Рассказка 6, ч. 1, Про жизнь

Полякову Михаилу Анатольевичу
со злобой  и досадою посвящается,  ибо лишь его
неутомимое ослиное упрямство и грязный бесчестный шантаж
способствовали выходу в свет этого во всех отношениях
безобразного и постыдного произведения, единственное
достоинство которого заключается в его абсолютной правдивости,
чего не скажешь о самом ПМА, да пошлют ему боги раскаяние!


Рассказка № 6, про жизнь, про смерть и про любовь
Часть 1-ая, про жизнь

Too much for my body, too much for my brain,
This kind of woman will drive me insane!
A. Young, M. Young, B. Scott

Жила когда-то на белом свете девица лет осьмнадцати именем Таня. Превыше всего в жизни ставила она свою девичью честь, гордилась ею, как некой диковинкой и берегла как самое дорогое сокровище. А ведь, как всем хорошо известно, девичью честь есть от кого оберегать. Много находилось желающих посягнуть на ее весьма аппетитные прелести, но Таня всегда была непреклонна и свято хранила невинность. «Всем мужикам одного только надо, - повторяла она вслед за своей дражайшей матушкой слова, в которых, следует признать, присутствует большая доля истины, - получат то, что им по природе их похотливой полагается, обрюхатят и сразу деру дают,  отправляются другую дурочку искать!».

Слова матушки утверждались на ее собственном жизненном опыте, а Таня была производным от этого опыта, и всю свою, прожитую до описываемых событий, жизнь воспитывалась в духе недоверия к мужчинам – всем без исключения. Однако, несмотря на то, что Таня всегда и сама высказывалась в подобном духе, повторяя дословно то, что ей твердили едва ли не с самого раннего детства, она все же не до конца верила в то, чему учила ее матушка. Таня не переставала мечтать о встрече с тем единственным, которому будет нужно не только то, чего обычно хотят мужчины от девушки, но и сам он сможет в ответ на ее снисхождение к нему  предложить что-нибудь не менее ценное. К примеру, огромный дом со всей прилагающейся роскошью, загородную виллу с бассейном и садом, поездки по иностранным курортам, шикарный спортивный автомобиль и многое-многое другое. Девочка Таня была убеждена в том,  что меньшего ее неземная красота не заслуживает.

Впрочем, Таню с ее наивными мечтами можно было понять: ведь к ее корыстной душе и недалекому уму прилагалось весьма недурственное тело, которое она вполне справедливо желала отдать подороже.  Оставался только один вопрос: где же искать того единственного, у которого будет все необходимое для ее счастья, и который, вне всякого сомнения, при первом же взгляде на Таню, положит к ее ногам свою жизнь и банковский счет? Ответа Таня не знала, но, тем не менее, дожив до совершеннолетия,  она так и не рассталась ни с девственностью, ни с иллюзиями.

Все Танины подружки и знакомые особи женского пола уже давно расстались со своей девственной плевой, как с нелепым атавизмом – чем-то вроде аппендикса, которым их по непонятной причине наградила природа. Одна лишь Таня не познала радостей секса, что не раз становилось предметом нелепых и глупых шуток окружающих, и вгоняло ее в краску. Но решимость Тани была достаточно твердой, а мечты о принце слишком уж вожделенными, для того, чтобы она находила в себе силы устоять перед давлением мнения окружающих, и иметь свою независимую точку зрения на этот деликатный вопрос.

Гораздо большей проблемой было то, что все же, несмотря на внешнюю холодность, в Тане бушевали, как в спящем вулкане, никому не видимые бурные страсти. Охватывало ее порой желание необоримое, и лишь подручными средствами удавалось на время загасить огонь сладострастия. Но об этом никто не знал,  за исключением только двух людей: матушки ее, заставшей однажды Таню в разгар борьбы с искушениями телесными; да подружки Вали, которой поверяла она  все свои маленькие секреты.

Валя же, расставшаяся с девственностью столь давно, что уже не помнила даже как это случилось, совершенно не понимала своей подруги. Относилась она к тому типу женщин, которых люди интеллигентные называют нимфоманками, а среди простого народа именуют их таким словом, которое в приличном обществе и произнести как-то неудобно.

Красотой Валя, мягко говоря, не блистала, была вульгарной, как прапорщик, обладала полным набором вредных привычек, и хозяйскими делами по дому вряд ли занималась. В дополнение к этому, будучи невероятно тощей, подобной по конституции тела своего спортивному велосипеду, она всегда несла в себе опасность наставить сексуальному партнеру синяков при ближнем контакте. Лицо ее с тонкими губами, горбатым носом и бегающими глазками было лишено всякой приятности. А довершала картину россыпь прыщей по всему лицу, служа убедительным  опровержением известного тезиса о том, что будто бы секс способствует чистоте кожи лица.

Однако же, несмотря на такую внешность, без мужчин Валя не оставалась, и пользовалась среди них большой популярностью, а вернее сказать – большим спросом с последующим потреблением. Неважно было то, что она совершенно не соответствовала идеалам красоты в представлении мужчин, главное – Валя сама интересовалась мужчинами, будучи женщиной современной и не несущей на своих худеньких плечиках тяжкое бремя иудо-христианских комплексов.

Зная о Таниных сексуальных страданиях, не раз Валя изумлялась ее ханжеской стойкости и стремилась обратить в свою веру. Как-то раз, Валя, в отсутствие строгой Таниной матушки, пришла к ней с подаренной каким-то очередным хахалем бутылкой коньяка. Девчонки выпили, поговорили о хахале, а там уже перешли и к мужскому полу в целом, обсуждая знакомых парней на предмет их привлекательности. Почти со всеми, о ком они говорили, Валя хотя бы раз, да была в интимных отношениях, и теперь рассказывала Тане о том, каков иной из них в постели, в кустах, на качелях, крыше или еще где, не упуская ни малейших пикантных деталей. Таня хихикала и заворожено слушала ее, представляя знакомых – порой таких степенных и, казалось бы, далеких от интима мужчин - в описываемых сценах.

- Вот с Сидором я бы тебе посоветовала, - под пьяными парами Валя взяла уже на себя роль сводни, - Вот где бугай так бугай! Вдует – мало не покажется! Силища огромная, тело потрясающее, струмент - вот как этот огурец… Нет, даже, как этот! – она взяла огурец покрупнее. - Что еще нужно женщине, чтобы приятно провести время?! Нет, ты вот скажи! Я хочу услышать: что нужно женщине для приятного время-мя-мя-мя-пре… пррровожде-ни-я?!

Таня с похвалой отозвалась о несомненных достоинствах Сидора, однако, категорически отказалась от его услуг, ибо, по ее мнению, указанный выше размер лишь один из многих атрибутов, составляющих облик идеального мужчины.  И даже не главный из них. Вот.

- Ну и дура! Ну на кой тебе нужно это глупое, ничуть не оправдывающее себя и вредное для здоровья воздержание? Зачем тебе этот бессмысленный аскетизм, если у тебя есть нормальная здоровая потребность? – спросила Валя.

- Распакованные девушки неинтересны красивым, молодым и богатым мужчинам! – краснея, заявила Таня.

- Ты забыла прибавить: мужчинам вот с таким вот струментом! – заржала Валя, снова взяв в руку полюбившийся ей огурец.

- Вовсе необязательно, - Таня бросила взгляд на огурец и покраснела пуще прежнего. И добавила, будто в оправдание, - да и любовь тоже быть должна…

- Ой-ой! Я сейчас заплачу! – с выражением брезгливости на лице ответила Валя. – «Любовь!» Да какая к чертям любовь?! Все мужики – это просто грубые животные, вся жизнь которых построена на удовлетворении низменных инстинктов. Любовь они придумали только для того, чтобы эксплуатировать женщин не только в сексе, но и в быту! Ты же помнишь эту скотину Димку, эту падлу, прогнившую до глубины своей бесстыжей бессовестной безответственной, да и вообще не существующей, души?! Что он мне когда-то говорил об этой своей любви – да я же просто с ума от него сходила. Я на все ради него готова была, всю себя до последней молекулы этому уроду отдала! Я же школу ради него бросила! Чтобы жить только с ним, мерзавцем окаянным…

Валя вдруг замолчала на полминуты, потом громко-протяжно вздохнула, налила очередную порцию стопаря, опрокинула разом все содержимое в рот и, не закусив, стукнула своим маленьким кулачком по столу.

- Ублюдок… Ушла жить к нему, как только позвал. Мать при каждой встрече рвала и метала, грозилась в суд подать; батя вообще не разговаривал, а мне все равно - только бы говнюк Димасик счастлив был! Сейчас как подумаю – ну что мне дали эти два года, которые прожила с ним? Только и знала: стирала, готовила, убирала. Ждала, когда с работы явится, ненаглядный мой. И все эти два года у меня был только один мужчина. А что же потом? А потом все банально – вернулась за зонтиком, а там уже Натаха, шалава дранная! И ведь пятнадцать минут назад он меня потреблял, и пять минут назад ее еще не было здесь! А вот ведь – уже вставляет! Э-эх, мать его перемать! И так и разэдак!

Валя повторила ритуал опрокидывания в рот стакана, крякнула и продолжила.

- И это, мать его за ногу, еще не всё! Он же меня целым букетом веселостей одарил. Я потом полгода лечилась. Да не боись! Всё уже в порядке!  Так что… с Натахой у него было не в первый раз, и, как показало дальнейшее расследование – не с одной ней кувыркался он, кобель недорезанный! Жаль, промазала я тогда, не всадила ему нож в самое сердце. Хотя… стоило бы потом еще тратить и в тюрьме годы свои молодые! Но хотя бы и шрам на память оставила о себе. Пускай вспоминает иногда! У меня шрам глубже – вот тут! – Валя что было силы гулко ударила кулаком в свою плоскую грудную клетку. – Эх, бахну еще стопаря!

Проделав вышеозначенное действие, Валя уставилась на Таню.

- А ты, дура, стремишься к так называемому семейному очагу! Хочешь быть домашней курицей! Хочешь, чтобы тебя нещадно эксплуатировали! Хочешь… - она хотела добавить еще что-то, но, видно, на этом ее мысль оборвалась, и она сказала, - ладно, кажется я уже невме… невменя… мням-ням…

Речь смялась и обратилась в поток нечленораздельных звуков. Засмеявшись чему-то, Валя встала из-за стола, схватила тот самый огурец, бросила его в сумку и пошла к выходу. Не попрощавшись, – вероятно уже находясь в режиме автопилота, - она вышла за дверь.

Таня, как то всегда и было,  когда дело касалось полового вопроса, не приняла слишком всерьез речи Вали:  не может же быть такого, чтобы сплошь все мужчины были негодяями, ни во что не ставящими Женщину?! А как же все эти обаятельные красавцы с томными глазами и обнаженным выбритым торсом из женских романов?! Там, в романах, если и находился негодяй, отравивший жизнь прекрасной даме, то появление красивого благородного юноши сразу заставляло ее забыть обо всех напастях в его пылких объятиях. После некоторых невзгод они, в конце концов непременно женились, и жили долго и счастливо: в согласии, богатстве и всяческом благополучии.

Несколько раз Таня приводила Вале примеры из прочитанных ею книг или просмотренных кинофильмов, но всякий раз подвергалась осмеянию. Валя едва на пол не падала от смеха, слушая выдержки из романов, а потому, Таня, в конце концов, перестала даже и упоминать об этом.

Нельзя сказать, чтобы Таня не думала, – особенно, когда ее припекало, – о выборе достойного ее красоты хотя бы временного любовника, покуда не появится тот самый единственный с толстым-претолстым кошельком прекрасный принц. Но все знакомые мужчины казались ей натурами мелкими, лишенными не только банковского счета, но также и добропорядочности, и изысканных манер, и, главное, - восторженного отношения к прекрасной даме и самозабвенного преклонения перед ее красотой.

Так и жила Таня, ожидая и мастурбируя.


А между тем, был один юноша именем Миша, который, пылая страстью к прелестям Тани, мечтал о слиянии с ней в любовном экстазе.  Было это для него едва ли не навязчивой идеей, которая преследовала его многократно на день. Особенно туго приходилось Мише, если ему выпадал случай встретить Таню на улице. Каждый раз он неизменно пытался заговорить с ней, стараясь вызвать в ней если и не ответные чувства, то хотя бы симпатию. Она же разговор поддерживать не желала, и чаще всего грубо обругав, скорым шагом уходила прочь; а порой – когда бывала в добром расположении духа – жестоко насмехалась над его одеждой и манерой разговаривать. Само собой разумеется, что он потом весь оставшийся день мучился, вполне справедливо осознавая себя жалким ничтожеством и полным неудачником..

 Хотя, сколь бы странным это ни казалось, его страсть к Тане ничуть не мешала ему активно ухлестывать за каждой юбкой. Да так, что всем он был известен, как заядлый бабник. Тем не менее, несмотря на такую активность, он также – как и Таня - был девственником, но вовсе не по той причине, что желал сберечь свою непорочность для будущей супруги. Просто никто ему не давал. Даже Валя. Как-то в один ноябрьский вечер она, страдая от скуки, приняла его предложение посидеть за стойкой бара; но позволила ему лишь пощупать себя за разные заинтересовавшие Мишу части тела в обмен на стаканчик виски. Он, не теряя надежды, намеревался уж было налить Вале еще порцию да тащить ее в туалет, чтобы провести своего дружка по хорошо проторенной до него дорожке, но тут к его спутнице подошел какой-то культурист с полурастегнутой ширинкой, и она сразу потеряла к Мише всякий интерес.

Да, Миша был не столь широк в плечах, и ростом был на четверть ниже, чем эта гигантская гора мускулов, да и рожа Мишина не столь породисто благородна, а потому реакция Вали была вполне естественна. Но от этого было даже как-то обиднее: что ж я, человек второго сорта?! - обиженно думал Миша, сидя рядом с ними. - Да если б надо – я б еще пару стаканов заказал. На большее, конечно, моих финансов не хватило бы, но ведь и этого было бы достаточно!»

Между тем, культурист, вместо дешевого виски заказал для Вали бокал с выпендрежными украшениями, наполненный каким-то дорогущим коктейлем с замысловатым названием, огромную порцию мороженого со свежей клубникой (и это в ноябре!) и в придачу сигареты. Посчитав свою часть обязательств выполненной, культурист принялся так тискать Валю, что удивительно как у нее кости не трещали.

Глядя искоса на эту картину, происходившую у него под самым носом, - поскольку Валя не стала утруждать себя поисками нового места подальше от отвергнутого ухажера, -  Миша заказал себе стакан самой дешевой водки. «Вот такие вот они, эти бабы! – злобно думал он, - только о деньгах и думают! Продажные твари! А я?! – неужели я хуже лишь оттого, что имею меньше денег, чем этот мерзавец?!».

