Младенец Из

Моей сестре… беременной однажды



Сказать, что Изабель не любила своего нерожденного пока ребенка, значило посмеяться над чувствами, которые она испытывала к этому комочку жизни внутри себя. Над чувствами, которые испытывала на самом деле. Она ненавидела его. Ненавидела с тех пор, как впервые почувствовала, как ребенок шевелится. Ее ненависть была сравнима разве, что с такой же сильной любовью, которую она, по идее, должна была испытывать.
Причин для ненависти было несколько. Но главная, конечно – голос. Из чувствовала, что теряет его, что тот инструмент, который ей выделил Господь, отбирает сейчас существо, которого ей выделил какой-то ублюдок. Голос был для Изабель всем. Это был ее мир, ее власть, ее пропуск в рай, в конце концов. Мало того, что своими песнями она зарабатывала неплохие деньги – они давали ей то великолепное чувство независимости и защищенности, ее творчество позволяло ей выбирать. Она могла в худшем случае выбрать любого смазливого поклонника ;благо таких было немало;, трахнуться с ним по-человечески и забеременеть, когда ей было удобно и от кого нужно. Вместо этого она лежит в частном “гадюшнике” доктора Стилла и угрожая сорвать окончательно свой роскошный голос, кричит, терзаемая предродовыми схватками.
Из изнасиловал какой-то сукин сын, когда она возвращалась из студии звукозаписи, где записывала свой новый сингл. Сингл по всем прогнозам должен был стать хитом уже к следующему месяцу. Она вышла из студии и направилась к своему мотоциклу ;Из ненавидела машины – у нее была шикарная красная “Ямаха”), когда сзади ее схватили сильные руки. Одна рука, пахнущая дешевыми сигаретами, заткнула ей рот, а вторая приставила ей лезвие к горлу. Из обмерла. Она даже описалась. Так... немножко. Насильник прошипел что-то типа:
– Не дергайся, крошка, смотри какая эрекция у ножа, он только и ждет чтобы оказаться в тебе.
Ублюдок перегнул ее через сиденье ее же мотоцикла и, все так же держа нож у горла, сдернул с нее джинсы. Голова Из болталась возле карбюратора, а по лицу катились слезы унижения и ярости. Когда сукин сын кончил, он смылся так же незаметно, как и появился, а Изабель еще минут пять стояла в той позе, в которой он ее оставил, и осенний ветерок ласково целовал ее задницу. Из не написала заявления... какой смысл?
Насильника она не видела, голос незнакомый, а вычислить по сперме... так поздновато. Потом – дома, стоя под обжигающим душем, она терла свое тело с усердием параноика, но ей казалось, будто она ощущает пальцы неизвестного любителя острых ощущений. Потом она вспомнила свои личные ощущения и с удивлением заметила, что умудрилась даже испытать оргазм. Бред! От этого ей стало еще гаже.
Через месяц, даже меньше, Из с ужасом поняла, что залетела от этого паршивца. Это было совсем не кстати. Рейтинг популярности Изабель Клинтч уверенно полз вверх. Не стремительно, но уверенно, и ее администратор прочил ей к осени двадцатое место в Билборде. Из побежала делать аборт, и врач добил ее окончательно, будто бы сговорился  с насильником довести задуманное до логического конца.
Он сказал, что если Из сейчас выскоблиться, то у нее останется один шанс из тысячи, что она может иметь детей впредь. Что-то у нее там было не на месте – в этих женских катакомбах. В этой фабрике по производству неприятностей. Остаться бесплодной из-за какого-то сексуально озабоченного козла Из не хотела и, помучавшись с неделю в горьких раздумьях, решила рожать. Боже! Сколько раз она молила Господа о выкидыше. Грех, конечно, но что делать. Ребенок был нежелательным. Ей было двадцать четыре, и ее рейтинг уверенно полз вверх.
Из специально таскала тяжелые вещи и подолгу сидела на унитазе, надеясь, что все произойдет само собой. Живот уже был здорово заметен.
Наверное, больше самого ребенка Из ненавидела это ненормально раздувшееся пузо. Превратившее ее фигурку, от которой многие сходили с ума, в черт знает что. Она напоминала самой себе одного из тех носителей инопланетной заразы, как фильме “Чужие”. И когда младенец шевелился, ей подчас хотелось разодрать ногтями ненавистное чрево, вытащить оттуда существо, так коварно проникшее в нее и так крепко там зацепившееся, и терзать, терзать, терзать – пока оно не обмякнет в ее руках. Возможно тогда ее ненависть сменилась бы жалостью. Из не винила себя за эти мысли. Она не звала этого ребенка и не сама бросилась под этого мужика, сознанием Из понимала, что дитя здесь абсолютно не причем. Быть может ему так же не хочется рождаться, как Изабель его рожать. Сознанием понимала. Да. Где-то глубоко, глубоко... но на поверку, раз за разом, все равно выползала ненависть.
Из теряла свой голос. Она старалась не кричать даже, когда схватки были невыносимыми, но крик раздвигал ее горло, как младенец раздвигает кости таза, когда появляется на свет и, ударяясь о потолок, расползался по “гадюшнику”. Крик, который должен был быть песней, и песня, которая должна была быть хитом, но не стала им.


