Что делать?

Кригер – редкая для еврея фамилия. Кригер – значит «военный». Такую фамилию носил отец моей прабабки, Шпринцы, а значит, она – урожденная Шпринца Кригер. Еще до ее рождения семья перебралась из Вены в Россию, поскольку Кригер стал главным представителем фирмы «Зингер» на этом безграничном рынке сбыта швейных машинок. Открывшиеся перспективы настолько захватили Кригера, что в 1903 году он сменил австрийское гражданство на подданство Российской империи – так было проще вести дела в этой стране. Умный! Уже через пару лет его семья по-настоящему поняла, что еврей в России – больше, чем еврей и поблагодарила Кригера за его талантливый деловой ход незлым тихим словом. Впрочем, тем Кригерам, которые остались в Австрии, также пришлось весело, хотя и позже – в 39-м. В конечном итоге в Австрии не выжил никто, а в России, со всеми ее ужасами, семья моей прабабки все же уцелела. Так что, может быть, Кригер был действительно умный. А может быть, если он был бы умный, надо было ехать сразу в Америку – хотя кто знает, как сплетутся человеческие судьбы и как поступки наших предков, благословенны будь их имена, проявятся в нашей судьбе и в нашей личной истории, и кто знает, насколько мы сами плетем полотно своей судьбы, а насколько скользим по его поверхности. Нет звезды у Израиля, говорили наши мудрецы, не прочитать еврею свою судьбу в гороскопе – ибо каждое слово и каждый поступок в высших мирах производят изменения, которые тут, внизу, мы ощущаем то как ласковый теплый ветерок, то как сметающий все ураган.

Кригер не был пророком, он был нормальный деловой предприимчивый еврей. Он видел в России перспективу и он вгрызался в эту перспективу крепкими молодыми зубами. Швейные машинки «Зингер» стрекотали от Санкт-Петербурга до Варшавы, от Омска до Бухары. Они стрекотали и в Зимнем дворце и в помещичьих усадьбах, стояли на почетном месте в домах зажиточных кулаков-мироедов и прибалтийских хуторян, снились по ночам бедным портным еврейских местечек, сотнями въезжали в Лодзь и пробирались в Сибирь.

Историки называют имена каких-то деятелей, которые будто бы сделали эмансипацию и феминизм. Так это все неправда. Эмансипацию и феминизм сделал Зингер, который освободил женщину от бесконечного прокладывания ручных швов и научил ее вместо этого подкручивать винтики, регулировать механизмы и тщательно смазывать кривошипы и шатуны веретенным маслом. После ножного «Зингера» ручной пулемет осваивался уже легко и радостно, и стрекотание «Максима» и «Льюиса» было для женского ушка привычной музыкой будничного пошивочного процесса. Изящный тонкошеий «Зингер» по сути, выступал локомотивом прогресса, и в Российской империи машинистом этого локомотива был Сендер Кригер.

И конечно, он был прогрессистом во всем. Никаких лапсердаков, никаких пейсов или штраймлов – модный пиджак, дорогой котелок, брокаровский парфум и гаванская сигара – еврей может выглядеть и так, если он хочет быть современным и успешным. Конечно, в доме все соблюдалось – кашрут, пасхальная посуда, Йом-Кипур, Седер на Песах – но соблюдалось как-то по-особенному, с каким-то прогрессивным вывертом, с какой-то модной ноткой во всем. Жена Кригера, мама моей прабабки, честно носила на голове парик. Но как она это делала? Она заказала масенький паричок, не больше чепчика для новорожденного, добросовестно надевала его себе на голову, а потом тщательно зачесывала поверх паричка собственные роскошные волосы серебряной щеткой из великолепного несессера производства поставщика Двора Е.И.В. Овчинникова. Сам Кригер признавал, что раскуривать в субботу его любимые гаванские сигары не совсем правильно, но дополнял талмудические пояснения субботних заповедей собственной новацией: «но если никто не видит, то можно».
Его родной брат, Пиня Кригер, который притащился из Вены вслед за Сендером осваивать тучные пажити Российской империи и занимался хлебной торговлей, тот был очень религиозный, тот соблюдал все. Он настолько все соблюдал, что не подписывал свои векселя, считая, что ставить подпись – это все равно, что давать клятву, а это запретно. И что? Его векселя спокойно принимали в любом банке Одессы без подписи, потому что порядочность Пини Кригера – правильнее может быть даже сказать, щепетильность – были в городе притчей во языцех.

