Любрикация смерти

Любрикация смерти

Когда будущий успешный человек Павел Савельев, перед тем как покинуть квартиру друзей, у которых остался на ночь после вечеринки, выглянул в окно, он увидел едва взошедшее солнце, первыми своими лучами выхватившее из тьмы двор высотного дома и парковку, исполненную цветных блестящих автомобилей. «День должен получиться удачный», - спросонья подумал он, выпил с друзьями кофе, оделся и вышел на улицу.

Казалось, окрепшее солнце только лишь подкрепляло его ход мыслей. Кожа лица и рук жадно внимала слабому еще, давно не баловавшему теплу.

Но, стоило лишь подняться по другую сторону подземной слепой кишки, как свет солнечный притомился, померк: небо стянули грязно-серые тучи; брызнул гаденький мелкий дождь.

Если бы кто-то, зарядив камеру, превратил то утро в череду самодвижущихся картинок, а потом бы сгустил, убыстрил ход кадров, показав жителям города, спешившим по делам своим, ускоренный бег небесной природы, то каждый бы из них узрел бы, что солнце будто открыло глаза, взглянула на крошечный миг в лицо городу, - чтобы после отвернуться от него, забыть, отдав во власть унынию и тьме.

Не в состоянии ожидать пакости такой, вышел Павел из метро кварталом дальше от назначенного места и оттого вынужден был идти под этим серым небом, подставляя непокрытую голову пресному холодному дождю, вновь и вновь протирая очки свои от не дающих глядеть вперед капель, примечая неприметные обыкновенно приметы житейской тяжести.

Ковылял вдоль серых, словно натаявших из грязного снега луж, инвалид на стальном протезе, то и дело поправляя намокшие свалявшиеся волосы и тщетно стараясь заглянуть прохожим в глаза; предлагала горячие пирожки расплывшаяся, одетая в грязный пуховик на вате, женщина с отечным лицом; беззубый художник выставил на общее обозрение свои скверно написанные картины; престарелый иностранец без единой морщины безуспешно выспрашивал дорогу; милиционер пытал о чем-то рабочих с юга; землисто-зеленые лица прохожих обещали скуку, мрак, холод, скорую неизбежную смерть.

Дойдя до условленного места, Павел остановился возле церкви, ну углу, где ему нужно было дожидаться Лены.

Нищие кто стоял, кто сидел прямо на земле и тут. Ища в толпе свою возлюбленную, Павел случайно захватил окоемом толстую, низенькую старуху, пристававшую к несущимся не разбирая дороги прохожим. Мужчина в длинном пальто протянул ей деньги, но она отказалась, взяла его за руку, стала долго что-то втолковывать. Мужчина в испуге шарахнулся.

Наконец Лена появилась.

Поцеловав ее в щеку, Павел сказал пару дежурных любезностей, взял подругу под локоть и, развернувшись, уже хотел было идти, как и обыкновенно, на съемную квартиру неподалеку, как вдруг наткнулся, едва не сбив ее с ног, на ту самую старуху.

Только тут удалось ему разглядеть ее получше. Полное щекастое лицо, изрезанное на приставших к черепу местах резкими морщинами, а в остальном гладкое. Маленькие пуговки-глаза. Рот с большой, крупной верхней губой. Одета старуха была в дешевую мешковатую куртку до колен, из-под которой торчали какие-то старые, донельзя застиранные – кофта, платок, юбка – тряпки. Старуха схватила за руки одной рукой Павла, другой – его подругу; Павел вырвал руку, отведя взгляд, заметив на старухиных ногах стоптанные грязные башмаки; Лена же стояла как была и ждала, что скажет старуха и чего ей надо.

Сиплый шепот старухи не сразу дошел до ясного, вообще-то, с утра сознания Павла: старуха проборматывала, выкликала на разные лады невнятные причитания, повторяя одно и то же разными словами. Но вот наконец что-то вдруг словно настроилось в уме, как радиочастота в тюнере приемника, и до Павла начал понемногу доходить страшный смысл просьбы.

-Не любит, не любит никто меня. А когда и любили, не помню. Помирать мне, деточки, скоро. Никто не хочет бабку старую любить, все прочь бегут. Посмотреть бы, хоть глазком посмотреть, как люди любят друг друга-то. А потом и помирать не страшно.

Старуха, видя, что Лена не пытается от нее отделаться, вцепилась ей в руку уже обеими руками.

-Чего она хочет? Я никак не пойму, - попытался сделать вид, что не понимает, Павел.

На самом деле он уже частию догадывался…

-Она хочет пойти с нами, только и всего. Возьмем ее?

Павлу безумная идея сразу не понравилась, но Лена стала так горячо просить его, упрашивать, убеждать, что такого приключения у них никогда не было и не будет, - «Ты только подумай!» - что понемногу и ему смелая мысль потрафить чудаковатой старухе начала казаться забавной. Нехорошее предчувствие не ушло, но затаилось. Взяв Лену за руку и развернувшись в нужную сторону, Павел кивнул старухе следовать за ними.

Гулко громыхнул прицеп громкой фуры. Мигнула люминесцентным огнем магазинная вывеска над головами.

Старуха старалась ковылять быстро, но все равно шла нешибко, заставляя держащуюся за руки пару умерить шаг и то и дело оглядываться. Едва дошли до конца улицы и завернули за угол, как дождь сделался сильнее.