Миша выпил еще стакан, после чего, рассудив, что не зря же он тратился на виски, протянул руку и положил ее на тощую Валину задницу. Настроение при этом ненамного, но улучшилось. Валя, уплетая мороженое, глядела на висящий в углу телевизор, полностью безучастная к тому, чьи руки и что делали с ее телом. А Миша, раззадоренный алкогольными парами и  сексуальным возбуждением, расхрабрился и принялся уже вовсю поглаживать Валины ягодицы, тихонько улыбаясь сам себе. Впрочем, длилось это недолго: его рука неожиданно столкнулась с рукой культуриста, и тут же была крепко схвачена за запястье.

- Ты еще что за чмо? – грозно спросил культурист.

- Отпустите! Вы делаете мне больно! – визгливым голосом закричал Миша.

- Кто это, Валька? – повернулся культурист к Вале.

Та нехотя оторвала взгляд от телевизора, посмотрела на него, на Мишу, произнесла:

- Понятия не имею, - и снова уставилась в телевизионный экран.

Такой ответ можно было назвать приговором. Культурист самым унизительным для Миши манером вытащил его за шиворот на улицу, не  дав даже накинуть куртку, бросил в закоулок и там принялся хорошенько пинать его армейскими ботинками сорок седьмого размера. Миша скрючился клубком на земле, визжал и молил о пощаде, но культурист милосердия не проявил.

После очередного удара по голове Миша отключился. Лежал он, наверно, не слишком долго: замерзнуть не успел, и валявшуюся рядом куртку никто не украл. Он присел на земле, стараясь по ощущениям определить – не сломано ли у него что, и тут его внимание привлекли тени от лампочки за закрашенным белой краской окном туалета, которое находилось едва ли не на уровне земли. Хорошо просматривался силуэт головы, прислоненной к самому окну и худенькие плечи. Другая тень, не столь резкая, отстояла от окна дальше и была шириной на четверть окна с явно коротко стриженой головой. Тени ритмично двигались, при этом голова у окна периодически билась лбом в стекло, грозя разбить его.

Миша, оскорбленный до глубины души, с отвращением глядел на этот бесстыдный театр теней, узнавая его действующих лиц. Движения за окном становились быстрее, голова стукалась все громче, до слуха Миши стали доноситься громкие стоны. После произошедшей с ним пренеприятнейшей оказии, это сцена перед самым его носом, казалось жестокой насмешкой, подстроенной безжалостной злой судьбой, которой показалось мало тех физических и моральных страданий, которые Миша пережил в тот вечер. В те мгновения в душе его росло желание смерти Вале, ему хотелось, чтобы окно, не выдержав ударов, разбилось, Валя по инерции подалась бы вперед, а стекло сверху упало бы прямо на ее тоненькую шейку и отделило ее глупую голову от ее продажного тела. Однако,  ничего такого не происходило, хотя удары головой в стекло становились заметно громче. Обозленный Миша уже начал озираться в осенней вечерней тьме в поисках чего-нибудь тяжелого, чтобы самому реализовать свою кровавую фантазию, но тени за стеной уже закончили свое срамное дело, и отошли вглубь туалета, исчезнув из поля зрения.

В тот холодный ноябрьский вечер Миша познал женское коварство и продажность – не из драматургами для развлечения пьесок сочиненных, а на собственной побитой шкуре в виде кровоподтеков и шишек отпечатанные.

Этот случай был далеко не единственный, когда женщины обходились с Мишей некрасиво, или же он бывал из-за них жестоко бит. Но в тот раз самолюбие его пострадало особенно сильно, и он окончательно решил, что все женщины – продажные твари, созданные дьяволом для того, чтобы морально и физически издеваться над бедными мужчинами. Но, как это ни удивительно, несмотря на этот однозначный и решительный вывод, внешне поведение Миши ничуть не изменилось: он по-прежнему цеплялся к каждой юбке и по-прежнему бывал  бит из-за этого. Не изменилось и его отношение к Тане, хотя было совершенно очевидно, что в ее рейтинге претендентов на сердце он занимал едва ли не последнее место, и шансы его на обладание прекрасным Таниным телом равнялись практически нулю.

Но Мишу Танина холодность ничуть не смущала. Он вообще был неисправимый оптимист, сколько бы жизнь, опыт, девки и крепкие кулаки их ухажеров не пытались убедить его в обратном. Другой бы уже, получив столько отказов, сдался, стал бы неврастеником, одиночкой с комплексом неполноценности, избегающим дамского общества; или же злобным маньяком, насилующим и убивающим женщин в отместку за их насмешки и отказы. Но Миша только закалялся, становился все нечувствительнее к  наносимым ему подлыми шлюхами обидам и шел дальше по жизни,  лелея надежду на светлое будущее.

Однако, если такая позиция и помогала легче переносить удары судьбы, то практически пользы от нее было мало. Миша уже закончил училище и поступил на работу, но по-прежнему был девственником (что, как известно, для мужчины является позором, и тем бОльшим, чем старше он становится),  а Таня, которую он желал более всех девушек на свете, им даже не осязалась, не говоря уже о большем.

Впрочем, как ни силен человек, а ему всегда надо иметь рядом верного друга, готового поддержать в трудную минуту и дать добрый совет. Для Миши таким другом был Йося Рапопорт, гитарист местной группы, играющей металлическую музыку в самой бескомпромиссной, жесткой и злобной форме. Слушая песни о том, как ужасно живется на белом свете, даже такой оптимист как Миша, порой едва не впадал в отчаяние за судьбы человечества и думал: до чего же мелочны его собственные проблемы по сравнению с мировой глобализацией, потеплением климата земли, засильем корпораций и духовным рабством человечества, страдающего под властью лицемеров.

К самой же подобной музыке он был совершенно равнодушен и ходил на репетиции только потому, что Йося проводил там большую часть свободного времени.

- Все мои беды из-за баб! – жаловался Миша как-то перед одной из репетиций, пока Йося настраивал гитару. – И на хрена они, если рассудить здраво, нужны? Стелешься перед ним ковриком для ног, тратишься на них материально, рискуешь быть избитым, а что получаешь в итоге? Ну, в лучшем случае – пять минут удовольствия, которые я так и не получил до сих пор. А в худшем - лучше и не говорить. Так, не лучше ли просто заниматься самоудовлетворением: собственная рука не станет требовать с тебя денег или чего еще, она всегда готова любить тебя, никого не станет на тебя натравливать…

- А еще рука не будешь жаловаться на головную боль, которая возникает у женщины, едва лишь скажешь ей о сексе, - раздался голос бас-гитариста Босса, лежащего рядом на полуразвалившейся кушетке, с лицом накрытым панамой, и до сих пор, как казалось, просто дремавшего. Босс был единственным из всей группы, кто был женат и уже успел родить двоих детей. – И еще она не возмущается, что тебе секс нужен якобы каждый день, хотя кувыркание в постели в лучшем случае было месяц назад. А также рука не прикидывается уставшей, чтобы отлынивать от супружеских обязанностей… Плюнь ты на этих баб, Миша, и лучше действительно занимайся самоудовлетворением! Сколько бы ты ни старался для них же, выкладываясь, как проклятый, эти неблагодарные жадные твари всегда будут недовольны! Всё им мало, мало!..

- К чему такие радикальные меры? – возразил Йося. – Без бабы никак нельзя. Об этом говорит и здравый смысл и сама природа. Миша, следуй зову природы и будет тебе счастье!

- Какое ж это счастье – получать по мордасам из-за бабы? – все так же лежа на кушетке, аргументировал Босс. – Или связывать себя на полжизни обязательствами и жить не для себя, а для существа, с которым ты предыдущие полжизни зачастую и не знаком был даже?! Знал бы я, Миша, в твоем возрасте те проблемы, что одолевают меня сейчас, я бы купил резиновую бабу и не мучился!

- А вот здесь мы уже вообще никакого голоса разума не слышим! – назидательно сказал Йося, покосившись на Босса, но обращаясь к Мише. – Всякое живое существо на этой планете озабоченно только двумя проблемами: самосохранением и размножением, то есть вещами, которые в целом направлены на одно - выживание всего вида. В том числе, и человек не является исключением. Не всегда он это делает осознанно, но все его действия и побуждения свидетельствуют в конечном счете именно об этом. Так что и смысл жизни человека, если подходить к этому вопросу непредвзято, и состоит в том, чтобы плодится и размножаться!  Так что, Миша, давай, бери свою Танюху, и размножайся! Наполняй собой Землю!

- Да я пока  как-то и не думал о размножении… - смущенно пробормотал Миша.

- Да ты вообще никогда ни о чем не думаешь, а потом жалуешься, что морду бьют! – недовольно махнул рукой Йося и забренчал на гитаре, демонстрируя тем самым, что разговор на эту тему продолжать не собирается.

- Да трахнуть он ее просто хочет, - произнес молчавший до тех пор другой участник группы Череп, настраивающий аппаратуру. – И всех делов-то… Верно, Миша? Оно и понятно – Танюха такая деваха, что я сам готов отдать свой антикварный «Стратокастер», чтобы вдуть ей... Хотя нет, - тут же задумчиво добавил он, - на «Стратокастер» она не потянет… А вот мою гитару отечественного производства я бы, пожалуй, отдал…

- На кой хрен ей твоя задрипанная гитара? – недовольно проворчал Йося.

- Как на кой? – удивился Череп. – Это же вещь – я за нее 50 баксов отвалил!

- Ну так что теперь? Играть она на ней все равно наверняка не умеет…

- Научится! – убежденно воскликнул Череп. – Хотя вопрос-то ведь даже не в этом, а в том, что ради такого роскошного туловища я готов чем-то пожертвовать.

- Мало жертвуешь!

- А что ж тратиться? – еще более удивился Череп. – Я ж только за один раз. По-моему, вполне приемлемая цена.

- Да-а-а-а… - протянул все еще валяющийся на диване Босс. – Ежели б просто для одного перепиха, а не связываться на всю жизнь, то можно и пожертвовать чем-то. Но 50 баксов за такую телку?.. С такими-то сиськами? Может, даже действительно девственницу… Маловато. Я бы дал все 130 зеленых, которые у меня от жены припрятаны!

- Точно! – поддержал Босса четвертый участник группы барабанщик Гера. – За такие сиськи не жалко и 150 отвалить!

- Кто больше? – решил сострить Миша, но его никто уже не слушал.

- Да ведь и не только сиськами она хороша!.. – воскликнул Гера, после чего и он и Босс, будто бы соревнуясь, начали, временами перебивая друг друга, восхвалять красоту юной девы. Вспомнили и стройные ноги, и то округлое в меру место, откуда эти самые ноги берут начало, и подтянутый животик с милым пупком, выглядывающим из-под короткого топика, и гордую осанку юной серны, и белокурые пряди волос на голове, и мягкую выбритость подмышек…

- Да тело как тело, - перебил их восторги Череп. – Вопрос не в этом. Я ведь не за стриптиз платить согласен. Тут главное другое: какова она в постели? Может, ляжет бревном, а ты все одно как с резиновой куклой…

- И то верно, хотя и не слишком существенно, - заметил Гера.

- А может, - засмеялся Босс, - Валя ее уже всему научила!

И приятели, у каждого из которых, кроме Миши, был секс с Валей - и порой не раз, начали делиться впечатлениями о ней. Мише, у которого с именем этой недостойной блудницы, были связаны только мрачные воспоминания, слушать это было не очень приятно. После получаса обсуждений Валиных достоинств и недостатков, перешли к ее сравнительному анализу с прочими девушками легкого поведения. Обычно, Миша такие обсуждения обожал, требовал мельчайших подробностей, похотливо хихикал и вставлял в рассказ скабрезные комментарии. Однако, сегодня он не был настроен на такие разговоры, к тому же начавшиеся с ненавистной блудницы – да сократит аллах ее полные греховных деяний дни! Так что, Миша через полчаса обсуждений поинтересовался: а не пора ли репетировать. Только тогда донжуаны спохватились и занялись тем, для чего собственно и собрались.

Пока они играли, Миша улегся на освободившийся диван и задумался о своей несчастной судьбе. «Ну что ж это такое! – с досадой рассуждал он под адский запил электрогитар, неистовые вопли и скрежет зубовный. – У всех жисть как жисть, один я неудачник какой-то… этот… как его… лузер! А эта Валька, вот ведь стерва, всем давала: этому дала, этому дала, этому дала, и о том, сцуко, не забыла – один только я, как всегда, остался при своих нереализованных интересах! Ну чем, чем я, в конце-то концов, хуже других?! Я ведь тоже человек, хотя и со многими недостатками… однако ж и не без достоинств! С Таней все ясно – только в моих мечтах она и будет моей, но как же остальные, даже некрасивые девки – почему они мне не дают! Так и помру девственником!». Мысль эта неожиданно привела его в ужас: «Как же это так?.. Человек ведь, как говорит Йося, только ради этого и живет, этим движется и существует, а я-то, выходит, так и не жил до сих пор нормальной жизнью биологического существа планеты Земля?! Что я смогу вспомнить, когда в старости буду лежать на смертном одре, на постели, никогда не смятой двигающимися в безумной страсти горячими телами двух (или более) любовников?! Что ж я - буду вспоминать, как мне из-за баб морду били? А оправдывают ли цель средства, если цель так и не была достигнута?..»

После репетиции, когда, распрощавшись с Герой, жившем в другой стороне, остальные пошли вместе к родным домам, на подавленное настроение Миши было, наконец, обращено внимание. Миша, обычно, рта не закрывавший, сейчас угрюмо молчал, хмуря брови и дергая себя за невыбритые волосы на подбородке. Причина такого настроения была понятна и без слов.

- Да брось ты, Миша, хандрить! – хлопнув его рукой по плечу, воскликнул Босс. – Бабы не стоят наших мучений! Едва они увидят, что ты дал слабину, как тут же заставят страдать еще сильнее… Мужчине, вообще, прежде чем начать с женщиной отношения, нужно пройти курс бойца спецназа, а после покомандовать ротой солдат-новобранцев, набранных из трудных подростков. Вот тогда, может быть, он и справится с таким норовистым, коварным и злобным существом, как женщина…

Миша с отсутствующим видом шел рядом, глядя себе под ноги, и, может, даже и не слушал, что там ему говорил Босс. А тот, видя, что остальные товарищи, затариваясь пивом, немного отстали, решил поболтать в свое удовольствие, не встречая ни с чьей стороны возражений.

