Реинкорнация2

       
       

                ПРЕДИСЛОВИЕ

Как попала на глаза ему рукопись о герцоге Ришелье, Чумак не знал. После ряда успешных дел, генерал Марчук разрешил ему отдохнуть два дня. Он маялся в своей городской квартире, когда оставался один: Елена уходила в  свой театр, а он неприкаянно слонялся по квартире. На работу он приходить не мог, так как шеф не любил, когда нарушаются его приказы. На второй день своего «домашнего ареста» он и увидел на тумбочке рукопись и маленькую, в мягком переплёте, книжечку с неизвестным ему автором: Кричмар Евгений «Повесть о моём друге». Чумак, по своей давней приверженности к истории, первым делом взял в руки рукопись. Первая же страница заинтересовала его:
«Правдивая биография первого градоначальника Одессы герцога Ришелье, не затуманенная советскими историками и националистически настроенными русскими историками царского времени. Итак…
«Обозначение «Дюк», быть может, памятно читателям старых русских исторических журналов. Так в начале девятнадцатого  века именовался в России один из главных создателей Новороссийского края герцог де Ришелье. Именовался он так и официально. Этот замечательный человек не получил настоящего признания у себя на родине. Талейран язвительно говорил о нем: «Ни один французский государственный деятель не знает так хорошо крымских дел, гак герцог Ришелье». Гораздо более благодарную память он оставил после себя в России. В Одессе, как известно, ему поставлен памятник и его именем названа главная улица города. В России же  были опубликованы и его письма, и воспоминания его жены--главный биографический материал настоящей статьи.
Всем известна генеалогия рода Ришелье. Прославленный кардинал был старого, но незнатного дворянского рода. Он пожаловал себе герцогство, а равно и десяток других титулов: его потомки одновременно герцоги де Ришелье, герцоги де Фронсак, князья де Мортань, маркизы де Понкурле, графы де Шинон, бароны де Альбре. Все эти титулы и свое огромное богатство кардинал завещал внуку своей сестры. Сыном второго герцога был маршал де Ришелье, тоже достаточно нашумевший в мире. Он прожил 92 года и оставил о себе не слишком добрую славу--в стиле не то Петрония, не то Толстого-Американца. Таков же, в менее шумном варианте, был его сын, проделавший быструю военную карьеру: он семи лет от роду был полковником драгунского полка; этому удивляться по тем временам не приходилось: полковому командиру семилетнего драгуна шел двенадцатый год. «Надо быть очень осторожным в выборе своих родителей»,--говорил Гейне. Но зато, если выбор сделан удачно, то обычно можно быть спокойным за будущее, когда оно не приходится на революционное время.
Будущий градоначальник Одессы был единственным сыном четвертого герцога, иными словами, внуком маршала Ришелье. Маршал не любил своего сына, но внука обожал. «У Армана все мои достоинства и ни одного из моих пороков»,--восторженно говорил он. Бывали, впрочем, у маршала вспышки гнева, которые, с точки зрения современной педагогии, едва ли могут быть одобрены. Так, однажды, после большого карточного выигрыша у короля, он подарил внуку сорок луидоров. Недели через две маршал встревожился: верно, Арман сидит без гроша? Честный внук изумился: как без гроша, а сорок луидоров? Маршал в бешенстве швырнул деньги нищему за окно: вот до чего дожил--мой внук не истратил сорока луидоров за две недели! Это рассказывает в своих воспоминаниях один из родственников Ришелье.
Пятнадцати лет от роду бережливого внука женили на 13-летней дочери герцога де Рошешуар. Подобные браки в ту пору были приняты. Вспоминать, однако, по этому поводу Амура и Психею не надо. Психея была безобразна, как смертный грех: уродливое лицо, горб на спине, другой горб на груди. Тридцатью годами позднее герцог Ришелье представил свою жену императору Александру I. Царь был в ужасе: «Что за урод! Господи, что за урод!»--сочувственно говорил он приближенным: Александр Павлович искренно любил герцога. Понять причины этого брака невозможно. Рошешуар-Мортемары, потомки лиможских виконтов, --одна из самых родовитых семей Франции, но какой еще знатности нужно было наследнику десяти титулов! Не нуждался Ришелье и в деньгах своей жены: маршал завещал ему состояние, приносившее 500 тысяч ливров ежегодного дохода.
Правда, и брак был своеобразный. В вечер бракосочетания новобрачный отправился в свадебное путешествие один, или точнее--в сопровождении гувернера. Путешествовал он полтора года, затем вернулся, сделал визит жене и опять уехал. Так продолжалось почти всю жизнь супругов. Эмиграция разлучила их на долгие годы. По словам их родных, герцог и герцогиня очень уважали друг друга. Но, кроме уважения, между ними ничего не было.
Арман Эмманюэль де Ришелье получил хорошее образование. Воспитателем его был аббат Лабдан, впоследствии ставший учителем герцога Энгенского, он скончался, получив известие о расстреле этого своего воспитанника. Лет 17-ти от роду Ришелье был представлен ко двору и вскоре получил высокое придворное звание первого камергера. Как ни велика была тогда власть имени и породы, пожалование этого звания 19-летнему юноше вызвало в Версале ропот.
По-видимому, придворная жизнь не понравилась молодому Ришелье. Близкий к нему человек рассказывает, что его раздражали злоупотребления, он хотел многое переделать. Если бы искоренять все abus, то и сам он не был бы 19 лет сановником. Вероятно, ему и это приходило в голову: в отличие от своих предков, он был совестливый, печальный человек, лишенный любви к блеску и этикету.
Я не скажу, что это был «кающийся герцог» вроде русских «кающихся дворян». Но, как другие устают от труда, Ришелье устал от праздности. Андрей Белый рассказывает о своем знакомом, старом англичанине: «Бритт тридцать пять лет во фраке ходил по салонам; нажив себе сплин, чтобы бежать такой жизни, однажды он, став на корячки пред леди и лордами, на четвереньках --в переднюю, на пароход и--в Париж». Бежать на четвереньках необязательно, можно уехать и просто. Именно так Ришелье и поступил--вероятно, по тем же побуждениям, что и «бритт». У внука маршала Ришелье, несомненно, было свойство, которое Белый называл «невыдирными чащобами самотерза».
Популярностью при дворе молодой Ришелье не пользовался. Он не любил света, Париж и Версаль ему не нравились. Пытался он сблизиться с непридворными, передовыми людьми, но из этого ничего не вышло. В их обществе он был чужим--очень вредила ему застенчивость. Ришелье много путешествовал, много читал, изучил несколько иностранных языков, совершенно свободно говорил и по-русски. Числился он на военной службе, служил сначала в драгунском, потом в гусарском полку. Разумеется, военная карьера его шла весьма успешно: не следует думать, что 25-летние генералы появились только в пору революции. В таком же возрасте и при старом строе мог стать генералом человек с именем и со связями герцога Ришелье. Но тут скрывалась трагедия, которая в нынешнем мире большого сочувствия не вызовет: никакой войны в ту пору не было.
Войнам 1792--1815 годов предшествовал сравнительно долгий период мира. По-видимому, это необычайно тяготило молодежь того времени. В наши дни старые генералы, случается, говорят о войне с ужасом и отвращением. Тогда настроения были совершенно иные. Чем это объясняется? Нынешние войны кровопролитнее прежних только в абсолютных цифрах; процентное же соотношение потерь к общей численности армий, напротив, тогда было много выше, чем в настоящее время. Под Измаилом, например, погибла в один день треть русской армии и почти вся армия турецкая. Как бы то ни было, можно было бы показать десятками свидетельств, что молодежь 18-го столетия только о том и думала: где бы повоевать? Так как век был просвещенный, то особенно хотелось воевать за просветительные идеи. Одним ли свободолюбием Лафайета и Рошамбо объясняется их участие в борьбе за независимость Соединенных Штатов? Их поколению повезло. Позднее Америка независимость получила--что же было делать поколению следующему?
В эту пору в большой моде оказалась Россия. Тяга на русскую службу в годы второй турецкой войны была очень велика. Отчасти объяснялась она престижем и славой императрицы Екатерины Второй. Но идейную сторону этого увлечения преувеличивать не надо. Граф де Дама в ответ на вопрос, почему, собственно, он предложил свою шпагу русскому, а не турецкому правительству, ответил: «Потому что если я провинюсь в России, то мне отрубят голову; а если я провинюсь в Турции, то меня посадят на кол». Дама действительно стал офицером русской армии. Добивались того знатнейшие французские аристократы: Тремуйли, Тальмоны, Булье, Ланжероны. Был в числе кандидатов и молодой Ришелье.
Окончательно решилось дело в Австрии. Не надо думать, что Ришелье бежал из Парижа в пустыню. Он бежал в Вену: очень любил этот город. Там у него были большие связи; по бабке своей, принцессе де Гиз, он приходился родственником самим Габсбургам. 10 сентября 1790 года Ришелье обедал у знаменитого князя де Линя, с сыном которого его связывала тесная дружба. Как раз во время обеда к князю прибыл с письмом от Потемкина курьер, офицер русской службы. Он разговорился с молодыми людьми и сообщил им важную новость: русская армия готовится к штурму Измаила. Крепость эта почти неприступна, и защищает ее сераскир, человек очень храбрый,--дело будет серьезное.
--Мы только переглянулись,--рассказывает сам Ришелье,--и тут же приняли решение. Оно, разумеется, заключалось в том, чтобы принять во что бы то ни стало участие в штурме Измаила. Прежде всего, нужно было получить разрешение Потемкина. Его главная квартира находилась в Бендерах. Туда и понеслись Ришелье и де Линь, именно понеслись: дорогу из Вены в Бендеры они проделали в девять дней--скорость, по тем временам, огромная. В Бендерах их встретил молодой француз из того же круга, упомянутый выше граф Дама. Он уже состоял на русской службе, был лично известен Потемкину и на свою ответственность повел своих товарищей прямо к князю.
Ришелье оставил описание этого своего визита. Потемкин жил не во дворце--какие уж дворцы в Бендерах--но в большом доме, еще недавно принадлежавшем турецкому паше. В первых гостиных было много офицеров, не имевших доступа к главнокомандующему. В последний зал проникнуть было труднее. Это была огромная комната, освещенная бесчисленными свечами. В ней стояло около пятидесяти офицеров в полной парадной форме. Под балдахином находился огромный диван. На нем было шесть дам--красавицы, как на подбор. Тут же сидел «в широкой шубе, напоминавшей халат», огромного роста величественный человек, князь Потемкин-Таврический.
Имя Потемкина было в ту пору окружено легендой, или точнее --легендами. Обо всех знаменитых людах при их жизни высказывались суждения разные, и даже прямо противоположные. Позднее--и то далеко не всегда--устанавливается арифметическое среднее истории. Легко себе представить, какое число врагов должно было быть у всемогущего временщика. В 1794 году в Германии появился роман, в котором он был выведен под именем «князя тьмы»: роман так и назывался «Der Furst der Finsternis und seine Geliebte». Русский писатель Лесков о таких произведениях говорил: «Проклятие тому гусю, который дал перо, которым написана сия книга». По-видимому, написал этот шедевр актер Альбрехт в угоду Платону Зубову. Любопытно то, что вышел этот роман  в России почти через двадцать лет после кончины Потемкина. И еще были люди, желавшие сделать ему небольшую посмертную неприятность. С другой стороны, были у него при жизни и горячие поклонники. Князь де Линь называл его гениальным человеком. Высокого мнения был о его государственных способностях и легендарный Александр Суворов.
Едва ли можно сомневаться в том, что Потемкин был человек выдающийся. Был ли он большим политическим деятелем? Ответ особенно затрудняется тем, что не знаешь, к какому именно отрезку времени отнести дела Потемкина и дела всех вообще русских, да и не только русских, государственных людей последних двух столетий. Россия потеряла Польшу, Финляндию, Латвию, Эстонию, Литву--как теперь расценивать потоки крови, пролитой за эти земли? Ключевский, весьма иронически относившийся к политическим делам того времени, и даже к делам военным, по-видимому, считал не очень нужным и главное из всех дел князя Таврического: «Крым не стоил и одной войны, а из-за него должны были вести две».
Этот своеобразный максимализм, столь удивляющий в трудах знаменитого историка, может, конечно, уничтожить все дела Потемкина. Но с ними он уничтожит и очень многое другое. Подобно громадному большинству политиков 18 века, Потемкин твердо верил в необходимость расширения географических пределов своей страны: чем она больше, тем лучше. Если он ошибался, то ошибался со всей своей эпохой. Без такой веры не было бы Российской империи, как не было бы империи Британской. Что и говорить, швейцарская или голландская история неизмеримо счастливее русской, и даже английской. Но, от Кромвеля и Питта до Ллойд Джорджа и Болдуина, какой государственный деятель Англии предпочел бы для своей страны бескровную швейцарскую историю? Едва ли потомки, отдают себе отчет в том, что они живут исключительно за исторический счет Потемкиных. Но и Потемкины не могли думать, что, в перспективе большого отрезка времени, они работают на будущее.
До нас дошло несметное множество анекдотов о Потемкине. Если верить этим анекдотам, надо было бы сделать вывод, что он по целым дням чистил щеточкой свои бриллианты, запивал то квасом редьку и капусту, то шампанским «перигорские пироги», устраивал неумные выходки, говорил несмешные шутки, а по ночам «предавался оргиям». Между тем, почти все, что было в России сделано или задумано замечательного во второй половине 18 века, от больших государственных планов до русского овцеводства и новороссийской промышленности, так или иначе связано с именем Потемкина. Правда, в области военной главное совершил его подчиненный Александр Суворов,--тут заслуга князя преимущественно в том, что он на этого подчиненного всецело полагался. Но в гражданской деятельности Потемкина у него, собственно, ни одного выдающегося сотрудника не было. Кто же все сделал? Не сами же собой основались Севастополь и Екатеринослав, не сам собой создался Новороссийский край. «Крым не стоил и одной войны»--это все-таки лишь одна из шуток, составлявших несчастную слабость Ключевского, и притом не лучшая. Методы, которыми пользовался Потемкин, могут вызвать мысли меланхолические. Через полтора столетия после него на тех же местах, в городах, им созданных, шли кровавые войны. Первое распоряжение Потемкина при захвате татарских областей: обеспечить населению полную свободу веры, мечетей не трогать, дать татарскому дворянству права дворянства русского. А кто хочет уйти в турецкие земли, тем не препятствовать, выдать пропускные свидетельства и снабдить деньгами на дорогу.
По создании екатеринославского наместничества он принимает решение: основать университет и консерваторию. Правда, ни университет, ни консерватория не основываются, но мысль все же заслуживает внимания: много ли, например, университетов и консерваторий основали по сей день в Индии англичане? Не подлежит сомнению, что Потемкин по разным причинам, всего больше по своей хандре, не осуществил и десятой доли того, что хотел осуществить. Отсюда и «потемкинские деревни»--то, что вместе с «завещанием Петра Великаго» может считаться коньком средних европейских знатоков новой русской истории. Возможно, что некоторая доля правды в этих «потемкинских деревнях» и была. Но дошедшие до нас распоряжения князя по подготовке путешествия императрицы основы для такой легенды не дают. Он предписывает Синельникову: «Чтобы город был в лучшей чистоте"», «Безобразящие строения разломать или скрыть», «Сверх исправности в делах, должны все быть в совершенном опрятстве» и т. д. Так, наверное, с сотворения мира поступали в подобных случаях везде и всегда. Несвойственный времени либерализм проявляет он и в отношении солдат. За всю историю России, вплоть до царствования Александра Второго, никто не заботился о солдатах так, как Потемкин. В 18 веке он был в этом отношении совершенным исключением: многие из его столкновений с генералами происходят на этой почве. Чисто военные предписания Суворову он отдает редко и неохотно. Потемкин был главнокомандующим, генерал-аншефом, президентом Военной коллегии, гетманом казацких, екетеринославских и черноморских войск. Полный список всех его чинов и должностей занял бы около сорока строк, но своих военных способностей он, кажется, не преувеличивал. Однако из-за недостаточно бережливого отношения к человеческой жизни, к «пушечному мясу», он иногда устраивал бурные сцены и Суворову: первое дело—«сбережение людей». «Прикажи, мой друг сердешный, командирам,--пишет он,--чтобы людей поили квасом, а не водою и чтобы кормили их травными штями». В другом письме он советует, правда в предположительной форме, при распределении наград опросить полки, «кого солдаты удостоят между себя к получению медалей». Безусловно запрещает он жестокие наказания, применявшиеся и Фридрихом, и Нельсоном, и Румянцевым, и совершенно равнодушно относится к ропоту и насмешкам своих генералов.
Не будем преувеличивать: изображать Потемкина просвещенным гуманистом не следует и незачем. Но во многих отношениях, на фоне времени жестокого, он выделяется ярко и необычайно. Во всяком случае, принадлежал он к очень большой государственной традиции, которая началась с Ордына-Нащокина и кончилась с графом Витте. Человеческий же образ Потемкина нам непонятен; художественный портрет его был бы под силу одному Толстому. Кажется, Толстой о таком портрете и подумывал: в «Федоре Кузьмиче», без всякой причины, без всякого отношения к сюжету, начат, и не докончен, рассказ о столкновении между Потемкиным и Алексеем Орловым. Автор «Федора Кузьмича» от этого портрета в конце концов отказался: путь, по которому Потемкин пришел к власти, вызывал у Толстого такое отвращение, что никаких смягчающих обстоятельств, никаких поправок на нравы эпохи он принять никак не мог.
Для иностранных авторов, знающих и любящих тайны славянской души, он был, разумеется, настоящим кладом. В некоторых своих действиях Потемкин иногда представляется живой пародией на boyard russe в изображении французского романиста. «Боярином», как известно, он не был,--родовая знать его ненавидела, да и он очень ее не любил. Потемкин и вообще людей любил не слишком,--видел на своем веку немало. Тиберий, выходя из сената, говорил: «О, люди раболепные!..» Мог сказать это и князь Таврический. Был он, впрочем, чрезвычайно переменчив. В одном из своих писем Потемкин говорит о присущем ему «екстазисе». И в самом деле, экстаз--одно из характернейших его свойств. Это был эстет, без задерживающих центров, не знавший грани между возможным и невозможным, потерявший чувство размера и в политике, и в частной жизни.
«Екстазис» уживался в нем с припадками совершенной меланхолии. Князь Потемкин, по современной терминологии, должен быть причислен к неврастеникам. Перед последним своим отъездом из Петербурга, после своего знаменитого праздника в Таврическом дворце, он за обедом вдруг сказал приближенным: «Может ли человек быть счастливее меня? Все, чего я ни желал, все прихоти мои исполнились как будто каким очарованием. Хотел чинов--имею, орденов--имею, любил играть--проигрывал суммы несметныя, любил давать праздники--давал великолепные, любил покупать имения--имею, любил строить дома-- построил дворцы, любил дорогия вещи--имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких... Словом, все страсти мои в полной мере выполняются». И тут Потемкин, ударив кулаком по фарфоровой тарелке, разбил ее вдребезги, вышел из-за стола и удалился в свою опочивальню.Через несколько месяцев он умер.
Почему так много о Потёмкине? Потому что это имеет прямое отношение к герцогу Решилье. Ришелье, де Линь и Ланжерон прибыли в ставку Потемкина поздней осенью 1790 года. Людей, выросших при версальском дворе, никакой другой двор не мог удивить блеском. Но ставки, подобной потемкинской, в истории, вероятно, и в самом деле никогда не было. При верховном главнокомандующем находилось шестьсот человек прислуги, двести певчих и музыкантов, драматическая труппа, свой балет и двадцать ювелиров--для изготовления подарков очередным дамам сердца Потемкина. Для больших праздников устроена была огромная подземная галерея. Мебель была покрыта розовой и серебряной материей, такие же были ковры. Курились арабские куренья, все было в восточном стиле. Воюя с турками, Потемкин в их обычаях многое одобрял. Но питался он без предписанной туркам воздержанности. Завтраков и обедов в день было шесть. Во время обеда играл оркестр, составленный из малороссийских, еврейских и итальянских музыкантов. Потемкин очень любил музыку, но понимал ее по-своему. Музыкальные идеи у него были столь же своеобразные, как все остальное. В оркестровку «Тебе Бога хвалим» введены были, например, пушки: при стихе «свят, свят, свят» по знаку дирижера батарея из десяти орудий гремела беглым огнем. Солистов в Бендерах найти было, по-видимому, трудно, но русский посол в Вене обещал князю прислать ему отменнейшего клавесинщика. Клавесинщик был и в самом деле недурной: это был не кто иной, как Моцарт.
Автор «Реквиема»--в драме Пушкина некоторое подобие птички Божьей--в ту пору, как, впрочем, почти всю жизнь, бедствовал совершенно. Моцарт был такой же «гуляка праздный», как Сальери-- убийца. Ни от какой работы он не отказывался: уроки музыки детям-- можно; танцы для придворного бала--отлично; пьеска для часов--отчего же нет? В одном из своих последних писем к жене  Моцарт сообщает: «Только теперь могу себя заставить написать адажио для часовых дел мастера, чтобы несколько дукатов попрыгали в твоих ручках, милая жена моя. Ах, если бы хоть дело шло о музыке для больших часов, стенных или башенных». Обращался он за помощью к «уважаемому и мудрому муниципалитету Вены», но без большого результата. «Уважаемый и мудрый муниципалитет» предложил ему место без жалованья. Теперь везде стоят памятники Моцарту; но похоронили его, по бедности, в общей яме--дело нередкое. Замученный безденежьем, долгами, работой на часовых дел мастеров, он принял предложение отправиться на службу в оркестр московитского фюрста, но не успел: умер--почти одновременно с Потемкиным. Очень жаль, что не успел: по крайней мере, в первый и в последний раз в жизни ему хорошо заплатили бы--московитский фюрст был пощедрее немецких. Да и зрелище было бы интересное: местечковый бендерский оркестр с пушками--с Моцартом в роли солиста!
Потемкин принял французских офицеров очень любезно. Он любил иностранцев и всю жизнь был ими окружен. О некоторых из его приближенных и не скажешь, кто они, собственно, были по национальности: родились в одной стране, служили в другой, перешли на службу в третью. Граф де Дама в ставке русского главнокомандующего трижды в неделю носил русский военный мундир, а в остальные дни--французский. Позднее он стал главнокомандующим армии неаполитанского короля, потом просился на службу к Габсбургам, а по восстановлении Бурбонов на престол поступил на французскую службу снова. Вернулся на круги своя ветер, двадцать пять лет носивший его по миру. Этому ветру мы обязаны двумя томами интереснейших мемуаров.
Неизвестно, где именно познакомился Ришелье с Суворовым. Но граф де Дама, познакомившийся с ним несколько раньше, под Кинбурном, оставил об их первой встрече весьма забавный рассказ.
«Я устроился у себя на канонерке,--рассказывает Дама,--и начал писать письмо моей сестре. Вдруг ко мне запросто зашел человек в одной рубашке и спросил меня, кто я такой. Я назвал свою фамилию и добавил, что привез генералу Суворову письмо от принца Нассауского. «Очень рад познакомиться с вами,--ответил человек в рубашке,--Суворов-- это я, как видите, он человек простой». Дама остолбенел от изумления. Генерал осведомился, кому именно он пишет, и узнав, что сестре во Францию, немедленно изъявил желание тоже написать ей, хоть, естественно, отроду о ней не слыхал. Действительно, он тут же написал письмо на четырех страницах. Затем Суворов попросил графа Дама пожаловать к нему на обед завтра, ровно в шесть часов вечера. В означенное время Дама явился, но, к все росшему его изумлению, ему в ставке объяснили, что он ошибся: Суворов обедает в шесть часов утра. «Не скрываю, сопоставив этот визит и это приглашение, я пришел к мысли, что имею дело с сумасшедшим». Все же на следующий день Дама явился в ставку утром, в шесть часов. «Генерал бросился мне на шею с ужимками, вызвавшими у меня беспокойство, угостил меня рюмкой какой-то жидкости--она обожгла мне рот и желудок,--сам тоже выпил рюмку с гримасой, от которой случился бы выкидыш у маркитантки, и повел меня к столу» После потемкинских пиров суворовский обед поверг графа в полное уныние--так он был скуден и отвратителен на вкус. После обеда Суворов очень долго молился. Граф Дама меланхолически добавляет, что и сам он обычно молится по окончании трапезы, «но на этот раз я не поблагодарил Господа Бога: Он справедлив и сам знает, что за такой обед я Ему ничего не должен,-- встав из-за стола, я был голоднее, чем перед обедом».
Сходные впечатления были у Ришелье. «Суворов обедает утром,-- пишет он,--ужинает днем, спит вечером, часть ночи поет, а на заре гуляет почти голый или катается в траве, что, по его мнению, очень полезно для его здоровья.» Не надо, однако, думать, что французские офицеры не оценили Суворова. «Это был один из самых необыкновенных людей века,--говорит Ланжерон,--великий полководец и великий политик». С большим уважением отзывается о русском генерале и герцог Ришелье.
На левом берегу Килийского рукава Дуная, между озерами Ялнух и Катлабух, стояла крепость Измаил. Она была обнесена четырехсаженным земляным валом, вокруг него шел глубокий ров. На валу стояло до трехсот орудий. Гарнизон насчитывал 35 тысяч бойцов; из них значительную часть составляли янычары. Защищал крепость паша, имя которого мемуаристы и историки называют по-разному: Андозл, Ахмет, Мехмед. Во всяком случае, это был сераскир, т. е. командующий армией. В Турции паши различались по числу конских хвостов (бунчуков), выносившихся перед ними на парадах. Этот сераскир был трехбунчужный, т. е. высший по рангу, паша и вдобавок--человек очень храбрый. Ответ его на предложение сдаться историки тоже передают различно--как ответ генерала Камбронна при Ватерлоо, имеющий, как известно, и величественный, и не величественный варианты. По одной из традиций, сераскир сказал: «Скорее Дунай потечет вспять и небо рушится на землю, чем Измаил сдастся неприятелю».
Осаждал крепость еще в 1789 году князь Репнин, пытался взять ее штурмом Рибас. Из этого ничего не вышло. Последним главнокомандующим был Гудович. Между генералами возникли нелады, образовался «сейм», как говорит пренебрежительно Потемкин. Военный совет постановил отказаться от осады. Но еще до получения известия об этом Потемкин, преимущественно по политическим соображениям, принял другое решение. 25 ноября он написал Суворову: «Остается предпринять с помощью Божией на овладение города. Для сего, Ваше Сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду».
Суворов действительно поспешил. 2 декабря он, в сопровождении одного казака, прибыл в армию. Через 9 дней начался штурм, закончившийся падением крепости, в благодарственном рескрипте Потемкину было сказано: «Измаильская эскалада города и крепости почитается за дело, едва ли еще где в истории находящееся». Почти то же самое говорят французские участники дела: «Самый замечательный штурм, который, по-моему, когда-либо происходил. Я рад и счастлив, что участвовал в нем, но был бы весьма расстроен, если бы пришлось опять увидеть это зрелище», - пишет Дама.