По счастью, идти было недалеко. Торжественную, хоть и приволакивающую больную ногу процессию встретил грязный, темный подъезд. Из подвала несло затхлым смрадом. Влюбленные, и за ними старуха, поднялись на четвертый этаж, но казалось, что не поднимаются, а спускаются они, и что не мягкое ложе ждет юных любовников, а мрачное и сырое подземелье.

Холодные энергосберегающие лампочки зажглись в коридоре трупным светом. Старуха тяжело дышала. Пока Павел мыл руки, Лена провела ее в комнату и усадила в глубокое кресло напротив кровати. Потом пошла в туалет и умылась сама.

Павлу было неловко, жутко. В голову одна за другой лезли мысли: в какую дикую, немыслимую авантюру он ввязался! Вновь ожили скверные предчувствия, но Лена задышала уговорами ему в ухо, впилась ярко накрашенными губами в его губы, сквозь штаны заставила воспрять духом, и Павел сдался, обмяк, дал увлечь себя в комнату.

Комнатка была маленькая, темная. Высоко расположенное крошечное окно почти не давало света, и лампа у кровати освещала лишь часть комнаты, так что силуэт старухи в углу казался размытым, едва различимым, потонувшем во мраке, - особенно когда Павел снял очки.

Лена толкнула его на постель, сняла с него рубашку, приспустила штаны, трусы, запустила пальцы в промежность, приласкала, потом взяла окрепший член в рот. Павел принялся тоже раздевать ее. Привстав на кровати, Лена сняла джинсы, трусы Павел стянул с нее сам. Взяв и очистив от полиэтилена заранее приготовленный презерватив, Лена натянула его на выставленное копие, и уселась на Павла сверху. Он слабо крякнул.

Теперь старуху закрывал раскачивающийся вверх-вниз корпус девушки, но все-таки едва различимый контур достигал беспомощного без очков зрения. Павлу показалось, будто старуха, откинувшись в кресле и задрав юбку, шарит под ней рукой, что-то приговаривая. Быть может ему это только почудилось, но отчего-то голос старухин в голове у Павла, совершенно от самой старухи отдельно, отчетливо повторял: «Ах, голубчики вы мои милые! Так, так, родненькие вы мои. А потом и умереть не страшно…» В какой-то момент, когда Лена двинулась особенно сильно, Павлу даже показалось, что старуха захрипела – и хрип ее походил более на стон, - Павел протянул было руку за очками, но, пошарив, не обнаружил их на прикроватном столике: наверное, Лена отложила их чуть дальше.

Отогнав нелепые мысли (не могло же быть, чтобы старуха и вправду бормотала этакий вздор), Павел остановил Ленину скачку, перевернулся на бок и, уложив девушку на спину, улегся сверху, войдя в нее снова.

Погладив ей грудь, Павел развел ноги девушки в стороны, посмотрел немного в тумане, как его член штурмует ее вагину, затем закинул тонкие ноги себе на плечи. Старуха осталась за спиной, нечего больше ее бояться, и то, что лампа теперь освещает движение его ягодиц, а старуха на них наверняка смотрит, это ерунда. Павел подвинулся корпусом вперед, так что Ленины ноги согнулись в коленях, задвигался быстрее. Ему захотелось слиться с любимой, в мгновенье конца касаться ее губами – он надавил, ноги девушки, соскользнув, разошлись сильнее, и Павел почувствовал сладкий привкус ее помады.

Лена вздохнула, потом слегка застонала, - легкие стоны ее становились все громче, прерывистей, пока наконец не перешли в предсмертный хрип: жуткий, леденящий душу вопль разорвал комнату; скрипнуло о пол подвинувшееся кресло, и туша старухи сползла на пол. Лена пыталась тот час же, - Она… Эй, да она же… - спихнуть Павла с себя, но он прижал, не пустил ее: - Я не могу… не могу… Я должен… - В несколько движений он все же кончил, ослабил хватку; то, что Лена не вскочила, едва он ее отпустил, как порывалась это сделать сразу, можно объяснить разве тем, что со своего места через плечо лежавшего на ней мужчины она могла видеть разве только пустое кресло и темный полукруг света над ним; труп же старухи загораживала кровать.

Нет смысла говорить, сколь многое вдруг решительно и разом перечеркнуло в жизни молодых людей то кошмарное утро, описывать ту смесь страха и тошнотворного стыда, что пришлось им пережить, объясняясь с приехавшими забирать старуху людьми. Долго еще не мог забыть Павел жутких широко раскрытых глаз мертвой старухи на почерневшем лице ее. Вся жизнь, все карьерные начинания его пошли прахом: с тех пор, чтобы только забыть ужасные хрипы, порвавшие в мелкие клочки, словно вексель на счастье, сладкий миг единения с любимой, он ни на день не отлипал от бутылки. С работы его уволили, платить за квартиру стало нечем, и Павел вернулся в свой родной город, где пил уже на шее у родителей. Через много лет, когда страшный лик старухи постепенно стал истончаться у него в памяти, он совершенно случайно узнал, что Лена вскоре после страшного случая вышла замуж, родила двоих детей, но муж, не в силах терпеть мучавших ее кошмаров и частых беспричинных истерик, бросил ее, и с тех пор она воспитывала детей одна, то и дело срываясь и попадая в больницу.

Страх, липкий, кошмарный страх так и не отпустил Павла, и случится ли ему свободно вздохнуть до конца дней своих, о том никто из живущих на этой земле не ведает.

Пантелеймон Невинный