- Баба она такая: сперва добрая и пушистая – одно удовольствие с ней рядом быть, и ласки тебе, и нежности всякие. В глаза так беззащитно и доверчиво заглядывает, будто ты один только на всей Земле ей нужен и никто другой для не существует. Но это поначалу, для затравки. А уж потом, когда заманит в свои сети да свяжет по рукам и ногам, только держись - становится хуже черта! Уж тогда она отыграется на тебе! Всю кровушку высосет! Вернет со многими процентами все свои ласки и нежности – страданиями нашими вернет! Не верь бабам, Миша. Они только кажутся милыми и беззащитными, - Босс был явно доволен, что за всю его речь его ни разу не перебили, и снова похлопал Мишу по плечу. -  Ты, Миша, слушай, что я тебе говорю. Жаль, мне в свое время никто не советовал держаться от женщин подальше…

- Врешь! – раздался сзади голос Йоси. – Дядя Юра тебе это говорил – я сам это слышал и прекрасно помню!

Начался обстоятельный спор, прерываемый лишь отхлебываниями из бутылок, о том, давал ли дядя Юра советы Боссу, а если все же давал, то что он на самом деле имел в виду под этим. У Миши уже трещала голова от несмолкаемой весь вечер болтовни, кратковременный отдых от которой состоял в прослушивании ураганной музыки, что, впрочем, тоже не способствовало мозговой релаксации. Распитие пива могло привести только к накалу страстей. И действительно – не прошло и пяти минут, как стали раздаваться призывы: изменить маршрут, сесть на троллейбус и ехать к вышеупомянутому дяде Юре, выяснить наконец мучающий друзей вопрос, а заодно и отведать знаменитого дядиюриного первача. «Как слеза! – орал во всю глотку, расхваливая качества первача, Череп. – Чист как слеза ребенка! Вот падлой-рэпером буду, ежели вру!..».

Миша прибавил шагу, надеясь оторваться от болтливых приятелей, и едва не столкнулся в полутьме с вышедшей из-за угла дома молодой женщиной, которая при ближайшем рассмотрении оказалась женой Босса Леной. Миша приостановился. Остановилась и Лена, глядя на приближающихся приятелей.

- Всё! Решено – сейчас же едем! – прокричал Босс.

- И куда ж это ты собрался? – холодно поинтересовалась Лена, которую от Босса отделяло уже не более двух метров.

Тот вздрогнул и едва не выронил из руки бутылку.

- Лена?.. Да вот… Домой собираюсь…

- А что это у тебя? Пиво? Пьяная морда! Жене надеть нечего, голая-босая по улицам ходит, а он пиво пьет!

Миша, уже двинувшийся дальше, на мгновенье с интересом оглянулся, но жена Босса была и одетая, и обутая.

- Ребята угостили! – оправдывался между тем Босс.

- Знаю я твоих друзей! Пьяницы и бездельники! Череп скорее сам будет угощаться за чей-нибудь счет!

- Можно и угоститься!.. – ответил на это несколько удивленный Череп. – Отчего ж и не угоститься, ежели друг предлагает?!

Тут Лена разразилась площадной бранью, ругая на чем свет стоит и Босса, и его друзей, и всех мужиков вместе взятых, которые все как один суть сволочи и мерзавцы. С пришедшей в ярость Леной лучше было не спорить – могла и лицо исцарапать, и ногой ударить во всякие чувствительные места. Йося и Череп, однажды имевшие неосторожность испытать на себе ее коготки, сочли за лучшее поспешно распрощаться с парой, оставив друга на растерзание его законной супруги. Босс с отчаянием, подобно оставленному на необитаемом острове, глядел им вслед, безвольно опустив руки, в одной из которых была зажата наполовину опустошенная бутылка с пивом, остаток которого ему так и не суждено было допить.

Миша с некоторым облегчением подумал, что хоть оставшийся путь до дома он пройдет в спокойном одиночестве, размышляя, по своему обыкновению, о превратностях жестокой к нему судьбы. Далеко позади до него доносился надрывный, чрезвычайно противный, фальцет Лены, затем в той же стороне раздался звон разбитой стеклянной тары. Он невольно оглянулся и, завидев при этом две бегущие к нему в полутьме фигуры, недовольно поморщился, узнав их.

Череп и Йося догнали Мишу и дальше уже шли по обе стороны от него спокойным шагом. Некоторое время стояла тишина.

- Ты, Миша, действуй, а не жалуйся! Букет роз подари и признайся сразу же на месте в любви, - вдруг заговорил Йося, будто бы они и не прерывали разговора о Тане. – Уверяю тебя: если в ее груди находится не камень – она не устоит перед тобой.

- Если бы все было так просто, - с неохотой произнес после паузы Миша, - то кто-нибудь, более искушенный в вопросах любви, давно бы уже добился таким способом ее благосклонности.

- Так может они сразу после первого букета и отступали! А ты дари букеты до тех пор, пока не добьешься своего! – убежденно воскликнул Йося.

- Это никаких денег не напасешься… - недовольно проворчал Миша. – И ладно б знать, что потрачу, сняв потом хоть малые дивиденды. Так ведь неизвестно – раскручу ее таки или нет?!

- Эх, Миша, экий ты меркантильный! – только и сказал на это Йося.

- А ты проститутку купи – и всех делов! Окупится моментально! – подал со своей стороны совет Череп.

- Связь с проституткой понизит его самооценку! – решительно возразил Йося. – И мало ли какой гадости он от нее подхватит! Потом на лекарства больше денег уйдет. А если герпес от нее поймает?!

Череп только плечами пожал: мол, мое дело предложить, а там пусть сам решает.

Тут уже и до Мишиного дома добрели.

- Вот что я тебе скажу, Миша, - вдруг неожиданно погрустневшим голосом тихо произнес Йося, немного помолчал и продолжил, - в жизни часто выпадает шанс для осуществления мечты… Знай, что, если есть у тебя мечта, даже какая-нибудь мелкая, глупая и завалявшаяся – иди напролом, если видишь шанс ее осуществить. Может, судьба посмеется над тобой при этом, но потом не будет мучений, что упустил этот шанс. И ведь, может, это ты посмеешься над той судьбой, которую пророчили тебе другие. И, в конце концов, именно когда мы идем напролом, наперекор судьбе, вот тогда-то серая жизнь и приобретает яркие краски. Тогда-то и вершатся в нашей жизни события, которые мы помним до самой гробовой доски.

Йося замолчал, видимо, опасаясь того, что сейчас его понесет, и в потоке словоблудия утонет главная мысль. Миша уныло выслушал эту напутственную речь, распрощался с приятелями, порядком надоевшими за вечер, и поплелся к себе.

Чувствовал он себя совершенно разбитым и опустошенным. Как будто не выходной у него был, а пахал он целый день, начиная с самого утра. Пребывая в таком состоянии, Миша полагал, что едва он ляжет в постель, как сон сразу же сморит его. Однако не спалось.

Тяжелые мысли помимо его воли одолевали Мишу и не давали заснуть, раз за разом возвращая к вопросу: есть ли у него шанс покорить сердце гордой красавицы? Миша прекрасно понимал мизерность своих шансов, и даже смехотворность самого предположения, что подобная девушка, обладающая такой массой достоинств, ответит любовью ему, простому фармацевту совершенно невзрачной наружности с не самой большой зарплатой. Он ругал себя, обзывая дураком, простофилей и глупым фантазером; приказывал себе перестать мечтать и, наконец, спокойно заснуть; пытался убаюкать себя шумом расположенного неподалеку завода, вслушиваясь в его монотонное гудение; испробовал даже старинный дедовский способ подсчета овечек. Все напрасно: семена надежды, посеянные в его разуме добрым другом, дали стремительные всходы, которые уже приносили плоды фантазий о будущей счастливой жизни.

Провалявшись до утра без сна на постели, Миша решился. Он рассудил, что чем так жить в постоянной неопределенности и страдать, лучше уж сразу сделать шаг навстречу судьбе. Всякое ведь может быть. А что, если Таня ответить ему взаимностью, хотя это и выглядит маловероятным? Но даже, если и откажет, он, по крайней мере, будет знать точно, что он - ненужный ей неудачник, и не будет больше мучиться тем, что упустил шанс. Принятое решение сразу успокоило его, и он провалился в сон.

Проснулся Миша уже за полдень, чувствуя себя свежим, бодрым и готовым к активным действиям. Все сомнения и колебания остались позади. Определив цель, которая способна была изменить всю его жизнь, он теперь не допускал и мысли, чтобы повернуть обратно. 


*   *   *


- Э-э-э, да ведь уже и утро настало! – воскликнула старушка. – А я-то думаю: чегой-то спать так охота? Глаза прямо слипаются! Так что, вы как хотите, а бабушка ложится баиньки!

Шахерезада Михайловна свернулась в кресле калачиком и тут же умиротворенно засопела.

- Ну вот – дрыхнет! – недовольно сказал Макоб. – А самое интересное – про секс – не рассказала!

- Ничего, - ответил на это Акоб, - сегодня к Азамату пойдем, посмотрим порнушку по видео. Смотреть намного интересней, чем слушать.

Макоб не мог не согласиться с таким доводом.

Отоспавшись в школе за партами, братья отправились на работу – толкать наркоту. Была суббота – как обычно в этот день торговля шла бойко, многие школьники закупались впрок на два дня, чтоб не скучать до понедельника. Братья продали почти все, что у них было, и сияли от радости. Настроение не испортил даже участковый Чудников, который тоже ведал об особых свойствах субботнего дня, и пришел взять свою долю.

Большая часть оставшейся прибыли братья потратили на закупку нового товара. Еще часть была направлена на погашение задолженности и уплату накопившихся процентов ростовщику Шамилю – он шутить с деньгами не любил, и братья предпочли бы лучше голодать, чем рисковать, проверяя его терпение.

В итоге осталось не так уж и много денег – если питаться скромно, то дня на три, не больше. Но братьям не хотелось портить впечатление от удачной торговли, и они решили хотя бы разок поесть, если и не с шиком, то хотя бы нормально, а потом уж и поэкономить. Пошли в «Каспий», купили целиком зажаренного барана и две бутылки водки. Выпили, поели. В общем, день удался. А ведь еще впереди у Азамата что их ожидало!

Придя к Азамату, братья немного удивились, обнаружив там десятка три людей. Гости были преимущественно бородатые и в головных уборах. Некоторые из них были почему-то в платьях и разговаривали между собой на совершенно незнакомом языке.

Поскольку все диваны, стулья и даже столы были уже заняты задницами ранее прибывших и более почтенных гостей, братьям Азамат предложил усесться на полу почти перед самым телевизором. Пробираясь к указанному месту братья замечали на себе настороженные взгляды некоторых бородачей, принюхивающихся к ним. Что-то им в братьях явно не нравилось, однако никто ничего не сказал, и они благополучно уселись перед телевизором в предвкушении жесткого порно.

Через некоторое время Азамат призвал присутствующих к тишине.

- Братья, - сказал он, - перед просмотром тех двух фильмов, ради которых мы и собрались здесь, я хотел бы предоставить слово профессору Гейдамалихману Джагахамединову. Он прочтет нам совсем короткую лекцию по истории.

На середину комнаты вышел профессор. С важным видом он сложил кисти рук и с пафосом начал речь:

- Сегодня, дорогие друзья, я хотел бы поговорить с вами об одном из древнейших народов мира, чье происхождение теряется в тумане далеких тысячелетий; о народе, слава о доблестях которого тротиловой мощью прогремела во всех уголках нашей большой планеты; о народе, который был избран Всевышним, чтобы нести его волю и стать костяком для будущей единой нации мира. Я говорю, как вы все уже, конечно, догадались, о лосфалосцах. Вот уже свыше полувека этот древнейший народ мира ведет борьбу с оккупационным  режимом и вот-вот одолеет его, сбросив ненавистную нацию в море. Именно этой борьбой – уничтожением оккупантов без различия пола и возраста в основном и известен сейчас этот благородный народ. Но мало кто знает, что именно этому народу принадлежит честь изобретения колеса, бронзы, водопровода, пороха и зубочистки. Именно его мореплаватели задолго до Колумба и викингов открыли Америку, и можно со стопроцентной уверенностью утверждать, что индейское население обоих американских континентов – это потомки лосфалосцев, поселившиеся на новых землях, а ныне угнетаемое американскими империалистами и их пособниками – конкистадорами. Но ничего, придет время и лосфалосцы, уничтожив ненавистных врагов и утвердившись на своей исконной родине, вплотную займутся проблемой освобождения своих заокеанских собратьев! Кстати говоря, именно ими был изобретен динамит и гвозди для бомбовой начинки…

Профессор все говорил и говорил… Братья совершенно ничего не могли понять в его речи, их глаза потихоньку слипались. И недосыпание, и скучная лекция сделали свое дело, и вскоре рассказ профессора об отважном народе и его борьбе проходил под аккомпанемент двойного храпа. Время от времени братьев тыкали ногами более сознательные соседи, они просыпались, но через время снова задавали храпуна. Младший, заснув, даже упал и стукнулся головой об пол, прямо перед профессором. Там он и продолжал посапывать и похрапывать до самого конца лекции. Профессор был столь великодушен, что разбудил его ударом ноги, лишь закончив говорить.

Наконец-то наступило время фильма. Братья протерли глаза и вперились глазами в телевизор, ожидая увидеть что-нибудь эдакое, невиданное ранее, изощренно-развратное. Однако, к их разочарованию, становившемуся все большим по мере просмотра, фильм был не порнографическим, и даже не эротическим,  а рассказывал о зверствах врагов тех самых лосфалосцев на оккупированных территориях. Братьям даже спать расхотелось – что же это такое? Азамат обещал показать нечто запретное, а вместо этого показывает ерунду какую-то!

Второй фильм оказался не лучше. Он повествовал о зверствах уже других оккупантов на исторической родине самих братьев. Братья, которых знакомые пейзажи навели на совершенно невеселые воспоминания, вообще упали духом и мысленно уже строили планы мести лжецу Азамату.

После окончания второго фильма профессор попросил не расходиться, поскольку, как он заявил, им заготовлен подарок для присутствующих. Братья, уже было двинувшиеся к выходу, остановились, лелея надежду, что все-таки не зря пришли. Они протиснулись поближе к профессору. А тот достал фотоаппарат, лосфалоский платок и автомат Калашникова, и предложил всем желающим за небольшую плату сфотографироваться, обернутым платком и с автоматом в руках.

- Все вырученные средства, - заверил профессор, - пойдут на обустройство нового, со всеми удобствами, можно сказать – эксклюзивного, 1674-го по счету лагеря для лосфалоских беженцев.

Идея сфотографироваться с автоматом братьям очень нравилась, однако делиться своими кровно заработанными деньгами с кем-то другим совершенно не хотелось. Они сами в некотором роде беженцы, однако, никто не помогает им выживать вдали от родины. Но хитрый профессор, видать, решил отомстить невнимательным слушателям своей лекции, и, даже не спрашивая, желают ли они того, схватил старшего, всунул ему в руки автомат, обернул его голову платком  и сфотографировал. Затем то же проделал с младшим. После этого профессор потребовал «небольшую плату», которая составляла почти всю сумму, выделенную на питание. Делать было нечего, пришлось платить.