«За много веков не было столь необыкновенного военного события»,--говорит граф Ланжерон. Оба, по-видимому, беспристрастны, так же, как Ришелье. «Штурм начался ночью, в темноте, задолго до рассвета. Незабываема картина боя, совершенная тьма, крики «ура!» и «Алла!», адский огонь, отсвечивающийся в водах Дуная, непрестанный бешеный лай, вой, визг собак, которых в Измаиле, как во всех турецких городах, было великое множество. Я был причислен к отряду генерала Маркова, но случайно потерял в этом аду свою часть, присоединился к другой и с ней ворвался в главный, последний бастион гибнущей крепости. Там укрылись все женщины Измаила. Защищал этот бастион сам сераскир. Старый паша, стоя под зеленым балдахином, совершенно спокойно встретил ворвавшихся врагов. Вбежавший одним из первых англичанин, офицер русской службы, предложил ему сдаться. Не говоря худого слова, сераскир выстрелил в него из пистолета, убил его и в ту же секунду был поднят на штыки. Выбежав из бастиона, я увидел, как два солдата схватили маленькую турчанку. Я бросился на них и осыпал их бранью. Не знаю, поняли ли солдаты французскую брань, или к тому времени я успел заучить кое-какие русские выражения,--турчанка была тотчас отдана мне. Долго я ее оберегал в часы этой нескончаемой ночи и затем, к своему великому горю, потерял ее!»
За штурм Измаила Ришелье получил Георгиевский. Но, по-видимому, ночь эта надолго отбила у него охоту к войне. «Надеюсь, я никогда больше не увижу столь ужасного зрелища»,--пишет он. Ришелье не был рожден для военной карьеры. Недели через три после падения крепости он вернулся в бендерскую ставку. Потемкин встретил его чрезвычайно любезно и предложил взять с собой в Петербург. Императрице уже было известно, что в ее армии служит человек, принадлежащий к столь знаменитой французской семье. Ришелье отклонил это предложение и попросил у Потемкина разрешения вернуться в Париж: получил известие о тяжкой болезни своего отца.
В Париже, куда вернулся Ришелье после штурма Измаила, на него посыпались несчастья. Умер его отец. Одновременно выяснилось, что их семья почти разорена. Куда делось состояние, приносившее до 500 тысяч ливров ежегодного дохода,--непонятно. Ришелье, человек совершенно бескорыстный, отказался от остатка доходов в пользу кредиторов и двух своих сестер, которых нежно любил. Но главное горе было не в разорении. Шел 1791 год. Медовый месяц революции кончился. Начиналось обычное в революционной истории время: классический переход от всенародного восторга к всенародному ужасу.
Прежде, с детских лет, всю жизнь, все было так ясно: двор, имения, военная служба. Теперь ничего не оставалось ни от двора, ни от имений, ни от службы, по крайней мере--на родине. Перед баловнем судьбы сразу стало много тяжелых вопросов: как жить? чем жить? где жить? Он решил уехать, «французская эмиграция трусливо бежала»,-- писал один русский историк-публицист. На старости лет этот историк-- честнейший, прекрасный человек--нежданно-негаданно сам стал эмигрантом и трагически окончил свои дни в чужой стране. От тюрьмы, сумы и эмиграции политическому деятелю вперед зарекаться не стоит.
Ришелье, как и большинство французских эмигрантов, бежал не по трусости. Не по храбрости остались во Франции другие. Чаще всего дело это определялось случаем, отчасти и модой. Очень многие уезжали потому, что так было принято--«все уезжают». И почти никто из этого тогда трагедии не делал: ведь уезжаем на три месяца, ну на полгода, пустяки! Кажется, Ришелье несколько обидело то, что Людовик Шестнадцатый отнесся к нему без достаточного доверия. Во всяком случае, настроен он был серьезнее, чем большинство его товарищей по судьбе. Ему и до того возвращаться во Францию из России не хотелось, он сам говорит: «Ехать в Париж мне было страшнее, чем было бы трусу участвовать в штурме Измаила». Покинул он родину в августе 1791 года легально, получил заграничный паспорт, и это позднее очень благоприятно отразилось и на его судьбе, и на судьбе его близких. В пору страшных революционных законов против эмигрантов и их родственников, оставшихся во Франции, жена герцога неизменно ссылалась на то, что ее муж не эмигрант: он не бежал, а уехал с законным паспортом. Так герцогиню очень долго и не трогали, посадили ее в тюрьму лишь при Робеспьере.
Ришелье отправился не в Кобленц, а в Петербург. Там его встретили превосходно. Императрица Екатерина была с ним чрезвычайно любезна, 25-летнему иностранцу был дан чин полковника, его пригласили бывать запросто в Эрмитаже. Он был в полном восторге. Разочарование пришло позднее. Стар, обычен, неизменен путь всех эмиграций. Люди, естественно, уезжают в те страны, в которых могут рассчитывать на сочувствие общественного мнения и правительства. В сочувствии им вначале никогда и не отказывают. Сперва у всех эмигрантов были деньги, они вносили «нездоровое оживление» в жизнь небольших  городков. Потом остались они без гроша, их надо было кормить, доставать им работу, чуть только не отбирать хлеб у своих. А враги их во Франции шли от удачи к удаче,--«ничто у людей не имеет такого успеха, как успех».
И это несмотря на то, что в России, относились к эмигрантам лучше, чем в других странах. Вначале императрица Екатерина оказывала им гостеприимство с восторгом. Именно в это время и попал в Петербург Ришелье. И в это же время Венское правительство объявило, что с 1 апреля 1793 года перестанет платить жалованье эмигрантскому корпусу принца Конде. Положение людей, входивших в этот корпус, сразу стало трагическим,--денег больше почти ни у кого не оставалось. Тогда в Петербурге возник так называемый крымский проект: предполагалось перевести в недавно завоеванный Крым армию принца Конде. Инициатором этого плана был Ришелье, подписал документ Платон Зубов, а кто был автором--сказать трудно.
Документ этот, состоящий из 33 параграфов, и трогателен, и в некоторых отношениях курьезен--особенно по необыкновенной своей цифровой отчетливости. Русское правительство отводило французской эмиграции на берегу Азовского моря 630 000 квадратных километров земли. Надлежало образовать две военные колонии. Каждая колония делилась на десять округов, каждый округ--на пять деревень. В каждой деревне должны были поселиться «сорок мушкетеров-дворян и двадцать мушкетеров-недворян. Каждому мушкетеру-дворянину отводилось шестьдесят десятин земли, не дворянину--тридцать. Кроме того, каждому поселенцу, независимо от происхождения, давались две кобылы, две коровы, шесть овец. Получали колонисты, по проекту, и жалованье. Генеральным инспектором эмигрантской колонии назначался сам принц Конде, а ее губернатором--герцог Ришелье.
С этим проектом и с двумя бочонками золота на расходы по перевозке армии в Крым Ришелье в конце 1792 года выехал в Германию в эмигрантский штаб. Предложение императрицы было эмигрантами встречено «пренебрежительно», за что им тогда немало досталось упреков и ругательств и от русских, и даже от французских современников. В самом деле, нищим людям, которым некуда деться и нечего есть, предлагают жалованье, предлагают землю в благословенном, солнечном краю, а они ломаются, капризничают, изображают бар! Разумеется, неблагодарные дураки, если не совершенные проходимцы.
Эмиграция--не бегство и, конечно, не преступление. Эмиграция-- несчастье. Отдельные люди, по особым своим свойствам, по подготовке, по роду своих занятий, выносят это несчастье сравнительно легко. Знаменитый астроном Тихо де Браге в ответ на угрозу изгнанием мог с достаточной искренностью ответить: «Меня нельзя изгнать, где видны звезды, там мое отечество». Рядовой человек так не ответит--какие уж у него звезды! При некотором нерасположении к людям, можно сказать: рядовой человек живет заботой о насущном хлебе, семьей, выгодой, сплетнями, интересами дня--больше ничего и не требуется. Второе утверждение в сто раз лживее предшествующего, но ведь преувеличено и первое. Не выносят и рядовые люди сознания полной бессмыслицы своей жизни. Эмигранты же находятся в положении исключительном: внешние условия их существования достаточно нелепы и сами по себе. Простая житейская необходимость давит тяжко, иногда невыносимо. Велик соблазн подогнать под нее новую идею--и чего только в таких случаях не происходит!
Ту же драму пережили и французские эмигранты, когда Ришелье явился к ним с крымским проектом. Конечно, он говорил им, что проект его временный, что армия вернется к борьбе. Эти доводы--в них была доля правды--как коса на камень натыкались на горестное, раздраженное недоумение. Какой Крым? Зачем Крым? При чем тут мы? При чем тут Франция, династия Бурбонов, борьба с революцией? Жалованье, лошади, овцы--все это отлично, но мы не наемники, и жизнь не может иметь для нас разумного смысла, если мы отправимся колонизировать чужую землю для чужого народа!
Ришелье, по-видимому, понял эту драму. Ришелье остался с армией. Конде предложил ему полк «Рыцарей короны». Ришелье отклонил это предложение, но остался при эмигрантской армии на должности военного агента России. С этой армией он и проделал катастрофические походы следующих лет; участвовал во многих делах и вел себя примерно. Однако война того времени его, по-видимому, угнетала. На западном фронте она была более жестокой, чем в Южной России. Еще худшие вести доносились из Франции: там, как всегда при гражданской войне, зверства были не исключением, а правилом. С другой стороны, есть основания думать, что эмигранты на Ришелье косились. Правда, вопрос о подданстве, о гражданстве тогда ставился не так, как теперь. Но все же странно было французам, что человек, носящий одну из самых знаменитых фамилий Франции, состоит в их армии военным агентом другой державы.
Сам Ришелье, по-видимому, уже принял решение. В восстановление Бурбонской династии он верил плохо. «У французов будет король,--писал он,--но не король из дома Бурбонов». Не надо тут особенно восторгаться его политической проницательностью--так тогда думали очень многие, и почти все проглядели будущего «короля», в ту пору молодого республиканского офицера. Один из немногих, Талейран неизменно утверждал: «Якобинцев задушит только якобинец».
Ришелье над Францией поставил крест надолго--в тайных мыслях, быть может, навсегда. С большим рвением принялся он изучать русский язык. Он стал «Эммануилом Осиповичем де Ришелье», таким на всю жизнь и остался. Впоследствии, через четверть века, с восстановлением Бурбонов на престоле, Ришелье оказался главой французского правительства; но русской стихии из своей души не вытравил тогда. С некоторым удивлением читаем мы письма, которые он писал из Франции в последние годы своей жизни. В одном из них он пишет о «чистом, свободном воздухе русских степей»--дело шло о степях Новороссии. В другом письме, выражая одному из одесситов сочувствие по случаю трудного положения одесской хлебной торговли, он добавляет, что, к счастью, во Франции тоже ожидается плохой урожай, следовательно, новороссийские дела могут поправиться. Письмо для французского министра-президента довольно неожиданное.
В марте 1795 года Ришелье вернулся в Петербург. Но теперь его там встретили совершенно иначе, нежели три года тому назад. Императрица больше герцога в Эрмитаж не приглашала. Платон Зубов принял его чрезвычайно грубо--не ответил на поклон, не подал руки. Коварной тактики тут, вероятно, не было, но эмигранты несколько надоели и в Петербурге. В действительности, в России прошла мода на эмигрантов. Со всем тем, жаловаться многим из них никак не приходилось. Некоторые получили в подарок имения. Полиньяки, Шуазели, Эстергази стали помещиками Киевской, Волынской губерний. Брой, Ланжерон, Ламбер, Отишан, Кенсонна были зачислены в русскую армию. Герцог Ришелье получил кирасирский полк.
О недолгом царствовании Павла Петровича распространяться не приходится. Ришелье для начала получил генеральский чин, затем был отставлен от службы, снова принят, снова отставлен.  Желание его через некоторое время исполнилось. Как-то в окрестностях Петербурга произошел пожар; Ришелье со своими кирасирами «самовольно» отправился тушить--и получил чистую отставку. Он остался без гроша, жил на полтора франка в день. Тем не менее, мысль о возвращении на родину не приходила ему в голову. Собственно, вернуться во Францию уже было можно: революция кончилась, страной правил генерал Бонапарт.
Отношение эмигрантов-роялистов к Наполеону--страница истории замечательная. Некоторые из них прекрасно понимали, что он положил конец революции--и сделал это гораздо умнее и искуснее, чем предполагали и тщетно старались сделать они. «Презираю людей, которые пытаются отрицать душевную силу и военный гений этого необыкновенного человека,--писал Ришелье. --Ах, отчего он не Бурбон! С каким восторгом я посвятил бы свою жизнь службе в армии под его руководством. Быть врагом своих соотечественников--самая худшая участь, которая может постигнуть француза. Но я не могу служить человеку, не принадлежащему к роду моих повелителей, хоть он и в тысячу раз талантливее, чем люди, бывшие моими повелителями».
Ришелье  в свой лагерь потерял веру, но в другой переходить не желал. Конечно, при некоторой настойчивости, он мог вернуться на французскую службу. Бонапарт в синюю кровь не верил нимало, но по политическим причинам старался приблизить к себе родовую знать. Официально все оставалось по-старому, чуть только не как при Робеспьере: французские эмигранты, «поднявшие руку на родину», считались страшными преступниками и злодеями. В действительности, почти каждый, кто хотел, мог без особых трудностей приехать во Францию. Наполеон, сам чуть не ставший эмигрантом, отлично знал, что ему служат на ответственных должностях не такие преступники и злодеи, чего стоил один только Фуше. Относился он к военным талантам офицеров армии Конде с некоторой иронией, но враждебных чувств к эмиграции у него не было.
Ришелье счел все же возможным ненадолго съездить в Париж: надо было добиться возвращения остатков имущества. По сенатус-консульту 6 флореаля эмигрантам возвращалось то имущество их, которое после конфискации не было продано государством частным лицам. Но обставлено это было неприятными формальными условиями. Ришелье идти на них не хотел, и, по-видимому, в Париже эта история приняла характер довольно курьезный. Сам Ришелье к Наполеону не являлся, но его жена сделала визит Жозефине. По доброте своей, Жозефина неизменно хлопотала перед мужем за всех эмигрантов. Вдобавок, как у большинства незнатных дворян, аристократизм у нее был слабостью; вероятно, ей было лестно, что к ней обращается за протекцией герцогиня Ришелье, дочь герцога Рошешуара.
Со своей стороны, Ришелье пошел на уступки--написал письмо Талейрану, тоже довольно курьезное по форме. Оба они принадлежали к одному кругу старой знати, оба выросли при Версальском дворе, но теперь один был «государственный преступник», а другой—«революционный министр». Наполеон еще на престол не вступил, формулы и этикет революции пока оставались в силе. Ришелье, очевидно, не желал им следовать; Талейран никак не мог без них обойтись. Сам собой наметился компромисс. Ришелье начинает письмо с обращения «гражданин министр», но несколько дальше вскользь вставляет «Ваше Превосходительство». Закончить он не может ни каким-либо из тех цветистых приветствий, которыми оба они пользовались в дни своей версальской молодости и которые снова вошли в обращение несколько позднее, ни общепринятым революционным приветом. Быть может, братство в отношениях с людьми больше было свойственно ему, чем очень многим революционерам. Но написать это слово было невозможно.
При поддержке Талейрана и русского поверенного в делах Колычова, он своего добился. Однако о поступлении на французскую службу не было и речи. В судьбе Ришелье, как в судьбе России, произошла ещё до того счастливая перемена. На престол вступил император Александр Первый. В январе 1803 года императорским приказом «дюк Эммануил Осипович де Ришелье» был назначен градоначальником Одессы.
Как возникла Одесса? Летом 1789 года Потемкин предписал вице-адмиралу де Рибасу изучить берега Черного моря к востоку и к западу от Очакова. Одна из высланных Рибасом небольших экспедиций, под командой капитана Аркудинского, набрела на маленькую крепость Хаджи-Бей, имевшую с давних пор репутацию разбойничьего гнезда. Вокруг крепости была пустыня, но не очень далеко оттуда проходила дорога, по которой шли «караваны» из Польши и России в Турцию. Теперь это звучит забавно--тогда об этих местах говорили как о прериях, населенных команчами или сиуксами. Де Рибас обратил внимание на полосу берега у Хаджи-Бея: вот где бы устроить порт! Зная любовь Потемкина к новым городам, да еще портовым, он решил захватить крепость. Она и была взята 14 сентября, причем убито было в русском отряде пять человек.
Население и размеры крепости были невелики: вокруг укрепления было разбросано несколько десятков хижин, населенных татарами, евреями, греками и албанцами. Паслись табуны диких лошадей. Тем не менее, решено было наименовать Хаджи-Бей городом. Оттого ли, что крепость была одним из последних завоеваний Потемкина, или по другой причине, императрица Екатерина отнеслась к ней с особой заботливостью. Однажды на придворном балу какой-то петербургский академик выразил мнение, что Хаджи-Бей--неподходящее название для русского города; в древности же был вблизи этого места эллинский городок Одессос, или Одиссос, или Ордиссос. Императрице это понравилось--так и надо назвать: Одесс. Галантный академик, человек придворный, возразил: тогда не Одесс, а Одесса, ибо присоединен город к России не при императоре, а при императрице. Одессой Хаджи-Бей и назвали. Так, по крайней мере, объясняет название города наиболее правдоподобный рассказ.
Ришелье был назначен градоначальником. Градоначальник был, города не было. Население к 1803 году несколько увеличилось, но почему-то в Хаджи-Бей съезжались из всех стран подонки общества. «Это республика жуликов»,--писал Рейи, посетивший Южную Россию в 1803 году. «Помойная яма Европы»,--вспоминает граф Ланжерон. Такой застал Одессу Ришелье. Градоначальником, потом военным губернатором всей Новороссии он пробыл одиннадцать лет. Когда он покинул Россию, Одесса была прекрасным благоустроенным европейским городом, с гаванью, торговый оборот которой доходил до 30 миллионов рублей в год--сумма по тем временам огромная.
Одесса была выстроена буквально на гроши. Правда, покупная способность денег была иная. В одном старом есть воспоминания некоего Бориневича; он жил в Одессе более столетия тому назад и за комнату и стол в семье чиновника платил в месяц два рубля серебром! Но и с этой поправкой удивляешься, какие ничтожные средства отпускались Ришелье: 17 тысяч рублей, 32 тысячи рублей, 120 тысяч рублей. Если перечислить только главное из того, что было сделано при нем в Одессе: проложено множество улиц, в  2 метра шириной каждая, разбиты сады, выстроены собор, старообрядческая часовня, католическая церковь, синагога, две больницы, театр, казармы, рынок, водоем, благородный воспитательный институт, впоследствии Ришельевский лицей, коммерческая гимназия, шесть низших учебных заведений, «редут с кофейным заведеньем» и «променная контора».
Если Петербург выстроен «на костях», то об Одессе этого сказать никак нельзя. Там и крепостных не было, как не было помещиков. Ришелье пользовался вольнонаемным трудом. Некоторые из его построек сохранились на века. Строил лучшие здания знаменитый архитектор Томон. Особенно изумляться всему этого не приходится. Так же строились города Северной Америки, так же и теперь созданы истинные чудеса в Голландии. Но в рекламе их никто особенно не заинтересован.
Жил Ришелье чрезвычайно скромно, в небольшом доме, на улице, названной его именем. Работал он целый день, ездил по постройкам, принимал подчиненных и просителей, посещал присутственные места, экзаменовал воспитанников своих, учебных заведений, объезжал край, бывал на археологических раскопках. Популярность его в Новороссии была совершенно исключительная; об этом есть свидетельства, исходящие отнюдь не из официальных источников. Он охотно посещал маленькие вечера в частных домах и в «редуте», принимал участие в домашних чтениях-концертах. Программа одного из таких вечеров сохранилась. По-видимому, в большинстве это были купцы разных национальностей Одессы, едва ли люди очень культурные, и обстановка, должно быть, мало напоминала Версаль. Но бывший первый камергер Людовика Шестнадцатого о Версале и думать забыл. Он всей душой ушел в свой город. Из писем его видно, что он по-настоящему влюбился в Одессу. Военная служба не принесла Ришелье ничего, кроме горя и разочарований. В первый раз в жизни он теперь занимался мирным культурным делом, которое дало ему полное душевное удовлетворение.
Не стоит говорить, что генерал-губернаторы рождаются, и что Ришелье родился генерал-губернатором. Но этот человек, сочетавший ум с кротостью, энергию с верой в труд, всю жизнь только об одном и мечтал--создавать. Не удалось ему ничего сделать для Франции, почти ничего--для французской эмиграции. Он теперь работал для чужого народа: вместо Версаля и Кобленца оказалась Одесса. Отечественная война должна была поставить Ришелье в нелегкое положение. Конечно, он уже давно был «Эммануил Осипович», генерал-лейтенант русской службы, правитель огромной провинции, оказавший неоценимые услуги России. Император Александр очень его любил и говорил шутливо, что обязан вечной благодарностью Французской революции: она дала ему таких людей, как Ришелье. Со всем тем, Ришелье был француз.
В «Войне и мире» Жюли Карагина пишет княжне Марье на забавном, дословно переведенном с французского, языке: «Я вам пишу по-русски, мой добрый друг, потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить. Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору». Так были настроены в 1812 году почти все, и положение французских офицеров русской службы оказалось, естественно, не из самых приятных.
Герцогиня Ришелье в своих воспоминаниях о муже говорит, что он ни за что не хотел воевать со своими соотечественниками: потому и принял в свое время, вместо предлагавшегося ему военного поста, назначение в Одессу, чтобы не проливать французской крови. Это совершенно неверно. Некоторые эмигранты были действительно так настроены. Но Ришелье к их числу не принадлежал. Сражался он против Франции в 1793-1794 годах, готов был и даже, можно сказать, жаждал воевать и в 1812 году. По письмам его и поступкам видно, что он в пору Отечественной войны был так же «восторжен через энтузиазм», как Жюли Карагина. Для этого доброго, миролюбивого человека Наполеон, воплощение войны, давно уже стал некоторым подобием Антихриста.
После Бородинского сражения Ришелье, весьма здраво и трезво, в отличие от большинства современников, расценивая трудное стратегическое положение французской армии, одновременно высказывает сомнение, человек ли Наполеон или существо потустороннее: если он человек, то войдет в Москву--и там погибнет, но что если он--не человек? С внешней стороны, во всяком случае, было тут и странное, и смешное: генерал по фамилии Ришелье призывал жителей Новороссийского края «явить себя истинными россиянами» в борьбе с нашествием французов. Но в искренности волнения «дюка» сомневаться нельзя. Первое его дело в 1812 году: он жертвует свои сбережения, все, что у него было, 40 тысяч рублей, на дело обороны. Все его письма говорят об одном: как бы получить назначение на боевой пост, как, хоть в малой мере, способствовать поражению дьявола? Он съездил в Петербург, участвовал в каком-то военном совете, что-то предлагал. Назначения на фронт он не получил: в Одессе началась страшная эпидемия чумы. Начальник края, естественно, должен был остаться на своем посту.
На этом посту Ришелье и оставался еще два года, показывая чудеса распорядительности, доброты и самоотвержения. Он окончательно покорил сердца местных жителей. «В Одессе живет тридцать тысяч человек, и все без исключения обожают дюка»,--писал один из современников. Заезжие столичные люди бывали, по-видимому, недовольны его демократизмом: ходит пешком в старенькой шинели, хоронит холерных, посещает греческие и еврейские лавки, крестьянские избы, запросто беседует с хозяевами, расспрашивая их о делах, бывает на вечеринках у купцов!. Несмотря на старенькую шинель, вид у него был грансеньерский. «Всегда оставался герцогом де Ришелье!»--пишет Сикар.
Сам он также очень любил население своего края. «Он слишком одессит»,--замечали неодобрительно иные. Особенно восхищали Ришелье казаки. Правда, говорит он о них приблизительно так, как мог бы говорить о патагонцах: «Какие умницы! Не имеют никакого представления о компасе, но в степях обходятся без него, безошибочно ориентируются по звездам». Тот же тон  сказывается и в его отношении к туркам, к татарам. Под Аккерманом пленный паша попросил Ришелье, в виде личного ему одолжения, отрубить голову провинившемуся переводчику. Ришелье невозмутимо ответил, что всей душой рад бы сделать эту небольшую politesse, но по закону не имеет на то права.
Он много путешествовал по Южной России, все восторгаясь ее красотами. С некоторым правом можно утверждать, что именно Ришелье, если не считать полумифических генуэзцев и Афанасия Никитина, открыл Ялту, Гурзуф, Ливадию. В Гурзуфе он приобрел участок земли-- впоследствии известное имение Воронцовых--и выстроил там для себя дачу. Позднее продал ее по недостатку средств. Состояния он в России не нажил. Между тем цены на землю в южной России, благодаря его культурной работе, поднялись чудовищно: под Одессой десятина при его вступлении в должность шла по 80 копеек, а к концу его пребывания на должности платили целых двенадцать рублей!
И наконец, случилось то, что сами эмигранты склонны были тогда считать чудом! Военное счастье изменило Наполеону. В рядах разных европейских армий входили они во Францию. Входили с самыми разными чувствами. «Мерзавцы остались во Франции, полоумные эмигрировали»,--писал когда-то Растопчин, главный русский ненавистник эмигрантов, да и французов вообще. Оказалось, не все оставшиеся во Франции--мерзавцы, и не все эмигранты--полоумные. Были и такие, что, по слову Токвиля, «хотели восстановить старый строй, но похуже того, который был революцией разрушен». К их числу принадлежал Ланжерон. Крестьяне, отобравшие у него землю в начале революции, с радостным видом ему сообщили, что его лесов они не тронули. «Вот и отлично, будет на чем вас перевешать»,--угрюмо ответил Ланжерон. Никого вешать ему не пришлось. «29 марта 1814 года,-- рассказывает Пэнго,--он с русским отрядом поднялся на Монмартрский холм и долго молча смотрел на город, в котором прошла его молодость, которого он не видел 25 лет». Пореволюционная Франция ему, по-видимому, не понравилась: он навсегда остался в России. Его единомышленник и товарищ по русской службе Сен-При умер за день до взятия Парижа.
С иными чувствами возвращались другие эмигранты, и разный багаж мыслей, чувств, опыта ввозили они с собою, вплоть до  английской конституции. Что же именно привез с собой после долгого изгнания дюк Эммануил Осипович де Ришелье? Он, во всяком случае, был эмигрант не мстительный и незлобивый. Но Ришелье, собственно, и не собирался возвращаться во Францию. После ухода Антихриста-Наполеона из России его воинственный пыл стал слабеть. Одесский военный губернатор теперь снова думал только о своем крае. В эти бурные годы он положительно забрасывает императора Александра длиннейшими обстоятельными докладами: о пошлинах, о благоустройстве Новороссии, о каботажном плавании в Азовском море. Не сомневаюсь, что Александр Павлович в эти докладные записки и не заглядывал: ему в 1813-1814 годах было не до каботажного плавания в Азовском море.
Как случилось, что Ришелье покинул Россию? Сразу сошлось несколько обстоятельств. По семейным делам он должен был посетить Париж. Кроме того, император Александр возложил на него миссию характера интимного: надо было выяснить вопрос о возможности брака между сестрой императора и герцогом Беррийским, племянником Людовика Восемнадцатого. И одновременно о Ришелье вспомнили сами Бурбоны. Но вспомнили не совсем так, как он мог себе представить. Два человека большого житейского опыта, оба настроенные вполне цинически, король и Талейран решили образовать «коалиционный кабинет»--от Ришелье до Фуше. «Кровавый палач», как называли революционного министра полиции Фуше эмигранты, был одним из самых ненавистных для них людей.