И конечно, стильный, модный и современный Сендер издевался над своим братом, как только мог. Представьте – проезжает этот щеголь в пролетке, сигара в зубах, серебряная тросточка, брильянтиненные усики, золотые брелоки на часовой цепочке поверх муарового жилета – проезжает мимо Хлебной биржи. И видит своего брата в лапсердаке и широкополой шляпе, с пейсами и с бородой. Сендер трогает извозчика рукояткой трости и останавливает пролетку.
- Что с Вами, брат мой? Что Вы себе позволяете? – в ужасе кричит он.
- В чем дело, Сендер, что за гвалт? Вус, не томи, что случилось? Что ты голосишь, как на пожар?
- Эти шнурки, Пиня! Эти шнурки на твоих башмаках! Где ты взял этот ужас?
- Что, Сендер, что мои шнурки? Я их купил у Брусиловского, что с этими шнурками такое?
- Пиня, Пиня! Я знаю эти шнурки у Брусиловского, он их возит из Тарнова. Так там эти башибузуки делают их из шерсти пополам с шелком. Реб Пиня, Вы нарушаете мицву шаатнез!
- Либер Готт, это же ужас! Они ввергли меня в блуд! Хорошо, что ты мне сказал, Сендер, я сейчас же выкидываю этот треф! – и с этими словами побледневший Пиня панически выдергивал шнурки из своих башмаков. Конечно, без шнурков они на ногах уже не держались. И шкандыбая в спадающей обуви, Пиня плелся ловить извозчика. А Сендер в пролетке хохотал как мишигене и хлопал себя руками по ляжкам.

Еще он любил высмеять узколобость и ограниченность взглядов своего брата, его национальную и религиозную ангажированность. Выглядело это так:
- Пиня, Пиня, ты слышал это несчастье?! Это такое горе!
- Вус ерцих, Сендер, что уже опять случилось?
- Сошел с рэльсов поезд Одесса-Кишинев, вагоны всмятку, есть жертвы.
- Ужас, ужас, это же погибли живые люди… Ой, ты заставляешь меня переживать.
- Пиня, но есть и хорошая новость.
- Ну?
- Поезд сошел с рэльсов в субботу, а значит, евреев в нем не было.
- Слава Б-гу, Слава Б-гу, а то я уже весь испереживался.
Конечно, вся история с поездом была выдумкой, Сендер радостно похохатывал над местечковым национализмом своего ограниченного брата. Он-то был человек широких взглядов!