Выйдя от Азамата, разгневанные братья дали выход своей ярости. Грязно ругая Азамата, профессора и лосфалоских беженцев грязными словами на почти чистом русском языке, они разорвали на мелкие кусочки коврик для ног перед дверью в квартиру Азамата. На темной, не освещенной фонарями, улице они увидели три припаркованных автомобиля. Уверенные в том, что они принадлежат гостям Азамата, а самая дорогая – наверняка профессорская, Акоб достал свой кинжал и искромсал шины всех двенадцати колес.

- Надо незаметно вернуться назад, - холодно произнес Акоб. - Я все-таки намерен вернуть мои деньги.

Младший тут же понял намек брата и полез в кусты. Через минуту он вернулся, держа в руках кусок металлической трубы.

- Вернемся как будто и не выходили, - сказал Акоб брату, поднимаясь по лестнице обратно к Азамату. – Профессор увидит, что ехать нельзя, а тут и мы подойдем, скажем: есть вопросы по теме этих… которые бомбы с гвоздями любят… фалосоны, что ли? Усыпим бдительность, а потом бьем сопровождающих – наверняка с таким баблом он не один будет.

Сон с братьев как рукой сняло. Они были бодры и полны решимости вернуть назад свои честно заработанные деньги. Их глаза яростно сияли под сердито сведенными к переносице лохматыми бровями, когда они переступили вновь порог Азамата.

В квартире было очень людно, и отсутствия братьев, и вправду никто не заметил. Акоб с Макобом, изображая доброжелательность, подошли к профессору и попросили рассказать поподробнее о славном лосфалоском народе. На лице профессора мелькнуло удивление – ведь его просили об этом люди, которые продрыхли всю лекцию. Уж не хотят ли эти хитрые рожи отобрать его туго набитый сегодня бумажник? Но присутствие трех дюжих охранников успокаивало на сей счет – в конце концов, это всего лишь мальчишки. Кроме того, профессор был из тех, кто обожает, чтобы его слушали, какую бы чушь при этом он ни говорил. А потому он с удовольствием начал рассказ о великом народе, изобретшем помимо прочего цемент, и построившем тысячи городов, один прекраснее другого…

Спустя 15 минут, выходя на улицу, профессор все еще болтал, не смолкая ни на секунду. Бородатые охранники, уже давно, похоже, сытые по горло профессорской болтовней, не проявляли никакого интереса к братьям, и уныло смотрели себе под ноги. Видя, что ситуация благоприятна, Акоб многозначительно посмотрел на брата. Макоб нащупал спрятанную в рукаве трубу и ждал.

Но тут совершенно неожиданно возле них с визгом притормозили две милицейские машины. Из них выскочили служители закона при полном вооружении и повалили всю компанию, включая братьев, на землю. Обыскав их и обнаружив у профессора и охранников оружие, а у братьев кинжал и трубу, милиционеры радостно попихали опять-таки всю компанию кирзачами и грубо покидали в воронок.

Всю недолгую дорогу до самого милицейского участка задержанным отпускались зуботычины, а как прибыли на место, то перед отправлением в кутузку, каждому из них было нанесено дополнительно несколько ударов дубинкой по чувствительным к боли местам. Избитые и морально подавленные, они развалились на нарах. Один профессор вел себя так, будто ничего не случилось. Немного поохав и потерев ушибленные места, он подсел на нары к стонущему Акобу.

- Так на чем мы остановились? Кажется, на изобретении велосипеда?

И он продолжал свое повествование о гениальном народе. Акобу, обезоруженному стражами закона, оставалось только смиренно лежать, стараясь уснуть. Но сон, ранее так некстати находящий на него, теперь не приходил.

А рассказ профессора заинтересовал одного из ранее прибывших сокамерников – крепкого немолодого человека с трехдневной щетиной и красным носом. Он слушал-слушал, а потом перебил профессора, сказав, что сам некогда служил в тех краях, выполняя интернациональный долг и безуспешно обучая тупых солдат дружественной армии летать на самолетах. Оказалось, что сокамерник – бывший полковник, изгнанный из армии, по его словам,  за то, что не поступился офицерской честью.

- А встречались ли вы с лосфалосцами? – живо поинтересовался профессор.

- Встречался… - не очень охотно ответил  полковник. – Этих лодырей в тех краях везде хватает…

Профессор сделал недовольное лицо, но полковника это ничуть не смутило.

- Гораздо более интересны были встречи с бедуинами, - продолжал он. – И я могу рассказать вам одну историю о том, как я познакомился с ними.

Обиженный профессор молчал. Но остальные сокамерники, включая братьев, уже, похоже, отвыкших спать по ночам, были не прочь немного развлечься рассказом бывалого воина.

Полковник, довольный тем, что оказался в центре внимания компании, громко откашлялся, уселся с ногами поудобнее на нарах и начал рассказ:

- Это случилось в далеком 1973 году. Над миром грозно сгущались тучи мировой катастрофы, и лишь мудрое советское руководство знало, как в очередной раз спасти нашу маленькую голубую планету…………………………………….

Утром братья уснули, и проспали почти целый день. К вечеру  профессору позволили сделать звонок и уладить все дело. Сам мэр приехал забирать его из кутузки. Громко возмущаясь и топая ногами, он с пафосом потребовал освободить светоча науки.

- Как вы могли так поступить со светочем науки?! – кричал мэр. – Это ведь человечище! Нам всем на него равняться надо! Я сам готов носить круглый год каракулевую шапку, чтобы только хоть немного быть похожим на этого титана мысли!

Всю компанию выпустили под честное слово, что они больше не будут ходить по улицам с автоматами. Профессор с мэром сели в машину и поехали веселиться, а братья, несколько досадуя на то, что деньги они так и не вернули, утешались тем, что при возврате личных вещей в кутузке, Макобу удалось стащить профессорский фотоаппарат. Его-то по пути домой и загнали знакомому за небольшую сумму, предварительно скинув содержимое на диск. Деньги были не ахти какие, но на чипсово-пивную диету на два дня должно было хватить.

Придя домой, братья к своему удивлению, обнаружили бабушку не в сундуке, а за столом, просматривающей свежий номер газеты «Правда». Рядом на столе стоял стакан со светлым чаем. В правой руке у бабушки находился надкусанный бутерброд.

- А, внучата! Здравствуйте! – весело посмотрела бабушка на внуков поверх очков. – Нет, вы только послушайте, что в стране творится! Это ж беспредел! Вот…

- Ты как выбралась, бабка? – грубо оборвал Акоб старушку, уже намеревавшуюся зачитать статью, разоблачающую закулисные игры власть предержащих.

- Господь помог, внучок, все – Господь! Пропала б ужо давно без Божьей-то помощи! Хвала ему и благодарение! – старушка перекрестилась.

Акоб осмотрел сундук – замок из него был вырван с корнем.

- Кто сломал замок? – зло спросил он.

- Так ведь друг ваш заходил. Вас все нетути и нетути. Я уж беспокоиться стала: не случилось ли чего с любимыми драгоценными внучатами? Может – не приведи Господь – беда какая приключилась? Уже в милицию позвонила бы, да токмо где ж я телефон у сундуке-то возьму? Так вот и ляжу себе, беспокоюсь!.. Ох, и напереживалась же я!..

- Бабка, - кипя от злости спросил Акоб, разгневанный порчей имущества, которое должно было б в скором времени перейти ему по наследству, - не испытывай мое терпение! Кто сломал замок?

- Так ведь я ж говорю: друг ваш. Увидел меня в сундуке, да как заорет чтой-то на своем нерусском! И бегом из квартиры!

- КТО?

- Да почем же я знаю? – удивилась старушка. – Он ваш друг, не мой. Видела его как-то на рынке, мясом торговал. Мордяка у него такая еще откормленная. Кстати, иконку мою зачем-то упер. Так вы бы дали свою пока во временное пользование.

Братья в ужасе кинулись к шкафу, где у них была припрятана икона из Цхинвали. Она оказалась на месте. Братья, укрытые холодным потом, вздохнули с облегчением. Азамат, видать, не успел добраться до шкафа.

- Не получишь никакой иконы, бабка! – ответил уже немного повеселевший Акоб. – Ты вон белый хлеб с маслом ешь, а мы тут чипсами питаемся.

- Так ведь соседка угостила! Говорит: чёй-то ты, Михайловна, исхудала. Возьми хоть хлеба буханку да маслица полкило. День такой сегодня – принято милосердие проявлять! – Шахерезада Михайловна перекрестилась на икону, которую Макоб держал в руках. – Я вот и вам оставила – как же я родную-то кровинушку обижу?! Вон на полочке берите.

Совсем уже довольные братья начали отрезать ломоти хлеба и намазывать их сантиметровым слоем масла. Бабушка налила им из самовара горячего чая  и, покуда они скромно трапезничали, зачитала им из газеты статью о политических проститутках. Дочитав, она уже намеревалась перейти к следующей статье – о происках американского империализма, как тут Акоб оборвал ее.

- Ты, бабка, лучше рассказывай про Мишу и Таню. Только, надеюсь, на этот раз будет интересней. А то – ни секса, ни насилия. Никого не убивают, не режут, не насилуют… Какая-то мелодрама бабская получается!

- Так ведь история про любовь! – удивленно ответила старушка. – Какие ж тут убийства и насилие?! Тут надоть говорить об аромате свежераспустившейся розы, с которой поэт сравнивает свою юную возлюбленную, о песнях соловья в летнюю ночь, о полных страсти поцелуях под полной луной!

- Ладно грузить, бабка! – возразил Акоб. – Никакой любви нет!

- Как это так нет?! – изумилась старушка.

- Есть только половой инстинкт! – подал голос Макоб, дожевавший очередной бутерброд.

- Э-э, какие ж вы еще молодые и неопытные, жисти не знаюшчие! – воскликнула старушка. – Слушайте же дальше историю о Мише и Тане, которая - надо непременно вам напомнить - имела место быть в реальной жизни. И тогда вы, дослушав ее до конца, поймете, что есть на свете любовь.

- А секс и убийства в твоей истории будут?- спросил Макоб.

- Эх, внучок, какая ж история о любви - и без секса! – ответила старушка. – Я ведь тебе не сказочки какие тут сплетаю! У меня все как в жизни: где любовь – там и секс! Ведь какая любовь без секса! Да и секс какой без любви?! – ежели об этом пошла речь!

- Давай уже рассказывай, старая болтунья! – приказал Акоб, и бабушка, глубоко вздохнув, продолжила свое повествование о Мише и Тане.


*   *   *


Пока Миша, прилизанный и надушенный, в строгом костюме и надраенных до блеска ботинках, с букетом роз направлялся к Тане, обдумывая речь, которую он намерен был перед ней произнесть, она занималась своим любимым времяпрепровождением – любовалась в зеркале на свое голое (прости, Господи!) тело.

Таня восторгалась своим телом, считая его верхом эстетического совершенства, превосходящим в своей гармоничной завершенности все созданные ранее каноны античной красоты и современных стандартов. Ее восхищение перед своими формами не ведало границ и принимало формы некоего религиозного поклонения, а любование в зеркале перерастало в нечто, сходное со священнодействием.

Хотя проделывала она это едва ли не ежедневно, но каждый раз, глядя на свое отражение, она приходила в совершеннейшее упоение от своей, как ей казалось, идеальности. Следует заметить, что всякий раз при этом Таня испытывала страх перед последствиями употребления пирожного или иного калорийного продукта, перед котором она не смогла устоять накануне.

Раздевшись, Таня, прежде всего, долгим оценивающим взглядом сверху вниз осматривала полностью свой фасад. Затем, повернувшись боком, смотрела, не увеличилась ли прослойка жира на животе, при этом довольно поглаживая его рукой. И, наконец, развернувшись к зеркалу спиной, с замиранием сердца высматривала на своей, пардон, заднице следы коварного целлюлита. Весь этот просмотр проходил не без внутреннего волнения – Таня очень боялась, что потеряет свою физическую форму до того, как встретит прекрасного принца.

Но каждый раз после самоосмотра она с облегчением вздыхала, удостоверяясь в том, что по-прежнему является самим совершенством. Налитая зрелая грудь была все так же упруга, длинные ноги так же стройны, живот - как и прочие части тела - без признаков излишнего жира, а круглый зад не нес на себе не малейших признаков деформации. Довольная собой, Таня уже не без удовольствия любовалась на свое отражение, потихоньку приходя в состояние религиозного экстаза.

- Умопомрачительное тело! Ну как можно им не восторгаться! – начинала рассуждать она. - Недаром мужики так и увиваются вокруг меня. А если бы они меня и голой увидели, то просто попадали бы в обморок от восхищения! А женщины полопались бы от зависти!

Она с сожалением думала о господствующем в цивилизованном обществе вот уже несколько тысяч лет комплексе, связанном с обязательным ношением одежды вне дома. Ведь, по ее мнению, люди теряли несравненно много, не имея в полной мере возможности полюбоваться ею. Оставалось только показывать себя перед публикой частично: в той мере, в которой общество допускало это, да и то, стараясь не переходить границу, за которой приличная девушка уже перестает быть таковой. Так что, как ни хотелось Тане явить себя миру во всей красе, она на это решиться ну никак не могла!

Свое стремление к публичному оголению Таня  выражала в весьма скромных проявлениях. Было некогда время, когда любила она в летний денек улечься голой перед открытым окном, подставив свое тело под жаркие лучи солнца. Окна ее комнаты, находящейся на пятом этаже, выходили на пустырь, так видеть ее никто не мог, и она пролеживала часами, порой читая свои глупые женские романы, а, порой просто прислушиваясь к разговорам людей у подъезда, которые и не подозревали, что на пятом этаже лежит роскошное голое тело. Этой мыслью Таня просто упивалась.

Таня в то время для поддержания хорошей формы занималась плаванием, посещая бассейн. Девчонки из ее группы бесились от плохо скрываемой зависти, поглядывая в душе на ее полностью загорелое безупречное тело, и называли, фыркая, нудисткой, придавая слову этому явно негативный характер. Но Таня только улыбалась: несмотря на то, что она была совсем молода и не обладала большим умом, все же она уже постигла ту истину, что женщина почти всегда ненавидит другую женщину, если та красива – и чем старше завистница, тем сильней ее враждебность. Она будет выискивать в красавице недостатки, чаще всего такие, которых там не было и близко, и всякий раз завидев более одаренную природой самку, злобно шипеть и перешептываться с такими же мымрами, распуская про нее сплетни или оскорбляя за глаза шлюхой только за то, что на ту оборачиваются мужчины. «И что они  в ней находят?!» - непременно будут презрительно цедить сквозь зубы тетеньки у подъезда.