 По-видимому, Ришелье был потрясен: Людовик Восемнадцатый назначает министром человека, когда-то голосовавшего в Конвенте за казнь короля, его родного брата! Цинизм и безнравственность, даже под видом государственной необходимости или особенно под этим видом), были всю жизнь чужды и отвратительны Ришелье. Он с благодарностью отклонил королевское предложение. За первым разочарованием последовали другие. Не так представлял он себе возвращение эмиграции. «Наши дорогие соотечественники ничему не научились за 25 лет,--писал Ришелье 31 января 1815 года,--ненависть, злоба, нетерпимость». Все это было так ему несвойственно. Сам он не чувствовал ненависти ни к кому. Среди отобранного у него когда-то имущества была великолепная картинная галерея, частью оставшаяся, вероятно, еще от кардинала. Она давно находилась в Лувре. Ришелье ходил в музей, любовался там картинами, которые когда-то ему принадлежали, и выражал полное удовлетворение по поводу того, что они перешли к французскому народу. Между тем он был теперь совершенным бедняком. От родового богатства ничего не оставалось; сбережения, сделанные за долгие годы службы в России, Ришелье, как сказано выше, пожертвовал на Отечественную войну. Он был так беден, что вынужден был продать украшенные алмазами знаки своих русских орденов.
Есть все основания думать, что больше всего он хотел вернуться в Одессу. Однако на него было оказано сильное моральное давление: кто мог бы выговорить для Франции у победителей лучшие условия мира, чем он? Александр Первый чрезвычайно почитал его; Веллингтон говорил, что слово герцога Ришелье лучше всякого договора. Ришелье уступил. После падения кабинета Талейрана он стал 26 сентября 1815 года председателем совета министров.
Здесь кончается «дюк Эммануил Осипович де Ришелье». Начинается карьера французского государственного деятеля. Карьера ничем особенно не замечательная. Ришелье не унаследовал политических талантов знаменитого кардинала. Вдобавок и подход его к политическим противникам--ты человек, я человек, отчего же нам не сговориться полюбовно?--явно не соответствовал «задачам текущего момента». Были у него и важные ошибки. Он не удовлетворил ни правых, ни левых, ни короля, ни оппозицию--никого. Вероятно, и сам был удовлетворен не слишком. Впрочем, все отдавали должное благородству его характера и бескорыстию, исключительному для той эпохи,--да и для всех других эпох. При окончательном его уходе в отставку парламент, зная, что у этого бессребреника нет ни гроша, назначил ему пожизненную ренту в 50 тысяч франков. Ришелье отказался от дара, сославшись на нежелание увеличивать финансовое бремя страны.
Людовик Восемнадцатый заявил, что усмотрит в отказе личную для себя обиду. Тогда Ришелье принял дар--и тут же пожертвовал его на устройство богадельни в Бордо. В последние годы своей жизни, разочарованный и усталый, он то путешествовал, то жил в глуши. Все собирался снова посетить Новороссию, мечтал об этом, давал советы своим преемникам. Письма его свидетельствуют, что, как другой знаменитый эмигрант, Жозеф де Местр, он мог бы сказать: «На смертном одре буду молиться за Россию». Ему не суждено было снова увидеть Петербург, Одессу, Крым. 16 мая 1822 года он скоропостижно скончался 55 лет от роду.»
Много мне было известно подумал Чумак, но и много ценного о замечательных наших предках. Например, Суворов—великий политик. И мне кажется, что это справедливо, вопреки общепринятому мнению, что он только великий полководец. Нельзя забывать, что Екатерина Великая советовалась с ним по многим не военным вопросам. Чумак взял в руки небольшую книжицу на титульной листе которой стояло имя автора: Евгений Кричмар, и раскрыл. На первой странице он прочитал вступление самого автора.
«Родился  в Одессе по неосторожности родителей и против моей воли и громко скандалил, когда меня вытаскивали на свет. Затем--отрочество. Хулиганская школа. Казенки. Воровство на Привозе. Драки и поножовщина на улице. Приводы в полицию, там я и познакомился со своим будущим героем, и затрещины дома. Ходил в спортивные школы. Бокс, классическая борьба, футбол, фехтование.
Однажды, слоняясь по базарчику на Слободке, купил у цыгана старенькую гитару. Цыган показал мне пять аккордов, на которых можно было худо-бедно воспроизводить блатные и некоторые популярные песни в миноре. С той поры я прогрессировал и нашел еще два аккорда. На том и замерзло мое музыкальное образование. Помню, моя бабка, увидев гитару, сказала–«Конечно! У всех нормальных детей скрипки, а этому нужна босяцкая гитара».
Уже в советское время, в приличном возрасте, устроился инженером в Арцизе на винзаводе--и пустили козла в огород, где и заработал язву желудка. Кисляк натощак--это убийственно. Зато побывал на операционном столе. Выжил. Разные строительные организации--взятки, обманы, воровство, командировки, рыбалки и пьянки с начальством до полной отключки. Для работы времени не оставалось. С тем и рос от мастера до начальника ремстройуправления. Вот тут и начались настоящие пьянки, гульки, командировки, бюро обкома, райкома. Аппетиты партийных боссов росли. Воровать на взятки приходилось все больше и больше, а натура протестовала.
В конце концов уехал в Израиль. Как? Не спрашивайте. Там работа в Герцлийском муниципалитете заместителем управляющего водоснабжением города. Ночные дежурства по охране питьевых сооружений. Воздушные тревоги, затемнения, налеты арабов. Выжил. До сих пор благодарен княгине Александре Голициной и обаятельному человеку--Александру Колчаку, племяннику того самого, который использовал свои связи и помог мне переехать в Америку. В Америке я начал работать чертежником в проектном бюро и дослужился до начальника проекта. Были и различные бизнесы от авто-мастерских до картежного клуба.
Потом была автомобильная катастрофа. Лоб в лоб с грузовиком. Наркоман-мексиканец убегал от полиции. Поломанные кости, больница, инвалидная коляска. Выжил. Дальше--потеря бизнесов, работы, смерть жены, неудачный брак, развод. Наконец, плюнул на все это и начал все сначала. Такое свойство человека--падать, подниматься и опять вперед.
Писать я начал еще давно. Но по-настоящему хорошую вещь, как я думаю, написал о своём друге—полковнике полиции в Одессе. Вот и все. Хотел написать коротко, но не получилось. Итак, повесть о полковнике Чумаченко Игоре Анатольевиче была написана…..»
В голове у Чумака словно взорвалась бомба. Он смотрел невидящими глазами на текст, а потом голова упала на стол…….. 












             

           Г Л А В А  1

Эта история началась в Одессе апрельским вечером. Я сидел дома и читал какой-то роман. Неожиданно раздался стук в дверь и, когда я открыл дверь, то увидел на пороге Игоря Анатольевича Чумаченко, начальника уголовной полиции города. Мы прошли в гостиную, сели и Чумаченко сказал, что намечается опасное дело и спросил не хочу ли я участвовать в нём. Я тут же ответил согласием участвовать в расследовании, хотя и не представлял о чём идёт речь. Но я сразу понял, что произойдёт нечто в высшей степени неприятное. Что-то принуждённое было в его поведении. Он сидел напротив меня в гостиной и вслушиваясь в его голос, я размышлял. С первого же взгляда Чумаченко вызывал симпатию и уважение. Притом, что руководство его запретило ему заниматься расследованием воровских группировок, так как не хотело употреблять его талант на мелкие дела, он пользовался уважением и Молдаванки, и Привоза и других знаменитых одесских улиц своими бандитами.
Возникало ощущение, что ему можно сказать что угодно, каким бы наивным и глупым это ни казалось. Он мало жестикулировал во время беседы, лишь изредка пожимал плечами и никогда не повышал голоса. Я знал его с самого детства, потому что он был близким другом моего отца и не раз выручал меня во время моих сумасшедших забав и пристрастий. Вплоть до нахождения в воровских бандах. Он всё видел и обо всём знал. Сидя в своём кабинете, он держал в руках всю Одессу. Зная о его поразительной деятельности и лаве, я удостоился чести участвовать вместе с ним в раскрытии преступления первый раз и я думаю благодаря начало моей деятельности в литературе. Однако, почему-то мне показалось, что он как бы не в себе. Он что-то мучительно вспоминал, озирался, осматривая гостиную.
Чумак видимо почувствовал, что собеседник внимательно присматривается к нему, как будто видит перед собой незнакомого человека. Да и сам Чумак присматривался к себе, как бы со стороны. Оказалось, что полицейское управление находится на Нежинской улице и начальником уголовной полиции является Чумаченко Игорь Анатольевич. По крайней мере именно так к нему обратились в первый раз, когда Чумак, непонятным для него образом очутился в Одессе в окружении полицейских на этой улице. После истории с посещением Петербурга и знакомством с генералом Бенкендорфом, и своим назначением начальником уголовной полиции, Чумак уже не удивлялся своим перемещением по времени. Тогда он не мог себе представить, что его пращуры жили в Петербурге. Теперь же, Одесса, была на много ближе к его малой родине. Если верить тому, что Чумаченко его пращур, то понятно как  его предки очутились на Нежинской улице. Но непонятно было, как они оказались в тихом прекрасном украинском городке Нежин. А, возможно, из Нежина они перекочевали в Харьковскую губернию и там осели. А потом Харьковская губерния была разделена на несколько областей и Славянск попал в черту Донецкой области. Если так, то первородиной был Нежин, а вот в Одессе, как он знал по истории, чумаки оказались следующим образом.
Ещё в первой половине 19-го столетия из живописного украинского городка Нежин в Одессу перебралось множество тамошних жителей—греков, украинцев, как их называли «хохлов» и евреев. А поскольку на новом месте поспокойнее жить бок о бок со своими, то и обосновались они на одной улице. Она и стала называться Нежинской. Это после они поняли, что всем, независимо от национальности, хватает места на благодатной одесской земле, они начали расселятся по всему городу. На улице располагались винные лавки Калафати, Рознера, Гауптмана. В пивной Онищенко любителям подносили тяжеленные кружки « с манжетами», то есть увенчанные шапкой белоснежной пены. Промёрзшие же извозчики, смертельно устающие биндюжники заглядывали в единственную на всю Нежинскую монопольку Дриля, который потом перекочевал на Молдаванку. Туда же перебрались и биндюжники.
Многие перебрались в другие концы города, но семья Чумаченко осталась на улице. На Нежинской располагалось и полицейское управление, в котором начал служить Игорь Чумаченко и перед самой войной 1914 года, дослужился до полковника. Взамен ушедших на улице поселялись новые люди и среди них множество французов, для которых Одесса было как бы второй Родиной, где первым градоначальником был их соотечественник герцог Ришелье. И появились на улице фехтовальная школа мсье Дюваля и французская школа, которую посещали многие жители улицы, чтобы иметь возможность общаться с соседями. Всё это пронеслось в голове Чумака и, помня о своих мучениях при посещении Петербурга, он решил отдаться воле волн и плыть по течению, не задавая себе лишних вопросов. Он расслабился и собеседник, словно почувствовав в нём давно знакомого, но крайне усталого и потому показавшимся странным, человека, тоже расслабился.
--Жизни одного человека угрожает серьёзная опасность. Но пока это только мои предположения, а ты знаешь, что я ошибаюсь крайне редко. Мне поручили организацию его встречи и сейчас ты поймёшь прочему именно полицейскому управлению. К нам в гости едет какой-то потомок герцога Ришилье. Он решил жениться и выбрал для этого город, для брачного путешествия, где долгое время жил его пращур.
-- Но у герцога Ришилье детей  не было! С ним угас род герцогов Ришелье.
--Не знаю. Но может быть существовал же какой-нибудь дальний родственник и к нему перешли многочисленные титулы, оставшиеся от кардинала.
--Да, это возможно.
--Впрочем, не это главное. Сам герцог, узнав кто будет заниматься его охраной, обратился ко мне с личной просьбой.
--Как! Он уже приехал?
--Вот так литератор. Вся Одесса шумит по этому поводу, всех воров поставили под тройной надзор, а ты ничего не знаешь.
--По поводу воров. Неужели они оставят такой лакомый кусочек без внимания?
--Вот по этому поводу я и обращаюсь к тебе. Как ты знаешь рос я в центральной части города. Мои улицы–это центр. И сейчас считаю, что психология выросшего «в городе» отличается от мыслей человека с Молдаванки, Слободки или Пересыпи. Я понимаю, что и там обычные одесские дворы. Национальность особо никого не волновала. Как и везде жили и евреи, и греки, и русские, и немцы, и болгары... Все дружили, угощали друг друга на праздники. На Хануку еврейским детям деньги давали даже не евреи. Так оно всегда шло. Одесса... Но это в обычной жизни. Я и обращаюсь к тебе за помощью, так как ты вращался и дружил со многими из дальних кварталов. Расскажи мне о психологии этих парней. Не удивляйся—все говорят, что я держу весь город в руках. Как это ни лестно, но это обман. Итак…
Мы просидели часа два и я рассказывал о жизни воров и бандитов с дальних кварталов Одессы. Вскоре я убедился, что для него я не сообщил ничего нового и увидел на лице довольную улыбку. Уже после смерти Чумаченко вышла в свет правдивая книга И.Бабеля, и потому долгое время запрещённая для широкой публики, которую я читал с наслаждением вдыхая одесский аромат полуеврейского, полуукраинского говора окраин. А пока…
--Вот возьми и почитай то, что прислал он мне.
Я прочитал начало этой записки, которое было совершенно не интересно, кроме того, что в ней говорилось о некоем человеке, который может принимать иное обличье и с этого места предоставляю текст для читателей:
«…и даже не самый отвратительный из ночных монстров, которых можно обнаружить даже в моей милой Франции, обладает коварной способностью принимать иное обличье, под которым его трудно распознать при дневном свете, так как это может быть привлекательный мужчина или красивая женщина с очаровательной улыбкой на устах. Но к ночи эти создания превращаются в уродливые чудовища с окровавленными когтями.  Поэтому нельзя, если вдруг услышишь тихое постукивание в окно, открывать дверь своего дома этому предполагаемому путнику, который…»
--Бред какой-то,--сказал я и Чумаченко со мной согласился.
--И в то же время,--продолжил он,--спортсмен, фехтовальщик, любимец публики, судя по напечатанному в газетах. Шумный, фамильярный парень, но безусловно порядочный человек. А пока, мой друг, давай пообедаем и поговорим о дальнейших планах по обеспечению безопасности этому человеку.
Мы отправились в «Гамбринус» и во время обеда Чумаченко был молчалив. Обронил лишь несколько слов об опасности со стороны оборотней. Одно лишь слово «оборотень», произнесённое в связи с угрозой герцогу Ришелье-потомку, заставило меня  почувствовать, что даже Чумаченко заметно обеспокоен. Я не мог сосредоточиться на еде, потому что пытался нащупать какое-то ускользающее воспоминание—то ли заметку в газете, то ли обрывок светской сплетни—какую-то связь ришелье с чем-то ужасным. Но дело в том, что газеты писали едва ли не о каждом шаге этого человека.
Они буквально пестрели крупными заголовками, извещавшими о том, что герцог Ришелье надеется выступить в полуфинале теннисного турнира, который пройдёт в Уимблдоне, или о том, что он победил какого-то фехтовальщика на любительских соревнованиях. Он ездил верхом, стрелял и фехтовал с таким постоянным триумфом, его много и так часто фотографировали, что постепенно он превращался в легенду. Уже в конце обеда я вспомнил, что меня беспокоило. В памяти всплыло одно зловещее замечание в связи с его женитьбой. «Новобрачная просто красавица,--написал кто-то из журналистов,--слава богу, уж этот муж знает, что бритву следует употреблять только для бритья»/
Пообедав, мы вышли из «Гамбринуса» и направились в заведение к Розенталя. Его заведение представляло собой комбинацию ресторана и отеля, поскольку так оно было более привлекательным для туристов. Кроме того Розенталь рассылал великолепно выполненные визитные карточки всем более-менее знаменитым жителям Одессы, не забывая при этом и «аристократов» с Молдаванки, Привоза и других окраин города, с единственной целью—известить их о возможности сорить деньгами в зале для рулетки на верхнем этаже его заведения. Сами вы прекрасно понимаете, что «аристократы» приходили сюда с противоположными целями и явно были в сговоре с хозяином. Впрочем, во время визита герцога Ришелье и ввиду участия в его приёме Чумаченко, «аристократы» временно объявили заведение Розенталя, территорией инкогнито.
Улица была забита автомобилями. Мы прошли к парадному входу. Попадая в это здание, посетители сначала проходили по мраморному холлу с высоким потолком, справа от которого располагался ресторан, а слева—бар, где постоянно собиралась шумная толпа журналистов, спортсменов и, конечно, «аристократов». Бар был освещён цепочкой мигающих ламп, многочисленные клиенты проходили через него под грохот джаз-оркестра, заглушающего людской гомон. На стенах висели безвкусные картины якобы в стиле Дикого Запада. Чумаченко не стал задерживаться внизу, а повёл меня вглубь ярко освещённого холла к мраморной лестнице. Он не объяснил цели нашего прихода и лишь поглядывал вокруг. Видимо, искал в толпе кого-то. Наконец заметил нужного ему человека. Тот сидел рядом с дверью в бар и выглядел очень странно. Он был толст, его телеса выпирали из-под небрежно подобранной одежды. Его огромная голова словно свисала с плеч и которую плотно облегали коротко подстриженные рыжие волосы, за исключением того места прямо надо лбом, где они топорщились вверх.
На его красном лице красовались очки в квадратной оправе, из-за которых пристально и наивно всматривались в окружающий мир светло-голубые глаза. Когда он заговорил, его густые рыжие усы вздымались над медленно двигающимся тройным подбородком, погруженным в воротник. Он нервно сцеплял и расцеплял пальцы рук, подёргивал плечами и оглядывался по сторонам с растерянным видом близорукого человека. Так он и сидел, пока Чумаченко представлял ему меня. Потом что-то закричал ему на ухо, стараясь перекричать шум толпы. Толстяк медленно кивал в ответ и наконец поднял на него свои светлые глаза и хмыкнул.
Так состоялось мое знакомство с доктором Шнайдером из клиники психиатрии. Собственно говоря, заочно я давно знал доктора Шнайдера и не по его основной профессии. Прежде всего, он был знаменит тем, что делал кому надо... обрезание. Наверное, каждый десятый, если не пятый, одесский еврей прошел через Шнайдера. Короче, кто не знал доктора, но многие, так же как и я--заочно! Рассказывают, что как-то в Москве, где-то в Сандуновских банях, встретились два хорошо намыленных человека. Шайки, головы, лица и все кругом – в мыле. Один из уже отмывшихся внезапно обратился к еще намыленному с головой соседу: «Ну, как там дела в Одессе?» Сосед, после того, как окончательно «смылся» и открыл глаза, испуганно спросил: «А откуда вы знаете, что я именно с Одессы?» Ответ был краток: «Как откуда?! Узнаю ювелирную работу доктора Шнайдера!» Так рассказывают... Но вы же знаете, что в Одессе могут рассказать все, что угодно.
Пока мы поднимались по лестнице, доктор энергично высказывал своё неудовольствие назначенным Чумаченко мостом встречи. Чумаченко на ходу обернулся и незаметно кивнул. Я увидел, как двое мужчин вышли из бара и последовали за ним. На верхней площадке к нам подошёл служащий в униформе и попросил наши карточки. Тут же. неведомо каким образом, выплыл хозяин заведения и обругал служащего:
--Балбес! Знай у кого спрашивать карточки. Иди болван и займись своими делами.—Розенталь живо обернулся к нам.—Простите господин Чумаченко. Он новенький.—Так же, как и появился Розенталь исчез. Чумаченко не сказав ни слова, продолжал идти и вскоре мы очутились в длинном холле с красным ковром на мраморном полу. Из-за дверей залы доносился многоголосый шум. Чумаченко задержался на пороге и окинул залу внимательным взглядом. Помещение было просторным, несколько зашторенных окон выходили на улицу. У стены слева от нас прятались за занавесом несколько кабинетов, куда подавались напитки. А в узкой стене продолговатого помещения справа от нас виднелась маленькая дверь. Под каждой люстрой стоял стол с рулеткой. Эхо шагов гулко отражалось от выложенного мраморными плитами пола. Над залом подобно туману поднимался гул голосов. И можно было различить отдельные слова, тихий смех, шуршание лопаточки крупье, сгребающего фишки, шелест отодвигаемых стульев с ножками подбитыми фетром. Игроки расхаживали вокруг стола, заглядывали друг другу через плечо, наваливаясь на спинки стульев перешёптывались. Крупье громко объявил:
--Ставки сделаны, господа! Ставок больше нет.
Воцарилась тишина. Слышался даже стук катящегося в рулетке шарика. Все замерли и напряжённо вытянули шеи. Голос крупье монотонно пропел:
--Двадцать два, чёрное, господа…
Раздался женский смех. Из-за стола медленно поднялся мужчина с невозмутимым выражением лица. С видимым безразличием он развёл руками и начал раскуривать сигару. Но зажигалка дрожала в его руке. На блестящем от пота лице появилась кислая улыбка. Мужчина огляделся по сторонам. Я услышал ликующий возглас кого-то из игроков, очевидно, выигравшего. На какое-то мгновение напряжение спало, и опять в зале зашумели и задвигались—остро пахло пудрой и духами, к потолку поднимались струйки табачного дыма. Это была очень шумная и пёстрая толпа. Все возбуждены, будто слегка навеселе, и, оглядываясь, окидывали нас дерзкими пристальными взглядами, узнав Чумаченко. При ярком освещении стала заметна потасканность этих накрашенных лиц, увлечённых игрой, словно и не бушевала второй год война, правда, где-то там, вдалеке. Снизу доносился ритмичный грохот оркестра, смешиваясь с общим гулом, треском складываемых вееров и звоном бокалов. Казалось, все здесь балансировали на тонкой грани, отделяющей их от искусственно возбуждённое веселье от нервной истерики. Я удивился, зачем во время войны, когда гибнут тысячи людей, устраивать торжественную свадьбу в городе, пусть и отдалённом от театра боевых действий, но всё же косвенно участвующего в мировой мясорубке. Да, Франция союзница, но приехать за тысячи километров, через фронтовую зону—поистине осмелился бы только сумасшедший или фанатик острых ощущений. Мои размышления прервал голос Чумаченко:
--Мы займём выгодную позицию для наблюдения—вот в том месте,--он указал рукой в направлении центрального кабинета с полукруглым мягким диваном, частично отгороженному от залы шторой. Если я не ошибаюсь—кабинетик по-французски назывался—альковом. Прочем я мог и ошибаться, так как мои познания во французском языке заметно уступали безупречному языку Чумаченко, получившего уроки французского языка с детства, при общении  с интернациональным коллективом   Нежинской улицы.
Мы прошли к центральному из трёх альковов. Над столиком нависал светильник в стеклянном розовом колпаке. Чумаченко уселся лицом к продолговатому помещению, а мы  со Шнайдером заняли места по обе стороны от него. Отсюда хорошо просматривалось огромное пространство, заполненное оживлённой шумной толпой. Чумаченко вынул сигарету и рассеяно вертел её в пальцах, поглядывая на толпу. Пока официант ставил поднос с коктейлями, мы хранили молчание. Доктор Шнайдер попробовал напиток и брезгливо поморщился. Потом стал машинально двигать бокал по столу взад-вперёд.
--Глупо было приходить сюда. Мне здесь не нравиться!—энергично заявил доктор.—А уж эти коктейли!—Он презрительно посмотрел на содержимое в бокале, словно раздумывал, не вылить ли его. Затем уставился на Чумаченко.—Итак, я пришёл сюда с вами. Вы сказали, что ваше дело по моей части. Это правда?
Чумаченко, наконец, закурил сигарету и задумчиво выпустил струю дыма.
--Да, доктор. Меня беспокоит один аспект этого дела.  Он даже очень по вашему профилю. Мне хотелось послушать мнение специалиста. Я пообещал моему юному другу, что он посмотрит на мои методы работы, а консультации с ведущими специалистами—один из таких методов.
--Итак?
--Герцог де Ришелье, которого вы, вероятно, увидите сегодня—состоятельный, симпатичный и ещё молодой человек. Он недавно женился на очаровательной женщине во Франции, а медовый месяц решил провести у нас в Одессе. Наш юный писатель наверняка сказал бы, что это настоящая любовная история для кино. Сегодня вечером, как мне сообщили, они находятся здесь.
Доктор насмешливо фыркнул:
--В наше время мы тоже отправлялись в свадебное путешествие. Однако, мы относились к этому куда серьёзнее. Не так авантюрно и любили уединение. Это плохо. На умы явно действует…
--Эти молодожёны,--задумчиво перебил его Чумаченко, видят в уединении что-то не очень приличное. Они считают, что на публике они должны вести себя так, будто женаты лет двадцать, а наедине—словно не женаты вообще. Впрочем мне нет до этого дела. Для подобного небрежного отношения друг к другу есть более серьёзные причины. Кто-нибудь из вас слышал о невесте?
--я не понимаю…--беспокойно заёрзал доктор.
--Новобрачная—мадам Эдита  Колиньи. Четыре года назад она вышла замуж за некоего Виктора Колиньи. Вскоре после свадьбы его приговорили к содержанию в сумасшедшем доме за преступление в состоянии помешательства.
--Да, я помню,--воскликнул доктор Шнайдер.—Я читал об этом в наших специализированных журналах.
--Да, доктор. Я даже помню, что вы написали по этому поводу несколько научных статей.
Доктор живо поправил очки и устроился поудобнее.
--Вы, как всегда, правы. И вы по этому пригласили меня сюда?
--Просто расскажите о нём. Мне нужна какая-нибудь подсказка…отправной момент для размышлений
--Ну, мне лично казалось,--начал доктор,--что это типичный случай гиперестезии—повышенной болевой чувствительности. Убийство на почве вожделения. Но я никогда не слышал, чтобы пациент предпринимал попытку подобного убийства в отношении собственной жены. Вскоре после свадьбы мсье Колиньи напал на жену с бритвой.
--О! Я читал об этом в газете.—Вспомнил я заметку насчёт применения бритвы для бритья.—Извините, доктор. Больше не буду перебивать.
--Благодарю вас. К счастью, она нашла в себе силы оказать сопротивление и сумела выбежать из комнаты, заперев его там, пока не подоспела помощь.
Доктор достал из кармана несколько конвертов и карандаш. Вычёркивая пункт за пунктом, он писал рядом какое-то длинное слово. Чумаченко задумчиво пускал дым колечками и следил за тем, как они плавно поднимаются вверх.
--Я внимательно прочитал отчёт медиков. Его мозг работал с изумительной ясностью. Держался он спокойно. Врачи не обнаружили у него никаких умственных отклонений. По мнению врачей это изумило пациента. Никаких физических недостатков, если не считать лёгкой близорукости, появившейся вследствие слишком напряженных занятий. Были установлены кое-какие признаки наследственной эпилепсии. Колиньи был высокого роста, пропорционально сложен, без малейших признаков анатомического вырождения. Носил тёмную бороду и очки. Смертельная бледность лица подчёркивала своеобразный широкий разрез немного выпуклых глаз.