*   *   *

Сегодня ночью Из снова ходила во сне. Соседка по палате сказала. Рут Салливан. Рут уже перехаживала с ребенком и напоминала человека, целиком заглотившего арбуз. Ее живот по сравнению с животом Из напоминал Гималаи по сравнению с небольшой кочкой на ровном месте. Рут постоянно смеялась, отпускала плоские, как ленточный червь шуточки и ела. Боже! Как она ела. Она сжирала все, что приносила медсестра, а потом с нетерпением ждала посещений. Не потому что ей было одиноко, а потому что ей постоянно приносили еду. Когда Рут не ела, она спала, а когда не спала, то разговаривала со своим ребенком. Из хотелось блевать, когда она слышала:
– Утти, моя Пуття! Я куплю тебе утютю! Мамочка купит тебе красивое зеленое платьице и мы позовем всех знакомых. Ты не представляешь Лиззи, какая ты будешь красивая! Долли Чапман умрет от зависти. Ну-ну, не толкайся! Ты делаешь мамочке больно!
Что-то в таком духе. Рут сказали пол будущего ребенка, и она окрестила девочку Лиззи. Дурацкое имя. А еще Из думала, глядя на все эти “ути-пути”, что ребенок женщине нужен не для того чтобы заботиться о ком-то еще кроме опостылевшего мужа, а затем, чтобы показать какое чудо она родила. Чтобы все обалдели, а Долли Чапман и вовсе умерла от зависти.
– Ну и напугали же вы меня, дорогая, сегодня ночью, – сказала как-то утром Рут Салливан. Она сидела на кровати и, вся перепачканная жиром, ела копченую курицу. В восемь утра! Запах стоял такой будто курица вовсе и не копченая, а была прищемлена дверью, от чего и скончалась. А свой копченый цвет приобрела от того, что долго... Фу! Мерзость! Чтоб ты подавилась, прости, Господи! Изабель поборов позыв к тошноте спросила:
– Простите?!
– Я думала разрожусь от страха! Мне не спалось сегодня ночью...
;ну конечно!... а храпел голубь на подоконнике...;
... Лиззи, моя девочка что-то беспокойно себя вела, – она погладила живот, наверняка думая о зеленом платьице. – И тут смотрю, вы встаете и начинаете кружить по комнате. Руки перед собой, глаза закрыты. Я сначала подумала, вы в уборную, но потом смотрю – глаза закрыты. Вот я и подумала: наверное, миссис Клинч лунатик?! С чего бы ей тогда ходить глубокой ночью с закрытыми глазами! Скажите, дорогая моя, вы действительно лунатик? Или решили разыграть меня? Я ведь чуть было в штанишки, хи-хи-хи, не наделала. А?
Из решила, что теперь ей можно говорить и вставила слово:
– Да, есть такой грешок. Правда давно уже ничего подобного со мной не случалось! Простите, миссис Салливан, если напугала вас! Пожалуйста, простите?      
Изабель сползла с кровати и направилась в ванную. Но соседка, то ли не удовлетворившись извинением, то ли не наговорившись, невозмутимо продолжала:
– Вам надо поговорить с доктором Стиллом. Он наверняка может дать вам какой-нибудь совет. А вдруг вы во сне запнетесь обо что нибудь? Господи, подумайте о своей малышке... вы же упадете.
( ну и хрен ли...)
... страшно подумать, чем все может кончится, обязательно посоветуйтесь с доктором Стиллом.
Рут оторвала от курицы ногу размером с Миссисипи и жадно впилась в нее зубами. Кусочки курицы попали на одеяло и подушку. Через какое-то время от них расползутся желтые пятна и останутся там навечно.
– Непременно, – заверила ее Из и захлопнула дверь ванной комнаты. Она прислонилась лбом к холодному кафелю и перевела дух. Из комнаты донеслось:
– Моя свояченица из Нью Джерси до тридцати лет скрипела зубами, да так, что почти все стерла, ее просветили на рентгене, и оказалось, что у нее глисты.
“Приятного аппетита, дура!” – пожелала ей Изабель и яростно включила воду. Но миссис Салливан сдаваться не собиралась, ее голос поднялся почти на октаву.
– Потом ей сделали операцию, вытащили всех глистов – их там была целая куча, и вот уж шесть лет она спит спокойно. Так что дорогая дума...
“Интересно, если тебя, сука, как ты говоришь, просветить на рентгене, что мы увидим? Ребенка или живот полный жратвы? А? Дорогая моя!” – подумала Из и залезла под душ.
Изабель ходила во сне с четырнадцати лет, когда этот придурок Ренди напугал ее в канун дня всех Святых. Шутки Ренди всегда отличались изощренностью и коварством. На этот раз он припас для нее нечто особенное. Он прокрался к ней в дом, пока она была в школе, а родители на работе. Он проник через заднюю дверь, которая почти никогда не закрывалась. Ренди здорово волок в электронике и смастерил что-то на подобие дистанционнного пульта, а в шкаф, забросав вещами, положил магнитофон с записью. Когда после ужина Из отправилась спать, Ренди уже сидел на дереве со своим пультом. Он дождался пока все огни в доме погаснут, потом подождал еще немного, так на всякий случай, а затем включил запись.
Из подпрыгнула чуть ли не до потолка, когда из шкафа раздался требовательный голос:
– Изабель! И-и-за-бе-е-ель!!!
Все страхи далекого детства: вампиры, покойники в темных углах, упыри и прочая нежить, казалось сгрудились в стенном шкафу и только ждали момента чтобы наброситься на нее. Она покрылась гусиной кожей, волосы на голове зашевелились подобно змеям Медузы Горгоны, и она почувствовала, как потеплело между ног.
– Иза-а-бель! Ты слышишь меня? – вопросил голос.
Девочка, лишившись от страха дара речи, только кивнула.
– Хорошо. Очень хорошо! Потому что с тобой говорит Сам Сатана!!! Ты должна сделать все, что я тебе скажу. Все, все. Подойди к окну, Иза-а-бель, – шипел голос.
Она, вся дрожа, вылезла из-под одеяла. У Из не оставалось сомнений, что как только она ступит на пол – мертвая когтистая рука метнется из-под кровати и, схватив ее за лодыжку, утянет за собой. Туда... в ад! Рука не появилась, но голос стал увереннее и звонче, на секунду утратив свою зловещую таинственность.
– Хорошо, Иза-а-бель, – она стояла перед распахнутым окном с крепко зажмуренными глазами.
– Сними ночную рубашку, невеста!
Из на секунду помедлила, затем скинула сорочку, оставшись голой один на один с Самим Сатаной и ... Ренди на дереве. Ренди, который прилип глазами к полевому биноклю, спертому три часа назад из отцовской мастерской и который волновался так, что дерево казалось, трясется вместе с ним. Фигурка Изабель уже начала формироваться в нечто весьма определенное и весьма успешно. Надо сказать, было от чего прийти в такое волнение. Тем более такому хлыщу как Ренди, на очкастую и прыщавую рожу, которого заглядывалось разве что солнышко по утрам.
– Опусти правую руку между ног, Иза-а-бель! – продолжал голос. – Опусти, невеста Сатаны!
Изабель покорно опустила руку, коснувшись нежных как пух волос. Искры стыдливости скакнули ей на щеки, и те зарделись яркими пламенем.
– Двигай рукой. Медленно!
Из неожиданно почувствовала некое подобие возбуждения, когда в комнату ворвался отец, и увидев дочь возле окна в чем мать родила и мастурбирующую завопил:
– Что, черт возьми, здесь происходит, Из? Быстро в кровать.
Девочка подхватив сорочку и неловко ей прикрываясь юркнула под одеяло. Слезы душили ее. За окном раздался треск сучьев и протяжный вопль.
– А-а-а!
Потом что-то грохнулось на землю.
– А теперь засунь указательный палец во внутрь. Да, да, прямо туда, Иза-а-бель, Неве-е-ста!!! – неслось из шкафа.
– Твою мать! – воскликнул отец и направился к шкафу. Он вытащил из-под груды старых, давно ненужных вещей, магнитофон Ренди и нажал на стоп. Бросив Из, спрятавшейся с головой под одеялом:
– Я ему сейчас устрою, – он вышел.
– Она слышала, как стонет под окнами Ренди и как хлопнула дверь. Тяжелые шаги отца и его насмешливый голос.
– А теперь я засуну этот магнитофон тебе прямо в задницу. Да-да!!! Прямо туда, по самую антенну. Жени-и-шок!!!
Она слышала умоляющий голос Ренди:
– Мистер не надо, пожалуйста. Я больше никогда...
– Вставай, засранец. Вставай и пойдем к твоим родителям. Им будет интересно послушать эту запись. Поднимайся!
– Мистер, не надо, пожалуйста! Мне кажется я ногу сломал!
– А мне кажется, я тебе сейчас вторую сломаю, если ты немедленно не встанешь.
Изабель слышала как удалялись голоса. Плаксивый и умоляющий Ренди и суровый и непреклонный отца.
Ренди она больше не встречала. Он обходил ее за милю. Он бросил школу и насколько она знала, потом переехал из пригорода куда-то в другое место. В ту ночь Ренди в самом деле сломал ногу.
А еще через неделю после случившегося мать разбудила Из посреди ночи на лестнице. Изабель ничего не понимая, ошарашено оглядывалась. Мать здорово тогда перепугалась, а после того как она стянула Из с подоконника, где та сидела, уставившись закрытыми глазами на полную луну, мать отвела девочку к психиатру.
Говард Бранлон, так звали врача, мурыжил Изабель своими сеансами целый год. И ее ночные похождения, надо отдать ему должное, сократились вдвое. Но совсем не исчезли.
И вот угораздило же ее походить именно сегодня ночью, именно здесь и именно тогда, когда ее соседка по палате, именно Рут Салливан.
Из выключила воду. Насухо вытерлась и вышла из ванной. Рут в комнате не было. Боже, какое облегчение. Изабель благодарно вздохнула. В воздухе все еще витал запах курицы, прищемленной дверью. Она открыла окно. Весенний воздух был напоен пением птиц и ароматом лопающихся почек на деревьях. Если бы не ребенок. Если бы не эта чертова беременность. Окно ее палаты выходило во внутренний дворик “гадюшника”, и она могла наблюдать как прогуливаются пациенты. Как они сидят на выкрашенных в голубой цвет скамейках и о чем-то разговаривают друг с другом. Здание клиники представляло собой постройку высотой в три этажа и формой напоминающую букву “С”. Палата Изабель находилась на втором этаже. Прямо напротив окон родильного отделения. Ей было хорошо видно, как время от времени, очередная “будущая мама”, раскинув ноги на “вертолете” беззвучно кричала. Хотя на самом деле вопли наверное, стояли такие, что врачам приходилось затыкать уши. Да... звукоизоляция здесь была что надо! Все верно. Зачем смущать тех, кому еще предстоит пройти через это. И ей в том числе. О, Боже! Еще и это. Сначала боль унижения, теперь эта боль. Неужели Бог создал женщину только для того чтобы смотреть потом сверху, как она мучается от той или иной боли. Если это так, то к чертям собачьим такого Бога.
Изабель иногда забывала о том, что она беременна. Это случалось в те редкие минуты, когда ребенок внутри нее уставал от бесчисленных истязаний своей матери и затихал на пару часов. В такие часы она старалась оторвать свое сознание от белого потолка, от двух кнопок экстренного вызова на стене и от беззвучно орущих женщин напротив. Иногда у нее это получалось, иногда нет. Когда получалось, Из видела себя на сцене с “Шуром” в руках, в глаза бил яркий свет софитов и пушек с разноцветными фильтрами. С ее животом снова все было в порядке, никакая гадость там не шевелилась. Под ее ногами бушевало человеческое море, а голос лился подобно прозрачной воде в роднике. Гром аплодисментов, сонмы поклонников и цветы, цветы...