Примерно в таком положении нелюбимой всеми красавицы находилась и наша дорогая Танюша. Но ей это лишь льстило и поднимало настроение – она, наивная, еще не понимала, как много неприятностей и даже зла может принести зависть. А потому наслаждалась своей беспечной юностью, впечатлением, которое она производила на окружающих, и особо не задумывалась о том плохом, что бывает в жизни.

А плохое все же иногда случалось, омрачая  ненадолго жизнерадостное настроение Тани. Особенно памятен ей был случай, связанный с ее стремлением как бы невзначай продемонстрировать себя ненаглядную во всей красе.

Посещая бассейн, Таня заприметила там, что знакомый ей парень Йося Рапопорт, живущий неподалеку от ее дома, постоянно кидает на нее косые робкие взгляды. Даже из воды – как она обратила внимание - он вылезал не раньше, чем это делала Таня, сколько бы она там не плескалась, а она, как и некоторые другие, частенько задерживалась – после их занятий шел большой обеденный перерыв, и подгонять их было некому. Таня,  конечно, была, как всегда, довольна тем, что ее красота привлекает внимание, но виду не подавала, и с высоко задранным носом проплывала мимо по дорожке в воде или же шлепала босыми ногами по кафелю на суше, будто бы и не замечая застенчивого поклонника.

Йося, обычно такой не в мере шумный, – как хорошо знала об этом Таня, - в ее присутствии становился тих. Заметив это, она заподозрила парня во влюбленности в себя красивую и еще сильней начала мучить бедолагу. Часто вместо того, чтобы спокойно плавать, она, поплескавшись минут пятнадцать, заявляла, что устала, и намеренно останавливалась возле той дорожки, где плавал Йося. Стоя над ним, она, глядя с задумчивым видом вдаль, принимала позы, демонстрирующие всю ее неотразимость, то выставляя вперед грудь, то оттопыривая задницу, то вытворяя вообще невесть что. И все это проделывала с самым невинным видом, что, впрочем, при иных обстоятельствах так бы и было. Йося, глядя на это зрелище, краснел, бурлил как кашалот, выпуская из легких кислород и, медленно проплыв мимо, впятеро быстрее возвращался, чтобы снова иметь радость полюбоваться на Таню.

Любовался, впрочем, не один Йося - на соседней дорожке некий старичок, организм которого был уже непригоден для подобных перегрузок, во время одного из таких шоу всплыл кверху ластами. Йося, все естество которого было сосредоточенно на созерцании божества, успел проплыть трижды мимо отбулькавшегося старичка, прежде чем была поднята тревога проходившей мимо женщиной, которой не было интереса ни до Йоси, ни до Тани - тоже слишком занятой, чтобы обращать внимание на плавающую рухлядь.

Старичок благополучно отошел в мир лучший, а Тане даже и в голову не пришло, что это она была виновницей его преждевременной смерти. Действительно: мало ли от чего старички в бассейнах ласты склеивают.


*   *   *


Шахерезада Михайловна остановила свой рассказ и налила себе из термоса чая.

- Промочу-ка я горло, - произнесла она, принимаясь со стуком размешивать сахар в стакане.

- Что-то ты, бабка, всё не то рассказываешь, - недовольно проворчал старший, - где же тут секс? А где убийства? Пока еще была только одна смерть, да и то неполноценная какая-то… Вот было бы здорово, если бы Йося при падении совсем убился, обрызгал бы своей кровью, а лучше мозгами, голых девок. Те бы, визжа, побежали бы голые на улицу, где бы их насиловали крепкие сексуальные негры в фуражках и с огромными членами. Вот где веселье было бы!

- Действительно, бабушка, - поддержал его младший брат, - ты поинтересней что-нибудь расскажи. А то я усну от скуки.

Бабушка молча прихлебывала чаек из стакана, внимательно прислушиваясь к критике братьев.

- Йося этот какой-то ненормальный мужик получается, - между тем продолжил Акоб. – Ну, что подглядывать за девками, как мальчишка какой. Нет бы – взял их и изнасиловал!

Бабушка поперхнулась чаем.

- Всех троих?! – в изумлении спросила она откашлявшись, после чего решительно произнесла:  – Извините, внучата, но вы ерунду мне тут какую-то говорите. А я всё рассказываю, как было на самом деле – как мне то люди, задействованные в повествовании, поведали, и как то смогла сохранить моя память.

- Достоверностью событий можно пожертвовать в пользу красочности повествования! – не менее решительно заявил Акоб.

- Ну, ежели вам хочется придуманных глупых безыдейных и аморальных сказочек, то вон – смотрите ваши глупые фильмы, всякие там дозоры-шмазоры, бумеров-хрюмеров, лукьяненков и прочих донцовых! – обиделась старушка и со стуком поставила пустой стакан на стол.

Братья, которые обожали упомянутые фильмы, произнесенную бабушкой фразу восприняли как личное оскорбление.

- Ты что ж это, бабка, себя самой умной считаешь? – спросил Акоб. – Мы значит все дураки, и только ты знаешь: что хорошо, а что плохо! Так?

Бабушка, нахохлившись как воробей в сырую погоду, сидела в кресле и никак не реагировала, глядя в стену перед собой.

- Ты сначала сама попробуй сделать такие классные фильмы, прежде чем критиковать! – вставил свой аргумент Макоб, на что бабушка лишь презрительно фыркнула.

- Вот сейчас покончим с тобой, противная старуха, и дело с концом! – зло произнес Акоб, доставая сверкающий в свете лампы кухонный нож, и, встав из-за стола, шагнул к бабушке.

Шахерезада Михайловна тотчас проявила признаки беспокойства.

- Так ведь я того… пошуткувала… - оправдывалась бабушка. – Так, ляпнула, не подумавши… Я сама, можно сказать, преклоняюсь перед новомодными тенденциями в синематографе!

- Нет, бабка, достала ты меня уже по самые нехочухи! – решительно произнес Акоб. – Молись своему кефирскому богу и готовься к смерти!

- А как же рассказка про Мишу, Таню и остальных? Разве ты не хочешь узнать, что было дальше?

- Плевать мне и на Мишу, и на Таню! – отрезал Акоб.

- Но ведь я не рассказала еще самого интересного, - вкрадчиво произнесла хитрая старушка. – О том, как девочка Таня лишилась девственности.

Акоб призадумался.

- Действительно, - обратился к нему Макоб, - что решает одна ночь? Пускай расскажет, а там посмотрим, что делать с ней дальше.

Акоб, уже и сам склонявшийся к тому, чтобы временно пощадить бабушку, согласился с братом.

- Только, - строго произнес он, - чтоб секс был!

Шахерезада Михайловна глубоко вздохнула и трижды перекрестилась, шепча слова благодарности Всевышнему, в очередной раз спасшему жизнь рабе своей недостойной. После чего продолжила свой рассказ.


*   *   *


Но вернемся в тот солнечный майский день, когда Миша с великолепным букетом белых роз остановился перед дверью Таниной квартиры, имея твердое намерение встретиться лицом к лицу со своей судьбой, какой бы она ни оказалась, злой или доброй. Отряхнув костюм и поправив прическу, приведя в идеальное расположение розы в букете, он громко прочистил от мокроты горло и с силой надавил на кнопку дверного звонка.

Раздавшийся в квартире требовательный звон вовсе не обрадовал Таню. В этот момент, она, пребывая в восторге от созерцания своего божественного отражения, уже впадала в экстаз, собираясь воздать хвалу своему роскошному телу всеми подручными средствами. Находясь в таком состоянии, звонок она попросту проигнорировала, не имея никакого желания отрываться от начатого дела. В своих фантазиях она уже была в роскошнейшем дворце, рядом с прекрасным мускулистым принцем, на котором совершенно ничего не было надето, кроме короны на голове и золотой цепи на шее. «О, как ты прекрасна! - восклицал принц, с видом голодного волка разглядывая ее тело. – Никогда не видел я ничего подобного тебе! Позволь же мне быть твоим мужем, а в ответ я отдам тебе все, что есть у меня!». Таня тут же благосклонно дает ему свое высочайшее согласие, и принц, взяв ее на руки, несет на широкую, покрытую благоухающими лепестками роз, постель, с торжественностью намереваясь приступить к священному акту дефлорации…

Тут проклятый звонок раздался во второй раз, и Таня при этом, к своему неудовольствию стала ощущать, как начинает покидать заоблачные дали, и, стремительно падая с высот экстатического состояния, теряет нить фантазии и образ принца. «Ну, кто там еще приперся!» – досадливо подумала она, ощущая явный спад, но все еще пытаясь наверстать упущенное в надежде, что ей дадут-таки разобраться с принцем, который в ее воображении уже навис над ней, гордо демонстрируя огромную нефритовую колону.

С третьим звонком – более продолжительным, чем предыдущие – весь позитивный настрой был окончательно уничтожен. На место прежнего восторженного упоения своей плотью пришло противное ноющее ощущение, охватившее все тело. Злобное раздражение овладело Таней.

Она в ярости вскочила на ноги, скрипя зубами от желания вцепиться своими идеально отманикюренными ноготками в лицо нежданного гостя и расцарапать в кровь самым безжалостным образом. Натянув на голое тело один лишь длинный свитер, Таня быстрым твердым шагом пошла к входной двери.

 Несмотря на бушевавшую в ней ярость, она не стала открывать сразу – мало ли кто там пришел, а посмотрела сначала в дверной глазок, где-то в глубине души лелея надежду на явление прекрасного принца. Однако за дверью был вовсе не принц, не граф и даже не барон, а самый обыкновенный фармацевт с идиотски серьезной миной тянувшийся звонить в четвертый раз.

Звонок успел только коротко тявкнуть, потому что Таня уже распахивала дверь.

- Крюк тебе в дышло, урод ты траншейный! - закричала она. – Какого тебе, мать твою, хрена надо, долбить тебя долотом по черепу?!

Миша, хотя и не был уверен, что встретят его непременно с распростертыми объятиями, все же опешил от такого обращения, и на его физиономии появились признаки обиды. Он никак не мог ожидать, что столь прелестная дева может произносить такие некрасивые слова. Однако, понимая, что пришел он сюда все-таки не просто так, а с вполне реальной задачей, требовавшей разрешения, Миша обиду проглотил и постарался придать своему лицу прежний торжественный вид.

- Дорогая Таня! – прогнусавил он и начал речь, произнося ее с чувством, но при этом порой запинаясь и издавая нечленораздельные звуки под направленным на него пылающим взором. – Позволь мне в знак моих… м-м-м-м… самых нежных чувств к тебе… м-м-м-м… вручить в этот замечательный весенний день букет роз! Они не могут… м-м-м… няв-няв-няв… сравниться красотой с тобой… м-м-м… ведь ты… няв-няв… самое прекрасное существо на этой планете и… м-м-м… ничто иное не сравнится с тобой… няв-няв… кхе-кхе… Но я надеюсь, что они… то есть розы… м-м-м… понравятся тебе… м-м-м… все равно… Вот!

И Миша протянул Тане букет, подсунув ей его под самый нос. Теперь пришла пора опешить Тане. Она, замерев на четверть минуты, от удивления даже раскрыла свой милый алый ротик с жемчужными зубками. «Как?! – недоуменно думала она, выпучив на него свои невинные голубые глазки. – Этот жалкий фармацевтишка, который не обладает ни одним из достоинств, способных прельстить даже последнюю дурнушку, сейчас едва ли не признается мне в любви, всучивая этот дурацкий веник! А что он может мне предложить? Денег у него нет, физически он ничего не стоит… Да что он вообще о себе воображает?! И за кого принимает меня, если думает, что я стою так дешево?!!». Ярость, которая временно отступила перед изумлением от дерзкой Мишиной речи, вернулась с утроенной яростью.

- Да ты на себе в зеркало смотрел хоть раз? – вскричала Таня, во вспышке слепого гнева совсем не думая о том, что может быть услышана соседями. – Да я с таким, как ты, срать рядом не сяду! С таким-то мерзким рылом  он мне тут о чувствах что-то бормочет! Цветочками купить хочет! Да будь ты даже единственный мужчина на всей планете – я все равно и не посмотрю на тебя! Урррррод!

Все это сопровождалось отборными пятиэтажными ругательствами, которые я чисто в силу благовоспитанности, а не ради красочности истории, опускаю. Будто словесных унижений было мало, Таня схватила все еще протянутый к ней букет, и что было силы стала наносить по Мишиному лицу хлесткие удары. Белые лепестки растерзанных цветов отлетали от его покрасневшего от ударов и обиды лица. Шокированный и морально раздавленный Миша даже не пытался увернуться, находясь в той же позе, в какой закончил речь. Среди нескольких предполагаемых вариантов развития событий, которые, он думал, будут иметь место в том или ином случае, такого сценария не было. Он и представить не мог, что столь прелестное создание способно ругаться самым грязным матом и бить по лицу человека, который пришел с открытой душой.

А Таня щедро выплескивала на него свою ярость, стегая по щекам букетом до тех пор, пока осыпавшиеся цветы не обратились в нелепые, упакованные в красивую обертку, облезлые прутики. Наказав таким манером неудачливого претендента на ее каменное сердце, Таня бросила то, что еще недавно было великолепным букетом, к ногам несчастного и, резко развернувшись, скрылась за дверью, напоследок злобно взглянув в покрытое ссадинами Мишино лицо. «Подумать только! – мысленно продолжала поражаться она. – Я тут мечтаю о прекрасном принце, а какой-то насмешливый черт подослал ко мне нелепого шута с веничком! Отвратительно! Просто отвратительно! И как только он мог посметь! Бррр, гадость какая! Пойду помоюсь».

Миша, пребывая в полнейшем шоке от случившейся с ним оказии, продолжал недвижно стоять в одиночестве перед закрытой дверью, среди белых лепестков, которыми обильно был устлан бетонный пол у его начищенных до блеска ботинок. Лицо Миши, вдоль и поперек покрытое ссадинами, местами даже кровоточащими, выражало крайнюю степень подавленного духа. Потерянно глядел он глазами, влажными от слез, на закрытую дверь Таниной квартиры, не в силах разумом своим осознать произошедшее. Его мозг отказывался принять это,  мыслительный процесс, столкнувшись с неразрешимой задачей, заглох и почти остановился; и лишь где-то в  глубине сознания звучало, многократно монотонно повторяемое, одно слово: «Сука... сука... сука... сука...».

Так Миша простоял в полубессознательном состоянии несколько минут, пока где-то наверху не хлопнула дверь, после чего раздались шаги, и гудящий лифт проехал лестничную площадку Таниной квартиры. Только тогда Миша очнулся и провел рукой по исцарапанному лицу.

