли меня.
-  Я не требую, я прошу, если, конечно, можно будет, - запнулся Савельич – ему казалось, он был уверен, что обмен, который он предлагает вполне равнозначный,  и он не одолжения просит, а услуги за услугу: он  спасает Пушкарева, Пушкарев спасает его. « Ну, как здесь получить обещание, хотя бы обещание, о гарантиях он даже  думать не смеет, - раздумывал Савельич. – А, если он не обещает, то и я ничего не скажу» .
-  Давай про способ вначале, а потом посмотрим, потянет твой способ на досрочное, или нет, если да, то за мной не заржавеет, и кончим на том.
-  Способ простой, - решился открыться   Иван Савельич (  способ и в самом деле казался таким простым, что было удивительно, как до него не додумывались, а, когда о нем все-таки узнавали, то удивлялись еще больше, как это сами не додумались, и через какое-то время уже были убеждены, что додумались таки сами.) Этого как раз и боялся Иван Савельич, потому-то он и хотел заранее обговорить себе благодарность (свою выгоду), которая, по большому счету, начальнику ничего не стоила.
И Иван Савельевич (в прошлом строитель дорог и большей частью временных) подробно рассказал Пушкареву, что надо сделать для обеспечения вывозки леса.   Оказалось, - лес можно возить по снегу едва ли не до середины лета. Пушкарев был влюблен в строительные науки и, когда Савельич рассказал ему о той хитрой и умной дороге, которую надо сделать, он готов был расцеловать его не столько за  свое  спасение, сколько за замечательную идею.            

 На Пушкарева нахлынул план осуществления идеи Савельича, множество действий надо было увязать логической цепью, застыковать в этой цепи все отдельные звенья и организовать весь процесс воплощения идеи, простой в смысле строительном, но совсем не простой в судьбе Пушкарева. Об Иване Савельиче как-то сразу забылось – не до него. И не потому, что Пушкарев сволочь какая неблагодарная, а потому только, что природой человеческой изначально определено - своя рубашка всегда ближе к телу и пока телу этому не комфортно, никто от него не получит даже обещаний, а не то что действий. Совсем другое дело, когда тело обретает уверенность и силу. Тогда подходи, обращайся – и если твои слова дойдут до мозга, командующего телом, а мозг отдаст команду, - сильное и здоровое тело выполнит твою просьбу, а пока надо строить дорогу из снега и ждать.

  Идея Савельича и в самом деле была гениально проста (не зря, видно, говорят, все гениальное просто) и суть ее сводилась   к строительству дороги из снега, армированного прутьями кустарников и ветками деревьев. Бульдозер утаптывал снег, на него стелили прутья, прутья засыпали снегом и опять бульдозер его утаптывал,  и так, пока насыпь из армированного снега не поднялась на уровень откосов балки, по верху – лежневка и теперь можно возить лес аж до июля, а то и больше,– какое лето выдастся.
  Похоже, что с лагерем разобрался: заключенные работают, план перевыполняют, теперь вот и с вывозкой леса проблема решена и, что тоже не менее важно, главбуха выгнал, да еще и статью ему повесил за хищение социалистической собственности, а главбухом сделал пока Иван Савельевича.
                ***
  И все было бы ничего, да вот немцы не дают ему покоя.   Никак не смирится  Пушкарев с их наглым поведением – уж больно они зацарствовали здесь, в плену, на его – Пушкарева, земле. У немцев был свой лагерь и своя лесосека, все у них было свое, - только начальник с советской зоной оказался общий. Как так вышло, рассказывать долго, но уж вышло, и, хотел того Пушкарев или нет, а надо и тут порядок держать и план на немцев был тоже спущен.
  У немцев в зоне порядки такие, будто они и не в плену – все у них подчинено внутренней воинской дисциплине, основанной на их уставе и воинских званиях, полная субординация, даже честь отдают.  Офицеры живут отдельно от рядового и младшего начальственного состава, при них  денщики, на работу только добровольно – не зона, а санаторий, еще и кормежка лучше столовской в поселке. Морды такие поотъедали, что пахать на них и пахать, ан нельзя – Конвенция, офицеров не трожь. Но то офицеры, черт с ними, а вся остальная шушера должна лес валить и норму выполнять.
 И, если дисциплина у немцев была – не придерешься, то работать они просто не хотели. Нет, они не саботировали работу, не уходили в отказ, - они выходили на лесосеку, только там ничего не делали. Пайку, как своим, им не урежешь – они иностранные заключенные, вот и приходится только уговорами действовать, перевоспитывать: пьесы разные им показывали «Ворошиловград», «Через работу к победе», даже оперетты привозили «Моряки любви», «Улыбающееся счастье» и всякие другие спектакли, но только немцы все равно не работали.   