Теперь она ненавидела цветы. Когда Мэт приносил ей скромный букетик, Из хотелось затолкать ему этот букетик в глотку. Эти цветы не были похожи на вестников славы и успеха, они напоминали ей последнюю дань уважения, которую приносят унылые родственники на могилу. Этакая необходимая обязаловка. Обряд очищения собственной души от тяжести несуществующей вины. Хотя Мэт был другом. Хорошим, верным другом, старше ее на одиннадцать лет. И принеси он ей хоть собачьего дерьма в рождественской упаковке, Из приняла бы это с улыбкой и благодарностью. Ведь именно Мэт увидел в ней ту божью искру, которую проигнорировали в “Дэнс Пол Студио”, “Нью Механикс”, “Брэйн Рекордз”. Отовсюду куда бы она не посылала свою демо запись, (хоть и кустарно сделанную, но с великолепной идеей и прекрасным голосом), приходили одни отказы и советы больше работать над техникой вокала. Изабель стучалась даже с “EMI рекордз”, но там либо все передохли, либо сочли ниже своего достоинства обращать на какую-то темнокожую из Хьюстона свое “EMI внимание”. По правде говоря, Изабель не была такой уж классической темнокожей. Ее нос не был расплющен боксерской перчаткой природы, а губы, хоть чуть-чуть и полноватые, но очень чувственные и красивой формы. Однако сути дела это не меняло. Отказы приходили так же регулярно, как месячные. Пока однажды она не получила письмо из Мемфиса, штат Теннеси. Письмо было от Мэта. Он являлся продюсером и одновременно совладельцем крупнейшей на Юго-востоке страны студии звукозаписи. Студия называлась “Мэтью, Дист рекордз”. В письме Мэт указал, что жюри внимательно прослушало демо-ленту, которую прислала Изабель, и они нашли ее небезынтересной. И что если уважаемая мисс найдет время для того чтобы приехать и поработать в студии, на контрактной основе естественно, то они будут чрезвычайно рады. Разумеется Из нашла время. Через полторы недели она уже стояла перед Мэтом и нервно теребила свой походный рюкзак.
И Мэт и Оливер Дист, которому принадлежала большая часть “MD рекордз” были буквально очарованы ее голосом и хором твердили ей о блестящем будущем. А несколько выступлений с группой “Панч Болл” и ее имя замелькало на страницах андеграундных газет. Одним словом Изабель Клинч была обречена на успех. Если бы конечно не...
Существовала еще одна проблема, которая не давала спокойно заснуть. Мать!
Рано или поздно мать узнала бы о ребенке, как это не скрывай. Из довольно часто писала ей в Хьюстон, но ни разу не упоминала о случившемся. Понятно почему! Мать действительно была проблемой! Не номер один, но все-таки... Она не хотела отпускать Из в Мемфис, мотивируя это тем что, лишившись родительского присмотра, дочь обязательно пойдет по пути греха и разврата. Мать была очень набожной женщиной, и Из боготворила отца, за то, что он не рассказал ей о том, что видел на самом деле, когда поднялся в спальню к дочери в ту ночь, когда Из мастурбировала возле окна под чутким руководством самого Сатаны. Если бы мать узнала, что Из не замужем и даже не помолвлена, а собирается родить ребенка – она немедленно прилетела бы в Мемфис и устроила бы ей такую жизнь со своими молитвами с утра до вечера о спасении ее души, что дня через три Из уже носила бы пояс целомудрия, а еще через месяц сдалась бы в какой-нибудь монастырь. Как счастлива она была уехать из дома и ощутить эту свободу. Но теперь, теперь...
Существовало, конечно, несколько способов выхода из этой ситуации, и Из уже не в первый раз обдумывала их. Можно было, например, после того, как она родит, выйти замуж за какого-нибудь католика и сказать матери, что ребенок от него. Почему не сообщила раньше? Потому что... ну потому что была на длительных гастролях. Потому что хотела сделать ей сюрприз. Да мало ли почему. Потом можно развестись с этим католиком и подать это так как будто он ее бросил. Да, можно было бы провернуть такую версию. Или какую-нибудь подобную. Но Из понимала, что чтобы она не провернула – ребенок останется при ней. Подбросить его в какой-нибудь Дом Ребенка, ей не позволит ее жестокое воспитание. Да и все кто ее знает, здесь, в Мемфисе, в курсе ее беременности. И если мать узнает о том, что она избавилась от ребенка таким образом – это будет хуже, если бы она узнала об изнасиловании. Из боялась мать. Было в ней что-то такое... демоническое. Какая-то сила. От бога или нет, Из не знала, но когда мать начинала разглагольствовать по поводу Всемогущества Господа Нашего у Изабель по спине бегали мурашки. Даже отец, крупный и волевой мужчина, с опаской поглядывал на жену, когда та впадала в фанатическую зависимость от бога. А ведь все равно найдется какая-нибудь тварь, которая все ей расскажет. “По огром-мному секрету”. Какая-нибудь доброжелательно настроенная Рут Салливан.
Еще у Изабель теплилась слабая надежда на то, что с ребенком что нибудь произойдет. Что нибудь, что избавит и его и ее от дальнейших мук. Ведь она не сможет дать ему того материнского тепла, которое дать обязана. Поэтому может он... ну родиться, например, инвалидом или умственно отсталым. Тогда Из могла бы с полным правом сдыхать его в какую-нибудь лечебницу типа этой и время от времени навещать. А может... нет, это слишком хорошо было бы. Но все-таки? А вдруг получится так, что ребенок вообще родится мертвым. Случается ведь такое? Из слышала об этом!
(А Из случайно не слышала, что матери тоже иногда умирают при родах?!)
Конечно! Бывает и такое. Но она почему-то была уверена, что смерть не коснется ее. Не пришло время. Да и доктор Стилл говорит, что она просто “идеальная наседка”. Так и говорит “идеальная наседка”. Что все у нее хорошо, а у ребенка тем более. Из как-то набралась смелости, подошла к нему и спросила, разыгрывая искреннюю озабоченность:
– Мистер Стилл, простите, что отрываю вас своими глупыми страхами, но вдруг получится, что малыш умрет при родах? – и горькая слеза очередной истерички мамаши скатилась по ее щеке. Хирург, который за свою практику видел и слышал почти все, тут же успокоил ее:
– Что вы, миссис Клинтч, ваш малыш крепкий, как грецкий орех, я уверен, он выдержит испытание и выйдет из него победителем, – потом он похлопал ее по руке и добавил: – Вы просто идеальная наседка, миссис Клинтч, просто идеальная, вам не о чем беспокоиться!
Вот так! Ей не о чем беспокоиться, потому что она просто идеальная наседка.
Соседки по палате все еще не было, когда Изабель вдруг решила попеть. Так, просто пройтись голосом по какой-нибудь гаммочке. Она как-то уже было пробовала, но голос сорвался на фа диез второй октавы. Из до смерти перепугалась. Проклятое фа диез, которое она даже не замечала на репетициях теперь было как кость в горле. Как камень преткновения. Испугавшись и немного подумав, она рассказала это Мэту. Мэт улыбнулся и сказал, что все в порядке. Что женщины, когда носят ребенка иногда теряют волосы, зубы, их привлекательная прежде внешность превращается в отталкивающую. Что все они как одна превращаются в стерв и истеричек, а их прихоти могут свести с ума любого самого терпеливого человека. А она беспокоится о том, что не может вытянуть фа диез. “Дурочка” – сказал Мэт и чмокнул ее в щеку. И еще он сказал, что после того как она родит все восстановится и лучше бы ей сейчас не напрягать свои легкие, а думать о ребенке.
“До, ре, ми”, – она пропела легко, без напряжения. Голос был такой же как всегда. Чистый, ровный и прекрасный. Перед “фа” она почувствовала легкое волнение, а на “фа диез” голос сорвался и улетел куда-то в четвертую октаву, завибрировав неприятными на слух обертонами.
– Дерьмо! – выругалась Изабель и стукнула по подоконнику кулаком.
– Дерьмо! дерьмо! дерьмо! – глаза заблестели от бессильной обиды. Она открыла рот для того чтобы пропеть снова ненавистную ноту, но из горла вырвалось только шипение. Глаза ее округлились и стали похожи на два блюдца для детской кухни. В глазах словно отражаясь медленно рос ядерный гриб ужаса. Краска моментально сползла с ее лица и она побледнела ровно настолько, насколько может побледнеть темнокожая девушка.
Боль!!!
Боже, такой боли ей еще испытывать не приходилось. Боль перехватила дыхание и швырнула ее на постель. Кое-как Из расположилась на ней и ее рука хаотичгно запрыгала в поисках белой пластмассовой коробочки “Байер Электрик” с двумя кнопками экстренного вызова. Кнопок не было. Одна рука Из успокаивала ребенка в животе, а вторая все так же летала по гладкой  продезинфицированной стене в поисках кнопок.
(Этого не может быть!)
(Да ну?!)
(Они были, они были здесь эти сраные кнопки еще несколько минут назад!)
(Тогда нажми. Что же ты? А может тебе нравитcя это ощущение?...)
Господи! Какая сильная боль! Как будто в ее животе неизвестный режиссер праздника приказал запустить фейерверк, и искорки этого взрыва послушно разбежались по всему ее телу. Ее трясло как в лихорадке. На секунду Изабель забыла о кнопках и сосредоточилась на своем ребенке. Возникало такое ощущение, как будто бы он специально пинал ее туда, где было бы болезней всего. “За что?!” – думала Из.
(А кто мечтал о выкидыше? Тебе не кажется, что это грех? Доченька!) – вопросом на вопрос ответила мать.
“Но ведь я не сделала аборт!” – оправдывалась мысленно Изабель.
(А кого это волнует? Ты ненавидишь своего ребенка, а должна любить!”)
“Я не должна! Я его не...”
– А-а-а, – протяжно заорала Изабель, и ее голос безошибочно выдал “фа диез”. Она опять провела рукой по стене. Кнопок не было. Боль разрывала чрево уже не фейерверком, а залпом динамитных шашек. Она хотела открыть глаза, но сил для этого оказалось мало.
Новый удар боли был похож на удар ноги футболиста. Только пинал он не по мячу, а ей в живот. С максимальной точностью.
“Милая, милая Миссис Салливан, где тебя черти носят. Почему ты, обжора чертова, свалила именно сейчас? Пожалуйста! Открой дверь, войди, посмотри на то, как я мучаюсь, и позови доктора. Пожалуйста! Я за это сама удавлю для тебя курицу, дождусь пока она протухнет и потом отдам ее тебе. Пожа...!
(У тебя же в руке были ключи от мотоцикла, почему ты не повернулась и не воткнула их ему в глаз, когда он тебя насиловал?)
“Мама! Он мне нож к горлу приставил!”
(Нож к горлу, нож к горлу. Скажи еще, что не кончила? А?! Как тебе это. Думаешь мне не известно... Думаешь Господь слеп? Посмотри, доченька, в его глаза и скажи, ты думаешь, что он слеп?!)
В сознании Изабель открылись два кровоточащих вечностью глаза и уставились ей в душу.
Это все он виноват! Ребенок! Убей его! Иза-а-бель, невеста моя!!!
Из размахнувшись и уже ничего не соображая, ударила себя по животу. По ребенку.
Убей его!!!
И еще раз.
Убей!
Нападающий команды “Умри Черномазая Сука” нанес сокрушительный удар и Из потеряла сознание. От боли. От одиночества. И разорванного сознания. Ее рука инстинктивно дернувшись отскочила за голову и ... белая пластмассовая коробочка “Байер Электрик” веселыми брызгами разлетелась по кровати... Рут Салливан. Все дело в том, что когда очередная схватка настигла Изабель возле окна, ближе всего к ней оказалась кровать Рут. Забрызганная жиром копченой курицы и продавленная весом двух жаждущих встречи человек. Одного маленького, а второго большого. Кнопочки экстренного вызова врача находились в изголовье кровати Рут и по правую руку кровати Из. Именно поэтому врачи чуть опоздали, услышав заевший разбитый рукой Из звонок. Когда палата наводнилась персоналом у Изабель уже отошли воды. Последней в палату вошла Рут и, оглядев свою перепачканную околоплодной жидкостью кровать, покачала головой. Затем, ритмично двигая челюстями и пережевывая очередное яблоко, она перенесла постель Из себе (когда все вышли, разумеется), а свою небрежно бросила ей. Свою постель, с выделениями живота Из и желтыми пятнами курицы Рут, которые не отмоет ни один “Тайд”.