Он был исключительно образованным лингвистом. Превосходно, без малейшего акцента говорил на немецком. Сам он так говорил о своём недуге: «Я могу объяснить своё заболевание. Но если у меня в мозгу имеется какая-либо ассоциация вожделения убийства, то мне об этом неизвестно. Не думаю, что это имеет отношение к наследственной болезни. Скорее всего, это связано с книгами, которые я читал».
Доктор Шнайдер говорил медленно, обдумывая каждое слово, так как понимал как это важно Чумаченко.
--«Всему причиной крайнее истощение нервной системы,--продолжал далее Колиньи.—С одиннадцати лет—я был не по годам развит, если эта подробность поможет вам –он имел в виду лечащих врачей—я выбирал книги по одной тематике. Из Средних веков. Из тех, что называют порочным: хроники Борджиа, маркиза де Сада. Не могу сразу припомнить все книги, но знаю точно, что любил писателей с богатым воображением. Что касается вожделения убийства, то на меня находит это наваждение иногда внезапно, но чаще как результат длительных и неторопливых размышлений. Я начинаю думать, что было бы приятно видеть кровь—кровь мужчины, женщины, какого-нибудь животного. Я не испытывал к ним вожделения. Такое впечатление, будто меня мучит голод и убийство могло бы меня насытить. Или скорее такое чувство, какое человек испытывает, разглядывая какую-нибудь картину или статую. Это очень сильное желание»
Врачи констатировали при этом, что он улыбался, положив руки на колени. Когда он говорил у него страшно увеличивались зрачки, а улыбка становилась ещё шире.
«Я часто убиваю. И впервые  случилось, что об этом узнали. Я очень люблю свою жену. Настолько сильно, что хотел её убить. Вы слышали легенду об оборотнях? В окрестностях Тура на лугу паслись овцы. Я убил одну из них, а потом подумал, как было бы приятно убить жену фермера, который там жил. Я умею проникать в дома, таким образом, чтобы об этом никто не догадывался. В ту ночь я постучал в окно и позвал женщину, но она не вышла из дому. Думаю, она испугалась, заметив, что мой рот испачкан кровью. И я оставил её в покое.» Доктор утомлённо вздохнул и снова застучал костяшками пальцев по столу. Потом неожиданно встрепенулся:
--Я вспомнил ещё один факт, который произвёл на меня впечатление. Колиньи сказал: «Меня собираются запереть. Лучше им этого не делать, потому что они не смогут удержать меня взаперти». Однако, я не понимаю, мой друг, зачем вам всё это нужно? Бред какого-то сумасшедшего, пытавшегося убить свою жену, причём не здесь, а в далёком Париже или Туре?—Доктор закончив говорить, откинулся на спинку дивана.
--Я вам отвечу, мой дорогой друг,--Чумаченко перестал пускать дым колечками.—Я приступлю к рассказу, который я полагаю, заинтересует и вас. Я на суде, как вы понимаете, не присутствовал и всю информацию получил из французских газет. Почему я заинтересовался этим делом вы поймёте позже. Колиньи происходит из хорошей семьи, в Туре до сих пор живут его родственники. У него приличное состояние, поэтому его поместили в хорошую частную клинику для душевнобольных. Девять месяцев назад—в августе прошлого года—он оттуда сбежал. Тамошние следователи смогли проследить его передвижения. Он добрался до города, где практикует доктор Рамсвелл.
Доктор Шнайдер невольно вскрикнул.
--Я поясняю для нашего юного друга,--повернулся ко мне Чумаченко,--что доктор Расмвелл—смесь гения и шарлотана. Он известен как хирург, обслуживающий преступников. Около месяца назад доктора Рамсвелла убили и парижская полиция, по моему запросу, сообщила нам, что его убил Колиньи.
--Доктор Рамсвелл специализировался на пластической хирургии. Думаю, что вы к этому ведёте?—спросил доктор Шнайдер.
--Да. Каким образом он изменил внешность никто не знает. Медицинская сестра Рамсвелла сообщила, что у него был пациент и что с его лицом была произведена какая-то пластическая операция, но она никогда не видела пациента. Рамсвелл сам проводил анастезию, а сестра помогала на первой стадии—при кормлении пациента жидкой пищей, когда его лицо было скрыто бинтами.
Время от времени бесстрастное лицо Чумаченко застилали клубы дама от сигареты, придавая ему какое-то сатанинское выражение. Он ни разу не повысил голос и неотрывно следил за толпой в зале. Но сейчас его голос дрогнул, пальцы сжали сильнее сигарету, во взгляде появилась напряжённость.
--Колиньи покинул дом Рамсвелла в прошлом году, вечером 7 марта. Полицейский видел человека, вышедшего из ворот дома Рамсвелла с двумя чемоданами, который шёл по улице весело насвистывая. А ночью в полицию позвонили соседи. Они жаловались, что во дворе Рамсвелла кошки подняли жуткий вой. Придя в дом, полиция обнаружила голову Рамсвелла, выглядывавшую из сосуда со спиртом, который стоял на полке, но тело так и не смогли обнаружить.
Чумаченко положил сигарету в пепельницу и допил коктейль. Медленно кивая, доктор Шнайдер задумчиво постукивал друг о друга кончиками пальцев сомкнутых ладоней. Я подумал, что им не внове слышать подобный ужас.
--И сейчас Колиньи находиться в Париже,--подытожил Чумаченко.—Меня поразило его заявление: «Я умею проникать в дома таким образом, что об этом никто не догадывается». Не думаю, что в парижской полиции служат все идиоты, но они упустили его. Но теперь по-порядку. Необходимо вернуться на два года назад, когда Колиньи был изолирован в психиатрической больнице. Его жена переехала в Париж—брак, естественно, был аннулирован—и жила в одиночестве на небольшой доход, сторонясь людей. Она перенесла такое нервное потрясение, что боялась всех мужчин без исключения. А что вы хотите? Пусть ваша умная психология, доктор, поможет объяснить её увлечение блестящим герцогом Ришелье, привыкшему к славе и победам.
Он задумчиво посмотрел на свой пустой стакан.
--Но не важно. Так или иначе вскоре в газетах появилось сообщение об их помолвке. А в августе Колиньи сбежал из больницы. И он, конечно, узнал из газет об этом. Нечастная женщина пришла в ужас. Своим побегом бывший муж мягко напомнил ей, что она должна хранить верность его опасной любви. Она отложила бракосочетание до того момента, как его поймают. Но его не нашли. Отчаянный герцог Ришелье терпел, сколько мог, но не мог же он ждать до бесконечности! Даже падение с лошади на одном из состязаний не лишило его рвения жениться на даме своего сердца. Был назначен день свадьбы…
Чумаченко перегнулся через стол и таинственным шепотом продолжил.
--Через два дня Колиньи прислал герцогу письмо, в котором говорилось : »Жениться на ней—не самый разумный шаг. Я слежу. Я всё время рядом с вами, но вы этого не знаете». Теперь вы понимаете, доктор, мой интерес к Колиньи и мои расспросы?
--Да, чего уж тут не понятного!
--Герцог Ришелье накануне своего приезда, по почте переслал мне  это письмо, так как ему сообщили, что я буду отвечать за его безопасность в Одессе. Я ответил.  Я честно написал ему, что письмо нпе пустая угроза. Герцог пришёл в волнение и, наверное, испугался. Он не намерен дальше откладывать свадьбу, и Эдита тоже. И пока мы не обезвредим Колиньи, он постарается быть всё время на людях. И они приехали, я встретился с ними и как мог, успокоил их.
Доктор Шнайдер откашлялся.
--И всё-таки я не понимаю, как это может меня интересовать,--ворчливо возразил он.—Я же не детектив. Преступление в процессе его расследования для меня не представляет интереса, слава богу, ни малейшего!—Он щёлкнул толстыми пальцами и заворочался на диване, словно бегемот.
--Нет?—нахмурясь, переспросил Чумаченко.—Что ж, если психиатр не видит очевидного, бросающегося в глаза факта, как могу заметить его я? Но меня он тревожит.
Чумаченко, облокотившись на стол, раздражённо побарабанил пальцами по вискам. Вскоре он снова поднял хмурое лицо. И тут я решил вступить в разговор.
--нечего сказать—приятный медовый месяц, когда за твоей спиной маячит полиция. А как всё это воспринимает мадам герцогиня?
--Я могу представить только несколько способов, благодаря которым Колиньи мог перейти границу Франции…продолжал размышлять вслух Чумаченко, когда внезапно осознал мой вопрос.—Мадам? Сами увидите. Кстати, вот она идёт. Видите? Интересно, где же её муж? Я ждал их всё время, и наконец они здесь.
Она медленно приближалась к альковам. Очень чёрные блестящие волосы, разделённые посередине пробором, низко прикрывали уши и контрастировали с её глазами, лишёнными всякого выражения. В этих тёмных, неподвижных глазах под тонкими изогнутыми бровями таился лишь холодный блеск. Поражал и контраст между прямым носом и полными чувственными губами, которые влажно розовели на бледном лице. Когда она увидела нас, её глаза вдруг распахнулись, затем веки опустились, прикрывая странное выражение глаз.
--Почему вы сказали, что они уже здесь?—с упрёком спросил я.
--Не успел,--был лаконичный ответ.—Она заметила меня и явно хочет что-то спросить.
Женщина словно размышляла и оценивала. Низкий вырез чёрного шёлкового платья подчёркивал красоту обнажённых белых плеч. Длинными изящными пальцами она машинально теребился нитку жемчуга на шее. Гибкая фигура, казалось, была покрыта плотным покровом, напоминающим защитные доспехи. Женщина подошла прямо к Чумаченко. Когда он встал и склонился над её рукой, она казалась беспечной, но вблизи можно было заметить круги под глазами.
--Я не думала застать вас так быстро,--сказала она и с интересом посмотрела на нас с доктором.—Тем более здесь. Прочем я забыла, что Рауль попросил вас заниматься нашей безопасностью.
Чумаченко представил нас и добавил.
--Это мои друзья. Можете говорить при них.
Герцогиня медленно оглядела каждого из нас, и мне показалось, будто пелена упала с её глаз. Это был изучающий взгляд, я бы даже сказал подозрительный.
--Значит, вы все сотрудничаете с полицией?—У неё был звучный голос, в котором слышались нотки натянутости.—Вам известно о…
--Разумеется. Они находятся здесь, чтобы помогать мне.—И с истинно французской галантностью предложил,--не угодно ли присесть?
Она уселась, отказалась от предложенной сигареты и достала свою из маленькой сумочки на талии. Откинувшись на спинку, глубоко затянулась. При розовом свете лампы я увидел, что её рука дрожит. Когда она нервно провела левой рукой по лбу, у неё на пальце сверкнуло обручальное кольцо.
--Герцог тоже здесь?—поинтересовался Чумаченко.
--Рауль? Да. Рауль начинает нервничать. Но я его не виню.—Она звонко рассмеялась.—Всё это не очень приятно. Нас повсюду окружает толпа любопытных, а Рауль не любит, когда ему не дают прохода. И кроме того, мне и, я думаю и ему, всё время видится Колиньи. Вот, я и назвала это имя, если никто из вас на это не решился!
Чумаченко поднял руку. Женщина вздрогнула, медленно оглянулась назад.
--Вот идёт Рауль. Очевидно в карточную комнату.
Кивком она указала на маленькую дверь в дальнем конце салона, за которой исчезала чья-то широкая спина. Дверь закрылась. Больше я ничего не видел, так как смотрел на наручные часы. Я дважды рассеянно поглядел на циферблат, прежде чем увидел, что они показывают половину двенадцатого.
--Цветы!—рассмеялась герцогиня.—Какая прелесть—венок из цветов, кружевная фата! Великолепная свадьба, очаровательная невеста! Знаете, мне показалось, что нас венчает Виктор—вот была бы шутка! Он великолепно мог бы сыграть священника. «Вместе до самой смерти!» Вот смерть—это вполне возможно!
Было ясно, что у женщины вот-вот начнётся истерика. Её звенящий от напряжения голос смешивался с шумом в салоне, где оглушительно звенели тарелки в оркестре, над гудящей толпой гулко разносился металлический голос крупье, а вращающееся колесо рулетки визжало. В успокаивающей какофонии звуков неожиданно чётко прозвучало:
--Месье Чумаченко, сегодня днём я видела Колиньи.
Никто не проронил ни слова. Только доктор Шнайдер выронил карандаш. Мы посмотрели на Чумаченко, который продолжал невозмутимо курить, за тем поджал губы, кивнул и спросил:
--Вы в этом уверены, мадам?
--Советник консула устраивал днём приём в нашу честь. Мы должны были там пообедать, а потом собирались сюда. Было очень много народу и очень шумно. Я напилась, чтобы отвлечься.
Она говорила медленно, как будто восстанавливала в уме все события дня и находила их невероятными. Взгляд у неё был напряжённый и отсутствующий. Глядя на неё сбоку, я подумал, какие странные желтоватые колечки у неё вокруг зрачков.
--Днём вдруг потеплело, все заговорили, что сейчас пойдёт дождь, но до нас доносились лишь раскаты грома. Люди танцевали, пили, толкались,--словом, было ужасно.—Женщина брезгливо повела плечами.—Слушайте дальше. В семь часов я поднялась наверх, в комнату мадам советницы, переодеться. Мне помогала её горничная. Снаружи стало ещё темнее, гром гремел не переставая…
В комнате горели маленькие розовые бра—вот как здесь. Прошу вас, месье, поймите, я говорю вам чистую правду! Я закончила переодеваться и стояла перед зеркалом туалетного столика. Я думала о…Но это не имеет значения. Вскоре в дверь постучали. Это был Рауль и месье Помпиду, наш друг, приехавший с нами из Парижа. Они пришли забрать меня вниз. Я отпустила горничную и только потом вспомнила, что оставила сумочку, которую ношу на поясе, в ванной для умывальнике…
Её сигарета погасла, она посмотрела на неё странным удивлённым взглядом, потом бросила в пепельницу.
--Там было так уютно,--продолжала герцогиня,--с этим освещением, и снизу доносились звуки пианино. Но как мне объяснить, что это было ужасно?—Герцогиня беспомощно пожала плечами.—Через каждую секунду в окне сверкали молнии.
Я запомнила всё в точности. Рауль и Помпиду стояли у стола в центре комнаты и смеялись..Да! Вот так всё и было! Рауль листал какой-то журнал..Я вошла в ванную, что соединяется со спальней, взять свою сумочку. Там было темно. Когда я открыла дверь, то увидела только смутно и мрачно поблескивающий в темноте белый кафель. Там, в ванной, есть окно с цветными стёклами. Затем раздался сильный раскат грома, который меня напугал…В окне сверкнула молния, и я увидела Виктора, который стоял там и улыбался мне…
Герцогиня схватила Чумаченко за руку. Она часто дышала и неестественно раскраснелась.
--Он стоял там, весь тёмный, на фоне ослепительной молнии, и слегка склонил голову набок. Я видела, как он улыбался. Одна его рука была воздета вверх. Потом он усмехнулся, разжал пальцы и выронил на пол какой-то предмет. Тот звякнул на полу…А потом всё исчезло в темноте.
Откинувшись назад, Эдита Ришелье наблюдала за нашей реакцией. Но теперь, когда рассказанное воспоминание утратило свою живость, у неё на лице снова появилось равнодушное выражение. Опять глаза её стали непроницаемыми. Герцогиня прикрыла веки и слабо улыбнулась. Её вялое тёплое тело наклонилось вбок, когда она опёрлась одной рукой на подушку дивана. Она щёлкнула пальцами и пожала плечами. В её глазах мелькнул проказливый огонёк, а от её замечания меня пробрала дрожь.
--Очень артистично со стороны моего помешанного первого мужа, не так ли?
Это прозвучало как тяжёлый лязг железных ворот. Чумаченко спокойно поинтересовался:
--А что было потом?
--Ну, вероятно, я вскрикнула. Это ведь так естественно, вы согласны? Вбежали Рауль и Помпиду. Они включили свет и осмотрели ванную…--Герцогиня помолчала.—И хотя вы мне не поверите, но там никого не оказалось.
--Значит, он ушёл через другую дверь?
--В ванной нет другой двери. Кроме той, через которую вошла я. Говорю вам, он исчез. Окно было закрыто изнутри.
Доктор Шнайдер, который внимательно слушал её, кивнул, тряхнув огромной, словно львиной гривой волос.
--Это легко объяснить, мадам,--бросился он на помощь очаровательной женщине.—Вы бессознательно старались забыть этого человека. Но разговоры о нём за последнее время вызывали его образ из глубин вашего подсознания. Вот вы упомянули о лампе и зеркале. Ваше видение может быть следствием самогипноза, спровоцированного блестящей поверхностью зеркала. А металлический звук, безусловно, результатом вашей ассоциации Колиньи с брит…
--Я же сказала,--перебила его герцогиня,--это вовсе не галлюцинация. Я видела его так же ясно, как вижу вас. И он исчез. Они всё осмотрели. Потом я сказала им, что, должно быть, ошиблась,--мне не хотелось тревожить Рауля. Но я не ошиблась. О, я вижу, вы мне не верите. Отлично!
Собирая свои конверты, доктор Шнайдер по отечески глянул на неё сквозь стёкла очков, улыбнулся и, сложив на огромной груди, скорее, на животе толстые руки, довольный собой, откинулся на спинку дивана.
--Ладно,--вздрогнув, произнёс Чумаченко,--мы легко можем это установить. А что за предмет упал на пол?
--Это был совок,--злорадно усмехнулась герцогиня.—Обыкновенный садовый совок. Помню, Помпиду поднял его и сказал: «Господи! Странная привычка держать подобные вещи в ванной!»
Все подавлено молчали. Наконец, Чумаченко разразился смехом, но внезапно оборвал его и стал очень серьёзен. (Что со мной, подумал Чумак. Смеяться над горем женщины? Или над причудами её видений? Да в наше время у каждого пятого можно найти и самогипноз, и стрессовые ситуации, и ещё что угодно. Если уж оказался тут, то принимайся за дело.)
--Прошу прощения, мадам. Я вовсе не нахожу это смешным, но обычно считаю, что смешное не очень далеко от чёрного ужаса.—Он прищёлкнул языком.—Что ж, доктор, может, ваша психология придаёт совку какой-либо фаллический смысл?
-Мадам шутит,--с яростным возмущением заметил Шнайдер.—А я не люблю и ненавижу, когда надо мной издеваются. Она рассказала нам неправдоподобную историю, которую люди моей профессии всегда могут объяснить: муж—бритва, всё это совершенно ясно. Затем она пытается придать ей реальный смысл, оскорбляя…
Мадам вскинула голову. Луч света коснулся её белоснежной шеи и блестящих волос. Её рот исказился, обнажая усталость и боль. Она резко выпрямилась.
--Я столько пережила! Вам трудно понять. Когда-то я любила Виктора. Теперь я его столь же сильно ненавижу…--Герцогиня взглянула на свои напряжённо сцепленные пальцы и с нарочитой наивностью спросила:--Разве человек не имеет права на счастье? Неужели ваш проклятый бог должен преследовать людей даже в своей церкви? Шутки! Я вовсе не шучу! Я сама не могу терпеть подобных шуток..Можете взглянуть на этот совок, если пожелаете навестить советника. Помню, месье Помпиду с перепугу спрятал его в ящик с лекарствами.
Вдруг рядом со мной кто-то произнёс: «Пардон!»--и я чуть не подпрыгнул от неожиданности. К алькову подошёл какой-то мужчина. Придерживая рукой шторку, он вопросительно смотрел на нас.
--Простите за вторжение,--учтиво произнёс он.—Я услышал французскую речь и подошёл. Удивительный у вас город. Свободно можно поговорить по-французски, словно нахожусь у себя дома. Это второй язык в городе?
--Нет,--ответил Чумаченко.—Наш язык русский, но город основал француз и в нём живёт много французов и волей-неволей с детства начинаешь говорить на двух языках. Но на окраинах по-французски не говорят, это привилегия центральной части. Однако, я хотел бы знать—кто вы?
--Извините,--вмешалась герцогиня.—Это Мишель Помпиду! Мишель! Эти господа из полиции.
Помпиду поклонился. Это был мужчина до кончиков ногтей, со светлыми вьющимися волосами и агрессивным взглядом притягательных глаз.. Над узкими усиками красовался прямой нос с трепещущими ноздрями. Лицо было изрезано глубокими морщинами. Его сдержанный поклон напоминал поклон военного, затянутого в корсет. В его манере играть моноклем, который висел на широкой чёрной ленте, было что-то нарочитое.
--Счастлив познакомиться—вежливо отозвался он и продолжал стоять.
Чумаченко заговорил о погоде. Я обратил внимание, что он ни разу не взглянул на Помпиду. Он сидел очень прямо и не сводил глаз с двери, за которой скрылся герцог. По-прежнему пристально наблюдая за дверью, Чумаченко добавил.:
--Мадам, даже если у вас была галлюцинация, как вы могли узнать Колиньи? Разве у него не изменилась внешность? У нас есть основания так считать…
--Не знаю! Это было впечатление…Я просто увидела его в этом полумраке. Его характерные жесты, манера широко открывать глаза…Я не знаю! Но я не могла обмануться, я видела именно его…
Помпиду недовольно улыбнулся и с упрёком глянул в её сторону:
--Ну прекратите же! Зачем поощрять какие-то видения, господа? Вы ведёте себя так, будто боитесь этого человека. Я заметил, что здесь ошивается с полдюжины полицейских. Право, смешно—подняли такую шумиху! Эдит, Рауль пошёл в карточную комнату,--внезапно сменил тему он.—Он слишком много пьёт. Думаю, будет лучше, если ты последишь за ним. Или поиграй в рулетку, если хочешь. Займись чем-нибудь.
--Эта музыка!—Она капризно скривила губы.—Чёрт побери эту музыку! Я не могу её выносить! Не могу! Почему нужно играть целых полчаса одно и то же!
--Спокойно, спокойно!—стал уговаривать её Помпиду, нервно озираясь.
Мне показалось, что он чем-то напуган. Но когда друг герцогини оглянулся на нас, его лицо было уверенным и спокойным. Постепенно, извиняясь перед нами и увещевая мадам, он увёл её от алькова. Казалось, она и думать о нас забыла. Чумаченко протянул руку и взял из пепельницы окурок, который оставила женщина, но по-прежнему не отводил глаз от двери в конце помещения. Мадам и Помпиду были в самой середине салона, как раз под одной из люстр, и доктор Шнайдер мрачно проговорил:
--Вот вы и получили! Теперь понимаете, почему я так сказал?—когда мы замерли и насторожились.
Мы услышали звон разбитого стекла и увидели служащего в белом фраке, бессильно привалившегося к двери карточной комнаты. У него из рук выскользнул поднос с коктейлями, и он тупо уставился на разбитые стаканы. Все обернулись в его сторону. Голоса умолкли, оркестр тоже перестал играть. По залу торопливо пробирался хозяин заведения с отвислым, колыхающимся животом. Но самое отчётливое зрелище представляло собой вытянутое, блестящее от пота лицо служащего, который что-то увидел и пребывал в состоянии панического ужаса. Это состояние длилось лишь мгновение, но запечатлелось у меня в мозгу в малейших деталях.
Голоса снова исчезли, так как в тишине стало слышно, как на пол упала стойка рулетки. Все как один обернулись в сторону раздавшегося грохота. Крупье с досадой поднял глаза, кто-то нервно хихикнул, но при этом все посетители салона застыли в неподвижности. Поставив стакан, который слегка звякнул, соприкасаясь со столом, Чумаченко медленно поднялся. Я так и вижу его, нависшего над столом, освещенным розовым светом лампы на фоне тёмного алькова. Он опирался на стол костяшками согнутых пальцев. Розовый свет придавал его лицу вид ужасной, нечеловеческой маски. Брови изогнуты и насуплены, тонкие линии морщин сбегали с затенённых скул к верхней губе, разделённые пробором волосы завивались вверх, как рога.
--Спокойно, машинально произнёс он.—Следуйте за мной. Только без спешки.
В зале вновь послышался смех. Люди вернулись к игре. Недоумённо пожимая плечами. С беззаботным видом мы пробирались сквозь толпу. Краем глаза я заметил один из столов с номерами, обтянутый шёлковой тканью, даже уловил блеск серебристого стержня. На котором крепилось колесо рулетки. Мы прошли под одной сверкающей люстрой, под второй, под третьей—и оказались у дверей в карточную комнату. Чумаченко протянул руку  помощи служащему, предъявил ему жетон и сказал:
--Начальник полиции.
Мы с доктором Шнайдером последовали за ним. Мне понадобилось немало времени, чтобы полностью осмыслить увиденное. Когда это произошло, я повернулся кругом и в крайнем смущении, оглушённый ужасом, наткнулся на хозяина заведения. Комната была просторной, квадратной. Стены, обтянутые тёмно-красной кожей. На них разве гравюры и картины. На одной из стен старинные щиты и оружие. Позеленевшие от древности медные поверхности оружия слабо мерцали в сумрачном красноватом освещении, но лезвия были острыми и блестящими. У стены напротив двери стоял большой диван. Рядом на столике с мозаичной поверхностью горела лампа. Перед диваном на красном ковре лежал в странной позе человек. Пальцы рук его были расставлены и прижаты к полу, будто он собирался прыгнуть вперёд. Но у человека не было…головы! Вместо неё торчал кровавый обрубок шеи, уткнувшийся в пол. Сама голова стояла в центре красного ковра, опираясь на оставшуюся часть шеи. На ней сверкали остекленевшие белки глазных яблок и чернел широко распахнутый рот. Из открытого окна задувал лёгкий ветерок, и на голове медленно шевелились волосы, словно она была живой.
                Г Л А В А  2

Полностью владея собой, Чумаченко обратился к хозяину заведения:
--Внизу находятся двое моих людей. Вызовите их. Немедленно заприте все двери. Никто не должен покинуть здание. Если возможно, постарайтесь, чтобы люди продолжали спокойно играть. А пока зайдите в комнату и заприте ту дверь.
Хозяин что-то промямлил трясущимися губами служащему, уронившему поднос, и добавил:
--Уберите это стекло…Не отвечайте ни на какие вопросы. Слышите?
Служащий, а по простому, официант, при каждом движении хозяина вздрагивал, как желе, а кончики его усов поднимались к самым глазам, выпученным, как у лягушки, топтался возле двери. Вынув из кармана карандаш, Чумаченко с его помощью повернул ключ в скважине. Справа от нас и слева от мёртвого, лежащего у дивана, находилась ещё одна дверь. Она была приоткрыта, и в щели показалось чье-то испуганное лицо.
--Матвей!—позвал Чумаченко, заметив это лицо.—Это мой человек…Вот наказание! Матвей, довольно таращится, как овца. –Он обернулся к владельцу.—Эта дверь ведёт в основной холл?
--Да,--тупо ответил владелец.—Это…Она…
Чумаченко подошёл к ней и перекинулся несколькими словами с полицейским.
--Отсюда никто не выходил,--сообщил он, закрывая дверь.—Матвей следил за этой дверью. Так, ладно!