  Смотрел Пушкарев, смотрел на все эти спектакли, да и не выдержал его молодой организм, когда к своим, пусть и преступникам, но не убийцам, отношение, хуже, чем к последней твари, а  к этим пришельцам, убийцам из отборных войск дивизии СС « Мертвая голова» и других не менее кровавых эдакое радушное отношение, и отдает Пушкарев приказ – применить к немцам норму, как было только что в его лагере: пайка пропорциональна выполненной норме.  Собрал он немцев, поострил их в две шеренги и объявил свой приказ. Немцы стоят в строю – руки у кого крест накрест, у кого за спину или в носу ковыряют , стоят слушают и про себя смеются – по женевской Конвенции он не имеет права так поступать и сейчас не война, а уж считай десять лет прошли.

  Имеет, не имеет, а только урезал пайку Пушкарев всему не офицерскому составу для начала на треть. Собрал еще раз, еще раз объяснил связь питания с работой, - это вам не оперетта, это драма жизни – так и сказал: - «Не будете работать – сдохните!»

  Довели немцы, а тут еще в своей зоне бабы подрались из-за него – ревность в них разыгралась,- где на всех нервов набраться. Ах, как они на него смотрели, они уже не смеялись своими фашистскими  глазками, они метали искры ненависти и злобы от своего бессилия. Пушкарева эти взгляды возбуждали еще больше, еще больше он видел перед собой врагов, которым он не даст спуску и заставит этих гадов лес валить, как валят его наши советские зэки. И заставил – не могли немцы отказаться от пайки, пошептались, пошептались, - и начали работать, хотя офицеры и призывали и приказывали продолжать бойкот, но хорошо им командовать, они получают полный паек и  на работу ходить не надо, а тут день не поел, два не поел, - и не пойдешь, - побежишь лес валить за полную пайку. «То-то, - радеет Пушкарев, - а говорили – конвенция, конвенция, - работать надо и вся конвенция».
***

- Тебе что жить надоело, или поменяться местами со своими зэками  решил, башка твоя безголовая, - с порога набросился на Пушкарева, внезапно появившийся, Царенко.
-  Что случилось, Геннадий Валентинович? – опешил Пушкарев, вставая навстречу.
-   А то случилось, что немцы твои хваленые ( и вправду, хвалил он их, но только когда работать стали) жалобу на тебя настрочили, все твои художества расписали в подробностях. Ты что и впрямь с ума спятил?
- Вот суки! – не выдержал Пушкарев. - А такими святошами прикидывались.
- Они немцы, а не святоши и права свои знают, это тебе не наши – с которыми что хочешь, то и делай, - это, брат, немцы… - сказал Царенко, выдыхая и  тяжело опуская  на стул свое большое грузное  тело.
-  Так что мне их теперь в жопу целовать за то, что они с нами сделали, четыре года… сколько людей уничтожили, сколько горя от них, а я не могу им хвоста прикрутить!
-  Не можешь… не можешь! Если, конечно, сам не хочешь на их место... на их место – это еще что! - как бы представляя это самое их место, протянул Царенко, - это стерпеть можно, но тебя-то не на их место определят, а к нашим - в наши родимые советские места, да так, что там навек и останешься.
-  Лучше уж пулю в лоб.
-  Лучше было   не творить то, что натворил – тебе ни один черт – ходят они на работу или не ходят. Написал рапорт начальству и жди, когда оно примет меры, а ты все сам – сам, вот и получай теперь.  Ишь, какой смелый. Дурак ты, а не смелый. Жалоба немцев пока у меня, еще пару дней могу ее подержать. А ты за это время порешай с ними, чтобы забрали жалобу. Они хоть и возмущены, но свой грешок тоже знают, попробуй договориться – любыми способами, но жалобу должны забрать. Ты меня понял? – закончил Геннадий Валентинович вопросом, звучащим скорее, как приказ.