Дальнейшее Из плохо помнит. Мелькание голубых и белых пятен. Голоса матери, Ренди, доктора Стилла. Истошный вопль собственной души. Она в звуконепроницаемой комнате. Ее ноги лежат на подставках, а руки безвольно свисают по обе стороны стола. Ровный голос хирурга:
– Плод повернулся, скальпель... Кесарево...
Давление внизу живота. Что-то теплое... Боль воспринималась ей как что-то нужное и необходимое. Она уже не была шокирующей и яркой. Неразрывная стальная дорога боли. Дорога на Вавилон. Крик ребенка не принес ни облегчения, ни удивления. Просто крик и все. Щелканье, пиканье приборов и голоса, голоса, голо...


Окончательно в себя Изабель пришла только через два дня. Ее перевели в реабилитационное послеродовое отделение. Она вновь ощутила запахи, ее глаза стали фиксироваться на отдельных вещах, мозг начал узнавать эти вещи. Потолок, стена, окно, доктор, стул, рука...
Да. Ощущение жизни постепенно возвращалось к ней, но какая-то часть ее была навсегда отрезана подобно пуповине и выброшена в стерильный сверкающий таз забвения. Из лишилась чего-то важного, чего-то без чего она уже не была той Изабель Клинтч, которую все знали.
Палата, где она наконец-то обрела целостность и то что люди называют “быть самим собой” была намного больше той, в которой она была до родов. Здесь стояло шесть кроватей, но только на четырех из них находились женщины. Включая ее.
Из неожиданно подумала о Рут Салливан, которая осталась одна в двухместной палате. Бедняжка! Кому она теперь рассказывает о глистах своей свояченицы и чей слух терзает своим храпом. Наверняка кого-то уже к ней подселили. Наверняка.
Из неожиданно села на кровати и уставилась на свой живот. Потом медленно она подняла сорочку с изображением розочек, заключенных в контур сердца. Живота не было. То есть он был, конечно, отсутствовала лишь та уродская выпуклость, которая своим видом терроризировала ее последние несколько месяцев. “Я родила!” – подумала она, не чувствуя при этом абсолютно ничего.
– Я родила, – прошептала она уже вслух и подняла глаза. Женщины, ее теперешние соседки, смотрели на нее понимающе и с какими-то сочувствующими улыбками. Одна из них, крупная с грубыми чертами лица, встала с кровати и вышла из палаты. Другая, с шикарными каштановыми волосами, подошла к Из и села к ней на краешек кровати. Ни у одной из них не было живота.
– Привет, подруга! Очухалась?!
– Кажется, да. Где я?
– Это послеродовое. Тебя перевели к нам два дня назад, –  она взяла Из за руку. – И ты валяешься здесь уже два дня, подруга. И все это время таращилась в потолок как ненормальная. К тебе парнишка тут приходил. Видный такой! – она прищелкнула языком, – волосы белые, длинные, аж до жопы.
– Мэт...
– О! Узнала... а когда он был – ты на него смотрела как на пакет с Поп Корном. Я мол, не я, и знать тебя не знаю. Он что ли отец? – голос “подруги” как-то неуловимо изменился. Стал напряженнее что ли, прозрачнее.
(или испуганней?...)
– Нет. Он мой агент. Я певица...
– Ни разу не слышала чтобы пели шепотом. Ты подруга, боишься Марлис разбудить что ли? Так не бойся, когда Марлис дрыхнет ее ничто не разбудит.
Из вдруг поняла, что говорит шепотом и попыталась произнести в полный голос:
– А, где...
Нет, только громкий, свистящий шепот. Волна необъяснимого ужаса прокатилась по ее сознанию. Она прижала правую руку к горлу и несколько раз сглотнула. В горле что-то перекатывалось и мешалось. О, Боже! Только не это! Прошу тебя, только не голос. Слезы обиды брызнули из ее глаз. Обиды на себя, эту “подругу”, на бога, на ребенка и насильника – его отца. Обиды на всех и весь мир в целом.
– Эй, эй, ты чего?! – встревожилась соседка, – осипла что ли. Так ты не переживай. Херня это все. Наверно кричала громко, вот связки и потянула.
Из хотела сказать, что “потянуть” можно ногу или “Кока Колу” из фирменного стаканчика, а связки садятся. Но слезы мешали ей, и она так ничего и не сказала.
– Успокойся, все восстановится, если ты, конечно, из-за этого сырость тут разводишь.
Из подняла на нее непонимающий взгляд. Из-за слез соседка выглядела размыто, как рисунок ребенка акварелью. “А из-за чего бы мне еще тут сырость разводить” – казалось говорил ее взгляд. Соседка прочитала ее взгляд как надпись в туалете. Четко выведенную и предельно ясную.
– Так ты ведь еще ничего не знаешь! Бедняжка! – она тоже перешла на шепот.
– Что я должна знать? – Изабель смело вскинула голову. Видимо матч еще не закончился, и судьба приготовила ей еще пару кроликов. Ну, давай же, подруга, вытаскивай их!
Вместо ответа молодая женщина встала с ее кровати и подошла к окну. Скрестив руки на груди, она повернулась к Изабель спиной. Плечи ее как-то поникли, словно на каждые опустили по увесистой гирьке.
– Эй... – прошептала Из надрывным шепотом.
(где твои кролики, подруга?)
– М-м, – отозвалась женщина у окна.
– Как тебя зовут?
– Донна... а тебя?
– Изабель. Изабель Клинтч. Донна, скажи, что я еще должна знать? Пожалуйста!
Женщина возле окна повернулась, и Из заметила, что ее глаза тоже блестят. Она уже открыла рот чтобы ответить Из, но тут открылась дверь и вошла женщина с грубыми чертами лица. За ней шел человек в голубом халате, рукава, которого были закатаны по локти, на шее у него болтался стетоскоп. Женщина кивнула в сторону Изабель и направилась к своей кровати.
– О... о! Миссис Клинтч! Вы наконец-то пришли в себя. Ну и напугали же вы нас. 
Человек был совершенно незнаком Из, и она спросила:
– А где мистер Стилл?
– Он ждет вас в своем кабинете. И как только вы почувствуете, что можете передвигаться, я немедленно вас к нему отведу.
– Кстати, как вы себя чувствуете? – он положил свою руку Изабель на запястье и взглянул на часы. – Меня зовут Альберт Лотлингер и я буду вас наблюдать до самой выписки. Замечательно! – он убрал свою руку. – Так, как общее самочувствие?
Женщины в палате заинтересованно наблюдали. Марлис перевернулась на другой бок и тяжело засопела.
– Нормально, – ответила Из, откидывая одеяло, – а мой голос... скажите, он вернется?
– Разумеется, – уверенно ответил Лотлингер. – Вы уверены, что достаточно окрепли для того чтобы передвигаться? Все-таки двое суток в постели.
– Я хочу видеть главврача!
– Может лучше после обеда? – тянул Лотлингер.
– Я хочу видеть мистера Стилла, немедленно, – шепот Изабель наполнился угрожающими нотками.
– Ну что ж! – врач обречено вздохнул, – желание пациента для нас закон.
Из уже начала догадываться, что кроме Стилла никто в “гадюшнике” ей не объяснит, что же произошло. В том, что что-то произошло Из почти не сомневалась. К чему тогда эти полные сочувствия взгляды? Эта недораскрытая Донной тайна. Из вспомнила, как женщина прикрыла испуганно рот рукой, когда вошел врач. Как будто сболтнула лишнего. Она видела взгляд Лотлингера. Полный надежды взгляд. Может кто нибудь уже сболтнул? И... страх, страх был в этом взгляде.
“Ну и напугали вы нас, миссис Клинтч!”
Когда он говорил эту фразу, он имел в виду именно то, что хотел сказать. Она напугала их. Здорово напугала. Но чем? И он не сказал: “Я ваш лечащий врач”. Нет, он сказал, что будет наблюдать ее до самой выписки. Наблюдать. Как мышь в лаборатории. Не нравилось ей все это. Слишком много загадок и темных мест. Слишком много.
Изабель поддерживаемая под локоть доктором, вышла в коридор под затуманивающиеся взгляды своих новых соседей. Марлис чмокнула во сне губами и улыбнулась. По ее левой щеке стекла тонкая струйка слюны.