И именно в силу своих широких взглядов он хотел, чтобы его единственная дочь Шпринца не была замкнута в узкую клетку еврейской ограниченности. Он хотел счастья для своей дочери. Поэтому он растил из еврейской девочки русскую интеллигентку. Музыка – да, домоводство – тоже да, основы еврейских наук – обязательно, она же должна знать, как правильно вести дом. Но! Кроме этого всего девочка должна знать по-французски и по-немецки, и даже русский язык она на всякий случай должна тоже выучить. Все-таки мы живем в этой стране, и если ей придется бывать на приемах в русских домах в столицах – а сейчас все идет к тому, что Сендер получит звание купца первой гильдии и в Санкт-Петербург можно будет ездить, как к себе домой – если ей придется бывать на приемах, и может быть, кто знает, как пойдут дела – даже и при Дворе, так зачем ей нужен там этот местечковый акцент? На идиш можно говорить дома, на идиш можно говорить по всей Одессе, на идиш, в конце-концов, можно говорить по всей Польше и Австро-Венгрии, и это правда, что на идиш уже есть газеты и книги, и даже театры и пьесы. И не хуже, чем на русском. Но! Если когда-нибудь Шпринцу будут представлять императрице – скажем, если Сендеру дадут орден, почему нет? Он что, не занимается благотворительностью? – она что, скажет государыне «а гитн туг»? И Сендер представлял у себя на лице, как будет выглядеть государыня, которой сказали «а гитн туг», и все в доме смеялись.
- А я могу с ней говорить по-немецки, она немка – парировала упрямая Шпринца, которая немецкий и французский знала таки-да неплохо и очень гордилась этим обстоятельством.
- Молчи, какая она тебе немка? Она русская императрица и говорить с ней надо по-русски. Ты живешь в этой стране и должна знать русский язык как минимум не хуже, чем Лев Толстой и Короленко, вместе взятые.

И в доме появился студент. Тощий и угловатый, с жидкой русой бородкой и медным крестиком на грязном шнурке – он никак не выглядел героем-любовником, способным сбить с пути рослую и статную Шпринцу, которая в своих шелковых платьях плыла по Одессе, как крейсерский флагман под белым кружевным зонтиком. Шпринцына мама спокойно занималась своими делами по дому, под мерное жужжание русских падежных окончаний и чтение наизусть Пушкина, Лермонтова, Майкова и Фета. Нет-нет, эта мелкота действительно была безопасна. Как мужчина – если вы понимаете, что я хочу сказать. Но у этого шлемазла были идеи, и у него был Чернышевский. И он подло и аккуратненько втюхнул незабвенное «Что делать» в курс русской литературы, который читал молоденькой, и в чем-то наивной Шпринце.

И конечно – она загорелась. Она не хотела быть инкубатором для вынашивания хороших еврейских бобеле – нет! Не для того природа дала ей могучий интеллект и несгибаемую волю! У нее есть призвание, у нее есть цель в жизни, и она будет к этой цели идти, сметая все препятствия. Пусть кто хочет, ограничивает свою жизнь походами по портнихам – хотя от портних она тоже не отказывается, почему не выглядеть аккуратно? В человеке все должно быть прекрасно – а она будет нести в забитые еврейские женские массы просвещение, равноправие и прогресс. Женщина тоже человек, а еврейская женщина – тоже женщина. И те, кто думает, что ее место либо на кухне, либо на панели – пусть ложатся спать со своим Талмудом. Все! Она сказала.

Но тут было одно препятствие. Либеральное свободомыслие шпринцыных родителей имело свои пределы. Одно дело – выкурить в субботу хорошую сигару или сходить в Оперный театр в своих волосах. И совсем другое, когда девушка из хорошей семьи… Нет, с родителями обсуждать Чернышевского было невозможно. И тогда родился план. План мужественный и отчаянный, как походы Иешуа Нави, как атаки Гидеона, как подвиги Шимшона, как замысел Юдит. Она, Шпринца, крестится – что такое, от этого не умирают! – Одесса набита выкрестами, и все едят, пьют, плодятся и богатеют. Давно пора забыть все эти предрассудки. И сделает она это не для себя, не для своей выгоды, а для своего народа, для своих братьев, а особенно, сестер. Когда она выкрестится, она выйдет замуж за этого студента – когда Шпринца перешла к изложению этой части плана, ее учитель русского, это несчастье, испуганно захлопал белесыми ресницами – но фиктивно, как у Чернышевского. Они даже пальцем друг до друга не дотронутся, студент может не бояться – студент забоялся еще больше. И тогда, как его уже жена, она едет в Петербург и поступает на Румянцевские или Бестужевские курсы. Она становится еврейская курсистка, а потом первая в России еврейская женщина-врач, и все видят этот пример, и о ней будут разговоры, а может быть даже напишут в газетах – и таким образом она укажет всем путь. Все увидят, что еврейская девушка тоже может быть человек, и даже доктор, и все начнут плевать на эти ветхие предрассудки. И все! Это будет ее вклад в приход эры света, разума, добра и справедливости. Только очень важно, чтобы родители ни о чем не узнали. Она им напишет – потом. Когда уже будет врачом, и они не смогут ни в чем ей помешать. Тогда у них не останется другого выхода, и они будут ею гордиться. А пока следует сохранять тайну и студент должен быстренько найти батюшку, который выкрестит Шпринцу и обвенчает ее со студентом. Да, и еще – она говорила? – он может не бояться, она его даже пальцем не тронет. У нее к мужчинам вообще нет особого интереса, а он для нее даже и не мужчина, а соратник по идеям. Так что – аван, ситуайен! -  ищите батюшку!