  Пушкарев молчал. А что ему говорить? - плакаться, что был не прав – так  он  был прав, доказывать свою правоту – так все и так знают, что он был прав, а вот даже пытаться избежать наказания за свою правоту – и он это сейчас ощутил всей кожей – не получится – засадят и крепко. «Понял я, Геннадий Валентинович: надо ломать немцев, надо заставить их забрать бумагу. Но как!? И вдруг осенило – Савельич! Савельич, черт лысый – он придумает», - размышлял сам с собой Пушкарев, доставая при этом из сейфа коньяк и шоколад. Геннадий Валентинович водку не пил.
  ***

  Савельич и впрямь – голова. Хотя он и был в обиде на Пушкарева, что тот не сделал ему досрочное освобождение, но помогал ему всячески, - а как не помогать, когда весь в его власти и власть эта для Савельича лучше любой другой – в этом, уж, точно -  можно не сомневаться.
  Немцев Иван Савельевич знал не по наслышке. Прежде, чем угодить в лагерь, он повоевал в разведроте, - все за «языками» охотился, пока самого в   43-ем в языки не захватили. Потом плен, бежал, как тогда думал, к своим. Свои определили в лагерь на десять лет, потом еще десять - в 53 прошла сплошная амнистия, но не для его,  Ивана Савельевича, статьи, зато, хоть уголовников в зонах поуменьшилось, хотя, правда, не надолго.

  Пока воевал да немцев пленил, поднатаскался в языке – не то чтобы выучил, но объясниться мог свободно, где не хватало немецких слов, вставлял русские – немцы же тоже как-то ориентировались в языке, так вот на русско-немецком суржике он и вел допросы, пока не поменялся местами с немцами, тогда уже допрашивали они, но опять на том же суржике. А психологию немцев он изучил: вначале, когда он их допрашивал,   стремясь добиться   нужных ответов на вопросы и, главное, понять – правду ли они говорят; потом, когда они его, и тогда все наоборот: надо втюхать брехню, но совершенно правдоподобную. Нельзя сказать, что это всегда удавалось ст. лейтенанту, но у кого в деле не бывает прорехи.      

  Хуже всего было, когда, сбежав из плена, перешел на свой язык полностью, тогда то и обнаружилось полное непонимание сторон, да его и не особо-то слушали – на тебе статью и ступай лес валить, статья вышла – получи добавку. И живет Савельич лагерной жизнью вот уже второй десяток лет, и не знает, что там с его родными, где они, живы ли, и нет-нет, да и задумается: «А вот, когда выпустят меня, случится же это когда-нибудь, куда мне идти, в какую сторону – столько лет без переписки, без любых сведений о родне » – зажжется огонь в груди от таких мыслей, потом жаром перекинется в голову , нальются глаза слезами, но не выкатится ни одна слеза, потому что не плач это, а скорбь по себе.