- Сука, - как-то сам по себе, не задумываясь, произнес Миша тихим бесцветным голосом.

Он посмотрел себе под ноги, где валялись растерзанные беспощадной рукой некогда прекрасные цветы.  От цветочного мусора на полу по-прежнему исходил аромат –  будто бы рядом находился все еще полный жизни цветущий розовый букет, а не его жалкие ошметки. Миша смотрел вниз и думал, что вот так и его несчастное влюбленное сердце было жестоко изорвано и брошено, и теперь он лишь тихонько умирает; жизнь еще теплится в нем, но так же, как и этот аромат, является лишь слабым напоминанием о былой, никому не видимой, истерзанной красоте его сердца.

Совершенно очевидно, что Миша преувеличивал как глубину своего горя, так и  величие своих былых сердечных достоинств, но человеку в подобном состоянии свойственно впадать в крайности, считая себя самым несчастным существом в мире, чьи душевные, умственные и иные качества жестокий мир отказывается признавать, несмотря на их очевидное наличие.

Миша нагнулся и зачем-то поднял с пола истрепанные прутики, оставшиеся от букета. Они все так же находились в своей прежней целлофановой красочной упаковке, и это придавало им какой-то трагикомичный вид. И с этим-то квазибукетом, держа его как первоклассник на Первом Звонке, Миша спустился вниз и направился домой, откуда полчаса назад он вышел, чтобы решить свою судьбу. Что ж, судьба решилась… О, как жестока оказалась эта судьба! И как зол, жесток, циничен и беспощаден этот тысячу раз проклятый мир! О, сколько горя и непонимания в нем! Сколько же в этом мире подлых сук с красивыми ногами и пышной грудью! Лучше бы я сдох, прежде чем познал эти горькие истины! Так мысленно стенал несчастнейший человек на Земле по имени Миша, и слезы катились у него по щекам, пощипывая свежие раны.

Плачущий, с исцарапанным лицом, несся ободранный веник, Миша шел по улице, и прохожие с удивлением и опаской поглядывали на странного молодого человека, держащего гордую осанку и не уступающего пути. Особенно не по себе было женскому полу – каждую его представительницу фертильного возраста Миша одаривал долгим презрительным взглядом, слегка закинув голову и выпятив вперед недобритый подбородок. Особо красивым женщинам Миша смачно плевался едва ли не под самые их ноги, или же цедил сквозь зубы, перекосив рот набок: «С-с-с-суки!».

Придя домой, Миша прошел на кухню и взял вазу, в которой стояли ромашки месячной давности, тут же осыпавшиеся от прикосновения. Выкинув трупы ромашек в окно, Миша набрал в вазу воды и поставил туда свой веничек. Затем решительно достал из стола бутыль матушкиной бормотухи и стакан, уселся на табурет и, подперев голову руками, стал молча глядеть на торчащие из вазы ветки и думать о своей несчастной жизни и разбитом сердце.

Вдоволь налюбовавшись на образовавшийся натюрморт, он взял бутыль и налил себе полный стакан бормотухи. Пить спиртное Миша не любил и не умел, пьянел быстро, а, опьянев – отправлялся не в постель, а начинал подавать спрятанные в трезвом состоянии признаки чрезвычайно раскрепощенной натуры. Зная о такой своей особенности, Миша обычно был достаточно сдержан в спиртном, но в этот раз он сам сознательно хотел упиться до свинского состояния. «Вот сейчас матушка явится тащить меня на эту треклятую дачу пахать, а я уже готовенький! Примите и распишитесь!» – зло захихикал Миша и опрокинул в рот стакан бормотухи.

От отвратительного вкуса перекосило рожу, но вставать, чтобы чем-нибудь закусить, Миша не стал. Он уткнул нос в букетик и с шумом втянул в себя воздух, после чего несколько раз оглушительно чихнул и снова налил себе стакан. «За разбитые сердца!» - мысленно произнес он тост, и отправил содержимое второго стакана следом за первым.

Чем больше Миша пил, тем чернее рисовалась ему действительность, а его стенания становились все громче. Не имеет смысла приводить Мишины рассуждения о его разнесчастной жизни во время уничтожения бормотухи. Основные мысли сводились к тому, что: все бабы – суки, мир ужасен, а жизнь не удалась. К тому времени, когда бормотуха уже почти полностью перекочевала из бутыли в желудок Миши, он пришел к твердому убеждению, что такому горькому неудачнику  и непонятому никем светлому романтику не место на Земле. Быть может, там, на небесах его душевные качества получат именно ту оценку, которую они заслуживают. А здесь, на Земле он всего лишь странник, всем чужой и никем не понятый, брульянт неограненный. А что такое смерть? – Всего лишь переход от одного состояния к другому! А если и суждено ему исчезнуть, и никакой жизни после смерти нет, то все одно – на что ему нужна такая жизнь, полная бесконечных страданий и унижений?!

Придя к такому выводу, Миша схватил кухонный нож и, мгновение поколебавшись, неуверенно провел лезвием по запястью. Вдоль тонкой полоски пореза выступила кровь. С такой раной отправиться на небеса было невозможно. Миша рассердился на свою трусость и с размаху дважды наискось всадил лезвие ножа себе в запястье. На этот раз кровь брызнула струей, и лилась толчками не переставая, обильно пачкая одежду и пол.

Миша, только что полный пьяной отваги и презрения к смерти, мигом протрезвел и даже перепугался. Бросив нож, он схватился правой рукой за порезанное запястье, ощущая, как с каждым толчком пульса кровь покидает его тело, и стал думать: а не поспешил ли он с выводами относительно своей жизни? Может, будет еще что хорошее в ней? Чем больше крови вытекало из Миши, тем сильнее его мучили сомнения. В трезвом состоянии он уже, несомненно, будучи по природе ужасным трусом, бежал бы галопом вызывать «скорую», но сейчас, даже несколько отрезвленный видом собственной крови, он подумал: «Нужно быть мужчиной хоть раз в жизни. А то буду выглядеть трусливым дураком!» - и продолжил сидеть на табурете, наблюдая, как кровь образовывает на полу под ним широкую лужу.

У Миши начало мутнеть в голове. Как ни странно, это помутнение вызвало в мозгах некоторое прояснение – очевидно, выпитый спирт выходил из организма вместе с кровью. Может, попытаться остановить кровь самому или вызвать «скорую»? – мелькнула в голове у Миши малодушная мысль. Но тут более подходящий вариант созрел в его голове: дождаться в таком положении своей матери – и тогда, вместо того, чтобы предстать трусом, он будет выглядеть несчастным и замученным всеобщим непониманием человеком, доведенным до крайнего отчаяния.

Но матушка, обычно спешащая обложить Мишу на выходные тяжкой трудовой повинностью, все не шла. «Так и подохну тут в одиночестве, как собака!» - вдруг в ужасе осознал он вполне реальную перспективу его поступка. Миша посмотрел на настенные часы.

- Где же мать? – с досадой проворчал он. – Уже ведь пора… Когда не надо, так она пораньше заявляется, в самый неподходящий момент, и тянет на дачу … А когда жизнь родного сына зависит от ее прихода, так не дождешься! Я ей только и нужен, чтобы пахать на нее на этой даче треклятой. А мои проблемы ее нисколечко не интересуют… Родной сын кровью истекает, а ее черти носят где-то!

А Мишина матушка остановилась у подъезда, чтобы потрепаться с соседкой о ночных заморозках в последнюю неделю и о возможных последствиях этого на урожайность на дачном участке. А затем так увлеклась разговорами и жалобами на Мишино нежелание копаться на огороде, заниматься хозяйством по дому и искать нормальную  работу, что совсем забыла и о самой даче. Высказав все, что она думает о его лени, она вдруг спохватилась, что пора бы уже и на дачу, прихватив с собой и Мишу (хватит ему, лодырю, бездельничать!), для чего она, собственно, и забежала домой.

Когда Миша, прислонившись к стене, уже едва не падал с табурета, испытывая приближение обморока, входная дверь, наконец-то, громко заскрипела, и раздался голос Мишиной матушки:

- Миша, ну где ты? Мог бы догадаться, что я тебя на улице жду! Думаешь, легко мне подниматься наверх, после того, как я напашусь, как ломовая лошадь? И ведь, наверняка, еще не оделся! Наверно, снова в свой дурацкий компьютер играешь, электричество расходуешь? Вон уже сколько на счетчике в этом месяце накрутило! Если б не дача – не знаю, что и делали б! Миша, где ты, в конце-то концов?!

Заглянув сначала в Мишину комнату и не обнаружив его там, матушка, недовольно бормоча, пошла в другую сторону, и увидела Мишу на кухне. Он сидел все там же, стараясь придать своему лицу страдальческое выражение, чтобы произвести на нее большее впечатление.

Матушка, завидев открывшееся ее взору зрелище скрючившегося Миши с исцарапанным лицом, с обагренной одеждой, сидящего посреди лужи крови, чья граница уже доходила до выхода с кухни, некоторое время не могла понять, что происходит. Она даже сняла очки и с прищуром еще раз осмотрела представившуюся картину. Миша даже забыл изображать страдание, его лицо уже выражало нетерпение; он сдвинул брови, в его глазах застыл вопрос: «Ну?! Ты так и будешь просто смотреть, как я умираю?!!».

А матушка, протерев очки и водрузив их обратно на нос, разглядела картину во всех подробностях, убеждаясь, что это не галлюцинация. После этого она внезапно покачнулась, закатила глаза и рухнула в бессознательном состоянии вниз. Миша аж рот раскрыл от такого оборота дел. «И на кой, спрашивается, я ее дожидался?!» - с досадой подумал он.

Миша понял, что, если он будет и дальше так сидеть и ждать пока любимая матушка придет в себя, то тогда точно лежать ему через пару дней в сырой земле за внешней оградой кладбища. «Ну его на фиг все! Пускай думают, что хотят! Даже, что трус! Наплевать!» - решительно подумал Миша, вставая с табурета и направляясь в прихожую к телефону. Идти в таком состоянии оказалось непросто – мозги затуманились, и Мишу качало, как в открытом океане. Он упал на четвереньки и пополз дальше таким манером, оставляя за собой кровавый след. Однако, жизнь уже покидала его, и сознание отключилось прежде, чем он добрался до телефона. «Вот и всё… - была его последняя мысль. – не видать мне больше школьниц на Последнем Звонке… а жаль…».


Первым, что увидел Миша, придя в сознание в больничной палате, была его драгоценная матушка, просидевшая у его постели двое суток. Едва завидев, как он шевелится, она сразу же зависла над ним, обеспокоено заглядывая в его мутные глаза. Миша еще не успел сообразить, где он находится, а любящая матушка уже заботливо начала возвращать его к действительности.

- Миша, Миша, - плаксиво зашептала она, поглаживая его по голове. – Ну как же ты так мог поступить со мной? Ну чего тебе не хватало? Ведь у тебя есть все, что нужно для жизни! Ты меня чуть до кондратия не довел своей глупостью! Ну где у тебя совесть? Посмотри – что ты со мной, язва ты разъэдакая, делаешь! – она выпрямилась и указала на тумбочку, на которой стояла опустошенный пузырек валерьянки. Впрочем, Миша даже не посмотрел в ту сторону – он чувствовал невероятную усталость и не имел ни малейшего желания лишний раз шевелиться.

- Ты подумал о матери, изверг, прежде чем делать такое?! – продолжила матушка. – Я на тебя жизнь свою положила, холила и лелеяла, берегла и пылинки сдувала! А ты, неблагодарный – всю душу из меня вытянул, все до единой нервные, не подлежащие восстановлению, нервные клеточки в расход пустил! Я тут с ума чуть не сошла, ночи просиживая возле тебя, подлеца-разподлеца! Я едва ли не молилась на него! – продолжала она, обращаясь уже почему-то к стене. -  А он вот так матери в лицо плюнуть! Где любовь сыновья?! Где почтительность?! Нету!!! Едва в могилу не вогнал своими выбрыками!

Она разрыдалась и начала откупоривать новый пузырек валерьянки.

- Только о себе всю жизнь и думаешь, эгоист! Так же, как и отец твой! Ну как же тебе не стыдно! И зачем, зачем надо было вот это делать?! Ну ты ж привольно живешь – мать за троих вкалывает, а ты только на компьютере своем знай играешь и в ус не дуешь! Что еще – спрашивается – тебе надо?! Я ведь из-за тебя замуж во второй раз не вышла, думала остаток жизни посвятить сыну, на ноги поставить, человеком сделать, а он ножами кухонными размахивает!

Матушка приняла валерьянку и продолжила:

- И ведь все самой приходится делать! От тебя вообще никакой помощи не дождешься! Абсолютно! От дачных работ отлыниваешь постоянно. А нет бы – сказал: мама, а картошечку покопать не надо? Или огородик выполоть? Нет – обо всем тебя просить обязательно надо! И ведь с каким недовольством ты… Миша, что с тобой? Миша!

Миша стал задыхаться, свет померк в его глазах, и он провалился во тьму.

Когда он снова пришел в себя, матери уже не было. Он немного полежал, вспоминая все, что с ним произошло, а через полчаса забылся сном.

Дело у Миши пошло на поправку. Два дня спустя его перевели из реанимации в обычную палату и разрешили принимать посетителей. Пришла матушка. Завидев ее, Миша сделал вид, что пребывает в состоянии крепкого здорового сна. Сидела она долго, вздыхая да тихонько поплакивая. У Миши нестерпимо чесался нос, но он мужественно продолжал лежать смирно, и не двигался, только бы не пришлось снова слушать матушкины стенания. К счастью, вскоре ее попросили уйти – ведь она уже не была сиделкой при Мише, после чего он, наконец, смог спокойно вволю почесаться.

Потом пришли Йося с Черепом, но Миша сразу же потребовал, чтобы они убирались вон. На недоуменный вопрос о причине такого приема, Миша ответил, что не нужны ему такие друзья, которые дают советы, приводящие к тому, что ему уже и жить не хочется. Да и вообще, никто ему не нужен, единственное, что он хочет – это умереть, настолько он уже устал от этого жестокого мира, коварных друзей и продажных женщин. Йося с Черепом смущенно переглянулись и молча удалились из палаты. Мише было немного стыдно за свое поведение, но в то же время он был доволен хорошо сыгранной ролью гордого одинокого волка.

В скором времени Миша уже чувствовал себя вполне здоровым и возвращался к своему обычному мировосприятию, забывая свои горести, и даже подумывал: а не приударить ли ему за медсестрой Катей, делающей ему уколы. Она, конечно, совершенно не расположена к нему, а после того, как он ей, как бы невзначай, продемонстрировал свою могучую эрекцию, вообще стала груба, но разве Мишу это когда-либо останавливало? Он отпускал ей комплименты, рассказывал анекдоты, пытался еще как-нибудь завязать разговор, но она была предельно молчалива. К счастью, к игнорированию прекрасным полом Мише было не привыкать, так что это никак не сказывалось на его общем самочувствии.