К тому моменту, когда Шпринца завершила изложение своего плана, студент был близок к обмороку. Выбиться из нищеты, в которой он родился, на медные пятаки окончить гимназию, поступить в университет, перебиваться уроками – и все ради того, чтобы вот так подорваться на Чернышевском и этой сумасшедшей еврейке, с ее довольно-таки влиятельными родителями, которые, конечно, когда-нибудь простят дочь, но пока что объявят охоту на него – и кому он будет объяснять про фиктивный брак, и как в университете расценят пропаганду Чернышевского, и вообще – в его годы обзавестись женой, которая привыкла в месяц тратить на булавки больше, чем он заработает уроками за пять лет – и зачем? Зачем ему жена-бесстужевка, которая будет жить в Петербурге и обещает пальцем его не тронуть?
А если тронет – это что, лучше? Отговорить – он посмотрел в глаза Шпринце – Цицерон ее не отговорит. Бежать, бежать из Одессы куда глаза глядят, сказаться больным, попросить в университете отпуск и скрыться где-нибудь в мазанке над лиманом, перебиваясь ловлей бычков и обучением грамоте сельских детишек… А там, глядишь, все утрясется, все забудется, она увлечется кем-нибудь, выйдет замуж – и можно будет спокойно вернуться в Одессу и восстановиться в университет.
Шпринца достала тем временем из-за корсажа пузырек нюхательной соли и сунула его студенту под нос.
- Будьте мужественны, Владимир – спокойно и ласково сказала она – я уверена, вы готовы на такие пустяковые жертвы во имя взглядов, которые вы исповедуете.

Смотрели ли вы когда-нибудь вблизи, как работет швейная машинка «Зингер»? Как нитка сама собой стягивается с катушки, вращая ее своим натяжением, как ходит вверх-вниз специальная лапка, регулируя ее подачу, как входит в ткань и выскакивает из нее иголка, у которой ушко сместилось с заднего на передний конец? Как специальные зубчатые рычажки подтягивают ткань в такт движениям иголки, а снизу, под никелированной дощечкой снует туда-сюда челнок – это в ранних моделях, или шпулечный механизм, похожий на орбитальную станцию пришельцев. Удавалось ли вам понять, как эта нижняя нитка прихватывает верхнюю под тканью, и почему иголка, поднимаясь кверху, не тянет нижнюю нитку за собой? Сложилось ли у вас в голове, как из всей этой суммы разнообразных движений на ткани образуется ровный и аккуратный пунктир шва, от края до края, где он вручную завязывается узелком и откусывается зубами швеи?