Они шли по коридору, и их шаги глухо отдавались в сердце Из. Ей казалось, что все происходит как-то уж слишком медленно. Как в кино. Замедленные съемки. Палаты с закрытыми и открытыми дверями проплывали мимо с тягучестью патоки. Лица! Незнакомые женщины, сидящие на кроватях и медленно открывающие рты. Как рыбы. Без звука. Без смысла.
Медицинская сестра вынырнула из-за поворота как вагонетка в Луна-парке и, проплывая мимо, ласково улыбнулась. Из эта ласковая улыбка предстала в виде хищного оскала, на половину сгнивших и окровавленных клыков. Человек рядом идущий. Этот врач. Артур Лотлингер, так кажется он представился. Почему у него такой угрюмый и испуганный вид?
Он повернул к ней голову. В глазах его плескалось темное бездонное море печали.
– Миссис Клинтч, прежде чем вы увидитесь с доктором Стиллом, выслушайте мой совет... Будьте мужественны.
Она посмотрела в его глаза, но ничего не сумела там прочитать.
– Что произошло?! – прошептала она и почувствовала, как в этом шепоте проскочило два, три здоровых звука человеческого голоса. Это ее немного ободрило.
– Я ассистировал доктору на ваших родах и... – он замолчал. – Сначала все шло по плану. Так рожают тысячи женщин в нашей стране каждую минуту, – сказал словно извиняясь. – Все было в порядке: давление, потуги, схватки и опять потуги. Потом плод у вас развернулся и стал поперек. Медлить было нельзя. Воды отошли у вас еще в палате, и доктор Стилл принял решение делать кесарево сечение. Вы поймите, эта операция проводится не в первый раз и особой опасности собой не представляет. Разве что у вас останется небольшой шрам на животе.
Лотлингер неожиданно остановился. Изабель поддерживаемая им за локоть остановилась тоже. Ей почему-то вдруг расхотелось слушать, что скажет ей врач.
Неизвестность открывала перед ней свою черную пасть, в смердящей глубине которой слабым кладбищенским светом уже мерцали острые клыки неопределенности.
Они стояли друг против друга. Из ждала. Лотлингер собирался с мыслями. Неяркий свет длинной больничной лампы, приглушенный тонированными плафонами отражался от очков Лотлингера. Его глаза тонули в этих отблесках, превращаясь в два светила. Из смотрела на его тонкие губы и ожидала, когда они  разомкнутся для того чтобы продолжить. И они разомкнулись.
– Да, – вздохнул молодой врач. – Сначала все было нормально. Кричали вы, правда, чуть громче, чем остальные женщины, но это ничего. Голос к вам обязательно вернется. Я помоему говорил вам уже об этом...
(чего он тянет?...)
Иза-а-абель...
... когда доктор Стилл стал извлекать ребенка...
Но тут его прервал отчаянный вопль роженицы, где-то на другом конце коридора. Крик был настолько громким и неожиданным, что Лотлингер подпрыгнул и мгновенно побледнел.
О, Боже! – прошептал он.
Из показалось странным, что врач-акушер, который собственно и учился только для того чтобы не дергаться при таких вот криках, так на это среагировал. Крик расползался по поликлинике, как дым насыщенный никотином расползается по легким курильщика. Он несся, ударяясь об углы, по коридорам, задевая всякого, кто встречался на его пути. Он заглянул в приемное отделение и заставил молодую пару взволнованно посмотреть друг на друга. Они заполняли формуляр на поступление, и девушка, испугано поежившись, передумала здесь оставаться. Ее муж, парень лет двадцати трех, принялся ее уговаривать – ему было не по карману пристроить ее в более спокойное место.
Крик забрался в родильное отделение и взволнованные женщины, услышав его, принялись успокаивать, ни с того ни с сего расшалившихся детишек в своих утробах. Для них самих этот крик был кратковременной отсрочкой приговора и они обречено вздохнули.
И, наконец, почти выдохшись, крик ввалился в послеродовое и, достигнув ушей уже родивших и рожденных, там и затих. Эти  не испугались, не съежились в предчувствии. Кормящие матери прижимая своих чад к груди сочувственно улыбнулись и опустили свой полный любви и нежности взгляд на детей, а те сильней обхватили жадными губами нежные соски своих матерей.
Когда крик затих, Изабель подняла на Лотлингера взгляд и сказала:
– Ну?...
– Что?
– Вы остановились на том, что доктор Стилл извлек моего ребенка...
Лотлингер как-то смешался и сразу погрустнел.
– Мы пришли, миссис Клинтч, – он указал на дверь с позолоченной табличкой. “Д-р Самуэль Э. Стилл”. – И тихо добавил: Я подожду вас здесь. Будьте мужественны.
Изабель посмотрела на него удивленно, а затем взялась за дверную ручку.


Доктор Стилл сидел за своим широким, отделанным ореховым деревом столом и негромко с кем-то разговаривал по телефону. Он сидел полуразвернувшись в кресле с высокой спинкой и смотрел в окно. Рука, не занятая трубкой с искусностью фокусника крутила карандаш.
– Да! Сид... это сложно объяснить. Это невозможно, невероятно и фантастично. Я считаю, что тебе лучше приехать и увидеть все самому... как можно скорее. Да я буду здесь. Я дождусь тебя. Мы пометили это в барокамеру, но мне кажется, оно долго не протянет...
Изабель закрыла дверь, и Стилл повернул голову на звук.
– Всего хорошего, Сид! Приезжай, как только освободишься! О'кей! Пока!
Он положил трубку и, встав из-за стола, направился к Изабель. К его губам прилипла ненастоящая пластмассовая трубка.
– Миссис Клинтч, зачем же вы поднялись? Швы только, только стали затягиваться. Присаживайтесь, присаживайтесь вот сюда.
Он помог ей устроиться в глубоком удобном кресле, а сам взял стул возле стены и расположился напротив нее.
– Как вы себя чувствуете?
Изабель неожиданно прорвало.
– Послушайте, перестаньте цацкаться со мной. Как я себя чувствую?! Я отвечу. Хреново я себя чувствую. Все вокруг ходят с такими рожами, как будто “Титаник”, J.F. Кеннеди и Хиросима – моя работа! Перестаньте, наконец, бегать от самих себя и скажите, что произошло! Объясните, бедной негритянской девушке, чему она обязана таким отношением. Ну?
Из проговорила все это своим звонким певучим голосом, в котором не было и намека на поврежденные связки. Фа-диез сидела и спокойно дожидалась, когда ее пропоют.
Доктор Стилл улыбнулся.
– К вам вернулся голос, миссис Клинтч! – его невозмутимость давалась ему с очень большим трудом. Он продолжал разыгрывать из себя хладнокровного мясника, ни к чему чтобы пациенты видели, что те люди, которым они доверили себя, тоже могут испытывать волнение, боль... страх.
Из на секунду опешила, она и не заметила, что голос, о котором она так беспокоилась – восстановился. Какое-то время она молчала, затем словно заново учась разговаривать осторожно произнесла:
– Да!? Точно!... и, что все таки...
– Миссис Клинтч! Вы перенесли операцию кесарево сечение, и я крайне не рекомендую вам так напрягать свою нервную систему. Разумеется, я все вам расскажу, вы ведь за этим сюда пришли? Выпейте воды и успокойтесь, – он налил ей из графина прозрачной воды и протянул стакан. Руки Стилла заметно дрожали. Изабель взяла стакан и сделала глоток.
– Вам пришлось нелегко последние несколько дней и я думаю – вы мужественная женщина, – он помолчал. – Ваше мужество вам еще понадобится...
– Давайте Док, вытаскивайте своих кроликов!
– Что?! – Стилл удивленно на нее посмотрел.
– Да, нет, ничего, просите пожалуйста, – Из смутилась. – Прошу вас, продолжайте...
Сейчас он ей скажет, что-то такое, что перевернет ее жизнь. Из была уверена в этом. Может у нее что-то сместилось и она умирает. Прямо сейчас! Сидя в этом удобном кресле. А может ее младенец...
О, Боже!!! Она совсем забыла о ребенке! А что если это из-за него вся эта суета? Господи, прошу те...
– Миссис Клинтч, – глаза Стилла разглядывали потолок, – иногда такое случается...
(Господи, зачем он врет! Такого не случается! Такого просто не может быть!)
Стил знал, что он обязан врать, и он доиграет до конца. Он будет врать настолько хорошо, чтобы она ни на секунду не засомневалась в его искренности. Но все-таки как это тяжело!
... и мне, именно мне приходится выступать в роли человека, приносящего плохие известия.
“Господи! Прошу тебя, про...!” – беззвучно молила бога Изабель, тоже играя свою роль. Ее лицо было напряжено, глаза готовы увлажниться от безутешного горя. Да, черт возьми, она обделается, если понадобится, только бы услышать эти слова, которые вот вот должны были сорваться у Стилла с губ.
– Операция прошла успешно, вам ничего не грозит, но вот, – он запнулся как-то сразу весь сжавшись, – ребенок. Это слово “ребенок” Стилл произнес так как будто размазал сопли по подлокотнику кресла в гостях. – Ребенок скончался.
Как тяжело!
– Мы не смогли его спасти! Простите, – он опустил голову и увидел, что Изабель потеряла сознание. – Простите, – повторил он и направился к столу, где в верхнем ящике у него специально для таких случаев находился пузырек нашатырного спирта.
В голове Из колотилась пойманной птицей единственная мысль – я свободна, я свободна, я свободна!!! Сердце билось учащенно и с каждым его ударом душа ее наполнялась очередной порцией ликования. “Я свободна! Спасибо Тебе! Я свободна!!!” Она довольно ловко сымитировала обморок, благо насмотрелась, как это делает мать и почувствовав запах нашатыря медленно открыла глаза.
– Вам лучше? – голос доктора был озабоченным, в меру взволнованным, как раз такой, какой должен быть у хладнокровного мясника.
Изабель хотелось закричать, обнять доктора и сказать, как ей хорошо! Что она себя чувствует как человек выигравший в беспроигрышную лотерею Канзас. Что она переполнена таким счастьем, которое можно резать как хлеб и раздавать всем нуждающимся. Что она... Вместо этого она подобравшись и вжавшись в кресло выдавила из себя слезу, сдобрив ее горьким вопросом:
– Почему так получилось?
– Вам ничего не скажут, миссис Клинтч, термины, которыми я объясню случившееся. Скажем так – у него было слабое сердце... Как вы себя чувствуете? Хотите воды?
– Да, пожалуйста.
Когда Стилл наливал воду из графина в этот раз его руки тряслись сильней. Горлышко графина пару раз стукнулось об стакан. Из удивленно посмотрела на его поникшую спину. Да черт с ним, главное, что я свободна!
Стилл снова уселся на стул напротив нее.
– Вы...
– Я в порядке. Спасибо, – она поставила стакан на журнальный столик и благодарно взглянув на доктора приготовилась встать. – Если вы не возражаете, я пойду. Слишком... слишком это все неожиданно и ... Ну в общем, пойду я!
– Одну минуту, миссис Клинтч, – она удивленно посмотрела ему в глаза, что еще? Какого кроли... – Я понимаю, что вам не легко! Но умоляю вас, мне нужен ответ только на один вопрос.
Изабель снова опустилась в кресло и жестом показала Стиллу, что мол, вперед, док, мне уже насрать, что ты там спросишь!
– Я понимаю, что это не мое дело! Извините, что вторгаюсь в вашу личную жизнь, но мне просто необходимо знать это! И я буду вам очень благодарен, если отбросив все предубеждения вы ответите на мой вопрос.
– Я слушаю...
– Кто отец... ребенка? – Стилл резко наклонился к ней. Из не ожидала этого и отшатнулась, откинувшись на спинку кресла. Да... ну и вопросик! Но теперь ей было уже все равно. Она была свободна! И то, что док узнает об изнасиловании не отнимет у нее этой свободы.
– Ну знаете! – небольшая доза возмущения не помешает.
– Умоляю вас.
Из заметила по взгляду доктора, что тот действительно умоляет. Она опустила глаза, разыгрывая смущение.
– Меня изнасиловали.
– Кто?”! – вопросы доктора Стилла били по ней мухобойкой.
– Черт, откуда я знаю Кто! Он подошел сзади и загнул меня как тренажер “Кеттлер”. Это все?!
Она встала.
– Да. Простите меня! – Стилл откинулся на спинку сиденья и устало закрыл глаза. Обречено.
Изабель уже подошла к двери, когда его голос остановил ее.
– Ничего необычного?!
– Простите, что?
– Когда он насиловал вас, вы не заметили ничего необычного, миссис Клинтч?!
Вот теперь Из была рассержена по-настоящему. Она медленно повернула голову и процеживая свой великолепный голос сквозь зубы сказала:
– Идите в жопу! Доктор. Ясно? Идите в жопу!
Изабель вышла, громко хлопнув дверью. Стилл остался сидеть на месте. Потом он встал, подошел к двери и закрыл ее изнутри. На два оборота. Сел за стол. Стилл достал блокнот, в который записывал свои личные наблюдения и результаты некоторых опытов, открыл его на чистой странице и начал писать. Он писал полчаса, прерываясь для того чтобы подыскать нужные слова и вписать их.
Его лицо покрылось потом, и, рука судорожно сжимавшая авторучку, механически двигалась по бумаге, вписывая аккуратными изысканными буквами подробности родов Изабель Клинтч в последний отчет доктора Стилла. Он знал, что должен торопиться. Откуда пришло это знание. “Главное ничего не забыть!” – повторял про себя Стилл, – “Главное ни...” Окно с грохотом распахнулось вырвав занавески из нескольких зажимов. Ветер раздувал их, и они напомнили Стиллу двух беременных женщин. Женщин, которых он насмотрелся за свою жизнь предостаточно. Ветер наконец утих, и занавески превратились в две простые тряпки, закрывающие окна. Ничего страшного.
Да?!
Тогда почему он покрылся гусиной кожей, и ручка выпала из потной руки?
В комнате стало намного холодней. Намного холодней, чем на улице. Стилл ощутил чье-то присутствие и глупо озираясь спросил:
– Кто здесь?! – ответом ему был оглушительный хохот, который раздался в голове. Неестественный, нечеловеческий смех. Гусиная кожа превратилась в лес бородавок. Кто-то, подобно шурупу, ввинчивался в мозг, вытесняя его мысли и чувства как деревянные щепки. Глаза врача вылезли из орбит и из ушей потекла кровь. Он собрал остатки своего расколотого “я” и спросил, булькая чем-то в горле:
– Кто ты?
Молчание. Давление на мозг усилилось, и вдруг Стилл вспомнил о крестике. Маленьком серебряном крестике, который ему подарила его мать, и который он все время носил на шее. Присутствие и давление чего-то постороннего моментально ослабло.
– Ха!!! – ликующе крикнул Стилл и полез за пазуху, где должен был находиться крестик. Крестика не было и доктор с ужасом вспомнил бурную прошедшую ночь с Тельмой. Их кувыркания на постели, почему-то именно в эту ночь должны были привести к тому, что онколе звено цепочки разомкнулось и крестик скользнул на постель. Стилл подобрал его потом и положил на ночной столик, пообещав себе, что утром сделает ее и снова повесит на шею. Но утром он торопился, потому что Тельме вдруг вздумалось сделать ему минет и он почти опаздывал в клинику. И он забыл, он его не одел, у него нет! Нет! с собой... Его мозг снова заполнился чужой сущностью. Теперь уже безвозвратно. Руки Стилла метнулись к горлу, направленные волей существа, гораздо сильнее простого хладнокровного мясника. Пальцы сомкнулись на шее и доктор Стилл принялся сам себя душить. Перед тем, как он окончательно отправился сдавать анализы для поступления в рай, его посиневшие губы прошептали:
– Будь ты проклята, Тельма! Будь ты...
Сгусток чего-то холодного и ужасного, подобно мячу промчался по кабинету главврача и на секунду завис над его столом. Невидящие и остекленевшие глаза Стилла упирались в потолок. Пальцы глубоко врезались в кожу. Изо рта доктора падая с отвратительным звуком на полуторатысячный костюм стекала бело-розовая пена.
Сгусток опустился ближе к блокноту и слегка коснулся загнувшихся листков бумаги. Листики, исписанные мелким изящным почерком, почернели по краям и вспыхнули голубым пламенем. Шар поднялся и вылетел в окно, растворившись в пении веселых птиц и аромате лопающихся почек.