Мы внимательно оглядели помещение. Массивный Шнайдер неподвижно стоял понурившись и помаргивал, глядя на отсеченную голову. Я старался не смотреть на эту голову, а она, казалось, искоса посматривала на меня. Прямо в лицо мне дул холодный ветер. Чумаченко приблизился к обезглавленному телу, остановился и пристально смотрел вниз, машинально почёсывая в затылке. Рядом с обрубком шеи, неподалеку от скрюченных пальцев, забрызганных кровью, я заметил торчащую из тени часть тяжёлой шпаги. Ясно было, что она из коллекции оружия, развешанного на стене над диваном—парная к ней шпага была расположена наискосок от пики, висящей в центре, под зелёным щитом. И хотя острие было покрыто застывшей и загустевшей кровью, лезвие ближе к рукоятке было острым и блестящим.
--Здесь поработал мясник,--Чумаченко даже вздрогнул и передёрнул плечами.—Смотрите, шпагу недавно заточили.
Он осторожно перешагнул через пропитанное кровью пятно на ковре и приблизился к окну в левой стене.
--Двадцать метров до мостовой…совершенно немыслимо.
Он повернулся спиной к колышущимся от ветра шторам. В его глазах читались злость на самого себя, возбуждение, растерянность. Он сжал и разжал кулаки в недоверчивости и вернулся к телу. Стараясь не наступить на пятно крови, Чумаченко встал коленями на диван. Я перешёл к стене, у которой стоял диван, так что видел всех по очереди при тусклом освещении: откинувшегося назад Чумаченко, Шнайдера, который не сводил глаз с жуткого остатка человеческого тела на полу, владельца, по-прежнему подпиравшего дверь в салон, с остановившимся взглядом. Красные шторы колыхались от ветра. Картина представляла собой страшную нереальность восковых фигур, тем более ужасающую, что поражала своей жестокостью. Затем Шнайдер наклонился и осторожно поднял голову за волосы. Поправив очки, он изучал её своими мягкими голубыми глазами, поворачивая во все стороны и что-то задумчиво бормоча.
--Положите на место,--приказал Чумаченко.—Мы не должны ничего менять здесь. И осторожнее, не запачкайте кровью брюки.—Он обернулся к двери, выходящей в салон и обратился к владельцу.—Подойдите ближе. Это шпага—она из этой коллекции?
Хозяин возбуждённо заговорил. Отрывистые, односложные слова вырывались у него из уст как искры пламени. Почти неразборчивая стремительная речь типичного одессита. Да, шпага из коллекции. Она висела перекрещенная с парной к ней шпагой под щитом. Вот на этой стене, над диваном. Подделка под Средневековье.
--Понятно,--кивнул Чумаченко.—И у вас принято держать на стене тяжёлую двуручную шпагу с лезвием, заострённым как бритва, только ради удовольствия гостей?
Владелец ударил себя в грудь.
--Я коллекционер! В этом здании всё должно быть совершенным! Когда мои клиенты видят здесь шпаги, это должны быть настоящие шпаги и, естественно, острые.—Он воздел руки вверх.—Вы когда-нибудь видели часы, которые не ходят? Вы…
--Вполне разумный довод,--едко заметил Чумаченко,--для того, чтобы развешивать шпаги, которые никого не убивают. Жаль, что ваше страстное стремление к реализму не распространяется на медные гвоздики на рукоятке—видите? Боюсь, мы не сможем снять с них отпечатки пальцев…Эта комната используется ещё для какой-нибудь цели, помимо убийства ваших гостей?
--Ну, разумеется, Игорь Анатольевич! Это комната для игры в карты! Но сегодня мы её не задействовали. Видите, карточные столы придвинуты к стенам. Сегодня никто не изъявил желания играть. Всё из-за рулетки..—Он перешёл на шепот.—Как вы считаете, это дело можно как-нибудь замять?  Мой бизнес…
---Вам известен убитый?
--Конечно. Это—герцог Ришелье.
--Почему он выбрал ваше заведение?
--Ему понравилось оно—гордо сообщил хозяин.
--Вы видели, как он вошёл в эту комнату?
--Нет. Последний раз я его видел в начале вечера.
--Где?
Хозяин подумал, покручивая ус и картинно приставив палец к виску.
--А!—наконец воскликнул он.—Вспомнил! Я видел, как он с друзьями входил в заведение. Я как раз был внизу и поздравил его с брако…--Хозяин вытаращил глаза.—Чёрт! Бракосочетание! Ужас!
--Кто с ним был?
--Герцогиня, Мишель Помпиду и советник посольства месье Вожар с супругой. Но советник и его супруга вскоре вынуждены были уйти. Какой ужас!
--Что ж. Хорошо. Теперь можете уйти и сообщить о несчастье герцогине. Постарайтесь держаться как можно спокойнее. Лучше увести женщину в холл, на случай если с ней случится истерика. Попросите месье Помпиду подняться суда.
Выпятив жирную грудь, хозяин величественно проплыл к двери. Чумаченко обернулся к нам:
--Ну, доктор, что скажите?
--Для состояния психики, в каком находился Колиньи, метод убийства не совсем типичный.—Доктор Шнайдер покачал головой.—Но, в данном случае явно присутствовал импульс к убийству, и вид острой шпаги мгновенно ассоциировался в мозгу преступника с мыслью о крови. Он подчинился импульсу и напал на герцога…
--Прошу вас, доктор! Вы так увлеклись ходом размышлений убийцы, что совершенно забыли о том, что он сделал. Это не было импульсом—это было преднамеренным убийством, заранее и тщательно спланированным. Посмотрите на положение тела. Оно ни о чём вам не говорит?
--Только о том, что, по-видимому, погибший не сопротивлялся.
--Это ясно.—Чумаченко вновь посмотрел на тело.—Удар был нанесён сзади, когда Ришелье стоял на ногах или на коленях спиной к дивану. Вы можете представить себе взбешённого психа, которому нужно дотянуться на расстоянии одного метра над диваном—видимо ему пришлось стать на него, чтобы дотянуться до щита,--снять тяжёлую шпагу и обезглавить герцога, который послушно нагнулся, подставив под удар шею? Герцог должен был быть слепым и глухим, чтобы не заметить этих приготовлений!
--И тем не менее его обезглавили!
--Подойдите сюда, к дивану,-- сказал Чумаченко.—Видите эти подушки? Я поднимаю их—вот так. Видите длинный отпечаток на обивке? Шпага лежала здесь, за подушками. Они скрывали её. Убийца заранее продумал сцену убийства. Следовательно, он находился здесь до того, как вошёл герцог. Он ждал. Он знал, что Ришелье придёт сюда.  Возможно, он разговаривал с герцогом—который, заметьте, опасался незнакомцев,--не вызвал у него ни малейшего подозрения.—Чумаченко воздел палец вверх.—Следовательно?
--Чушь! Вы говорите, мы должны искать Колиньи в облике одного из друзей герцога?
--Да. Во всяком случае, в облике его знакомого. Далее. Убийца мог беспрепятственно посещать это место, не вызывая подозрений. Короче говоря, он был постоянным клиентом, а не посторонним…Он мог выдернуть шпагу из-за подушек, когда герцог повернулся к нему спиной.
--Но, друг мой! Ведь герцог наклонился, как будто ожидая этого удара!
--А вот этот факт может подсказать нам, кто убийца, который сейчас находится в игорном зале. Никто не мог покинуть здание, если только мои полицейские не спали. 
--А через дверь в холле?
--Там с половины двенадцатого дежурит Матвей. Вы знаете, когда сюда вошёл Ришелье?
--Да,--вмешался в разговор.—Я точно помню, потому что, когда мадам указала на него, я посмотрел на часы. Это было в половине двенадцатого.
Чумаченко взглянул на свои часы:
--Сейчас ровно двенадцать. Алиби присутствующих можно легко проверить.—Он нервно взлохматил волосы и на лице у него застыла озадаченное выражение.—Не понимаю,--пробормотал он, медленно оглядываясь.—Не понимаю. Я уверен только в том, что это не был человек в здравом рассудке. Как вы объясните тот факт, что голова находиться на некотором расстоянии от тела, да ещё поставленная на обрубок шеи?
--Этот вопрос и мне приходил в голову,--просияв, заявил доктор Шнайдер.—Могу с уверенностью сказать, что она не могла просто откатиться и остаться в таком положении.
--Да, порой случаются странные вещи, но не в данном случае. Можно заметить, что между телом и головой нет прямой линии, закапанной кровью. Это убийца поставил её здесь.
--Понимаю. Что ж, для больного мозга нашего преступника вполне естественный жест торжества. Он желает воздеть её ликуя…
Чумаченко сказал тихо, глядя на него бесстрастным взглядом:
--Напрягите своё воображение, доктор, и параллель сама напомнит о себе.
--Послушайте,--раздражённо встрял я в их разговор,--я смотрю, у вас обоих очень живое воображение.
--Но это необходимо,--пробормотал Чумаченко, пожимая плечами. Затем он нагнулся и начал осторожно проверять карманы убитого. Вскоре выпрямился и бросил на диван пачку газетных вырезок. На его лице застыла странная улыбка.—Последний штрих…Его карманы полны собственных фотографий. Да. Видите?—Он перебрал вырезки и визитные карточки.—Газетные снимки и любительские фотографии. Фото, где он выглядит прекрасно, фото, где он выглядит неудачно. Вот он верхом на лошади, а вот на поле для гольфа. Больше ничего, за исключением нескольких блокнотов, часов и зажигалки. К чему все эти фотографии? Тем более зачем носить их в вечернем костюме?
--Ба!—прогремел доктор Шнайдер.—Неужели вас удивляет тщеславие такого человека?
Чумаченко нагнулся над диваном, медленно перебирая вырезки из газет. Он покачал головой.
--Нет, мой друг, этому должно быть иное объяснение. И это важнейший момент в расследовании нашего дела. Вы обратили внимание, что здесь чего-то недостаёт?
(В этом был весь Чумаченко. Он с лёгкостью признал это нашим общим делом, хотя никто не сомневался, что расследование придётся вести ему одному. Ни в какие моменты жизни он не хотел, чтобы кто-то мог заподозрить его в неуважении к друзьям.)
Доктор отпустил несколько замечаний.
--Как я могу знать, что он носил в карманах?—саркастически заметил он.
--Да,--невозмутимо ответил Чумаченко. –Я имел в виду ключи. В подобных случаях не мешает себе представить, что должно быть на месте и чего тем не менее не оказалось. Ключи от машины, от дома, от гостиничного номера—любые ключи. Я склонен думать, что их забрали.—Он испытывающее поглядел на нас—Но вы оба просмотрели самое странное и необъяснимое отсутствие одной вещи. Вы просмотрели самое существенное, что по всем законам логики должно находиться именно здесь, в этой комнате, но чего тем не менее здесь нет.
--Ключ к убийству?—попытался догадаться я.
--Самого убийцы!—твёрдо сказал Чумаченко.
Мы все вздрогнули от внезапного звука, напоминающего разрыв ткани или дребезжание. Дверь в холл распахнулась несмотря на возражение офицера полиции, одетого в штатское. В комнату вошёл невысокий, довольно пухлый человек молодой человек с бессмысленно блуждающим взглядом, в сдвинутом на затылок остроконечном бумажном колпаке. В глаза бросались даже незначительные подробности: шляпа была украшена наклеенными звёздами и полосками, а на кончике увенчана кисточкой из розовой бумаги. Одежда висела на нём кособоко, его словно измазанное клеем лицо кривилось в пьяной ухмылке, как это случается на свадьбах. Взмахнув дешёвой деревянной трещоткой, он радостно захихикал, прислушиваясь к её треску.
--Здесь вечеринка,--пояснил он на английском.—Провожаем новобрачных домой.—Затем неожиданный гость, предложил всем выпить по этому поводу и, восхищённый пришедшей ему в голову идеей, заинтересованно спросил у переодетого полицейского.—Выпить есть что-нибудь?
--Но, господин, сюда запрещено входить..—по-русски возразил полицейский, который, конечно, ничего не понял из произнесённого монолога. Я перевёл его Чумаченко, который и сам неплохо понимал по-английски.
--Ну, залопотал… Я не понимаю. Куда я прихожу, там говорят по-английски! Большую выпивку каждому! Щедрость…То есть я говорю, поставь всем выпивку. Есть выпивка, я тебя спрашиваю?
--Господин, я говорю вам…
--Хочешь выпить со мной, а я сказал, что не понимаю по-вашему! Я сказал это, верно?—Гость склонил голову, словно ожидая ответа, затем более спокойно продолжал.—Верно, говорил. Теперь слушай. Я должен видеть моего друга Рауля. Он женился. Здорово, правда? Разве не здорово, когда парень идёт и связывает себя узами во имя…
Он икнул и развёл руками, изображая оратора. Я поспешил к незнакомцу, который изъявлял желание продолжить эту тему, и заговорил с ним на английском.
--Вам лучше уйти, старина. Вы увидите его…
Молодой человек неуверенно повернулся и с радостным оживлением уставился на меня.
--Господи! Дружище!—заорал он, тараща глаза и толкая мне руку для пожатия.—Здесь есть какая-нибудь выпивка?
--Пожалуйста, прошу вас! В этом нет необходимости. Давайте выйдем отсюда.
--Я всё время пил,--доверительно сообщил он мне.—но я должен увидеть Рауля. Я говорил, что он женился? Вы знаете Рауля? Пойдём выпьем.
Он вдруг резко плюхнулся на красное плюшевое кресло у двери. На какое-то мгновение его внимание занял шнур от звонка, висящий рядом. Затем парень впал в полубессознательное состояние, по-прежнему погромыхивая трещоткой. Своим контрастом с комнатой, где произошла столь жуткая смерть, эта глупая трещотка и бумажный колпак только усиливали гнетущее состояние.
--Господин!—крикнул полицейский и посмотрел на Чумаченко.
--Я тебя отшлёпаю!—Незнакомец открыл глаза и уставил палец на полицейского с неожиданно осмысленным взглядом.—Обещаю сделать это, если не уберёшься! Оставь меня в этом кресле, не трогай…--И опять расслабился.
--А говорят, что Одесса провинциальный город,--услышал я голос Чумаченко.—А где как не в Одессе вы можете услышать речь на многих языках мира. Оставь его Матвей. Пока, оставь.
--Кто это?—спросил я у Чумаченко.—Вы его знаете?
Сощурив глаза, он изучал пьяного.
--Я видел его с Ришелье,--наконец сказал Чумаченко, пожав плечами.—Кажется он американец. Имени я не помню.
--Хорошо бы его выпроводить отсюда.
И снова нас прервали. Мы услышали женские стоны.
--Я не вынесу этого! Я этого не вынесу!
Это был голос мадам Эдит. Ей ответил другой женский голос, умоляя успокоится. Дверь в холл открылась, и вошёл Мишель Помпиду. Его взгляд скользнул мимо нас, мимо Чумаченко и остановился на полу. Он вздрогнул, даже зубы застучали. Помпиду был очень бледен, но почти сразу обрёл привычное высокомерие. Протирая стёкла очков носовым платком, огляделся и холодно спросил.
--Это было необходимо?
Поддерживаемая низенькой морщинистой служанкой, за ним вошла мадам Эдита. Она бросила взгляд на страшный предмет на полу, затем стоически замерла, напряжённо выпрямившись. На её щеках проступили красные пятна. Глаза у неё были сухими, только лихорадочно блестели. Редко приходилось мне видеть женщин, таких величавых и надменных, какой она была в тот момент, стоя перед своим мёртвым мужем. Она не разрыдалась и не сделала ни одного движения, хотя одна бретелька из вечернего платья сползла с плеча и её причёска была немного сбита, как будто волосы приглаживали дрожащей рукой. Она освободилась от поддерживающей её служанки и медленно приблизилась к обезображенному телу.
--Бедный Рауль!—произнесла она таким тоном, как матери обращаются к ребёнку, порезавшему себе пальчик. Затем обернулась, и мы увидели, что вокруг её глаз легла тень.
Какое-то время в комнате царила полная тишина. Только трепетали под ветром шторы на окне. Внезапно американец поднял остекленелый взгляд, которым изучал пол, и увидел женщину. Комнату огласил его восторженный крик. Не замечая обезглавленного тела, он шатаясь, поднялся на ноги, сделал неловкий поклон и схватил герцогиню за руку.
--Мои самые сердечные поздравления,--сказал он,--в этот счастливый день вашей жизни!
Это было ужасно. Мы все замерли на месте, кроме американца, который покачиваясь из стороны в сторону с опущенной для поклона рукой в своём идиотском бумажном колпаке, едва державшемся на макушке. Впервые пьянство предстало предо мной во всей своей омерзительности—здесь, над телом убитого герцога. Американец с трудом перевёл взгляд на Помпиду и, спотыкаясь на каждом слове, проговорил.
--Сожалею, что тебе указали на дверь, Мишель! Но ведь у Рауля куда больше денег, чем у тебя….
--Уберите отсюда этого пьяницу!—закричал Помпиду и взмахнул рукой, но её перехватил полицейский, стоящий у двери.
--Уведите его,--прошептал мне Чумаченко,--и постарайся выведать, что сможешь.
Американец охотно подчинился мне, очевидно, решив, что я соотечественник. К тому же ему стало дурно. Полицейский пропустил нас в холл. Здесь было очень тихо, только из курительной доносились приглушенные мужские голоса. Напротив карточной комнаты уходили вверх марши устланной красной ковровой дорожкой мраморной лестницы со старинными часами на площадке. По ступенькам поднималась небольшая группа гостей, обмениваясь весёлыми замечаниями и мельком взглянув в нашу сторону, когда я помогал американцу пройти в  мужскую комнату.
Это было очень удобное помещение с множеством зеркал на стенах, с уютными торшерами возле глубоких кожаных кресел и столом в центре, на котором лежали кипы журналов. Но в то же время здесь царила какая-то мрачная торжественность, столь свойственная подобным помещениям. Американец исчез в туалетной комнате и вскоре появился, всё ещё бледный, но немного протрезвевший.
--Простите, что заставил возиться со мной,--пробормотал он, опускаясь в кресло.—Терпеть не могу это состояние. Но теперь всё в порядке.—Он уставился в пол, затем мрачно глянул на меня и воскликнул.—Господи, какой позор! Так вы американец? Вы, наверное, турист.—Его размалёванное лицо приобрело трагический вид. Он произнёс слово «турист» с неистовой печалью и отвращением.—Все туристы едут в Одессу и непременно всё портят. Они не знают настоящих одесситов! Да! А я знаю. У меня даже есть знакомый одессит!
--В самом деле?
--Да. Но вы его не знаете.
--А откуда вы знаете Рауля Ришелье?
--А, это тот парень, что недавно женился!—Американец задумался, и его одурманенный хмелем мозг явно посетила какая-то мысль.—Слушайте! А что это за шумиха? В той комнате, где я был…Все выглядели такими странными…
Мы перешли всё-таки к деловому разговору. Мне был страшно неприятен этот человек. При любых других обстоятельствах он вызвал бы только раздражение, но сейчас он мог быть колёсиком, хоть и скрипучим, в механизме убийства. Смыв с себя размазанный грим, американец обнаружил вполне нормальное, красноватое и полное лицо, а пригладив тонкие волосы, стал похож на оркестранта джаз-банда. Голубые глаза смотрели уже осознанно, в них читалась надежда, сто, может быть, ему перепадёт ещё стаканчик. Эта мысль привела его в более добродушное настроение.
--Разрешите узнать ваше имя?
--Патрик Траман,--отозвался он немедленно.—Извините, что сразу не представился, но вы же понимаете…
--Вы давно знакомы с Раулем Ришелье?
--Нет, не очень. На корабле, который доставил нас в Одессу. Я подумал, что будет неплохо познакомиться с приятными людьми. Не мешает иметь знакомых, которые сводят тебя куда-нибудь, понимаете?—Траман хитро взглянул на меня. И хотя эта идея мне была не по вкусу, я кивнул. Воодушевлённый перспективой выпивки, он продолжал.—Давайте знакомиться. Меня зовут Патрик Траман….Хотя, постойте, я уже говорил своё имя. А как зовут вас:
Я назвался и предложил поговорить о герцоге Ришелье.
--Он что-нибудь рассказывал о себе?
--Да. Понимаете, он упал с лошади недалеко от того места,где стреляют по мишеням. Ага, именно—в тире. Так вот, он упал с лошади. Не думаю, что он слишком сильно затянул подпругу. Я кое-что смыслю в лошадях, работал с ними в Милуоки. Вот я и говорю, что он упал с лошади, понятно?
--Да, понимаю.
--И ему пришлось поехать к какому-то выдающемуся специалисту в Австрию. Он после падения повредил себе кисть руки и спину—понимаете, рухнул прямо на землю. Я этого не видел, но он сказал, что упал основательно Потом он вернулся и решил отправиться в Одессу для свадебного путешествия. И на пароходе мы и познакомились. Я видел его фотографии во многих газетах. Великий спортсмен и всё такое. Я просто подошёл и сказал: «Меня зовут Патрик Траман. Хочу пожать вам руку. Поверьте мне, герцог, я горд тем, что могу её пожать».
--Это было очень тактично?
--Конечно. Ну, мы всё время говорили по-английски. И в дороге здорово подружились. Он был очень весёлым, всё время шутил и смеялся. Я ему сразу понравился. Понимаете, не так уж трудно познакомиться с такими известными ребятами, если знаешь, как подойти. –Патрик самодовольно улыбнулся.—В любой момент протянуть руку помощи…Я часто заходил к нему, но иногда не заставал в каюте. С его дружками я не встречался, но надеялся, что он познакомит меня с ними. Я буду очень рад познакомить вас с ним. Он пригласил меня на свадьбу, но эти чёртовы зануды, его друзья…---Траман злобно исказил лицо, но тут же беспечно улыбнулся и продолжал,--понимаете, я не очень уютно чувствовал себя среди этих кичливых типов и не пошёл на приём у советника французского посольства…Слушайте….Как вы сказали, вас зовут?  Слушайте, поднимитесь к Раулю. Чего это все раскипятились? Кажется, я вспоминаю…
Он тупо пытался что-то припомнить.
--Мистер Траман,--вздохнул я,--очень сожалею, но вынужден сообщить вам, что герцог Ришелье убит…
У Трамана остекленел взгляд. Он с подозрением посмотрел на меня, будто хотел сказать: «Хочешь меня подловить?»--но не стал расспрашивать о том, как это случилось. Для него было достаточно понять, что произошло нечто непредвиденное. Он почти выбрался из глубокого кресла, когда вошли Чумаченко с доктором Шнайдером и Помпиду. В следующую минуту Траман предстал перед нами в совершенно ином, смешном и глупом виде. Он плакал пьяными слезами, невероятно перетрусил и заявил, что ни черта об этом не знает и что, если его не отпустят, у нас будут неприятности, потому что он человек больной.
--Разумеется, вы можете уйти,--успокоил его Чумаченко,--только оставьте свой адрес.
Траман выкатился из комнаты, громогласно объявляя, что идёт к «Гамбринусу». Чумаченко посмотрел на адрес и удовлетворённо хмыкнул. Потом уселся за стол и посмотрел на закрывшуюся за американцем дверь.
 --Я начинаю думать…Впрочем, не важно.—Отодвинув в сторону кипу журналов, он откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза.—Садитесь, пожалуйста, господин Помпиду. Основные сведения я должен получить от вас. Присаживайтесь, господа.
Гостиная с отблесками тёмно-красного света на коричневой коже кресел и с полом, выложенным чёрными и белыми мраморными плитами, напоминала мне комнату для судебных заседаний в губернском суде Одессы. Доктор Шнайдер стоял спиной к камину и набивал трубку табаком. В кресле перед столом выпрямившись сидел Помпиду. Сбоку при полном освещении стали отчётливо видны многочисленные морщины на его лице с пожелтевшими от курения усами. В его холодных, бесстрастных глазах застыло вежливое внимание. Его безукоризненно сложенное тело было облечено в превосходно сшитый костюм, так что он казался похожим на манекен. Однако за внешним холодным высокомерием чувствовалась натура нервная, не лишённая любви к театральным жестам и даже риску. Такие, как он, способны сделать блестящую карьеру. Из подобного материала действительно часто получаются генералы, артисты и зазывали уличных балаганов.
--Если позволите несколько вопросов,--любезно проговорил Чумаченко.—Вы понимаете их необходимость.
Помпиду слегка склонил голову.
--Могу я спросить, во сколько вы сегодня пришли сюда?
--Точно не могу сказать. Во всяком случае, где-то вскоре после десяти часов.
--Прошу вас рассказать подробно, что вы делали потом.
--Это совсем не трудно. Вообще-то мне очень не хотелось сюда идти,--он с отвращением огляделся по сторонам,--но предыдущее замужество Эдит было не очень приятным и Рауль подумал отвлечь её от тягостных воспоминаний, поскольку здесь, по словам советника нашего посольства, было оживлённо и весело. Мы пришли сюда вместе с советником и его супругой, но они вскоре вынуждены были покинуть нас. Кроме того,--тут Помпиду посмотрел на Чумаченко с таким выражением, как будто вспомнил об очень забавной шутке,--кроме того Рауль думаю, назначил здесь кому-то свидание…
--В самом деле? Вы сказали «кое-кому», словно имели в виду женщину. Позвольте узнать с кем он мог назначить свидание в чужой стране, причём, будучи впервые в Одессе?
Помпиду пожал плечами. Казалось, Чумаченко очень заинтересован разговором, но оба смотрели друг на друга настороженно, как дуэлянты.
--На самом деле я не знаю. Мы поднялись наверх. Эдит тут же окружили дамы и увлекли за собой. Народу было очень мало. В курительной вообще никого, когда мы зашли туда с Раулем. После этого он оставил меня—хотел сыграть в рулетку. «Хочу поставить на красное, Мишель,--крикнул он,--сегодня вечером красное—мой удачный цвет!» Могу поклясться, что на его лице промелькнула сардоническая усмешка.
Потом Рауль вернулся в курительную, как будто передумал играть. «Кстати,--сказал он,--это что за коктейль.—помнишь, ты мне говорил,--который делает бармен а баре Парижа на Елисейских полях? Я объяснил, что это особо крепкий напиток. Называется, кажется, «Русский бульдог». «Тогда не окажешь ли мне услугу?—не унимался он.—Сходи к здешнему бармену и объясни, как его готовить. А возможно он знает—ведь это русский напиток.»  сказал, что не обязательно напиток русский, а просто у него такое название. Но он не слушал и продолжил. «Пусть он сделает его для меня. Вечером я ожидаю человека по очень важному делу…И скажи бармену, чтобы коктейли принесли в карточную комнату, когда я позвоню. Мужчина должен прийти около половины двенадцатого. Спасибо».
Я остался в курительной комнате..
--Минуточку, пожалуйста,--прервал его Чумаченко и обратился к Шнайдеру.—Доктор, не позвоните ли вы по этому колокольчику? Шнур рядом с вами.
Доктор выполнил его просьбу, и мы все в молчании стали ждать. Наконец в комнату вошёл официант в белом фраке, тот самый, что уронил поднос перед входом в комнату, где произошло убийство. Это был бледный и невыразительный человек со строгими манерами. Его влажные глаза смотрели испуганно. Помпиду повернулся, чтобы взглянуть на него.
--Официант,--вполне официально обратился к нему Чумаченко,--это вы обнаружили убитого?