Ему даже начинало нравиться в больнице. Питание, конечно, было никуда не годное, персонал в основной массе груб, и без компьютера Миша скучал, но зато никто не заставлял пахать ни на даче, ни дома, ни в аптеке. Миша даже начал симулировать плохое состояние, чтобы подольше оставаться под надзором врачей. Когда другие отправлялись на прогулку, он, охая и ахая, принимал самый несчастный вид и забирался в постель. Лечащий врач на обеспокоенный вопрос видящей это Мишиной матушки, ответил, что тут необходимо, прежде всего, интенсивно лечить повредившуюся душу. Состояние больного можно определить как послестрессовое, и доктор высказал мнение, что оно является следствием перенесенных душевных страданий; «Но все же, - добавил он и многозначительно посмотрел на нее, - состояние это не настолько тяжелое, чтобы продолжать оставлять его в больнице». Матушка, выслушав такой диагноз, и видя страдания любимого дитяти, разрывалась между желанием вновь впрячь Мишу в работу на даче и беспокойством о его подорванном здоровье. В конце концов, материнский инстинкт взял вверх, она вручила врачу небольшой презент за его заботы, и тот согласился оставить Мишу еще на неделю под своим надзором.

Это было счастливейшее время за всю Мишину жизнь. Он только ел, спал, флиртовал со всеми молодыми медсестрами да размышлял не без философской отстраненности о жизненных превратностях, доведших его до черты, откуда никто не возвращался. Думал он постоянно и о той роковой женщине, которой он рискнул вручить свое любящее сердце и дорогостоящий букет, причем думал о ней, то в матерных выражениях, то в лирично-возвышенных – в зависимости от принимаемых им лекарств.

В первой половине дня он едва ли не с ненавистью вспоминал о сей презренной бабе, сам себе удивляясь – на что она ему нужна? «Выйду – сразу куплю проститутку!» - решительно думал он, склоняясь к тому, что все равно все бабы – продажные шлюхи,  и лучше уж сразу одну из них купить и законно обладать, чем сначала разоряться на них, а затем совершенно незаслуженно по мордасам получать!

А вот после обеда Миша впадал в меланхолию, рыдал и сочинял похабные стишочки, посвященные различным частям тела Танюшки. К примеру:

Они упруги и нежны,
Колышутся как мармелад,
Но мне она их не дает,
И я тому весьма не рад.

Так вот Миша и жил на недоворованные деньги налогоплательщиков и, ни о чем не беспокоясь, пребывал в блаженном состоянии лености.

Но все хорошее, как известно, рано или поздно заканчивается. Наступил логический конец и этой идиллии, когда Мишу, предварительно продержав еще пару дней в психоневрологическом диспансере, отправили домой. И вновь начались прежние, ставшие еще более ненавистными, трудовые будни.

Впрочем, дни свои Миша скрашивал новой мечтой, в которой он все более укреплялся по мере приближения дня выплаты зарплаты – купить проститутку. Он даже уже наметил себе женщину для этого – Наташка из соседнего дома, девушка не менее распутная, чем Валя, однако более практичная. Практичная настолько, что в жизни своей не имела ни одного неоплаченного полового акта, и даже в голову ей не приходило, что ЭТО может делаться не за шуршащие ассигнации и предметы материальной культуры, а за просто так или – уж совсем непонятная вещь – по любви.

Каждый день Миша представлял, как получив законно заработанную пачку измятых бумажечек нацбанка, отправляется к Наташке; как она, дымя сигареткой с ментолом открывает ему дверь, одетая лишь в белье из латекса, вся из себя такая развязная; как он небрежно – как можно небрежней, будто для него это плевое дело! -  отсчитает купюры и жестом щедрого купца сует их за резиновый бюстгальтер Наташки. В ее пьяных глазах при этом, конечно же, появится уважение и желание услужить всеми доступными средствами, которые предоставлены ей природой и закреплены богатым опытом… Ну а затем фантазии Миши принимали самые разнообразные, самые извращенные и самые прихотливые формы, описывать кои не имеет смысла, ибо жизнь интересней фантазий, а уж что случилось на самом деле, вы и узнаете, если будете слушать дальше!

Надо ли говорить, что в день зарплаты Миша сиял как новый, надраенный в зубном порошке, юбилейный металлический рубль? Ибо после дней труда и лишений – и вынужденных, и добровольных, он приблизился к тому, ради чего жил все эти дни.

Маманька его, видя изменение в настроении Мишином, тоже воспрянула духом и начала тараторить что-то о возобновлении его трудовой повинности на даче, что он, однако, впускал в одно ухо, а выпускал в другое. Следует сказать, что Мишина матушка тоже знала в какой день и какую зарплату получает ее драгоценный сын. И тоже радовалась сему факту просто как дитя, но не по тем же причинам, что и Миша.

- Забор починить надо, - говорила она любимому сыну, поправляя на нем одежду, хотя он вполне мог и сам позаботится о своем внешнем виде, - каменный поставим, чтоб ни один козел больше не проломил! Или лучше металлический с кольями – чтобы эти суки, что картошку по ночам копают, повисли на заборе и сгнили под палящим солнцем, будь они трижды прокляты! И удобрений закупить надо, - продолжала она без всякой паузы, - что-то худо уродились помидорки-то. И выбрасывать жаль, и кушать их в то же время как-то неэстетично.  Да и из одежды прибарахлиться не помешало. Я тут уже составила список покупок – завтра пойдем покупать.

Миша хитро усмехнулся своему отражению в зеркале.

- Купим, маман! – впервые за долгое время весело воскликнул он. – Всенепременейше купим! Еще и на мелкие расходы останется! Есть вещи, на которые не стоит скупиться!

Матушка, совершенно не ожидавшая от Миши такого энтузиазма, даже опешила. Ведь раньше он с явной неохотой расставался со своей зарплатой – постоянно ему всякие идиотские игры компьютерные нужны были! А тут  такая веселость, такое прямо-таки христианское непротивление  намерению очистить его карманы.  Поведение такое вызвало тревогу в материнском сердце, и  мелькнула мысль – а не встретить ли Мишу прямо у выхода из аптеки сразу после работы? Но людям свойственно самоутешаться, и Мишина матушка не была исключением из этого правила. Она тут же нашла вполне логичное объяснение веселости сына – человек снова возвращается к нормальной жизни, в том числе - к трудовой;  забыл, слава тебе, Господи и Матерь Его Мария,  о потаскухе той грязной (выдрала бы ей, стерве, глаза и скормила бы бродячим собакам!).  Да и психотерапия в больнице не прошла даром – не зря же она, в конце концов, столько денег вбухала в его лечение! Можно даже сказать, что деньги эти были инвестициями своеобразными – в дело повышения Мишиной  работоспособности и сопротивляемости к жизненным невзгодам. Может, он теперича за троих на даче работать будет!


Окончив славный трудовой день и получив честно заработанные за месяц денежки плюс премиальные, о коих он предпочел не говорить матушке, Миша покинул пределы аптеки и направился к Наташке с твердым намерением воплотить в жизнь все свои самые сокровенные желания. Желания эти так и теснились в его, распаленном похотью и еще  не окрепшем после барбитуратов и прочей гадости, мозгу. Будто бы этого было мало, Миша  по пути завернул в кабак, где пропустил стаканчик-другой самого дорогого шотландского виски. Грязные сексуальные фантазии так и завертелись в его голове, сменяя друг друга, как на быстро крутящейся карусели. Его нетерпение усилилось, и он прибавил шагу.

Когда на его долгий нетерпеливый звонок дверь открылась, Миша увидел высунувшуюся оттуда Наташку. В халате и в бигудях, в размазанной косметике, она крайне неприветливо окинула его взглядом.

- Чё надо? – коротко бросила она.

Миша, будучи взвинченным до предела, даже не обратил внимания на то, что Наташка сейчас – до начала своего рабочего дня, выглядит совсем не так, как он то себе навоображал, за исключением дымящейся в углу рта сигаретки.

- Повеселимся, крошка? – развязно спросил он, упершись рукой в стену.

Наташка презрительно усмехнулась.

- Ну ежели есть на что, - ответила она и уничтожающе посмотрела на него.

Миша важно потянулся к карману, аккуратно – так чтобы она не рассыпалась и выглядела как можно солидней - достал всю наличность, и хлопнул ею по своей ладони. В глазах Наташки тут же появилось уважение, она отворила дверь шире и сказала с легкой иронией, но уже без презрения:

- Заходите, господин.

Эти слова еще более возвысили Мишу в собственных глазах, и подняли его самомнение еще выше. Переступая порог, он уже чувствовал себя настоящей секс-машиной, не ведающей ни усталости, ни запретов,  эдаким де Садом нашего времени.

- Чего желаете? – любезно улыбнулась ему Наташка.

- Всего! – коротко и твердо ответил Миша, но тут же поспешно добавил, - Но только, чтобы обязательно в латексе!

Наташка с сомнением посмотрела на все еще зажатую в Мишиной руке пачку денег, и усмехнулась, не сказать, чтобы презрительно, но все же с недостаточным, как показалось Мише, почтением.

- Ну проходи, а там посмотрим – на сколько у тебя хватит, - сказала Наташка и пропустила его в комнату для «посетителей», а сама пошла привести себя в сколько-нибудь божеский вид – все ж таки, посетитель хоть и неважный, но вдруг еще придет, когда при деньгах будет.

Первое, что увидел Миша, важно прошествовав в комнату, была большая дубовая кровать со смятыми простынями. Подушка валялась на полу, прямо у Мишиных ног. На ней совершенно явственно виднелся отпечаток босой ноги. Там и сям валялись остатки  одежды, бутылок и разнообразного мусора. Мише интересно было созерцать обстановку комнаты, в которую он много раз пытался безуспешно заглянуть, вооруженный биноклем. Он подошел к окну и, просунув свою улыбающуюся до ушей пьяную морду сквозь плотно задернутые шторы, посмотрел в сторону своих окон. «А маманя там ждет!» – захихикал он, представляя себе свою дорогую матушку, сидящую над списком предстоящих покупок и в надцатый раз просчитывающую варианты растраты Мишиных кровно заработанных.

Довольный своим отважным поведением, Миша засунул голову обратно, и тут его взгляд упал на висящий на стене кожаный кнут. Такое орудие любви не могло не заинтересовать его. Он снял его со стены и осмотрел. Кнут был размером сантиметров в восемьдесят, сплетенный в косичку из различных полос кожи, которые на конце торчали кисточкой. Миша принял гордую осанку и, взмахнув в воздухе кнутом, громко щелкнул им об пол. «А я ведь, что ни говори, крут! Эх, гонять бы таким кнутом табун породистых взмыленных кобылиц!» - подумал он и пошел щелкать кнутом, сначала по полу, а потом и по всем предметам подряд. От одного из таких ударов полетела на пол и разбилась лампа с грязным оборванным абажуром, удачно сделанная под старину.

- Ты что это, сукин сын, творишь?! - тут же в комнате появилась Наташка, чье дородное тело было плотно втиснуто в кожаную одежду с вырезами в интимных местах. На голове у нее была маска Бэтмена.

Увидевший ее Миша ничуть не смутился, а напротив, стал выражать самое искреннее негодование.

- Как посмела ты, о ничтожная шлюха, нарушить повеление высокочтимого клиента, зарплаты своей, заработанной пОтом, кровью и слезами, на тебя не пожалевшего?! Что за бесстыжий наряд натянула ты, паскудница, на свое грязное продажное тело?! Разве я таковое повелел тебе надеть на себя?!! Где же заказанный мной латекс, благородство даже столь низкой блуднице придающий?!!

- Где ж я тебе латекс возьму?! – завопила Наташка. – Не слишком ли важной персоной ты себя воображаешь?! Если что не нравится – вали давай отсюда! Тут и без тебя клиентов хватает – и всё господа солидные и культурные! Не то что ты, дурачина рабоче-крестьянская!

- Да я своими руками деньги зарабатываю, а не из народа последние жилы тяну, как все эти твои чистоплюи при галстуках! Тоже мне – культурные! Тьфу! А вот это, - Миша подскочил к Наташке и воздел к самому ее лицу крепко зажатый в волосатый кулак кнут, - это для культуры им нужно?!!

- Тебе утех ВИП-элиты не понять, свинопас необразованный! Тебе только и хватает фантазии, что от резины возбуждаться, деревенщина! Самое место тебе в коровнике – навоз лопатой выгребать!

Обвинение в безкультурности просто сразило Мишу наповал. Сам он считал себя высокоинтеллектуальным, высокоэрудированным и высокообразованным человеком.

- Да ты… ты… - Миша побагровел от гнева и громко возопил, - да ты просто грязная шлюха!

Перекошенное яростной гримасой Мишино лицо было красноречивей всяких слов, а его занесенная для удара рука с кнутом лишь убеждала в том, что аргументы исчерпаны, а диспут подошел к завершению. Наташка резко развернулась, и бросилась бежать, но кнут все же со свистом настиг ее и, словно раскаленный, обжег ее белоснежные ягодицы, выглядывающие двумя кругами из вырезов ее кожаных штанов. Она взвизгнула и, нырнув в соседнюю комнату, заперлась изнутри.

- Я те щас покажу культуру! – негодовал Миша, падая на дверь всей своей массой. – Я те щас такую культуру покажу, что твою задницу в музее показывать будут, как шедевр авангардной живописи!  Арт-инсталяция, как это у твоих культурных и солидных называется!

- Убирайся, козел! – раздалось с другой стороны двери, и послышался звук пододвигаемой к двери мебели.

- Баааиссссся?!! – протяжно и  торжествующе спросил Миша, и расхохотался. – Правильно делаешь, что баиссся! Сейчас испытаешь на себе «культуру» настоящего мужчины! Щас ты у меня пожалеешь, что на свет родилась, блудница ты вавилонская!

Неистовая ярость придавала тщедушному телу задохлика, казалось, силу разъярившегося быка. А потому не прошло и минуты, как дверь поддалась натиску, а после еще нескольких ударов подвинулся и подпиравший ее комод вместе с держащей его Наташкой. Она что-то истерично вопила, но разбушевавшийся фармацевт, конечно же, не прислушивался к ней; он лишь дико хохотал, ощущая себя впервые в жизни – не в фантазиях, а в реальной жизни -  грубым и сильным альфа-самцом, способным проявить свою могучую волю!

Дверь, наконец, отодвинулась настолько, что Миша смог протиснуться внутрь, забравшись на комод. Гордо стоя на возвышении, он щелкнул кнутом.

- На колени, шлюха!