Неосторожное насекомое, попавшееся на пути, замертво свалилось на землю.

Лотлингер провожал Изабель до палаты не задавая ей вопросов, а она в свою очередь не заводила разговора. Лишь возле своей двери Изабель сказала ему:
– Я хочу выйти отсюда! Сегодня же...
– Миссис Клинтч, я понимаю ваше состояние, но...
– Ни хрена ты не понимаешь! – она улыбалась. Хорошее настроение снова к ней вернулось.
– Сегодня же! Понятно!!!
– Хорошо, я посмотрю, что можно сделать, – и он удалился, еще не отойдя от  увиденного два дня назад и от услышанного сейчас.
   Когда она вошла на ее кровати сидел Мэт и оживленно о чем-то болтал с Донной. Увидев ее он поднялся, подошел и обнял за плечи. В ноздри ей ударил запах “Олд Спайс”. Жизнь!!! В его руке она увидела букетик и спросила:
– Это мне или ей, – Из кивнула на Донну.
– Это воплощению всех женщин на свете в одном лице, – сказал он улыбаясь и протянул ей букет.
Из взяла цветы и понюхала их. Прекрасно! Это просто прекрасно! Из снова любила цветы.
Она сказала Мэту, что не хочет здесь больше оставаться, и Мэт сказал: “Нет проблем!” В этом он был весь. Человек, у которого никогда нет никаких сраных “проблем”. Он ушел, и через полчаса она уже подписала документы о выписке, в которых указывалось, что она, Изабель Клинтч, двадцати семи лет отроду не имеет никаких претензий, связанных с ее пребыванием в “гадюшнике”. Что уходит она по собственной воле и т.д. и т.п. Изабель подписала. Да, она подписала бы даже приказ о расстреле всего Сената, лишь бы выбраться отсюда. Лишь бы вдохнуть чистого воздуха и надеть на себя вещи в которых она пришла сюда. Боже! Без живота это все висит как на пугале. Шрам внизу живота немного тянет, но это пройдет. Все пройдет!
Главное, что она свободна!!!
*   *   *