Официант с недоумением посмотрел на Чумаченко. Ведь он присутствовал при том, когда он стоял возле двери с опрокинутым подносом и ужасом на лице. Почему он об этом спрашивает? Испуг на его лице приобрёл маску паники, но спросить он не решился и ответил:
--Да, господин полковник. Вот этот господин,--официант нервно кивнул на Помпиду,--сказал мне, чтобы я ждал звонка из карточной комнаты около половины двенадцатого. Я принёс коктейли, которые заказал этот господин. Яувидел…--Его лицо сморщилось и он начал оправдываться.—Я не смог удержать поднос! Правда не смог! Если вы поговорите обо мне с хоз…
--Не волнуйтесь. Забудьте о посуде. Значит, вы услышали звонок, да? Во сколько?
--В половине двенадцатого. Это точно, потому что я внимательно следил  за временем. Герцог за короткое время пребывания давал щедрые чаевые..
--Где вы находились в этот момент?
--В баре. Бар соединяется с курительной комнатой—дверь в неё находится рядом с карточной комнатой на той стороне, которая ближе к фасаду здания.
--А где вмсит шнур от звонка в карточной комнате?
--Естественно, около двери в общий холл. Видите, ли снаружи от этой двери стоял мужчина—ваш полицейский. Я постучал, мне не ответили. Я ещё подумал, что если войду, то могу кого-то смутить…Я опять постучал, на этот раз громко. Ответа не было! Тогда я сказал вашему полицейскому: «Там кто-то есть? Как вы думаете, мне войти?» Он сказал: «Что вы хотите сказать? Кто там должен быть?» Я сказал: «Герцог Ришелье». Он вдруг побелел, как полотно. «Зайдите,--сказал он.---Заходите вы, или это сделаю я сам». Я вошёл…Официант говорил всё быстрее, а глазки его забегали.—Я вошёл. Сначала я не заметил, что здесь что-то не так. Ваш человек заглядывал мне через плечо. Нет, сначала я не заметил…не заметил. Я двинулся вперёд и—Господи—едва не споткнулся об эту голову! Я закричал, бросился к двери в салон, я не смог удержать поднос! Вот и всё, господин, клянусь…
Он выразительно размахивал руками. При воспоминании об увиденном взгляд у него словно бы остановился. Затем официант в изнеможении прислонился спиной к двери. Мужчина тяжело дышал, словно пробежал марафонскую дистанцию.
Чумаченко откинулся назад и устремил задумчивый взгляд на потолок. Он молчал, затем жестом отпустил официанта. С глубоким вздохом, будто снова взвалил на плечи тяжёлую ношу, начальник уголовного отдела обратился к Помпиду.
--Итак, месье, продолжим. Герцог оставил вас в курительной комнате. Когда это было?
Помпиду широко улыбнулся.
--Дорогой мой, вряд ли я смогу указать точное время каждого своего поступка сегодня. Это было незадолго до одиннадцати, возможно, без пяти минут.—Он говорил тоном мягкого увещевания, но взгляд его был твёрдым и бдительным.—Точнее сказать не могу…--Он пожал плечами.—Может я ошибаюсь…
--Значит вы сидели в курительной?
--Да. В одной из кабинок. У нас с Раулем здесь мало знакомых. Да мне кажется, что здесь не очень приятное общество.—Помпиду скорчил брезгливую гримасу.—Рулетка! Видите ли, месье, это игра на удачу, чего я терпеть не могу. Она не требует усилий ума, не требует того, что писатели называют « оценкой противника». Нет уж, простите—такое не по мне. Я оставался там и чувствовал себя вполне уютно. Я читал книгу, оставленную кем-то в кабинке. Книга очень интересная, называется «Алиса в Стране чудес».
--О, Господи!—в отчаянии воскликнул Чумаченко и ударил ладонью по столу.—Господа, это невероятно! Автор этой безумной трагикомедии написал её будучи в доску пьяным! Он надрывался от хохота, заставляя одного героя появиться в доме только для того, чтобы швырнуть на пол садовый совок, другого—забыть «Алису в Стране чудес» не где-нибудь, а в казино! По его изощрённой прихоти третий герой безмятежно почитывает эту парадоксальную повесть, тогда как в комнате рядом уже готовится к своему кровавому пиршеству жестокий убийца! Но нет, в этой пьесе всё-таки должны присутствовать хоть какие-то признаки здравого смысла! Ведь если во всех инцидентах нет смысла, тогда и во всём мире его нет!—Поразительная перемена произошла в Чумаченко. На мгновение его лицо осветилось победным торжеством. Его очи метали стрелы. Но очень быстро лицо Чумаченко приобрело прежнее выражение, и он деловито продолжал. –Очень хорошо…Теперь я должен ещё раз побеспокоить вас вопросом о времени, месье Помпиду. Я сверялся с показаниями часов в курительной и на лестнице. Их показания совпадают с моими…Сколько сейчас на ваших часах?
Помпиду повернул в ладони плоские серебряные часы, внимательно посмотрел на циферблат и сообщил.
--Ровно двадцать пять минут первого.
--Точно такое же время и на моих, секунда в секунду.—Чумаченко обернулся ко мне.—А на твоих?
--Двадцать четыре с половиной минуты.
Чумаченко нахмурился.
--Хорошо. Далее, месье Помпиду. Вы можете сказать, где вы находились в половине двенадцатого—в то время, когда герцог Ришелье вошёл в карточную комнату?
--С погрешностью в несколько секунд могу.—Помпиду помолчал, затем неожиданно разразился хохотом.—Представьте, в это время я находился в холле и разговаривал с вашим полицейским. Я провёл с ним около восьми минут, после чего на его глазах прошёл в салон, где Эдит представила вам  меня.
От плохо скрытой наглости ответа Чумаченко едва не потерял самообладание. Справившись с собой, он во второй раз попросил доктора Шнайдера дёрнуть шнур звонка. В дверях с важным видом, потирая крупный нос, появился полицейский по имени Матвей.
--Да, господин полковник, этот господин стоял там со мной,--подтвердил он.—Я занял свой пост, за пять минут до нашего знакомства, и сидел в кресле перед дверью в курительную, когда он подошёл ко мне, предложил сигарету и спросил: «Вы не можете сказать мне, сколько сейчас времени? Кажется у меня отстают часы».—«Я знаю наверняка, месье,--ответил я,--что у меня точные часы,--сейчас половина двенадцатого. Однако мы можем сверить их с часами на лестнице»--Матвей перевёл дыхание, бросив на нас быстрый и проницательный взгляд, и продолжил.—Мы подошли к лестнице прямо напротив входа в карточную комнату. На часах было столько же, сколько у меня. Он поставил на своих часах правильное время, и мы стояли там и разговаривали.
--Следовательно,--перебил его Чумаченко,--вы находились прямо перед дверью из холла в карточную комнату в тот самый момент, когда герцог вошёл туда из салона?
--Да. Он стоял за мной—я имею в втду этого господина—больше пяти минут, а потом прошёл в салон. Я оставался у подножия лестницы…
--И всё это время ты следил за этой дверью?
--Бессознательно, господин полковник, но следил. Я стоял спиной к лестнице.
--Тогда ты уверен, что никто не входил и не выходил этим путём?
--Совершенно уверен. Я стоял там, когда подошёл официант с подносом,--наверное, он уже рассказал об этом,--и был у него прямо за спиной, когда он вошёл в комнату. Я увидел тело вместе с ним. Я не отходил от двери, пока вы сами не пришли с другой стороны, как вы помните. И даже после этого я не сводил с неё глаз. Никто не выходил! Это всё.
Чумаченко подпёр рукой подбородок. Во время допроса Помпиду выказывал беспокойство—постукивал очками по подлокотнику, раздражённо ёрзал. Его глубокие морщины растягивались в злобную усмешку, обнажающую редкие зубы и заставляющую топорщиться узкие усики, длинные ноздри подёргивались. В глазах сверкнуло злорадство. Что это было—реакция на скуку или облегчение? Вкрадчиво, со злорадной усмешкой, он заявил.
--Разумеется, вы вольны вообразить, что часы были подведены.
--С настенными часами ничего не было подстроено, а наручные и у меня, и у моего друга идут нормально! Это я уже проверил,--отозвался Чумаченко.
--В таком случае, полагаю, я свободен? Осмелюсь напомнить, мадам требуется внимание, и я буду раз отвезти её в дом советника…
--А где сейчас мадам?
--Думаю, в дамской комнате, при ней служанка.
--Полагаю,--криво усмехнулся Чумаченко,--вы не повезёте мадам домой в другое место?
Помпиду воспринял вопрос очень серьёзно. Он одел очки и с жаром ответил.
--Нет, разумеется, нет! Я отвезу её или в гостиницу, или к советнику посольства. Если понадобиться адрес, то возьмите визитную карточку гостиницы. Буду раз встретиться с вам вновь, если у вас появиться желание оскорбить меня, как вы сделали это сегодня.
Одёрнув костюм, он встал и выпрямился во весь свой немалый рост, надменно вздёрнув верхнюю губу, отчего опять стали видны его редкие зубы. Очки на глазах торжествующе отблескивали, и весь его вид словно говорил: «Попробуйте ответить на такое!» Это было равносильно тому, как если бы он спокойно швырнул перчатку в лицо Чумаченко. Я увидел, как опасно сверкнули глаза Чумаченко. Задумчиво держа в пальцах визитную карточку, шеф уголовной полиции наморщил лоб  и внимательно посмотрел на Помпиду.
--Возможно, месье будет разочарован,--с преувеличенной вежливостью ответил он.—Может быть, опыт месье не позволяет ему знать о том, что правила дуэли, к сожалению, предусматривают право противника также вооружиться шпагой?—Его спокойный, невозмутимый взгляд встретился с остекленевшим взглядом Помпиду.
Так они стояли друг против друга, разделённые столом, несколько напряжённых мгновений, как будто между ними происходила молчаливая и невидимая для посторонних наблюдателей схватка. Доктор Шнайдер выронил трубку. Та не замедлила разбиться о мраморный пол. Доктор повернул голову на звук, и я увидел, как он растерянно переводит взгляд с одного на другого. Мишель Помпиду больше ничем мне не запомнился, хотя у меня должны были быть причины запомнить его—хотя бы в данный момент, когда он стоял в своём превосходно сшитом костюме, из нагрудного кармана которого аккуратно высовывался уголок белоснежного платка, а от него самого исходил аромат сиреневого лосьона. И всё же я думаю, реакцией на явный намёк Чумаченко на его причастность к убийству герцога были подёргивание его губ и подёргивание очков на глазах. Причина тому постепенное, тяжёлое осознание, что в который раз кто-то разгадал в нём труса.
Разумеется, Помпиду великолепно справился с этим ударом. Буквально через мгновение он вновь стал бесстрастным, довольным и наглым. Но от всей его внешности, от лоснящихся волос до сверкающих туфель, веяло безнадёжностью человека, который не раз терпел поражение. Помпиду нашёл в себе силы рассмеяться и насмешливо произнести.
--Следовательно, вы считаете меня убийцей?
--Нет,--пожал плечами Чумаченко,--в настоящее время не считаю. Предположительно каждый может оказаться убийцей, но нельзя ожидать, чтобы каждый был прорицателем или колдуном…Я только задаю вопросы.—В подтверждение этого Чумаченко неожиданно спросил.—Скажите, месье Помпиду, герцог говорил по-английски?
--Рауль? Очень любопытный вопрос. Рауль был истинным спортсменом, но и только. Он был фехтовальщиком, великолепным теннисистом—у него была подача, которой боялись даже профессионалы—и отличным наездником в скачках с препятствиями. Правда,--веско добавил Помпиду,--он получил серьёзную травму, упав с лошади, отчего у него очень пострадали рука и позвоночник. Ему даже пришлось обратиться к иностранному специалисту. И это чуть не помешало свадьбе. Да, безусловно, он был выдающимся спортсменом. Но он редко открывал книги. Что за чушь! Рауль говорил по-английски? Единственные английские слова, которые он знал—это гейм и сет. И, не забывайте, он был французом, а для француза любой другой язык, кроме французского—чушь собачья!
Слуга принёс пальто Помпиду—длинное и тёмное, с большим собольим воротником и с серебряной петелькой-вешалкой. Оно словно громко заявляло о богатстве. Помпиду надел чёрную шляпу, и из-под её широких мягких полей блеснули очки. Затем извлёк длинный мундштук слоновой кости, вставил сигарету. Стоя в дверях, высокий, артистичный, с торчащим изо рта длинным мундштуком, он улыбнулся.
--Не забудьте мою карточку, полковник?
--Раз уж вы меня вынуждаете, передёрнул плечами Чумаченко,--должен сказать, что с большим удовольствием я посмотрел бы на ваше досье в отделе французской полиции.
Помпиду вынул мундштук.
--Это означает, что вы не считаете меня французом?
--Полагаю, вы русский. И поэтому недоумеваю, зачем мы говорим на чужом для нас языке!
--Совершенно верно. Я приехал в Париж десять лет назад. С тех пор я получил документы на гражданство.
--Вот как! И кем же вы там были?
--Позвольте представиться: батальонный майор Фёдоров из казачьего кавалерийского полка армии его величества императора.
Помпиду насмешливо щёлкнул каблуками, низко поклонился и вышел.


 




 

                Г Л А В А  3

Чумаченко посмотрел на меня, приподняв в снисходительном удивлении брови.
--Алиби как у младенца!—развёл я руками.—Не знаю, как вы сумеете его разрушить!
--Пока мне это не нужно. Вопрос в другом: где этот смехотворный дуэлянт достаёт средства, чтобы общаться таким богатым человеком, каким был герцог?—Чумаченко нахмурился.—К сожалению сегодня здесь мало их знакомых…Матвей!
--Полицейский поспешно явился.
--Ты позаботился о том, чтобы за всеми этими людьми проследили, когда они уйдут?
--Да, господин полковник.
--Отлично. Пусть инспектор Макрущенко разыщет тех, кто точно видел герцога за игрой в рулетку и в курительной. Спросите бармена видел ли он там Помпиду. Когда зайдёте в курительную, загляните в одну из кабинок, может, найдёте там книгу, которая называется «Алиса в Стране чудес». Постарайся выяснить, кто её там забыл.Пока всё…Подожди! Пришли к нам хозяина заведения.—Отпустив полицейского, Чумаченко повернулся к нас.—Я не уверен, что сам смогу ответить на вопрос о доходах Помпиду. Однако склонен думать, что он снабжает мадам герцогиню наркотиками.
--Ну да!—с тяжёлым вздохом воскликнул Шнайдер.—Так вот в чём дело. Я молчал, поскольку не был уверен, хотя думал…
--Да. Когда она подошла к нам сегодня в первый раз, я заметил, что она выглядела так как будто находилась под воздействием наркотиков. Так оно и было. Вы видели, я подобрал окурок её сигареты, который она оставила в пепельнице?—Чумаченко выудил из кармана окурок.—На таких сигаретах не указывается фирма-изготовитель и марка. Подойдите-ка, доктор. Замечаете, какой в ней рыхлый и толстый табак? А бумага, завёрнутая по концам? Понюхайте. Видите сухие коричневые лепестки внутри табака? Думаю, это марихуана или гашиш. Точно не скажу, пока наш химик не проверит сырьё. В Египте жуют зелёные листья гашиша, а марихуана—более опасный наркотик из Мексики. Тот, кто снабжает герцогиню этой дрянью, занимается доходной и широко распространённой торговлей…Симптомы, доктор?
--Сужение зрачка глаза, тяжёлое дыхание при возбуждении, бледность кожи лица, холодный и влажный кожный покров—галлюцинации. Что я вам говорил? Эта невероятная история её встречи с…
--Доктор, уверяю вас, она не более невероятная, чем та ситуация, с которой мы столкнулись. Я не уверен, что это была галлюцинация. Вы говорите о результатах приёма наркотика в больших дозах. А она принимает маленькие дозы, которые не дают такого забытья, как индийские сахарные шарики. Это стимулятор. Она закоренелая наркоманка.  В противном случае даже от этой дозы впала бы в дурман. Этот препарат хронических наркоманов возбуждает, а не дарит своим приверженцам апатичных мечтаний. Он способен свести человека в могилу уже через пять лет. Кто-то самым серьёзным образом хочет избавиться от неё.
(Откуда я знаю так подробно о наркотиках, подумал про себя Чумак. Тем более о индийских шариках. Но…стоп. Нельзя показывать неуверенность). Чумаченко замолчал, постукивая карандашом по столу. Заложив руки за спину и переваливаясь, как бегемот на земле, Шнайдер подошёл к нему, снял очки, протёр их и уставился на Чумаченко. Без очков его лицо приобрело совершенно другое выражение, беззащитное и растерянное. Он проворчал, отчего его пышные усы зашевелились.
--Я ошибался. Вам нужен вовсе не психоаналитик. Чёрт возьми! Да здесь больше больных, чем у меня в клинике!—и потряс своим огромным кулаком.
Доктор продолжал тяжело расхаживать по комнате, когда в неё заглянул расстроенный хозяин заведения. С усами поникшими, как уши провинившейся собаки.
--Полковник!—закричал он, входя в комнату вслед за своим животом.—Умоляю вас, отмените запрет на уход из ресторана! Несколько человек пытались уйти, но ваши люди задержали их. Они задают моим клиентам разные вопросы. Я всем говорю, что это было самоубийство…
--Прошу вас, сядьте и успокойтесь. Эти разговоры о самоубийстве только привлекут к вам публику. Нет нужды расстраиваться.
Тот с надеждой глянул Чумаченко в лицо.
--Вы так думаете? Репортёрам…
--Значит, об этом уже известно? А медэксперт здесь?
--Только что приехал.
--Хорошо! А теперь…Собираясь сюда сегодня вечером, я освежил в памяти о вас…
--Конечно, это ложь!
--Конечно,--невозмутимо согласился Чумаченко.—В особенности мне хотелось бы знать, находится ли сегодня среди ваших посетителей неизвестный вам клиент?
--Ни одного. У нас при входе требуют предъявить нашу карточку. Вы сами в этом убедились. Я лично все их проверил. Конечно, если только это не полицейские. Я был бы вам очень благодарен, если бы вы по достоинству оценили мою любезность.—Он подтянулся с видом оскорблённого достоинства. Но его внешность прожжённого жулика напрочь отрицала даже возможность наличия столь благородного свойства натуры. Чумаченко методично постукивал по столу карандашом.
--Как мне сообщили, что вас когда-то арестовывали за торговлю наркотиками.
Хозяин воздел руки к небесам и поклялся кровью всех святых, что это наглая ложь.
--Вы производите хорошее впечатление,--задумчиво кивнул Чумаченко.—Тем не менее я намерен спросить ещё кое о чём. Например, требуется ли предъявление карточки, чтобы попасть на третий этаж вашего заведения? А также меня интересует—принято ли у вас подавать сонное зелье из мака под видом коктейлей?
Владелец заведения возмущённо завизжал.
--Пожалуйста!—Чумаченко жестом попросил его успокоиться.—Я освежил эти сведения в своей памяти до приходя сюда, как я вам уже говорил. Даю вам два часа, чтобы вы выбросили все наркотики—любые наркотики—которые имеются у вас: опиум, гашиш. Я предоставляю вам этот период времени при одном условии. Вы должны ответить на несколько моих вопросов.
--Даже прославленный Король порой вынужден был идти на компромиссы,--ответил тот.—Я отвергаю ваши обвинения. Но, как добропорядочный гражданин, не могу отказать полиции в помощи—и готов сообщить любую информацию, которой располагаю.
--Отлично! Во-первых, скажите мне, сколько людей, как вы выразились, Короля присутствуют в вашем заведении?
--Я не считал, но пару человек находятся здесь, причём я уверен, что они не принимали участия в этой ужасной трагедии. Поверьте мне, я бы знал об этом.
--Верю. Теперь скажите сколько раз вы снабжали наркотиками герцогиню? При приезде сюда, не была ли она вашим постоянным клиентом?
Лицо хозяина заведения сразу обвисло. На какой-то момент в нём промелькнуло выражение торжества, словно он подтвердил своё предположение.
--Я был прав!—самодовольно усмехнулся он. Потом преувеличенно любезно улыбнулся и неодобрительно взмахнул рукой.—В течение некоторого времени, то есть нескольких дней после прибытия сюда, герцог страдал после травмы. Он был удручён, опасался, что больше никогда не сможет ездить верхом. Я страшно огорчился, что такой прекрасный молодой человек…
--Не сомневаюсь, нисколько не сомневаюсь. А женщина тоже приобрела здесь эту милую привычку?
--Люди стараются всеми силами скрывать это от посторонних—надменно пояснил хозяин заведения.—Думаю, она принимала наркотики уже довольно давно.
--Да. А теперь—только, прошу вас, без нравоучений! Мне нужен очень короткий и ясный ответ. Вы давали ей сегодня сигареты с гашишем.
Владелец покрылся потом.
--Это…возможно, господин полковник.
--Отвечайте! Вы дали ей такую сигарету?
Тот полностью растерялся.
--Коротко говоря…Да. Понимаете, ей нужно было Уверяю вас, очень нужно! Для таких людей крайне вредно сразу отказываться от этой привычки. Это было вскоре после того, как сюда пришла вся их компания. Она была с несколькими дамами. Потом оставила их и пришла ко мне. Герцогиня умоляла меня достать ей несколько сигарет. Я проводил её в мой кабинет—это на третьем этаже. Она была жутко расстроена. Я понял, что мадам очень нервничает. Она всё время говорила о какой-то ванной и каком-то совке. Ох уж эти новобрачные!—Он отвратительно ухмыльнулся.
Чумаченко прервал допрос и посмотрел на доктора Шнайдера.
--Понимаете, доктор? То, что вы называете галлюцинацией, произошло ещё до того, как она приняла гашиш…Ну, господин хороший, и во сколько она от вас ушла?
--Что-то около одиннадцати. Прошу вас, я…
--Что вы делали после её ухода?
--Я оставался наверху, просматривал счета. За несколько минут до половины двенадцатого спустился вниз… Игорь Анатольевич! Я уже ответил на множество вопросов! И помог вам, не так ли? Больше я ничего не могу сказать, даже если бы меня подвергли пыткам!
--Вряд ли это возможно..Во всяком случае, я бы вам посоветовал превратить ваш третий этаж в бар или в баню, или в какое-нибудь ещё безобидное заведение…Пока всё.
Владелец живёхонько попятился двери. Когда всё его шарообразное тело исчезло из поля нашего зрения, я обратился к Чумаченко.
--Могу я спросить, какую информацию вы скрываете? Вы впервые намекнули, что герцог Ришелье был наркоманом.
--Да, но это совершенно другое. Я не уверен, что это имеет какое-то отношение к нашему расследованию. Сейчас же я фактически уверен в этом.
--Как вы узнали о тайной гостиной этого проходимца на третьем этаже?
--Мне сказал об этом герцог.
--Герцог? Не может быть!
--Именно так. Он сообщил мне о ней, когда принёс то письмо с угрозой от Колиньи. Это необъяснимо, но так они и было…Ладно. Меньше чем через минуту на нас наброситься орава газетчиков—я слышу крики снаружи—но сначала давайте немного обсудим дело. Каково ваше впечатление? Вы заметили какие-нибудь ниточки для раскрытия убийства? Какие-либо противоречия, несоответствия?
--Лично мне,--рискнул начать я первым,--бросается в глаза одно противоречие…
Доктор Шнайдер остановил меня, гулко шлепнув по столу ладонью.
--Постойте. Я хочу кое-что выяснить. Вы сказали, Чумаченко, что Колиньи мог изменить свою внешность, замаскировавшись под кого-нибудь из тех, кого мы видели сегодня?
--О, не обязательно под того, кого мы видели, хотя это вполне возможно. Удостоверение личности очень легко подделать. Я только сказал, что Колиньи принял облик одного из знакомы герцога.
--Понятно.—Доктор напрягся, будто стараясь ни о чём не забыть.—Далее…Вы уверены, что именно Колиньи убил герцога?
Чумаченко криво усмехнулся.
--Совершенно уверен.
Доктор упрямо наклонил голову и начал загибать пальцы по мере того, как излагал свои доводы.
--Итак, мы знаем, что сегодня вечером у герцога была назначена встреча. Хорошо! Он заказал несколько коктейлей. В одиннадцать тридцать он вошёл в карточную комнату. Хорошо…
--Не забудьте, что вскоре после этого в баре зазвонил колокольчик!
--Да, зазвонил колокольчик,--эхом отозвался доктор, отметив и этот пункт. Чумаченко посмотрел на него так, словно собирался сорваться, но только фыркнул и промолчал.—Значит, убийца уже был там. Он приготовил шпагу, спрятав её под подушками.
--Да. А каким путём убийца проник в карточную комнату?
--Через любую из двух дверей. Ясно, что он спрятался там заранее.
--Безусловно. Но позвольте спросить….—Чумаченко вдруг подался вперёд,--как же он вышел?
Во время долгой и напряжённой паузы шея доктора постепенно багровела. У него был вид человека, которого одновременно ужалила оса и загипнотизировала змея. Я робко попробовал помочь.
--Доктор, я пытался обратить на это ваше внимание…
--Минутку! Погодите!—приказал Шнайдер, сделав тяжёлый вздох, напоминающий выпуск пара из трубы паровоза. Он упрямо продолжал:--Убийца вышел не через дверь, ведущую в холл…
--Потому что мой полицейский,--добавил Чумаченко,--занял пост прямо перед дверью через несколько секунд после того, как в комнату вошёл герцог—из салона. И оставался там.
--И убийца ушёл не в ту дверь, что ведёт в салон…
--Потому что я сам наблюдал за ней—с того момента, когда герцог вошёл в комнату, до того момента, когда мы все вошли в карточную комнату! Я ни на секунду не терял её из виду! Тем не менее никто не выходил. Неужели вы, наконец поняли, что означает эта ситуация? Я всё думал, когда же вы догадаетесь?
Мы молчали. Чумаченко терпеливо продолжал, как будто втолковывал детям.
--У нас есть две двери, за которыми следят: за одной я за другой мой самый лучший полицейский. Мы можем присягнуть, что ни из той, ни из другой двери никто не выходил. А я доверяю Матвею, как самому себе. Вы помните, что я сразу же осмотрел окно. Оно находится на высоте 10 метров. Ближайшие окна расположены на расстоянии нескольких метров от него. Ни один человек—и даже обезьяна—не мог пробраться в комнату или выйти из неё этим путём. Кроме того, подоконник, рама окна и наружный выступ покрыты толстым слоем нетронутой пыли. Но в комнате никто не скрывался, я убедился в этом…Короче говоря, наш убийца исчез также бесследно, как он исчез из ванной с глаз мадам герцогини. Вы сейчас ещё уверены, доктор, что это была галлюцинация?
--Но это невероятно!—возмутился Шнайдер.—Он не мог так исчезнуть! Должно быть он прячется..Он…может быть, ваш полицейский ошибается или лжёт…А как насчёт скрытого прохода в стенах?
Чумаченко покачал головой.
--Нет. Убийца нигде не прячется, я это проверил. И полицейский не ошибается и не лжет. Здесь нет возможности устроить ход в стене, вы можете стать в любом дверном проёме и легко проверить толщину всех перегородок соседнего помещения. Вскройте любой потолок или пол, и вы найдёте только потолок или пол смежной комнаты—это ясно каждому, кто знакомиться с архитектурой здания.—Он помолчал, а затем мрачно подвёл итог.—Словом, тайного входа там нет. Убийца не скрывался в комнате, он не вышел через окно и не покинул комнату через дверь, ведущую в салон, за которой наблюдал я, не вышел через дверь в холл, которая была под наблюдением Матвея. Но когда мы вошли в карточную комнату, его там не было. И тем не менее именно там убийца обезглавил свою жертву—в данном случае мы совершенно уверены в том, что это не было самоубийством. И всё напоминает убийство в запечатанной комнате, описанной в десятках произведений и документах полиции.