А ведь это всего лишь машинка, которую придумал человек по фамилии Зингер. Насколько же сложны и непостижимы движения в окружающем нас мире, который создал Творец, благословенно будь Его Имя, и сколько невидимых пружин и механизмов приводят в движение нить нашей жизни, переплетая ее с судьбами других людей. Чья-то жизнь скользит по гладкому шелку – коротким стежком и с минимальным натяжением нити. Чья-то вязнет в армейском сукне. Есть судьбы, которым выпало пробивать толстую двухслойную кожу – опытные кожевенники ни одну из современных машинок рядом не поставят со старым добрым «Зингером» - а чья-то жизнь заплетается причудливым оверлоком, который требует специальной насадки. И никто не знает, где, когда, в какой момент нить его жизни будет завязана в узел и оборвана. Никто не видел выкройки и не знает линий, прочерченных портновским мелом – а чаще обмылком – на том сукне, которое мы называем жизнью.

Мы снуем в челноке, или разматываемся со шпульки, нас может навивать на катушку специальный механизм, приделанный сбоку машинки, с красивой деталькой - кардиолой, в виде маленького железного сердечка, которое умеет закончить один ряд намотки и перейти к следующему. Мы можем порваться или запутаться, если натяжение слишком велико, или если выбрана не та иголка, или если подача ткани идет слишком быстро или слишком медленно – и мы умничаем и думаем, что мы управляем своей жизнью? Что мы способны предвидеть последствия своих действий и слов, что наш беспомощный разум ведет нас к каким-то там целям? И что, мы сами прокладываем свой путь?
Смешно.

Конечно, студент Владимир не был готов на такие пустяковые жертвы ради идеалов, которые он исповедовал. Но сказать об этом Шпринце напрямую – значило напрочь потерять лицо и самоуважение. А выглядеть в глазах барышни полным ничтожеством не хотелось. Пойти и рассказать все ее родителям – подло и не соответствует представлениям о порядочности. Все-таки к доносчикам тогда общественное мнение еще относилось крайне презрительно. Побег требовал энергии и самоограничений. И студент в этих сложных обстоятельствах нашел-таки способ «и невинность соблюсти, и капитал приобрести». Нашел способ соскочить с собственного базара так, чтобы не подставиться. Как-бы случайно он проговорился шпринцыной маме о том, что его ученица ведет дневник. Дальше все просто – женское любопытство, дневник в отсутствие дочери легко и быстро нашелся у нее под подушкой, и весь замечательный план имени Чернышевского, записанный на хорошем идиш аккуратным круглым почерком в сафьяновой тетрадке с золотым обрезом, шепотом – чтобы не услышала прислуга – читает друг другу вслух семейная чета Кригеров, заперевшаяся в спальне.
Отец хватается за сердце, мать плачет и сморкается в наволочку.

- Ему было плохо! – делилась своими сокровенными мыслями с подушкой распухшая от слез женщина, - ему было мало! Ему было плохо, что Г-дь дал ему собственный дом и экипаж, и красивую жену, и умницу дочку. Ему было мало курить свои дурацкие сигары и тратить на одеколон столько, сколько люди тратят на семью из пяти детей. И ездить каждый год в Баден-Баден ему тоже было плохо. И играть там в казино, когда никто не видит – ему тоже не хватало. И что в доме столового серебра три комплекта – это ему пшик. Ладно. То, что эти люди в Вене доверили продавать свои машинки человеку без головы, это что, его заслуга? То, что эти машинки тут покупают, как не в себя, и скоро этот человек без головы станет купец первой гильдии – это что не повод быть благодарным? Куда ты лезешь, Сендер, куда тебе еще лезть? Что ты имеешь в своей голове, кроме модные усики? Нет, ему нужна императрица, ему нужен орден, ему нужен прием. Ему необходимо приводить в дом гоя, чтобы этот гой учил наше сокровище глупостям какого-то каторжанина. Этот каторжный пишет, а моя дочка, моя Шпринцочка – читает все эти глупости и забивает их себе в голову! Есть люди, которые строят свою семью, а есть – которые сводят на нет. Так мне достался такой, который сводит на нет…
- Помолчи, я тебя прошу! У меня болит сердце.
- У него болит сердце! Он теперь вспомнит, что он больной человек. Он ляжет и будет лежать и страдать, вместо того, чтобы все исправить! Вот что я тебе скажу, Сендер. Ты не богобоязненный человек. Я вышла замуж за небогобоязненного человека, и я живу с этим человеком.
- Я тебя прошу, ты меня добиваешь!
- Тебя добьешь! Тебя надо было добить раньше с твоим Львом Толстым и Короленко впридачу. Даже твои гои объявили этому Толстому херем, даже они его не выдержали. Даже твои гои запроторили твоего Чернышевского на каторгу. Даже им хватает ума не вбивать детям в голову, что женщина и мужчина – это  одно и то же, хватит с нас Содома и Гоморры! Даже они понимают, что если никто не будет рожать детей, люди кончатся.
- Я тебя прошу, хватит. Давай подумаем, что делать.
- Вот-вот, «Что делать»! Они подумают! Один уже додумался, теперь второй собрался думать. Молчи, Сендер. Ты уже сделал все, что мог, теперь буду делать я.