Патриция  Клепик была счастлива. Как только может быть счастлива женщина. Господь услышал наконец ее молитвы и внушил этим болванам  в “Пентхаузе”, что она от них не отстанет. Что если потребуется, она будет писать им два, а то и три раза в неделю пока они не опубликуют фотографии Ричарда Гира. Обнаженного! И вот теперь она была счастлива, держа в руках еще не совсем то о чем она мечтала и писала, но... сойдет! Ее рука нетерпеливо метнулась под юбку и стала с остервенением тереть набухший холмик. Оргазм был уже не за горами, когда дверь в ее кабинет открылась и на пороге, сжимая в руке швабру, с которой капала грязная вода, возникла уборщица.
– Черт! – воскликнула Патриция и, выдернув руку, расправила складки на юбке. –  Салли, я что должна тебе татуировку на лбу сделать, чтобы ты поняла, что перед тем как куда-то войти нужно стучать?! А?
Грузная седая женщина, со съехавшим на затылок платком, сконфужено переминалась с ноги на ногу. Старшая сестра не любила больше всего в этой жизни когда события не складывались в логическую цепочку и когда в ее личную жизнь лезет кто нибудь – какая нибудь уборщица. То, что она любила Ричарда Гира – это было логично и ненавязчиво. Она смотрела на его фото, доводила себя до оргазма и никому не мешала жить. Только его фото и ее фанатизм. Салли как-то не вписывалась в этот дуэт, потому что это было не-ло-гич-но! Неправильно! Пат была старой девой с классическим стажем. Ей сорок пять. Она девственница. И она счастлива! Не хер лезть. Ясно!
– Что тебе здесь нужно? – спросила она уже спокойнее.
Салли потопталась еще немного, переложила швабру в другую руку и невнятно пробурчала:
– Там, это... шум! – она подняла глаза на главную сестру, посчитав видимо, что сказала все.
– Шу-у-м!? – с издевкой повторила главная сестра. – Милая моя, у нас роддом! Здесь все время шум! И с каких это, простите пор, уборщицам мешает шум?
– Это в лаборатории мистера Стилла! – Салли была готова разорваться, подобно гранате. Только бы не встречаться глазами с миссис Клепик. Она заметила, чем занималась главная сестра, до того как она вошла. Это ужа-а-асно! Грязно, отвратительно. Господь, сделай так, чтобы у нее отсохли руки, ведь она...  она.
Патриция по-своему поняла неожиданное смущение уборщицы. Салли кормила троих детей и алкаша мужа, тем что вылизывала до блеска больницу Стилла. Ей стало неожиданно жаль бедную женщину. Она встала, отложив журнал, и подошла к ней. Когда она положила ей руку на плечо, то Салли испуганно вздрогнула. Боже! Как она напугана.
(Отвращением! Дура, где твоя логика? Это не страх, это – отвращение. Твои руки по локоть в грехе!)
– Хорошо, Салли, я сейчас спущусь в реанимацию и посмотрю, что там за шум. А ты больше никогда не входи без стука. Понятно?
Салли кивнула и вышла. Патриция вернулась к столу,... к возлюбленному. Она бросила на фотографию полный нежности и искреннего восхищения взгляд и убрала журнал в стол.
Ключи от лаборатории главного врача она получила сразу, как была принята на работу. Девять лет назад. Он сам ей их дал, объяснив, что раз они стоят у руля этого беременного корабля, то секретов у них быть не должно.
Спустившись в отделение реанимации, она все еще думала о фотографии  и о том, что Господь все-таки справедлив и добр к ней. Но когда она открыла дверь лаборатории все ее мысли улетучились, как неосторожно пущенные газы. Шум, о котором предупредила ее Салли отсутствовал, но зато присутствовало нечто другое. Хаос! Стеллажи, с аккуратно расставленными и подписанными колбочками, были опрокинуты на пол. Препараты разлетелись по нему, как кегли в кегельбане. Записи и отчеты доктора были залиты чем-то зеленым, и Патриция сомневалась, что они подлежат восстановлению. Но главное! Гордость лаборатории и лично доктора Стилла – новенькая, сверкающая хромом барокамера фирмы “Leader Medicalg” была ... разбита.
– Ух ты! – почему-то произнесла главная сестра, глядя на все это.
– Ух ты... – повторила она тише, хрустя стеклами и обходя лабораторные столы со штативами и уцелевшими микроскопами. Что здесь произошло? Слон прошел? Окон в лаборатории не было и возможность ограбления исключалась, разве, что через дверь. Дура! Не надо было трогать дверь. Теперь полиция подумает на нее. Но кому могло здесь что понадобиться? Здесь, в лаборатории не хранилось наркотических препаратов, ценных металлов здесь было немного, да и те упрятаны в приборах, так что неделю надо до них добираться. Похоже просто кто-то совершил акт возмездия. Кому-то Стилл здорово насолил. Надо ему сообщить...
Она вышла, прикрыв за собой дверь. Патриция не знала, что в барокамере находилось то, что Изабель Клинтч таскала в себе девять месяцев. Она не знало о том, что доктор Стилл (упокой его душу) не рассказал об этом никому, кроме своего однокурсника по университету и друга Сиднея Андерсена. Так же она не знала, что стоит ей поднять голову, когда она находилась в лаборатории, она бы увидела картину, которая и вовсе не вписалась бы в ее представление об упорядоченности мироздания. Хотя как знать?!
Оторванная и раскачивающаяся на одном болте распределительная решетка на вытяжке хорошо вписывалась в общую картину разрушений. Одно было непонятно. Потолки в лаборатории находились на расстоянии трех с половиной метров от пола. И если можно понять, как взломщику удалось устроить этот кавардак внизу, то для того чтобы оторвать решетку вытяжки ему понадобилась бы стремянка. А ее в лаборатории не было. Нес-ты-ко-воч-ка! Отсутствие логики! И кстати, этот след на стене. Вернее от разбитой барокамеры к стене, а оттуда к вытяжке. След крови. Как будто некая задумчивая уборщица Салли провела тряпкой, старательно размазывая этот след в дорожку... как будто что-то волокла от барокамеры к вытяжке. Патриция не увидела всего этого, но и того, что она заметила, оказалось достаточно, для того чтобы пошатнуть ее уверенность твердости пола под ногами. Старшая сестра, поднимаясь на служебном лифте на второй этаж, неожиданно увидела себя со стороны. Она выглядела как человек, которому всю жизнь говорили, что белое – это белое, что хлеб надо есть, а не лепить из него Микки Маусов. А теперь столкнувшись с чем-то, что не подходило под эти утверждения она чувствовала себя обделенной. Как будто потеряла ключи от машины и теперь придется добираться до дома на чем бог пошлет.
– Это же больница, святое место...  зачем нужно было устраивать здесь Вудсток, – бормотала она, не отнимая пальца от кнопки второго этажа. Палец побелел, и если лифт сейчас не остановится,  она вдавит эту кнопку и та вылезет с другой стороны кабины. Лифт остановился. Она оторвала палец, вышла из лифта и направилась по коридору к кабинету главврача. “Что я ему скажу?” – думала миссис Клепик. “Извините, доктор Стилл... но мне кажется, кто-то залез в вашу лабораторию...”
“Кто залез?”
“Я не знаю... через дверь, наверное”.
“Что-то украли? Вы были там? Как барокамера?! Да отвечайте же, наконец!”
“Ба... ба... барокамера разбита!”
“Что-о-о!!!” – в ее ушах зазвучало это “Что-о-о!!!” так ясно, как если бы Стилл находился у нее за спиной. Пат остановилась. Покачалась из стороны в сторону и пошла дальше. Со стороны ее походка напоминала походку человека неплохо принявшего на грудь.
“Он меня убьет! Он меня убьет, а если не убьет, то уж уволит – это как пить дать!” – думала старшая сестра, подходя к двери Стилла. Ей вдруг стало как-то зябко и она вздрогнула.
“Ответьте мне на простой вопрос, миссис Клепик, где вы были, когда Все это про-изошло? А?!”
“Мне было не до барокамеры, мистер Стилл. Пришел свежий “Пентхаус” с фотографией голого Ричарда Гира и я... ну в общем, мне было некогда!”
“Она терла своей рукой между ног, мистер Стилл, пока вашу барокамеру разбивали преступники, она терла себя...”
“Салли, а вы что здесь делаете?!”
“Я перс божий, и пришла указать на блудницу, которой не место в доме, где Господь дарит жизнь, совершая величайшее из чудес!”
“Да, теперь я вижу, что девять лет назад я был слеп как крот. И вместо порядочной женщины взял на работу Блудницу! Теперь я вижу!”
“Я не блудница, за все годы у меня не было ни одного мужика! Я чище вас всех!!!”
“Возжелать, значит поиметь!”
“Точно, Салли! Возжелать, значит поиметь! Гоните в шею эту шлюху. Пусть моет полы в какой нибудь психушке, а вы, Салли, займете ее место. Вы – порядочная женщина!”
“Я девственница!”
“Блудница!”
“Я невинна, можете проверить!”
“Возжелать, значит поиметь. Во-о-он!!!”
Она нажала на ручку. Заперто. Патриция постучалась и снова подергала ручку. “Наверное, ушел на обход” – подумала она, хотя знала, что вечерний обход будет только через час. Она неожиданно почувствовала, что обязательно должна войти. Что-то звало ее, что-то ей приказывало это сделать. Ключ был. Нельзя управлять беременным кораблем, когда его паруса наполняет недоверие друг к другу. Она вставила ключ в замок и открыла дверь. Здесь было холодней. Намного холодней, чем в коридоре.
Стилл изучал потолок мертвыми глазами. Лицо его опухло и посинело. Пальцы намертво вцепились в шею. Розовая пена начала подсыхать, оставляя после себя изображение кровавых пятен.
Ужас промелькнул в глазах Пат за какую-то долю секунды, сменившись оглушающим спокойствием. В ее голове лопнула какая-то очень важная струна, перегорели очень нужные пробки. Навсегда! Она еще раз посмотрела на остывшее тело главврача и подошла к окну. Постояла немного, затем резко обернулась к Стиллу и убежденно сказала:
– Ни одного мужика, понял, ублюдок, ни одного. Я девственница.
Спиной вперед – солдатиком, Пат вылетела из окна. Молча.
Люди иногда падают с шестнадцатого этажа и ничего – встают и идут по своим делам. Это, конечно, если они не падают на голову. А тут... Всего семь метров. Патриция Клепик, старшая сестра частной поликлиники Стилла, упала прямо на голову. Точнехонько! Темечком об асфальт. Перед сидящими на скамейке пациентами. Ее черепная коробка разлетелась, как гнилой арбуз и мозг забрызгал стекло первого этажа. По другую сторону стекла Салли мыла пол.
Увидев распростертую в нелепой позе старшую сестру за окном, она улыбнулась и прошептала себе под нос:
– БЛУДНИЦА.
Господь покарал несчастную за то, что она забыла про честь. Для Салли все это было ло-гич-но. Все правильно. Так и надо. Спасибо, Господь!
Она отжала тряпку, снова намотала ее на швабру и продолжала тереть выложенный мозаикой пол. Все правильно! Спасибо, Господь!