--Запечатанной комнаты?—переспросил доктор Шнайдер.—Вы не могли бы более подробно рассказать об этом?
--Во всех случаях говорится о тайне запечатанной комнаты,--ответил Чумаченко.
--Ещё интереснее,--вступил в разговор и я.—А можно более подробно? Вы произнесли слово «тайна» и должны объяснить нам всё об этой тайне.
--Вы этого хотите? И вам будет не скучно?
--Помилуй бог! О чём вы говорите? Конечно, нам очень хотелось бы знать, тем более, что вы уже приняли решение о дальнейшем расследовании.
--Вы правы. Что ж, тогда я прочитаю вам маленькую лекцию. Хорошо, что у нас есть время, пока Матвей занимается поиском владельца книги. Итак, герметически запечатанная комната,--начал Чумаченко.
Чумак отметил себе, что он почти отождествляет себя с Чумаченко и крайне редко возражает или одобряет его слова, как бы втайне, внутри своего собственного «я». Вот и сейчас он отнёсся к словам Чумаченко, словно к своим собственным и даже не был удивлён, откуда ему известно о детективной литературе и запечатанных помещениях.
--Я вам прочту лекцию,--повторил Чумаченко,--об общей механике и развитии  ситуации, которая известна в детективной литературе как «герметически запечатанная комната».
--Может быть в другой раз, тем более когда нам предстоит работа?—предложил подошедший Слюсаренко Михаил Давыдович, заместитель шефа уголовной полиции.
--Если вы собираетесь анализировать невозможные случаи,--добавил и  доктор Шнайдер,--к чему обсуждать детективную литературу?
--К тому,--напрямик ответил Чумаченко, что мы пребываем в детективном романе и не должны морочить голову, притворяясь будто это не так. Не станем изобретать замысловатые предлоги для обсуждения детективных историй. Предупреждаю, я не намерен начинать обсуждение с попытки изложить правила. Когда я говорю, что история о герметически запечатанной помещении интереснее всего в детективном жанр, это всего лишь предубеждение.
«Мне тоже нравятся яркие,--с удивлением подумал Чумак,--колоритные и даже фантастические сюжеты, но одновременно подробно описывающие произошедшее, словно милицейский протокол. Поскольку я никогда не сталкивался с историей, способной увлечь только потому, что она звучит так словно это могло произойти в действительности. Я не подразумеваю никакой критики по адресу более рациональных или более ладно скроенных произведений. Просто моё предубеждение говорит в пользу тех сюжетов, которые я описал».
--Об этом,--словно подслушав Чумака, продолжал Чумаченко,--необходимо заявить, так как люди, которым не по душе сюжеты, слегка приукрашивающие действительность, настаивают на том, чтобы к их предубеждениями относились как к правилам. Они используют слово «невероятно» как печать осуждения и неблагоразумно убеждают себя, что «невероятно» означает попросту «плохо».
«Полностью согласен, подумал Чумак, но как много слов. Неужели так было принято в полицейских кругах так многословно рассуждать о невероятном. Однако, Чумак подумал, что он забывает в каком городе он находиться. Я бы сказал об этом конкретнее и менее многословно: «невероятно»—последнее слово, которое может быть использовано для осуждения любого образца детективной литературы. Значительная доля любви к жанру основана на любви к невероятному. Однако, послушаю самого себя».
--Когда убивают А, а Б и В находятся под сильным подозрением, невероятно, что кажущийся абсолютно невинным Г может быть убийцей. Но в итоге он им оказывается. Если Д обладает железным алиби, подтверждаемым всеми другими буквами алфавита, невероятно, что преступление мог совершить он. Но развязка именно такова. Когда сыщик подбирает на морском берегу крупицу угольной пыли, невероятно, чтобы такая мелочь могла быть важной. Короче говоря, само слово «невероятно» утрачивает всякий смысл. Не может существовать такая вещь, как вероятность, до самого конца истории. А если вы желаете, как часто бывает, чтобы убийцей оказался самый невероятный персонаж, то едва ли можете жаловаться, что его мотивы не столь очевидны, как у персонажей, подозреваемых вначале.
Когда вы кричите: «Этого не может быть!»--и протестуете против злодеев в масках, призраков в капюшонах и светло-волосых обольстительных сирен, вы всего лишь говорите: «Мне не нравятся истории подобного рода». Вы понимаете, что я говорю о потенциальных читателях детективных произведений? Так вот, их суждения достаточно справедливы. Потому что если они не нравятся читателю, то он имеет полное право об этом заявлять. Но когда он превращает свой вкус в правило, позволяющее судить о достоинствах и даже вероятности истории, то он имеет в виду: «Такие события не могут происходить, потому что мне они не доставили бы удовольствия».
Где же кроется истина? Мы можем проверить это, взяв в качестве примера герметически запечатанное помещение, так как эта ситуация чаще других оказывается под огнём критики на основании её неубедительности. Вы согласны со мной, господин писатель?
--Думая что да.—Согласился я, потому, во-первых, что желал продолжения лекции из уст такого логического детектива, каким был мой друг Чумаченко и, во-вторых, где бы я ещё мог «наскрести» такой материал.
--Счастлив констатировать, что на основании слов писателя, большинству людей нравится запертая комната. Но даже их—вот где собака зарыта—часто одолевают сомнения. Охотно признаю, что такое нередко бывает и со мной. Давайте попробуем в этом разобраться. Почему мы сомневаемся, когда слышим объяснение преступления в запертой комнате? Не потому, что мы недоверчивы, а из-за смутного чувства разочарования. Это чувство делает естественным следующий шаг, позволяющий назвать всё дело невероятным, невозможным или просто нелепым.
Вспомните иллюзионистов, которые демонстрируют фокусы в реальной жизни. Тот факт, что они происходят и удаются иллюзионисту, только усиливает разочарование, когда он разъясняет технологию фокуса. Когда такое описано в детективной истории, мы называем это невероятным. Когда же подобное случается в реальной жизни и мы вынуждены этому верить, мы всего лишь называем объяснение разочаровывающим. Но секрет обоих разочарований один и тот же—мы ожидаем слишком многого.
Чумаченко достал портсигар, открыли вытащил сигарету. Я тут же поспешил зажечь спичку и поднёс огонёк к сигарете. Он кивком поблагодарил меня, с удовольствием затянулся, выпустил дым и продолжил.
--Понимаете, эффект настолько магический, что мы рассчитываем на такую же магическую причину. А когда видим, что это не волшебство, то называем увиденное шарлатанством, что едва ли справедливо. Последнее, на что мы можем жаловаться в отношении убийцы—это его странное поведение. Проблема заключается в том, можно ли такое проделать. Если да, то вопрос, надо ли было это делать не подлежит рассмотрению. Человек выбирается из закрытой комнаты. Поскольку он, очевидно, нарушил законы природы, чтобы развлечь нас, то, он может нарушить и законы вероятного поведения! Если человек предлагает встать на голову, мы едва ли можем требовать, чтобы он при этом не отрывал ног от земли. Мы должны учитывать это, господа, вынося суждение. Если хотите назвать результат неинтересным или каким- нибудь ещё в соответствии с вашими вкусами. Но остерегайтесь делать нелепые заявления, называя его невероятным или притянутым за уши.
--Хорошо,--сказал Слюсаренко, ерзая на стуле. (Честно говоря, подумал Чумак, я бы тоже ерзал, если бы мне в управлении кто-то подобным образом обсуждал версии убийства).—Я не слишком силён, а честно и вообще ничего не понимаю, в подобных вещах. Но если вы начали лекцию, то, по-видимому, она в какой-то степени, связана с нашим делом?
--Да.
--Тогда к чему брать для примера герметически запечатанную комнату?
--Меня беспокоит побег из комнаты. И чтобы попытаться найти какую-то нить, я пытаюсь вкратце изложить различные способы убийств в запечатанных комнатах, квалифицировав их определённым образом. Наше преступление должно попасть под одну из категорий. Не важно, насколько существенными могут быть различия—это всего лишь варианты нескольких основных методов.
Итак, у нас  имеется помещение с одной дверью, одним окном и крепкими стенами. Обсуждая способы бегства, когда дверь и окно запечатаны, или находятся под наблюдением, я не стану говорить о банальном: трюке с потайным ходом. Это настолько выводит историю за рамки приличий, что уважающий себя автор,--тут он кивнул в мою сторону и выжидающе посмотрел на меня, словно ожидая подтверждения. Не дождавшись, продолжил,--уважающий себя автор вряд ли должен упоминать об отсутствии возможностей для подобного трюка. Нам также незачем обсуждать незначительные варианты того же безобразия: панель, сквозь которую можно протиснуть руку; дыру в потолке, откуда бросают нож, замаскировав её снова, а пол чердака над комнатой покрывают пылью, чтобы он выглядел так, будто по нему никто не ходил. Это уже чушь в миниатюре. Суть не меняется от того, было ли потайное отверстие маленьким, как напёрсток, или большим, как дверь амбара. Если всё классифицировать все преступления в запечатанной комнате, то существует несколько категорий.
Первая категория! Преступление совершено по-настоящему в герметически запечатанной комнате, откуда не выбирался никакой убийца, потому что в действительности его в комнате не было.
--Объясните,--попросил я.
--Это не убийство,--охотно согласился Чумаченко,--а серия совпадений, окончившаяся несчастным случаем, который выглядит как убийство.. Ранее, чем комнату заперли, произошло ограбление, нападение, ранение или опрокидывание мебели, наводящее на мысль о борьбе с убийцей. Позднее жертва случайно погибла или была оглушена в запертой комнате, и все эти инциденты произошли в одно и то же время. В таком случае смерть обычно наступает от пролома черепа от предмета убийства, но в действительности от удара о какой-нибудь предмет мебели. Это может быть угол стола или острый край кровати. Но чаще—каминная решётка. Вспомните рассказ о Шерлок Холмсе с горбуном.
Вторая категория—это убийство, но жертву принудили убить себя или погибнуть от несчастного случая. Жертве начинает казаться, что она находиться в комнате с привидениями—это достигается с помощью внушения или чаще газа,  введённого снаружи. Газ или яд сводят жертву с ума, заставляя опрокидывать мебель и ударить себя, например, ножом. В других вариантах—канделябры, вешается на отрезке проволоки или даже душит себя собственными руками.
--Это наиболее популярный способ, как я понимаю?—спросил я. Мне показалось, что меня поддержали и Шнайдер и Слюсаренко.
--И согласен с вами и не согласен,--ответил Чумаченко.—Однако, не будем сейчас спорить и перейдём к третьей категории.
Это убийство с помощью механического приспособления, заранее помещённого в комнате и спрятанного в каком-нибудь предмете мебели. Ловушка может быть установлена кем-то давно умершим и сработать автоматически или быть пущенной в ход современным убийцей. Она может являться очередным дьявольским изобретением теперешней науки. Например, нам известен стреляющий механизм, скрытый в телефонной трубке, который всаживает пулю в голову жертве, как только та снимает трубку с рычага. Нам известен пистолет со шнуром, привязанным к спусковому крючку, который натягивается с помощью расширяющейся при замерзании воды. Нам известны часы, которые стреляют, когда их заводят, а также напольные часы, которые начинают оглушительно звонить, а когда жертва пытается уменьшить звон, её прикосновение высвобождает лезвие, вспаривающее ей живот. Нам известна гиря, падающая с потолка на голову жертве. Известны кровать, выпускающая смертоносный газ, когда тело согревает её, отравленная игла, не оставляющая следов….
Но….Понимаете, говоря о механических приспособлениях, мы оказываемся в сфере невозможной ситуации вообще, а не в более конкретной ситуации запертой комнаты. Можно предположить наличие устройство для удара током—электрифицированный шнур перед рядом картин на стене, шахматную доску, даже перчатку. Смерть может таиться в любом предмете, включая кипятильник. Но к нашему случаю это вроде бы не применимо, так что продолжим.
Четвёртая категория—это самоубийство, которое намеривались представить, как убийство. Человек закалывает себя сосулькой, она тает, в запертой комнате не найдено никакого оружия, поэтому предполагается убийство. Или человек стреляет в себя из пистолета, привязанного к концу резинки, которая, когда он выпускает оружие из руки, втягивает его в дымоход. Вариантами этого трюка может служить пистолет на шнурке, прикреплённом к гире, которая переброшена через парапет моста и после выстрела сбрасывает оружие в воду, или же пистолет, по такому же принципу, вылетающий в окно в сугроб. Но это может быть проделано и не в ситуации с запечатанной комнатой.
Пятый вариант. Это убийство, проблема которого вытекает из иллюзии и подмены. Жертва, которую ещё считают живой, в действительности лежит мёртвая в комнате, чья дверь находится под наблюдением. Убийца, либо переодетый жертвой, либо ошибочно принятый за неё со спины, быстро входит в комнату, избавляется от маскировки и сразу выходит уже в собственном обличье. Возникает иллюзия, что он всего лишь прошёл мимо жертвы, выходя из комнаты. В любом случае у него имеется алиби, так как, когда позднее обнаружат тело, будут считать, что убийство произошло спустя некоторое время после того, как предполагаемая жертва вошла в комнату.
Шестой вариант или категория. Я не утомил вас,--Чумаченко, вроде бы озабоченно, спросил явно рассчитывая на одобрение. Даже такой человек был тщеславен.
--Что вы!—воскликнули все разом.—Продолжайте, пожалуйста.
--Так вот, в этой категории убийство, которое хотя и было совершено кем-то, находившемся снаружи, тем не менее выглядит совершённым кем-то, пребывавшим в комнате. Эту категорию убийства, я называю преступлением на расстоянии или с помощью сосульки, поскольку, как правило, это варианты одного принципа. Я говорил о сосульках, так что вы понимаете, что я имею в виду. Дверь заперта, окно слишком мало, чтобы впустить убийцу, однако жертва, по-видимому, заколота в комнате, а оружие исчезло. В действительности сосулькой выстрелили снаружи как пулей—мы не станем обсуждать осуществимость этого, как не обсуждали упомянутые ранее таинственные газы,--и она растаяла без следа. Авторы первых детективных произведений, придумали образ секретаря, убивающего своего работодателя. И на сегодняшний день секретарь является наиболее распространённым убийцей в такой литературе. Дворецкие давно вышли из моды, инвалиды в коляске выглядят подозрительно. Врачи стали вести себя лучше, если конечно они не превращаются в маньяков. Адвокаты хотя по-прежнему продолжают мошенничать, только иногда опасны.
Но вернёмся к сосульке. Её реальное использование восходит к первому веку в Риме. Есть и другие методы. Жертва может быть заколота клинком, спрятанным в трости, который просовывают и вытаскивают назад сквозь плющ беседки. Если клинок очень тонкий, жертва способна не почувствовать боли и пройти в другое помещение, прежде чем упадёт. Или её могут с помощью какой-либо приманки побудить выглянуть из окна. Внешне сделано как будто в запечатанной комнате. Сюда же можно поместить и убийства, совершаемые при помощи ядовитых змей или насекомых. Змеи могут быть спрятаны в сундуках или сейфах, в цветочных горшках или книгах, люстрах или тростях. В качестве наилучшего образца убийства на большом расстоянии возможен и такой вариант. Убийцей на большом расстоянии является солнце. Проникая в окно запертой комнаты, оно превращает в зажигательное стекло стоящую на столе бутылку с прозрачным метиловым спиртом и поджигает через неё пистон патрона ружья, висящего на стене. В результате пуля попадает в грудь жертве, лежащей на кровати.
А закончу я классификацию последним вариантом. Убийство, основанное на эффекте, прямо противоположном варианту 5. Жертва считается мёртвой задолго до того, как умирает в действительности. Она спит под воздействием снотворного, но невредима в запертой комнате. Стук в дверь не может её разбудить. Убийца поднимает тревогу, взламывает дверь, первым врывается в комнату и быстро закалывает жертву или перерезает ей горло, внушая остальным наблюдателям, будто они видят то, чего на самом деле нет.
--Погодите минутку!—вмешался Слюсаренко, постучав по столу, чтобы привлечь внимание.—Допустим вы перечислили все ситуации с запертой комнатой…
--Все?—возмутился Чумаченко.—Конечно нет! Это всего лишь грубый набросок. А сейчас я хочу обратить ваше внимание на различных способах оставить двери и окна запертыми изнутри.
--Погодите,--упрямо возразил Слюсаренко.—Я применю против вас ваши же аргументы. Вы сказали, что мы сможем найти зацепку, перечислив различные способы, которыми могло быть совершено преступление. Вы назвали семь, но применительно к нашему делу они должны быть отвергнуты. Вы рассмотрели весь перечень под общим заглавием: «Преступление совершено в по-настоящему герметически запечатанной комнате, откуда не выбирался никакой убийца, потому что в действительности его в комнате не было. Но единственное, что мы знаем, что убийца действительно находился в комнате. Как насчёт этого?
--Вот это-то нам и предстоит расследовать!—заключил Чумаченко.—А теперь господа, к делу. Хотя и некоторые,--он хитро посмотрел на своего заместителя.—и не одобряют моего отношения к убийствам.
--Вы не правы, господин полковник,--обидчиво сказал Михаил Давыдович, но чувствовалось, что он сказал это с твёрдой убеждённостью в своей правоте.
--Некоторые,--продолжил Чумаченко, не отрывая взгляда от Слюсаренко,-- не понимают моих взглядов на убийство чаще всего из-за моей говорливости или пристрастия к противоречиям. (Это для меня новость, подумал Чумак—никогда не отличался говорливостью. А вот насчёт противоречий полностью согласен с моим предком—если только он мой предок). Я признаюсь в моей слабости к странному, даже фантастическому. Но отчасти и горжусь этим. Но это отнюдь не означает, что я, как и любой здравомыслящий человек, нахожу удовольствие в мире сумасшедших.
Даже на самого уравновешенного человека, обитающего в самом спокойном и тихом доме, временами находят очень странные мысли. Он задумывается: может ли вдруг из чайника политься мёд или морская вода, могут ли стрелки часов показывать одновремённо все часы дня, может ли свеча вдруг загореться зелёным или малиновым светом, а дверь дома вдруг открыться на озеро, а на улицах Одессы вдруг вырасти картофель. Это хорошо для мечтателя или пантомимы, но страшно вредно для сыщика. Однако, это помогает мне понять лучше души людей, которых я исследую. Не надо смеяться—именно исследую. Сыщик он ведь и психолог, и врач, и учёный.
Представьте себе человека, который с трудом находит свои очки, хотя они лежат там, где он их сам оставил в последний раз. Или вдруг они всплывают в дымоход, и плывут, когда он протягивает руку. Книге, что он ищет на книжной полке, нет нужды в волшебстве, чтобы не попасться ему на глаза. Злой дух поселился у него в шляпе. И вот тут я прихожу ему на помощь и объясняю, что сам страдаю такой болезнью и мы постепенно, вдвоём, приходим к желаемому.
Этот принцип особенно подходит к преступлениям. Было бы ужасно скучно заниматься спокойным, разумным преступлением в безумном мире. Гораздо интереснее было бы пойти и посмотреть, как соседнее дерево танцует румбу. Внешние детали не должны оказывать своего воздействия на преступление. Оно должно на них воздействовать. И я невольно восхищаюсь, наблюдая слегка неуравновешенного преступника. Как в нашем деле.
--Вы считаете, что убивший герцога—неуравновешенный человек?,--спросил я.
--Конечно, можете проконсультироватьсяу доктора Шнайдера, но это не значит, что все убийцы—душевнобольные. Но они находятся в фантастическом состоянии ума. Иначе зачем им совершать убийство? И они делают фантастические вещи. (Тебя бы в наше время, когда без всякого сумасшествия убивают за мобильный телефон или не поделенную бутылку водки). При расследовании каждого убийства возникают вопросы: кто, как и почему. Из этих трёх вопросов самый разоблачительный, но обычно самый трудный—почему. Я говорю не только о мотиве преступления. Я говорю о причинах поступков, необычайности поведения преступников, которые группируются вокруг самого убийства. В процессе расследования эти детали невероятно мучают нас—например, шляпа, надетая на голову статуи, какой-либо предмет, убранный с места преступления, хотя по всем резонам они должны были остаться там. Чаще всего вопросы «почему» мучают нас, даже тогда, когда мы знаем—или думаем, что знаем,--правду. Почему? Почему? Почему? Иногда это очень мелкие детали, но они фантастичны, как сошедшие с ума часы или реальные преступления. И если мы найдём ответы на эти «почему», то узнаем правду.
--Я полностью на стороне полковника,--заявил доктор Шнайдер.
--И ещё.—Чумаченко кивком поблагодарил доктора,-- преступления не раскрываются с первого раза. Человек, который говорит: »Только это может быть истиной, другого объяснения быть не может», вызывает моё восхищение точно так же, как и сожаление. Перед нами вроде бы абсолютно невозможное убийство. Но тем не менее оно произошло и с помощью логики, а не свободного брожения мыслей мы сможем разобраться, каким образом. Преимущества «невозможного» преступления в том, что, если мы находим объяснение, оно оказывается единственным. В подобных преступлениях дело сводиться не только к самим фактам, но и к их интерпретации. Учебник арифметики должен состоять не только из ответов, но и из задач. Дело такого рода должно складываться не только из следствия, но и из причин, и именно причины должны обсуждаться.
И как показали дальнейшие события, Чумаченко говорил сущую правду. Пока же мы испытывали полную растерянность и ощущение, что заи нашей спиной происходит ужасное. Эта комната, с её янтарным освещением и выложенным чёрно-белой мраморной плиткой полом, вдруг приобрела нереальный вид, что заставило меня чувствовать себя одиноким. Я с ужасом подумал, что где-то по заданию, под видом знакомого всем человека, расхаживает, не вызывая подозрений, чудовище--если верить Чумаченко о его версии к причастности к убийству Виктора Колиньи—лишённое мозга и сердца, настоящий механизм, предназначенный убивать. Я представлял улыбку на лице, лишённом человеческих черт, когда чудовище протягивает руки к своей жертве. Я словно наяву видел этого чуткого робота, входящего в зал с «Алисой в Стране чудес» под мышкой. Его поступки были настолько нелогичны, что можно поверить в его способность исчезать по собственному желанию. Теперь я понимал состояние мадам, когда она открыла дверь ванной и увидела это чудовище, пристально глядевшее на неё.
От этих размышлений меня отвлёк голос доктора Шнайдера. Доктор уже не возражал. Он, восседая в кресле с бесформенной и мрачной громадой, повторял.
--Я отказываюсь верить.
Жалкое это было зрелище—умный, упрямый, серьёзный и трудолюбивый человек столкнулся с таким явлением, о котором и помыслить не мог, занимаясь психиатрией. Я с трудом подавил неожиданный приступ дикого смеха. Толстяк поднял голову, лишь когда вошёл полицейский Матвей, принёсший несколько листков бумаги и книгу.
--Это записи всех показаний, господин полковник, которые я сумел получить,--пояснил он.—Вы можете сравнить их с теми, что вам уже известны. Думаю, нет необходимости кого-нибудь задерживать.
--Не хватало, чтобы—металлическим голосом проговорил Слюсаренко,--чтобы полицейский давал советы офицерам. Что вы себе позволяете?
--Извините! Просто высказал своё мнение.—Он посмотрел на Чумаченко и встретив сочувственный взгляд, продолжил.—Я записал имена и адреса всех, кто здесь находится, включая обслуживающий персонал. А вот и книга, которую вы просили. Бармен не помнит, кто её там забыл, потому что стенки кабинок довольно высокие и со своего места он не может всё время замечать, кто там сидит. Но он уверен, что книги там не было, когда сегодня вечером он открыл бар…Мне сказать медэксперту, что вы скоро придёте?
--Подождите минутку, Матвей. Михаил Давидович, побудьте с ним здесь. Вы мне можете понадобиться.
Полицейский положил на стол листы с показаниями и книгу в зелёном переплёте.
--Да. На таких переплётах,--проворчал Чумаченко,--не найдёшь отпечатков пальцев. Кроме того, у нас нет никаких оснований связывать книгу с преступлением—на первый взгляд с этой точки зрения она для нас бесполезна. И всё же такая необычная книга найдена в таком месте! На всякий случай,--обратился он к полицейскому,--расспросите о ней уходящих посетителей.
--Вы действительно решили отправить по домам всех?—обиженным тоном спросил Слюсаренко.
--А чего их держать. Мы ведь всегда можем вызвать любого.
--Господин полковник!—снова заговорил полицейский.—Я уже расспросил. Никто не признался.
--Вот как! Интересно! Посмотрим…Издано в Америке. С титульной страницы ластиком стёрто чье-то имя, смотрите, до самых дыр. Что ж, пока отложим её…Вот, доктор.—Чумаченко с усмешкой подтолкнул к нему книгу.—Если вы читаете на английском, то она вас заинтересует. Вы можете подвергнуть психоанализу насмешливую черепаху или соню…А теперь,--сказал Чумаченко, принимаясь за бумаги.—подождите, пока я разберусь в ваших записях, Матвей. Простите меня, но я немного повожусь с ними. Кстати, Михаил Давыдович, вы можете отправляться в учреждение. Нехорошо оставлять хозяйство без хозяина, да и будете на связи для оперативных решений.
Он подождал, пока Слюсаренко, отдав честь, отправился к выходу и погрузился в изучение показаний, как будто находился в звуконепроницаемой комнате. Лицо его приобрело сосредоточенное выражение. Глаза щурились. Время от времени Чумаченко что-то записывал в блокнот. Проницательный ум, скрывающийся под прямыми и, немного курчавыми, волосами сортировал замечания с быстротой фокусника, манипулирующего с картами.
Какое-то время в комнате царила полная тишина, нарушаемая только громким шумом, доносящимся из холла. Я взглянул на доктора Шнайдера, он поправил свои квадратные очки и открыл «Алису в Стране чудес». Он медленно читал, шевеля губами и водя толстым пальцем по строчкам. Постепенно на его лице появилось выражение крайней растерянности. Доктор перевернул станицу назад, словно желая убедиться, что глаза его не обманули. Затем потряс головой, словно приходя в себя, и снова принялся читать с мрачной решимостью.
Чумаченко отодвинул пачку бумаг.
--Матвей,--приказал он,--пошлите группу людей проверить всех, кто присутствовал здесь. Немедленно позвоните Слюсаренко…Это самый важный приказ. Установить слежку за домом, где остановился герцог Ришелье. Если кто-нибудь попытается проникнуть туда—кто угодно, понимаете?—задержать его. А теперь,--обратился он к нам,--вот вам итог этих сведений. Я прочту их подряд, отмечая время каждого события.
Он начал читать из своей записной книжки
«22.15—герцог, мадам, Помпиду, месье советник и мадам советница прибыли в ресторан. Свидетели: владелец помещения и Моисей Штутман, дирижёр оркестра.
22.20—месье советник и его жена уходят домой. Свидетели : хозяин заведения, Штутман, Помпиду.
22.25-22.55—Помпиду и герцог в курительной комнате. Свидетели: Официант бара и бармен.
22.30 Мадам разговаривает с хозяином заведения наверху. Свидетель—сам хозяин.
22.50-23.25—Хозяин в одиночестве наверху. Естественно он и свидетель.