И она сделала. Она сделала все – и так, как следовало. Студент Владимир, конечно, моментально испарился в воздухе и больше никогда нить его судьбы не сплеталась с нитями судьбы семьи Кригеров. Со Шпринцей мать провела беседу, которую проницательный читатель легко может дорисовать в своем воображении. Но главное – были разосланы письма. Десятки писем, которые по тайным еврейским семейным каналам тихо, без огласки и скандала перевернули небо и землю в поисках ключика к непростой житейской ситуации.
Этим ключиком оказался Аарон Фрайберг – дальний родственник из Могилева-Подольского.

Аарон был немолодой уже человек, лет сорока, вдовец, потерявший недавно жену, которую он бесконечно любил, и оставшийся с двумя малолетними детьми на руках. В семье о нем говорили как об очень спокойном, добром и мудром человеке, и то, что он не был таким богачом, как Кригеры – хотя и отнюдь не нуждался – в сложившихся обстоятельствах было неважно. Мать отвезла Шпринцу в Могилев-Подольский – впервые Шпринца ехала не в Вену и не в Баден-Баден – познакомилась с Аароном, познакомила с ним Шпринцу, развернулась и уехала на вокзал.
- Через месяц приедет твое приданое – громко объявила она на прощание дочери, отрезая малейшие шансы на отступление.
Шпринца понимала, что все против нее. Что рычаги ее судьбы приведены в исполнение обстоятельствами непреодолимой силы. Но она готова была противопоставить этим обстоятельствам свою волю, и готова была сравнить твердость своего характера с прочностью машины рока. Она смело посмотрела прямо в глаза Аарона и встретила спокойный взгляд мудрых темных глаз под седеющими бровями.
- Я буду заботиться о детях – сказала Шпринца.
- Гит – сказал Аарон и улыбнулся.
- Но наш брак будет фиктивным, это не подлежит обсуждению. Мы будем жить в одном доме, как брат и сестра.
- Гит – ответил Аарон.
- И я не собираюсь запирать себя в доме, я не кухарка и я не нянька. У меня есть свои цели, и я не собираюсь приносить себя в жертву домашнему очагу.
- Гит – сказал Аарон.
- И я требую, чтобы меня воспринимали как человека, и относились ко мне, как к человеку, а не как к женщине – подвела итог Шпринца.
- Это все? – спросил Аарон. – Оллес гит.
И через месяц из Одессы приехало шпринцыно приданое. Белье, вышитое монастырскими швеями белым по белому, и один из трех серебряных столовых наборов Кригеров, на котором теперь красовались монограммы Шпринцы и Аарона Фрайбергов. И платья, от которых сходил с ума весь Могилев-Подольский – и даже мадам Раппопорт, которая приобретала себе туалеты только в Париже, очень высоко их оценила. И граммофон, с набором пластинок Шаляпина и Собинова. И серебряный несессер, работы фабрики Овчинникова. И конечно же, самая современная модель швейной машинки «Зингер».