Наташка, сидя на полу, молча смотрела на него. В прорезях маски сверкали ее глаза, полные ненависти к пьяному дебоширу.

- Я сказал – на колени, мать твою и так и разэдак! – Миша ловко спрыгнул на пол и снова щелкнул кнутом у самой ноги потаскухи.

Видно было, что шутить Миша не намерен, и Наташка, скрипя зубами, встала перед ним на колени.

- Хорошая девочка! – похвалил ее Миша. – А теперь я хочу наградить тебя кое-чем за послушание!

Все еще не выпуская из руки кнута,  он расстегнул штаны и вывалил наружу свое богатство. Он поднес его к Наташкиному лицу, но мелькнувшая на ее лице едва заметная ухмылка заставила его усомниться в том, что он поступает правильно. Он отпрянул, но было уже поздно – хотя ее зубы были уже достаточно далеки от его подобного салями органа, но ловкая ее рука с изображением сердечка на каждом остром ноготке вцепилась в его мошонку, с силой сжала, повернула и что было силы начала дергать и крутить в разные стороны.

Свет померк в Мишиных глазах, нестерпимая тупая боль охватила весь пах, а в голове пронеслась вся его безрадостная жизнь. Миша, подобно поверженному гладиатору, рухнул на пол, хватая ртом воздух. Жестокосердную же Наташку отнюдь не тронул его несчастный вид, и она не посчитала, что его полубессознательное состояние служит достойной платой за тот маленький дебош, что он – не без уважительной причины – совершил. Она начала колотить его своими сапожищами с пятнадцатисантиметровыми подошвами, явно стараясь наносить удары в места, неприкрытые ребрами и прочими костными образованиями. Впрочем, черепу, - а точней его лицевой части, - тоже порядочно досталось. Сильно досталось и той посиневшей части тела, которую Миша так неосмотрительно обнажил.

Не остановилась злобная тварь и тогда, когда Миша уже не мог двигаться, а его уставившиеся в пустоту глаза свидетельствовали о том, что он уже отсутствует здесь – если не духом, то, по крайней мере, разумом. Так бы и умер Миша смертью недостойной настоящего мужчины под каблуками продажной девки,  если бы не вломилась в квартиру милиция, которую сама же потаскушка и вызвала, когда, кипя благородным гневом, Миша ломал дверь.

Мишу тут же отправили в реанимацию, а шлюху – в милицию. Впрочем, на следующее утро она оттуда благополучно вышла, обслужив весь коллектив участка и взяв на себя обязательство бесплатно обслуживать милицейских чинов выше полковника, и делать 50-процентную скидку младшим чинам. А вот наш несчастный, избитый до полусмерти, Миша лежал в бессознательном состоянии две недели, и будто этого было мало, завели на него уголовное дело за изнасилование в особо извращенной форме, и приставили к нему милиционера с заряженным пистолетом, чтобы наш коматозник не  убежал, не приведи Фемида, от вознесенного над ним сверкающего меча правосудия.

Невозможно представить себе все отчаяние, которое охватило Мишу, едва он пришел в себя и обнаружил, что не только вновь загремел из-за бабы в медицинское учреждение, но еще и пошевелиться не может, ибо всякое движение отзывалось болью во внутренних органах. Наиболее неприятно было чихать – каждый раз при этом создавалось впечатление, будто голова его находится в кастрюле, а по ней сильно и гулко бьют большой ложкой. Раньше Миша любил чихать, и не чувствовал себя в полной мере удовлетворенным, ежели не чихнет в течение минуты по меньшей мере восемь раз.  Теперь же он пытался даже дышать осторожно, чтобы вдруг какая-нибудь блуждающая в воздухе пылинка не залетела ему в нос, вызвав тем самым раздражение слизистой оболочки.

Так вот и лежал Миша целыми днями, ничего совершенно не делая, и лишь наблюдая на потолке ряд трещин в штукатурке, из которых неизменно, в какую бы сторону не блуждал его взгляд, проступали буквы, складывающиеся в словосочетание: «Все бабы суки!». Видеть он теперь сих коварных и злобных тварей не мог, и встречал их появление в палате столь красноречивым взглядом, что те пытались убраться оттуда как можно скорей. Впрочем, избежать присутствия одной женщины ему так и не удалось. Это была его дражайшая матушка, положившая всю молодость на него, посвятившая ему жизнь, начиная с самого момента его рождения, подорвавшая силы и здоровье, чтобы только сделать из него Человека! Миша уже даже не пытался притворяться спящим – он просто тупо смотрел всё туда же, вверх, в потолок, где проявлялись слова, истину которых он постиг на собственной исстрадавшейся шкуре.

Но несмотря на эту постоянную Мишину неблагодарность, маменька, конечно же, не оставила его в беде, пожертвовав последними сбережениями и фамильными драгоценностями, чтобы спасти его от неба в клеточку и друзей в полосочку. Скопив нужную сумму, она отправилась к грязной потаскухе и, бросившись ей в ноги, умоляла принять деньги в обмен на то, что та заберет заявление об изнасиловании. Наташка все еще была чертовски зла на Мишины проделки. Она ломалась и корчила из себя оскорбленную невинность, но, как известно, шлюха всегда готова продаться за кругленькую сумму денег. Так поступила и Наташка, предварительно вдоволь понаслаждавшись видом ползающей в ее ногах Мишиной матушки.

Почти три месяца провалялся несчастный Миша в больнице, ни на минуту не забывая о том, почему оказался в этом мрачном заведении. Каждый проведенный там день укреплял его в мысли, что бабы, будь они хоть девственницами, хоть шлюхами, несут в себе угрозу для жизни и здоровья, а потому лучше держаться от них подальше. В голове росла и крепла мысль о неизбежности ухода в монастырь или еще лучше в пустынь, в печеру какую-нибудь, чтобы зарыться поглубже под землю от всех этих соблазнительных женских округлостей. В мыслях Миша уже представлял себя седобородым старцем с ввалившимися от непомерной аскезы глазами, бьющим поклоны денно и нощно, молящимся о спасении души своей многогрешной. В мысли этой он укрепился еще более, когда узнал, что аптека, в которой он работал, закрылась в связи с нерентабельностью. Так что начал он отращивать бороду, и заказал себе Библию на старославянском, в которой понимал одно слово через пять десятков. Но, сколь это ни удивительно, чем больше не понимал, тем более укреплялся в святости. Святость эта дошла до того, что он уже приходил в ярость, когда в его палату заходила какая бы то ни было женщина, за исключением его мамани. В конце концов, руководству больницы надоели эти ежедневные скандалы, и его недолеченного выписали вон.

Пришедшая забирать его маменька сокрушалась и скорбела о том, что сын ее, больной и едва ли не умирающий, покидает стены медицинского учреждения. Но средств у нее уже никаких, окромя ее пенсии, не было; ни дать взятку, ни самостоятельно оплатить лечение она была не в состоянии, так что делать было нечего. Из уст же Миши не изошло ни единого звука жалобы. Напротив, глаза его сверкали какой-то, настораживающей матушку, неземной решимостью.

И тревога эта оказалась вполне оправданной. Миша, как был, в пижаме, не переодеваясь, двинулся к выходу.

- Миша, штаны-то хоть одень! – кричала ему вслед маменька. – На улице ж то не лето!

На улице и вправду стояло не лето, а холодная очень, встретившая Мишу хлесткими струями дождя по бородатому лицу. Следом выскочила и маменька, держа в одной руке зонтик, а в другой скомканную Мишину одежду. Оглянувшись по сторонам, она увидела его быстро удаляющуюся  фигуру, бросилась за ним, побежала что было сил в ее старых ногах, но потеряла его за первым же поворотом. Упала в отчаянии прямо на мокрую мостовую и, рыдая, сокрушалась о сыне своем непутевом.

Миша же, ничуть не думая о своей несчастной матери, решительно топал вперед, вызывая недоумение у прохожих своим нелепым видом. Лишь один раз он остановился, чтобы сломать у дерева ветку и наспех сделать из нее посох отшельника – как он мысленно назвал ее.

Путь Мишин лежал к ближайшему лесу, где по плану его необходимо было вырыть земляночку и поселиться в ней вдали от суеты мирской. Уж там-то он и сможет спокойно зажить, смиряя плоть свою самобичеваниями ежедневными и диетами малокалорийными.  Питаться будет от земли – что Господь пошлет: ягодки там, грибочки; на Пасху можно кабанчиком диким себя побаловать.

Мысль о кабанчике заставила Мишин желудок жалобно заурчать и напомнить о том, что выписка из больницы произошла раньше, чем он успел там отобедать. «Ничего, потерпи, Миша, - в ответ на это торжественно раздалось в его голове, - если Господь птиц небесных кормит, которые не сеют, не жнут, то тем паче тебя накормит!». Убежденный этим голосом, твердо продолжил свой путь Миша, и пришел, наконец, к лесу.

Зайдя в лес на достаточное, по его мнению, расстояние, он уж было собрался копать землянку, но сразу же наткнулся на неразрешимое к этому препятствие – у него не было ни лопаты, ни кирки, ни даже топора! Только дурацкая дубина в  руках! Но уверенность в том, что миссия его божественна, придавала ему сил и решимости, и начал долбить он дубиной землю сырую, а руками выгребать ее. Дело это оказалось вовсе не простым, через несколько часов была вырыта яма площадью едва ли в треть метра кубического, а Миша уже был полностью обессилен. Кружилась и болела голова, чертовски разболелись недолеченные раны, усталость навалилась на всего Мишу разом, и на каждый член его в отдельности. Сознание туманилось и покидало его, хотя он всеми силами цеплялся за него. Он пошатнулся и рухнул в вырытую яму, аки в могилу.

«Не видать-таки мне школьниц…» - подумал он и провалился в пустоту.


*   *   *


- О, как я заболталась сегодня! – воскликнула Шахерезада Михайловна. – Ну с хорошей историей и засидеться не грех! Да и вам, я вижу, история понравилась!

- Дерьмо твоя история, - недовольно проворчал Акоб. – Мы сидели всю ночь,  а секса так и не дождались! Если бы не сцена избиения этого Миши, то время можно было бы считать потерянным! А где же обещанный неоднократно секс?!

- Эх, внучочек! Не понял, не осознал ты сути и морали этой истории. А мораль такова, что злоупотребления любого рода до добра не доведут, будь то хоть бабы с сексом твоим, хоть алкоголь, включая пиво и сидр! Беспорядочные половые связи и алкоголь не токмо подрывают здоровье, но и разлагают душу! О временных ли удовольствиях нам думать следует?! Ведь что наша жизнь? Лишь миг! А что дальше? А дальше, дорогие мои внучата, вечность! И вполне понятно, что вечность важней мига, и готовиться к ней надо уже сегодня, прямо сейчас! Так встанем же на наши колена и вознесем хвалу Богу за милосердие его, за прощение, за назидание в земном пути нашем и за посылаемое нам раскаяние!

Старушка тут же упала на колени и принялась размашисто креститься. Братья во время ее монолога пытались что-то сказать, но Шахерезада Михайловна, впав в религиозный раж, говорила громко и быстро, не давая вставить и слова. Теперь же Акоб, наконец, воскликнул:

- Да ты достала, бабка со своей религиозной пропагандой! Молодые мы еще о вечности думать. Нам погулять надо, познать все радости жизни.

- Особенно радости секса и алкоголя, - добавил Макоб.

- Именно! – подтвердил Акоб. – Это ты, поскольку приблизилась к последней своей черте, должна думать о смерти.

Он медленно достал свой нож и поднялся к месту.

- Ну уж не скажи, внучочек! – опасливо поглядывая на нож, быстро затараторила старушка. – Миша вот стал готовиться к смерти, лишь набрав целый воз грехов, и предстал пред Господом неочищенным! А ведь был молод! Но встретился со смертью, и не ведал он, что жизнь после смерти такова, какой он увидел ее! И изумился! Могла бы я дальше рассказывать о нем, да вы и так в школу опоздали! Надоть успеть хотя б на несколько уроков!

- Откуда тебе знать – что после смерти его было с ним? – недоверчиво спросил Акоб.

- А вот как расскажу – так и узнаете! – решительно заявила старушка

- Давай рассказывай сейчас же! – потребовал Акоб.

- Ох, не могу! – произнесла Шахерезада Михайловна слабым голосом и зевнула. – Это вы молодые, крепкие… А я уже просто падаю от усталости… Вечером непременно расскажу… обещаю…

И бабка, свернувшись по своему обыкновению на полу в калачик, громко захрапела.

- Нет, ну это же беспредел! – воскликнул Акоб, разрываясь между желанием прирезать бабушку и необходимостью узнать – что же там после смерти с людьми случается и как к этому подготовиться.

Старушка отправилась в сундук, после чего оный был завален различными вещами, чтобы любимая бабушка не убежала куда-нибудь, так и не поведав столь важный для каждого истины о жизни после смерти.

Сами братья хотели пойти разобраться с Азаматом, но сон совершенно сморил обоих, так что и в школу они не пошли. Проснувшись же, отправились добывать хлеб насущный, толкая наркоту. Дела шли не ахти как, так что пришлось торчать на улице до ночи, прежде чем продали дневную норму. Затем с нетерпением поспешили домой, где их с не меньшим нетерпением ожидала в сундуке бабушка.

- Фух, - произнесла извлекаемая на свет божий старушка, - если бы вы только знали, внучата, как мне надоело сидеть в этом сундуке! Я ж вам не гудини какая-нибудь! Я простая совсем, обычная старушка, коих миллионы на этой маленькой голубой планете. Ничем не выдающаяся, и, тем более, фокусов вылезания из сундуков делать не умеющая! Так, может, все-таки наружи меня оставлять будете? Я бы кушать, как то уже говорила, готовила бы. А то я вижу, - продолжила она недовольным тоном, - вы опять чипсы притащили!

- Да, бабушка! – ответил Макоб. – А вместо пива принесли колу! Потому что алкоголь губит здоровье и разлагает душу!

- Моя ты радость! – старушка сразу же подобрела. – Не забыл, что бабушка сказала! Значит на верном ты пути! Однако же, - голос старушки стал серьезным, - не знаю, разлагает ли душу эта ваша кола, но здоровье точно убивает напрочь! Так что я лучше водички попью.

- Да ну кончай трепаться, бабка! – закричал Акоб. – Давай продолжай историю свою!

Старушка тут же вознесла молитву, похрустела чипсами, запила водой, и, утершись фартуком, важно произнесла:

- Итак, понимая, сколь важный вопрос у нас стоит на повестке дня, без всякого промедления приступлю к продолжению вчерашней истории. Надеюсь, что вы не только ублажите ваши души рассказом удивительным и увлекательным, но и сделаете вывод из него для душ ваших бессмертных предназначенный! Потому что второе, вне всякого сомнения, важней первого!