*   *   *

Артур Лотлингер уехал из больницы до того как она превратилась в морг для доктора Стилла и старшей сестры Патриции Клепик. Он не знал о происшедшем, так же как не знала об этом сестра Сандра Уолш, которая сидела сейчас с ним рядом на пассажирском сиденье его “Форда”.
Это было великолепное трио. Он – Лотлингер, доктор Стилл и Сандра. Правда, док появлялся  в операционной только когда случай был серьезным и требовал вмешательства настоящего мастера. Так он обычно присылал из своего персонала. Руби или Клиффа. Хорошие ребята. Замечательные врачи, но больше всего Артур любил работать со Стиллом. Он ждал, когда случится что нибудь достаточно серьезное, для того чтобы вновь ощутить себя частью великолепного трио. Когда они работали, слов было не нужно. Они понимали друг друга почти мысленно. Сандра следила за приборами и подавала инструменты, он ассистировал Стиллу. Все было прекрасно, пока не появилась эта темнокожая. Какой бес нашептал ей адрес их поликлиники? Теперь, наверное, Стилл откажется от его услуг в проведении тяжелых родов. Уволить – не уволит, но откажется наверняка. И все из-за чего – из-за срыва! Ну подумаешь, закричал он! Когда увидел щенка. Любой бы закричал. Вон, Сандра вообще в обморок грохнулась. Не всем же быть такими стальными как Стилл. Ха! Каламбурчик. Артур старался отогнать неприятные мысли, но они не собирались с ним расставаться. Наобо-рот, вытягивая новые и новые подробности родов Изабель Клинтч. Ужас какой-то! невероятно, как такое может произойти с обычным человеком? А такая уж обычная эта негритянка. Он не знал. Да и не хотел знать. Артур был рад, что его смена закончилась. В последние несколько дней он покидал поликлинику с чувством огромного облегчения.
Чтобы как-то развеяться он положил руку на коленку Сандры, которая напряженно вглядывалась в шоссе номер шестьдесят пять, по которому они ехали. Сандра вздрогнула и посмотрела ему в глаза. В ее взгляде Артур увидел какое-то умоляющее выражение, от которого ему стало не по себе.
– Что с тобой? – спросил он, косясь на дорогу.
– Ничего, – бесцветный, пустой ответ.
– Не ври. Я же вижу, что с тобой что-то происходит. Что-то беспокоит  тебя.
– А тебя ничего не беспокоит?! – в ее ровном голосе он уловил нотки зарождающейся истерики. Он взял ее за руку.
– Сандра...
– М-м-м...
– Сандра, не думай об этом, не мучай себя догадками.
– Арти, это не человек. Понимаешь ты это или нет? Разве такое возможно?
Он знал, что невозможно. Но ответа, правильного ответа на все вопросы не было.
– Стилл разберется с этим. Давай сменим тему, пожалуйста...
Сандра вздохнула и прижалась к его правому плечу. Он почувствовал тепло ее груди и как всегда, когда ощущал ее близость подумал, что счастлив. Счастлив, не смотря ни на что. Лотлингер обработал Сандру на второй неделе, после того как устроился в поликлинику. Его жизненное кредо было – ни к кому и ни к чему себя не привязывать. Кредо лопнуло, Сандра осталась. Она переехала к нему через три месяца, и если до этого он ее только потрахивал, то после того как они стали жить вместе, страсть превратилась в какое-то сумасшествие. Которое, впрочем, не утомляло ни того, ни другого. Они не были женаты, и может поэтому уже четыре с небольшим года были вместе. Ссоры, конечно, были – как без них? Но оканчивались они всегда либо безумным сексом, либо совместным обжорством на кухне. После чего все равно наступало время безумного секса. А ссора, поджав губы и сопя от недовольства, что о ней забыли, удалялась в тень, чтобы в следующий раз выскочить с надеждой на победу.
– Я не могу об этом не думать, Арти! – сказала она тихо. – Что произошло с этой женщиной? Что? Знаешь, что волнует меня больше всего...
– Ну...
– Кто отец этого... этого... – она в замешательстве замолчала.
– Кстати, Сандра, такие случаи уже известны, я тут заглянул в справочник Сторинжера. В 1955 году одна дамочка умудрилась родить ящерицу. Мертвую, правда. А одна девица из какого-то полинезийского племени родила поросенка. Так что ничего удивительного...
– Но крылья, Арт, эти крылья!... Они.
Он довольно грубо оборвал ее:
– Хватит! Я не хочу ничего больше об этом слышать. – Сандра недоверчиво посмотрела на него и облокотилась на стекло со своей стороны. Артур почувствовал, что допустил ошибку:
– Извини, извини, пожалуйста! Понимаешь, все это порядком меня уже достало. Я вторую ночь подряд вижу одни кошмары. И, кстати, ты заметила – мы не занимались любовью уже два дня? М-м? – он улыбнулся и подвигал бровями. – Может остановимся– вон в том леске?
– Поехали домой.
Артур тяжело вздохнул и закурил сигарету.
– Ты в курсе, что у многих беременных женщин проявляются так называемые прихоти?
Кивок.
– То им захочется ананасов с горчицей, то мела?
– Куда ты клонишь? – она удивленно на него посмотрела.
– Может у миссис Клинтч тоже была такая прихоть, – с невозмутимостью нашкодившего мальчишки продолжал он. – Только вместо ананасов  и мела ей захотелось сочных кусочков урана? Вот облучилась, плод мутировал а-ля-хоп! Готово – новый уродец для Кунсткамеры.
– Ага, а уран она купила в близлежащем супермаркете?! – поддакнула Сандра.
– Нет, на рынке. На рынке он свежей, да и витаминов побольше.
Они в голос рассмеялись. Тучка ушла. Ветер взаимопонимания и любви прогнал ее.
– Ну, так как на счет лесочка... а?!
– Нет, дорогой, давай все-таки двинем домой. Я чувствую себя сегодня такой разбитой.
– Двинем! Обожаю, когда ты так выражаешься. И на сколько разбитой ты себя чувствуешь? Неужели трах-трах опять отменяется?
– Посмотрим, посмотрим, – игриво ответила она.

Через пару миль у “Форда” отказали тормоза. Педаль просто провалилась в пол как будто с той стороны и не было ничего. Сначала Артур ничего не заметил, но когда Сандра поцеловала его в ухо, она знала, что это его заводит, он решил притормозить, чтобы ответить ей тем же. И тут он обомлел: педали не было. Лотлингер отодвинулся и посмотрел под рулевую колонку. Шляпка педали раскачивалась и подпрыгивала, повторяя движения всей машины, лежа на полу всей плоскостью.
Когда он выпрямился, Сандра, увидев его побледневшее лицо, взволнованно спросила:
– Что?
– Тормоз... он... он оторвался.
– Как? – ошарашено спросила она.
– Я не знаю как, но его нет! – крикнул Артур.
– Успокойся и думай, что можно сделать, – Сандра призвала на помощь все свое самообладание. Дорога стелилась ровной лентой и встречного движения не было. Слава Богу! Артур подергал ручной тормоз. Ни с места. Вынул ключ из замка зажигания. Полез рукой под приборный щиток и выдернул все провода, которые только смог нащупать. Переключил передачу вниз. Ничего. Все тоже ровное гудение мотора на четвертой скорости. Все это он проделал механически, собрав в кулак всю свою волю. Но когда скорость начала увеличиваться и стрелка спидометра стремительно поползла вправо, воля оставила его, и он заплакал. Потом повернул лицо к Сандре и сказал:
– Мы в дерьме, дорогая! В полном дерьме, – руль вырвался из его рук и вывел “Форд” на встречную полосу. Там его заклинило. Насовсем. Скорость росла и скоро уперлась в критическую отметку. Сто восемьдесят миль в час. Сандра закрыла глаза и прошептала: “Я знаю, кто это устроил”. Артур опустил глаза и обнял ее.
– Смотри, – она вдруг показала пальцем на датчик горючего. Бензина оставалось меньше чем на милю. В их глазах засветилась надежда. Вдруг бензин кончится и машина остановится. Вдруг им повезет.

Им не повезло. Съезжая со следующего холма синий “Форд” врезался в поднимающийся на холм “Ниссан-Патрол”. Никаких киношных взрывов, просто куча железа. Киш миш. Никто не остался в живых.
Сержант дорожной полиции, прибывший на место аварии первым, блевал, полчаса, когда увидел, что осталось от пассажиров, находящихся в центре этой апокалиптической скульптуры, под названием “Японский и американский автомобильные рынки в крепких объятиях взаимопонимания”.

В “Ниссане” ехал мужчина (как потом установили врачи, раскладывая человеческий гуляш по столу) средних лет, темные волосы, карие глаза. Номер был зарегистрирован на некого Самюэля Андерсона, доктора биологических наук, преподавателя университета в Бангоре, штат Мэн.

*   *   *

Когда рождается человек – его жизнь в утробе отрезается вместе с пуповиной. Это необходимо. Для того чтобы выйти на новый виток существования. Младенец, выношенный Изабель Клинтч, отрезал все пуповины, которые держали его. Или почти все. Мир распахнул объятия, но внезапно вздрогнул, почувствовав могильный холод. Неважно. Теперь... это уже не важно.


ЭПИЛОГ

– Ублюдок, я тебе яйца оторву, если поймаю!
И оторвала бы. Элеонора Халлик была крепкой женщиной. Весь ее облик говорил – перед вами самка, и не просто самка, а здоровая и сильная особь, которая в случае чего может и постоять за себя. Однако это не касалось постели, там она была женщиной. Такой, как вам заблагорассудиться ее видеть. Страстной и неуправляемой – пожалуйста. Холодной и покорной – извольте.
Элеонора была проституткой. И если не очень обращать внимания на по мужски скроенную фигуру, то вы могли быть уверены – ваши деньги зря не пропадут.
– Говнюк... – повторяла она, поднимаясь с земли и отряхивая с одежды осенние листья. Юбка была разорвана. Это было хуже всего. Она отдала за нее сорок пять долларов.
– Я тебе яйца оторву и засуну в твою поганую глотку! Понял!? – крикнула она в том направлении, в котором, как ей показалось скрылся насильник. Какой бес понес ее в Глайд-парк? Стояла бы сейчас на Оукленд-стрит: возле Гарриньон Отель и высматривала клиентов. Благо место это было за ней. Сволочь! Хоть бы червонец дал, и то бы не так обидно было.
А как ловко он ее сделал! Нож к горлу, шлеп, шлеп и готово. Только холодный как Санта Клаус. Как будто тебя сосулькой трахнули. А так ничего жеребчик! Интересно как он выглядит?
– Чтоб ты сдох, морозильник проклятый! – проговорила она улыбаясь и еще раз критически оглядев себя, побрела прочь, придерживая разорванную юбку одной рукой.
Если б было посветлей, она бы конечно заметила куда он убежал! Да по следам нашла бы. Такая темень, что и следов не видно.

Следы были четкие, как оттиск пальца в личном деле рецидивиста. Аккуратные, расходящиеся спереди дольки полукруга. Не надо быть следопытом, чтобы понять. Это копыта. Только ног не четыре, а две. И сзади колея примятой травы. Что-то волокли, видимо. Хвост, например. Следы уводили в лес и там, петляя, терялись из виду.

– Козлина, – проворчала Элеонора Халлик и направилась к дому. Надо переодеть юбку и на работу. Сегодня выходной. Если повезет – раскрутит за ночь пару клиентов.