И Шпринца, после тихой и малолюдной свадьбы – Аарон объяснял, что он все-таки вдовец, - после тихой и малолюдной свадьбы, которая так и не завершилась брачной ночью – взялась за дом и за детей. Когда у женщины есть воля, есть ум и есть направление – это не всегда плохо. Не будем приводить в пример пророчицу Дебору или Голду Меир, есть много очевидных фактов в истории, когда еврейская женщина брала все в свои руки, и это все в ее руках оказывалось на своем месте. В доме Фрайбергов царил порядок, дети обожали свою приемную мать, Аарон наслаждался чистотой, вкусной здоровой едой, миром и уютом. А Шпринца успевала и сходить с кухаркой на базар, чтобы проверить цены, и залезть на шкаф, чтобы посмотреть, вытерта ли там пыль, прочитать «Биржевые известия», чтобы подсказать Аарону, если ему будет нужен толковый совет, сыграть детям что-нибудь на пианино и проверить, как они сделали немецкие уроки. Она сама чинила и перешивала все, что нужно на «Зингере» из своего приданого, а иногда от начала и до конца создавала себе такие платья, что никто не догадывался, что они не из-за границы.

Но если кто-нибудь думает, что за всем этим она забывала свое призвание и цель, так нет! Теперь Шпринца посвятила себя открытию в Могилеве-Подольском еврейской гимназии и вкладывала в этот проект всю душу. Она заручилась поддержкой Бродского из Киева – того самого Бродского, он тоже был какой-то дальний родственник. Кригер, счастливый тем, что у дочери все в порядке, готов был давать денег без ограничений. А мадам Раппопорт, новая могилевская подруга Шпринцы, готова была ради этой цели не только вытрясти мошну своего мужа – первого богача в городе, но и носиться со Шпринцей по делам гимназии с утра до ночи, и строчить письма на августейшее имя пачками.

Конечно, Первая мировая война тормозила продвижение проекта, много сил отняла эпидемия испанки, все приличные Могилев-подольские дамы изо всех сил помогали еврейским больным и раненым, помогали стать на ноги инвалидам и пристраивали детей-сирот. Февральская революция приблизила еврейскую гимназию на расстояние вытянутой руки – Бродский устроил дамам, Шпринце и мадам Раппопорт, встречу с самим Керенским. И Александр Федорович с жаром одобрил это начинание. Был заложен первый камень и начато составление учебных программ.

За всей этой суматохой брак Шпринцы и Аарона как-то незаметно перестал быть фиктивным, и Шпринца, абсолютно на этом не сосредотачиваясь, родила уже их общего ребенка – дочку, которую назвали Сарра в честь первой жены Аарона – мою будущую бабушку.
- Гит – сказал Аарон, когда ему впервые показали дочь, - Оллес гит.
Конечно, потом был уже восемнадцатый год и вся работа по гимназии пошла прахом, и была гражданская война, и петлюровские погромы, и Аарон руководил еврейской самообороной и ходил с винтовкой. И была трудовая повинность, когда Шпринца шила на своем «Зингере» портки для Красной Армии, и был голод, и была опять война…

Когда Шпринца ослепла на восемьдесят втором году своей жизни, всю свою пенсию – а она как иждивенка, ни дня не приносившая пользы советскому государству, получала тридцать два рубля – всю свою пенсию Шпринца решила отдавать дальней родственнице по имени Генриетта, которая приходила за эти деньги читать ей вслух. Генриетта читала ей «Войну и Мир» и «Крейцерову сонату», читала Толстого и Короленко. Как-то раз Генриетта спросила, не хочет ли Шпринца, чтобы она почитала ей Чернышевского.
- Не стоит, - сказала Шпринца, - я его хорошо помню.