  Ничего этого про Савельича Пушкарев не знал, да оно ему и не надо было знать. Достаточно того, что на Савельича можно положиться  и что он наилучшим образом обмозгует проблему и придумает ей решение. Так и случилось. По разработанному Иван Савельичем сценарию, запустил его Пушкарев к немцам под видом проверяющего бухгалтерский учет, в частности соблюдение норм выдачи продуктов. Узнал бы кто, что зэк проводит проверки   у немцев, Пушкареву сразу конец, ну, а  Савельича наверняка спрятали бы далеко, надежно и теперь уже точно навсегда. Главное правило авантюры – верить в ее удачу. Ничего другого Пушкареву не оставалось, а у Савельича и выбора не было.
  Стал Иван Савельич приглашать немцев, да расспрашивать   на общем  их языке – немецко-русском, стал, как бы  между прочим, рассказывать, что начальника их вот-вот снимут – почему он не знает, знает только, что у нового начальника, кого вместо Пушкарева, вроде как,  должны поставить,   эсэсовцы (а здесь все были такие) всю семью уничтожили на Украине. Информация о будущем начальнике мгновенно растеклась по лагерю, даже офицеры, даже старшие офицеры, которые пользовались большими привилегиями,  поняли, что может им грозить с приходом такого начальника – они уже знали, что в России главное не конвенции  и законы, а характер и настроение тех, кто их выполняет. Родная Германия, показалось им, стала как будто таять за толщей дымки возможных мстительных действий предполагаемого начальника, уж кто-кто,   как не они, профессиональные палачи, знали способы унижения вообще и уничтожения узников в частности. Не зря говорят, что все познается в сравнении, - Пушкарев показался  немцам едва ли не спасителем от предполагаемого нового начальника, а чтобы так стало, надо было спасти Пушкарева, спасти от самих себя.

  Немцы затребовали Царькова и сообщили ему, что их жалоба была ошибочная, что они переосмыслили свои действия и пришли к выводу, что Пушкарев был прав, требуя их выходить на работу, ну, а что до сокращения пайков, так сейчас все нормально и они, немцы, к начальнику не имеют никаких претензий, а потому забирают свою жалобу. «Ну, Пушкарь, ну, молодец, как это он ловко их раскрутил, а ведь не дети, самые, что ни на есть отпетые…» - думал Геннадий Валентинович, слушая переводчика, убеждаясь правильно ли он сам понял текст, произносимый немцем – старшим по лагерю.
Царьков не стал входить с немцами в разговоры и объяснения, он отдал  им  их жалобу, развернулся и уехал.
Все пошло своим чередом в немецком лагере.

***

  Снежная дорога прослужила почти до осени – лето выявилось холодным, в июне даже снег срывался,   дорога по снегу среди лета стала известна по всем лесозаготовкам, дошла о ней весть и до лагерного начальства. Пушкарев получил орден. Все, казалось бы, идет нормально и благоприятствует продвижению его по службе, если бы не необузданная   любовь к женщинам. И после  того случая, когда в бане, совершенно случайно зашедший туда охранник, вытащил  из петли молодую и красивую антисоветчицу, не могущую перенести измену Пушкарева, Царьков сказал: «Хватит! Хватит играть с огнем. Пора тебе, мой дорогой друг, на гражданку».
  И хотя совсем не просто было успешному офицеру уйти в запас, Геннадий Валентинович знал, как это сделать, - иногда приходилось отправлять офицеров на гражданку, чтобы они просто-напросто не сошли с ума от лагерных зон.

  Пушкарев закончил свой институт, женился, поселился в Казахстане в городе Чимкенте, очень быстро дослужился до начальника строительного управления, а потом и начальника главка. Живет он по советским понятиям очень хорошо, богато; машины, правда, нет, но и зачем она ему – когда есть служебный уазик, по - народному – бобик.
Всю свою пушечную энергию теперь употребляет Василий Сергеевич на обустройство Южного Казахстана: строительство, озеленение и орошение поселков, постепенно подрастающих до уровня малых городов.

  Слабости своей Василий Сергеевич не изменяет: у него в машине обязательно есть кошма, всегда готовая под жарким небом Казахстана принять и спасти от мерзких скорпионов и фаланг всех любящих его представительниц прекрасного пола.


09.03.2011 0:35 --13.04.2011 3:07          WalRad