22.55—Герцог выходит из курительной комнаты. Свидетели—официант, Помпиду.
22.55-23.30—Помпиду проводит время в курительной комнате. Свидетель—Помпиду. Примечание: официант помнит, что приносил ему выпивку около 23.15.
23.18—мадам подходит к нам в салоне. Свидетели—мы и мадам.
23.30—герцог входит в карточную комнату. Свидетели—мы и мадам.
23.30—Помпиду разговаривает с полицейским Матвеем, уточняет время. Свидетель—Матвей. Он только что заступил на свой пост.
23.30-23.36—Помпиду беседует с полицейским перед входом в карточную комнату. Свидетель—тот же
23.37—Помпиду подходит к нам в салоне. Свидетели—мы.
23.40—Официант и Матвей обнаруживают убийство.
Примечание. Не обнаружен никто, кто видел кого-нибудь из этих людей в холле с 22.20 до 23.30, в течение больше часа. Никто не помнит, чтобы видел герцога с 22.55, когда он покинул Помпиду в курительной, до 23.30, когда он вошёл в карточную комнату. Вполне возможно, что кто-то из посторонних вошёл через заднюю дверь, выходящую в переулок, который упирается в здание. Иными словами в «чёрный вход». До момента убийства за этой дверью не наблюдали.»
--Итак, это документ,--заявил Чумаченко,--который во многое объясняет. И знаете, каким образом? Пробелами во времени, не имеющими свидетелей. Надеюсь, вы и сами понимаете их важность. Так что, доктор, оставляю их на ваше усмотрение.—Он обернулся ко мне.—Пойдём со мной, посмотрим, что скажет медэксперт.
Мы с Чумаченко неторопливо двинулись в холл. Теперь, когда события и участники трагического вечера начали обретать более конкретные черты, когда из показаний свидетелей и их эмоций начала складываться более или менее приближённая к реальности картина преступления, я почувствовал, что моя голова становится кристально чистой и способна понять главное.
В холле находилось много народу. Все возбуждённо переговаривались. Перед входом в карточную комнату с мрачным и важным видом, засунув руки в карманы, стояла небольшая группа мужчин в чёрных шляпах. У одного из них была складная фотокамера. Он прислонился к стойке перил лестницы, во рту небрежно торчала дымящаяся сигарета. Эксцентрично одетые охотники за свежатинкой от прессы тоже явились целой толпой.
Когда мы оказались опять в карточной комнате, то застали в ней несколько человек, изучающих положение трупа. Они столпились на некотором расстоянии от него, чтобы не наступать на зловещее пятно крови на ковре. Мужчина с отсутствующим и бесстрастным выражением лица и пышными пейсами—вероятно, медэксперт,--записывал что-то в блокноте, склонив голову набок, как художник, прикидывающий перспективу. Закончив дело широким росчерком пера, он сделал знак двоим мужчинам. Один из них установил камеру и стал с ней возиться, а другой приготовил какой-то порошок в плоском блюдце. Вскоре комнату озарила яркая вспышка, и в свете фонаря в воздухе поднялся дымок—пудра, которая медленно поднималась вверх. Пока группа готовилась сделать другие фотоснимки, я пытался запечатлеть в воображении сцену.
Обезглавленное тело, застывшее в странном положении на коленях. Оно было наклонено вперёд, так что обрубок шеи упирался в пол, а спина выгнута вверх. Ноги полусогнуты, одна чуть отставлена в сторону. Обе руки согнуты в локтях, кисти вытянуты вперёд, как у сфинкса, пальцы вцепились в ковёр. В целом создавалось впечатление, будто человек собирался броситься вперёд. На спине пиджак намок от крови, впереди рубашка стала розового цвета, а руки были настолько забрызганы кровью, что мелкие красные пятнышки попали даже на тыльную сторону рук. Чумаченко поставил отсечённую голову на прежнее место, в нескольких сантиметрах от тела..И снова над неподвижным телом вспыхнула фотовспышка, ослепительная, как мгновенная жуткая смерть.
Один полицейский с большим куском мела, какой используют портные для разметки ткани, очевидно, во всём мире, обвёл на полу контур тела. После чего медэксперт указал большим пальцем на выход и устало сказал: «Давайте, ребята!» Двое подняли тело—оно уже застыло, напоминая одетую гипсовую статую,--и понесли его из комнаты. Оно проплыло мимо нас, и Чумаченко, шагнув вперёд, на секунду задержал носильщиков. Он с минуту смотрел на тело, затем разжал пальцы одной руки жертвы и наклонился ближе. Я не сразу разглядел, что он извлёк из-под ногтя. Это оказался крохотный кусочек нитки, бесцветный и почти невидимый. Чумаченко положил её в конверт и сделал носильщикам знак уходить.
Деловитый голос медэксперта, жест руки, указывающий на дверь,--вот так уносили герцога к его могиле…Это было безлико и странно патетично на фоне доносящихся снизу звуков оркестра, играющего реквием. С блокнотом в руке медэксперт подошёл к Чумаченко.
--Я здесь больше не нужен. Что вы намерены делать с телом? Его родственники…
--Их у него нет,--развёл руками Чумаченко,--насколько мне известно, никаких близких родственников. Отправьте тело на вскрытие—мне нужен акт. И свяжитесь с его друзьями и женой. Они, наверное, позаботятся о похоронах. Пока всё…--Чумаченко криво усмехнулся.
Что ж оказалось, что он был прав. Меня поразила эта смерть—не столько своей трагичностью, сколько отсутствием малейшего достоинства. Безусловно, живой герцог представлял собой куда более гордую фигуру, чем эта, стоило только представить мощное тело, отражающее удары теннисного мяча на корте, залитом ярким солнцем. Был ли он, как я воображал, рубахой-парнем, простодушным и дружелюбным в общении с людьми—играющим роль Дартаньяна с его вечной ревностью и такой же готовностью кинуться на выручку друга? Здесь лежала голова трупа с густыми белокурыми волосами, широко распахнутыми наивными и покорными карими глазами, приоткрытыми губами, за которыми тускло поблескивали великолепные зубы. Сейчас всё это было подёрнуто мертвенной плёнкой. Да, Рауль, ты носил голову на плечах явно не для того, чтобы теперь вокруг неё слонялись и болтливые равнодушные люди, занятые своим делом, которые случайно задевали её ногами, так что она откатывалась в сторону.
Я подошёл к окну. Оно по-прежнему было открыто, красные шторы колыхались. Я высунул голову наружу и осмотрелся. Проплывающая высоко в небе луна освещала серые каменные стены, её свет отражался на тёмных окнах домов по другую сторону улицы. Прямо перед домом виднелся небольшой двор, отгороженный от тротуара. Вокруг царила равнодушная тишина. Я повернул голову.
Да, Чумаченко прав. Просто невозможно покинуть эту комнату через окно—и это было доказано произошедшими позднее событиями. С этой стороны на верхнем этаже не было ни одного окна, только гладкая каменная стена, которая тянулась вверх на пять с чем-то метров и заканчивалась выступающей вперёд крышей, что не давало возможности ни уцепиться за неё пальцами, ни привязать верёвку. До других окон по обе стороны от того, в которое я заглядывал было не меньше шести метров и они находились в людном салоне и курительной комнате. Окна нижнего этажа  от грабителей защищали прочные металлические решётки. Но основным доказательством являлся густой, нетронутый слой пыли на подоконнике внутри и на карнизе снаружи. Никто не мог выбраться из окна, не задев этого покрова. Обычно окно было заперто. Тогда почему сегодня вечером оно оказалось открытым?
Я обернулся и увидел Чумаченко, дающего указания специалистам. Вооружённые лупами, кисточками и порошком, похожим на мелко просеянную муку, они искали отпечатки пальцев. Но в комнате было несколько предметов, на которых могли остаться следы пальцев, хотя специалисты осмотрели даже сдвинутые в сторону карточные столы. Всё ещё работал полицейский фотограф и комната постоянно освещалась резкими вспышками света его фотокамеры. По приказу Чумаченко двое полицейских аккуратно сняли покрывало с дивана, сложили его и вынесли вместе с подушками. Один специалист ковырялся в ковре, сгребая на бумажку какой-то пепел. Потом они перешли к окну. Они радостно вскрикнули, обнаружив отпечатки чьих-то пальцев на стекле, чем напомнили мне любопытных мальчишек, роющихся на свалке и вдруг нашедших что-то интересное.
Наконец все ушли, кроме нашей компании и медэксперта. Громкий топот в холле почти стих. Полицейские записывали имена тех, кто оставался, так что колесо мельницы правосудия продолжало вращаться. Чумаченко прислонился к двери, выходящей в салон, тихонько насвистывая и озирая её внимательным взглядом. Медэксперт, в сдвинутой набок фуражке, стоял посреди комнаты и что-то сосредоточенно писал карандашом в блокноте. Очерченный мелом контур тела резко выделялся на красном ковре, пропитанном кровью.
Чумаченко медленно заговорил.
--Четыре стены комнаты размером двадцать на двадцать обтянуты красной кожей. На столе у дивана лампа под красным стеклянным колпаком. Шесть плюшевых красных кресел, три карточных стола, сдвинутые к стене. Вот и всё, если не считать тела и исчезнувшего убийцы…
--А?—рассеянно отозвался эксперт, засунув карандаш за ухо.
Медленно, словно стараясь как следует понять сцену убийства, Чумаченко повторил ему описание…Медэксперт громко захлопнул блокнот.
--Ерунда! Этого не может быть!—решительно заявил он, оглядывая комнату.
--И тем не менее это так,--констатировал Чумаченко. Затем он подошёл к двери в холл и открыл её.—Матвей! Встаньте на то место, где вы стояли!
Со своего места у окна я видел холл, лестницу и нижний край циферблата часов на нижней площадке. Появился полицейский Матвей и встал прямо напротив меня, в нескольких десятках сантиметров от двери. Затем Чумаченко открыл дверь в опустевший салон.
--Мы сидели там,--пояснил он,--вон в том алькове, и всё время наблюдали за дверью. После того, как сюда вошёл герцог, никто не входил и не выходил из комнаты. Никто не мог выйти из той двери, за которой наблюдал Матвей…Но когда мы в неё вошли, здесь никого не было.
Последние слова прокомментировал подошедший медэксперт.
--Но это же нелепо! Даже смешно!—Он взмахнул рукой.—Значит, он где-то прячется.
--В самом деле? И где же? Может, укажите место, которое я не заметил?
Доктор теребил пейсы, внимательно оглядываясь. Вдруг торжествующе воскликнул:
--А окно…--но, высунув голову наружу, удрученно умолк.—Ладно. Это же ваша работа, а не моя! Если вы точно знаете, что здесь никто не прячется…
--Я в этом уверен. Герцог входит в комнату, как мы установили, в половине двенадцатого. Почти сразу он вызывает официанта…---Сдвинув брови, Чумаченко смотрел на красный шнур, свисающий у двери в салон.—Но он его не вызывал? Во всяком случае, кто-то это сделал. Приблизительно без четверти двенадцать официант со своим подносом входит сюда из салона…и видит герцога, лежащего вот здесь, где мелом очерчен контур его тела…с отрубленной головой.
Он неподвижно замер с поднятым в верх пальцем. За пределами карточной комнаты голоса расходящихся людей становились всё тише, у входа приглушенно тарахтели моторы автомобилей.
--Всё время обе двери находились под пристальным наблюдением. Но убийца благополучно скрылся.—С кривой усмешкой Чумаченко постучал себе по голове костяшками пальцев и продолжал.—В любом случае почему же в баре раздался звонок из этой комнаты? Вот что меня озадачивает. Зачем он звонил?
--А зачем люди вообще звонят в колокольчик?—с отчаянием воскликнул медэксперт.—Видимо, чтобы вызвать слугу.
--Следовательно, в любой момент здесь можно было ожидать появления слуги?
--Естественно.
--Следовательно, убийца, зная, что в любой момент может появиться слуга, тем не менее приступает к отсечению головы герцога. Чего же он хочет? Свидетеля своего преступления? Если это герцог дёрнул за шнур, неужели убийца всё равно решил приступить к своему чёрному делу? И что то же самое, возможно ли, чтобы убийца сам вызвал слугу и приступил к делу?
--Это не тревожило убийцу,--снова заметил медэксперт,--если он такой невидимка, как вы уверяете. Если он стал невидимым и благополучно вышел в одну из дверей, или стал легче воздуха и вылетел в окно. Более невероятной ситуации и придумать невозможно. Или он был закрыт в комнате, все двери которой были под наблюдением, или вам нужно было смотреть внимательнее.
Чумаченко в задумчивости потёр щеку и вдруг заявил.
--Есть ещё одна возможность.
--Какая?—нетерпеливо спросил пришедший поближе доктор Шнайдер.
--Ни герцог, ни убийца не вызывали официанта.
--Вы хотите сказать, официант вообще не слышал никакого звонка?
--Нет. Я так же уверен в полной невиновности официанта, как и в том, что он слышал этот звонок. Я хочу сказать только то, что сказал.
--Звонил кто-то другой?—заорал доктор.—Тот, кто потом исчез?
--Нет. Думаю, шнур дёрнул человек, который вообще не находился в комнате.
Доктор что-то возмущённо забормотал, но постарался овладеть собой, пока натягивал перчатки. Пристально глядя на Чумаченко, он спокойно произнёс.
--Ваше предположение выходит за рамки вероятности. Лично я нахожу его просто невозможным…Кстати, вы абсолютно уверены, что вашему полицейскому Матвею можно полностью доверять и что его показания правдивы?
--Вы уже спрашивали об этом, доктор! Скажу ещё раз: готов поручиться головой.
--И вы также настаиваете на своих показаниях?
--Да, конечно.
В ответ доктор только трагически воздел руки и ретировался. Вскоре мы увидели его рядом с Матвеем у подножия лестницы. Они размахивали руками и возбуждённо кричали друг на друга, со страстностью истинных одесситов. Чумаченко закрыл дверь.
--Возможность скрытого хода,--заметил он, стукнув ногой по полу,--совершенно исключена. Как я сказал, мы проверяли все стены. Однако ради перестраховки, прежде чем я пришлю сюда архитектора, мы с тобой проверим пол и потолок. Я подниму ковёр, а ты тем временем поднимись наверх и найди помещение над этой комнатой. Мы можем проверить это перестукиваясь. Но я совершенно уверен в отрицательном результате.—Он удручённо покачал головой.—В этом деле каждая личность, каждое событие противоречит друг другу. Каждое событие несёт в себе ложное значение. Слишком большое количество странных поступков, взятых вместе, складывается в картину, которая сбивает нас с толку. Я начинаю думать, что в этом преступлении слишком много неестественных моментов, чтобы считать его делом рук сумасшедшего.
Я вышел в холл, оставив Чумаченко размышлять в комнате. Снизу по-прежнему доносились голоса Матвея и Шнайдера. Их спор шёл на убыль, везде стало тихо и пусто. Приглушенный свет падал на оставленные в беспорядке стулья в конце холла. Одна кадка с пальмой была опрокинута, на красной ковровой дорожке и мраморном полу валялись окурки сигарет и папирос. Владельца заведения не было видно, но уже появилась уборщица с метлой и корзиной. В салоне кто-то собирал осколки стекла, а в курительной слышались чьи-то осторожные шаги в такт тихо напеваемой какой-то мелодии.
Наверху, где мраморная лестница с бронзовыми перилами делала поворот к следующему этажу, было темно. И дверь на площадке была закрыта—мне следовало об этом догадаться, так как она вела в помещение, куда вход обычным клиентам был запрещён. Я наудачу повернул круглую ручку. Дверь оказалась незапертой. С внутренней стороны двери имелись два засова—видно владелец не любил рисковать. Я остановился, всматриваясь в темноту коридора. Он был такой же, как и внизу, только здесь на стенах висели гравюры, а пол устилала серая ковровая дорожка. На неё падали блики лунного света. Когда я закрыл за собой дверь, в коридоре стало так тихо, как будто стены были звуконепроницаемыми. В сумраке металлической цифры номеров, виднелись четыре двери с номерами. Вероятно, это были отдельные кабинеты. В противоположной стене были ещё три двери. В сумраке металлические цифры отливали зеленоватым цветом. Никакой охраны, никаких голосов.
Кабинет под номером 3 находился как раз над карточной комнатой. Я передвигался в полной тишине, словно призрак. Когда я осторожно повернул ручку этой двери, она бесшумно подалась внутрь—очевидно, петли её были смазаны,--так что движение двери было странным и жутким, как во сне открывается отверстие над пропастью. В комнате было окно в крыше, и в синеве за тенями облаков можно было разглядеть яркие неподвижные звёзды. Ещё я увидел тонкие лучики света, проникающие сквозь стеклянный колпак с дырочкой над лампой,--на тёмном фоне стены тонкие светлые нити струящегося вверх дыма.
Возможно, моему читателю знакомо влияние ладана на мозг. Он изменяет всё вокруг. Это медленно действующий наркотик, под влиянием которого закрытые двери представляются вам входом в таинственный мир. Он застилает дымкой цветущий переход к мечтам. Его лёгкий, одурманивающий запах проникает в мозг, а затем обволакивает сердце. Так было и сейчас—этот вкрадчиво стелющийся по тихой комнате дым, несущий в себе напоминания о пропавших в толще времён городах, цветах и языческих божествах.
Я стоял, со сладким ужасом прислушиваясь к тяжёлому биению сердца. Ощущение холодной ручки двери было единственным реальным ощущением, потому что мне казалось, что пол уходит из-под ног.  Моим первым осознанным движением была попытка нащупать на стене слева выключатель. Я протянул руку и ничего там не обнаружил. У меня появилось ощущение, что моя рука попала в колодец. Я неуверенно и тихо продолжал стоять в дверях, как вдруг услышал слабый стон. Он не повторился, этот стон, в темноте. Я замер с рукой поднятой словно для удара.















                Г Л А В А  4

У меня в кармане должны быть спички, подумал я. А, вот они, маленький коробок. Вспыхнул огонёк спички. Удивительно, как это крошечное пламя способно ослепить человека, находящегося в полной темноте! Не думаю, что я очень удивился тому, что предстало перед моими глазами, потому что это каким-то образом подходило к представлению о мёртвых городах и об аромате амбры. И всё-таки обнаружить здесь красивую женщину, поднявшую глаза на пламя спички, казалось нереальным. Глаза её были янтарного цвета, ближе к карим, а бледное лицо искажено ужасом. Волны золотистых волос на плечах, наброшенное на одно плечо кимоно—вот и всё, что прикрывало её наготу. Да, она была раздета—захватывающее зрелище прекрасного обнажённого тела, состоящего из света и тени, на фоне подушек. Одна рука плотно прижата к губам, в густой бахроме ресниц расширившиеся от страха…Рука шевельнулась, и она вздохнула. Спичка погасла.
Что ж, подумал я, пожал плечами и чуть не рассмеялся, это всего лишь ещё одно свидание, ещё одна ветвь процветающего дела владельца заведения. Ничего непонятного и таинственного. Но женщина вдруг заговорила на французском языке, тихо и испуганно. Я даже вздрогнул от неожиданности. Она говорила так, будто не сомневалась, что её понимают и должны знать этот язык. Неужели герцог привёз с собой половину Франции в Одессу. Хотя, вспомнил я пьяного англичанина, это не совсем верно.
--Господи!—прошептала она.—Что вам нужно?
Это почему-то не укладывалось в схему, выбиваясь из общего русла, хотя я не понимал почему. В её непонятном ужасе таилась острая боль. Будто мне кто-то прошептал: «Это очень важно…». Я медленно произнёс, стараясь не выдать волнения.
--Я не хотел вас беспокоить. Меня попросили подняться сюда…чтобы осмотреть пол. ( Ну, и чушь я порю, подумал я).
--Кто вы?
--В данный момент я представляю уголовный розыск полиции города Одесса. Поскольку…
Я услышал гортанный вдох, увидел движение её руки, словно она отталкивала от себя что-то реальное.
--Что случилось?—медленно спросила она, а потом быстро и напористо воскликнула.—Он умер?
Один-ноль в пользу интуиции! Но спокойно, сказал я сам себе, держи себя в руках, ничему не удивляйся…Ты наткнулся на что-то важное…
--Кто умер?
--Рауль. Герцог де Ришелье.
--Она сказала это уверенно. В голосе, который звучал, словно женщина находилась в трансе, на этот раз не было ни страха, ни слёз.
--Да, это так,--подтвердил я.—И боюсь, я должен задать вам несколько вопросов. Не могли бы вы включить свет.
--Вы говорите с каким-то странным акцентом.
--Это естественно, так как это не мой родной язык, но я прекрасно понимаю вас. Мой друг и начальник уголовной полиции, также говорит на французском, и поверьте мне, намного лучше чем я.
Я услышал, как она недовольно пошевелилась и скрип пружин кушетки. Я чувствовал, что она пристально смотрит на меня в темноте. Странный это был разговор-допрос, лишённый снисхождения и милосердия к отчаянному, даже скорее безнадёжному состоянию брошенной женщины. Когда ты больше не нужен, это очень стыдно и унизительно. Помолчав, девушка с горечью произнесла.
--Я знаю, что вы думаете. Вы считаете меня…обыкновенной шлюхой.—Она выплюнула это слово с холодной яростью, как добропорядочная женщина.—Ну, так вы ошибаетесь. Теперь вы это понимаете. Вы не должны обращаться со мной, как..
--Дорогая моя девочка, какое имеет значение, кто вы? После первых же французских слов, я понял, что вы не состоите в штате заведения. Если вам неловко, можете одеться, не зажигая света. Если нет, я могу галантно закрыть глаза, пока вы одеваетесь. Но я не хочу, чтобы вы уходили. Однако, прошу вас, давайте прекратим этот глупый разговор в темноте.
--Я оденусь, --сказала она, и по её голосу я понял, что она плачет.
В комнате слышались шорох одежды и скрип кушетки, пока она одевалась—эта маленькая тень в голубоватом свете, падающем с неба через окно ев крыше. Я испытывал непонятную тревогу и, смеясь над собой, чтобы ободриться, начал что-то беззвучно напевать. Но беспокойство вновь овладело мной, усиленное запахом амбры. Амбра для страсти, яркие точки звёзд для романтики, а в комнате под нами в темноте усмехается раскрытой ямой рта отрубленная голова.
На меня нахлынули воспоминания…И тут же в комнате зажёгся свет. Девушка сидела там какая-то беззащитная, покинутая, в рубашке, и натягивала чулок. Тени ложились на её согнутые плечи, белоснежные, как освещённая лучом яркого света слоновая кость. Когда она подняла голову, в её янтарных глазах, обрамлённых густыми чёрными ресницами, уже светился вызов.
--Мне всё равно,--произнесла она, и опять я отметил её лёгкий акцент.—Мне всё равно.—И продолжала медленно натягивать чулок.—А вы не похожи на полицейского,--сказала девушка и после недолгого размышления добавила, словно вспоминая.—Хорошо было лежать здесь, дремать…Кажется, я немного напилась.—Она поднесла руки к вискам и кивнула.—Вы бы тоже напились, если бы столкнулись с тем, что мне пришлось пережить.—Она вся передёрнулась от воспоминаний.
Да, это начинало походить на банальные истории, когда женщина оказывается непонятой. Только я надеялся что она не начнёт её.
--Расскажите мне о сегодняшнем вечере,--попросил я.
--Да, расскажу.—Она попыталась сохранять небрежный вид.—Не понимаю почему, но я с удовольствием расскажу вам. Значит, Рауль умер.
Она говорила тихим, ломким голосом, полным жалости к себе. Её угрюмый взгляд встретился с моим. Она попыталась побороть слабость от опьянения, хотела казаться смелой и вместе с тем искала защиты. Девушка тихо спросила.
--Его убили, да?
--Да, убили. Как вы об этом узнали?
--Я чувствовала…Я всё вам расскажу. Если только…--она покусывала губы, и её лицо стало почти некрасивым от плача,--если только не сойду с ума. Понимаете, я любила Рауля, или мне так казалось. Не знаю…Когда я узнала, что он умер, оказалось, что это меня почти не тронуло.—Её взгляд стал туманным, словно обращённым внутрь себя.—За последнее время он очень изменился. Раньше он и не подошёл бы ко мне. Я хотела, чтобы меня любили. Он был мне нужен. Но эта травма что-то с ним сделала. У него стало часто меняться настроение.  Когда он вернулся из Австрии, думаю, он был искалечен для жизни, и он это понимал. Рауль вёл себя…как эти книжные герои,--в её голосе послышалось горечь,--и говорил о долге чести и о девушке, на которой собирался жениться. Словом это был вполне порядочный человек. А когда он вернулся, он…взял меня…Странный город Париж,--вздохнула незнакомка.—Кажется, здесь невозможно быть одиноким, но ты бесконечно одинок. Ты хочешь, чтобы тебя любили, страшно любили, больше, чем где-нибудь ещё; и где должны быть люди, которые полюбили бы тебя, но их нет.
Измученным, исстрадавшимся голосом она тихо роняла печальные слова.
--Он взял меня. Я говорила, что он очень изменился и не знаю, по какой прихоти, он взял меня на пароход и привёз в этот незнакомый город. Не знаю, зачем мы пришли сюда, но знаю точно, что он боялся, как бы об этом не узнала эта женщина. Да, он стал очень странным. В его характере появились новые черты. Наверное, после травмы. Н стал более…не знаю…загадочным, что ли. Он всегда разговаривал со мной по-французски, который в его устах звучал так музыкально! Рауль сидел здесь, так что его лицо было видно при свете звёзд, и читал мне стихи. Он объяснил мне, что это стихи английского поэта и у меня даже сердце замерло, хотя я и не понимала слов, но это было так возвышенно, как церковный гимн.
Казалось комната наполнилась призраками, тени которых спускались со звёздного неба, колыхались при  свете лампы, освещающем и её бледное лицо, обрамлённое густыми золотистыми волосами, с закрытыми глазами и с медленно шевелящимися губами.
--Сегодня он сказал, что хочет увидеть меня в последний раз. Но у него было такое странное лицо—он выглядел полусумасшедшим. Я хочу встретиться с тобой на этом месте около одиннадцати. Хочу тебе кое-что сообщить. Ты оценишь эту шутку. Так он сказал.
Я пришла сюда ещё до одиннадцати. Лежала и мечтала. Но…У вас когда-нибудь было предчувствие? Как страх смерти…который выбирается из глубины сердца…с холодным крюком? У меня это было сегодня вечером. Я терзалась предчувствиями, я ожидала чего-то ужасного. Я ощущала здесь себя такой одинокой, когда внизу гремела музыка и стоял такой шум..я где-то бродила мыслями, а рядом никого не было. Я знала, что внизу смерть, мне не нужно было говорить об этом. Потом, не знаю, во сколько это было,--незадолго до вашего прихода…потом я увидела, как вон та зверь открывается.
Она снова испугалась. Замерла и несколько секунд сидела с остановившимся взглядом, словно прикованным к этой двери.
--Не знаю, почему я так испугалась. Ведь я ждала Рауля, хотя было уже гораздо больше одиннадцати. Но я увидела, как открывается эта дверь, очень медленно, и разглядела мужскую фигуру на фоне этого света. Я поняла, что это не Рауль. Мужчина довольно долго стоял там и не двигался. От страха у меня закружилась голова. Он медленно и бесшумно вошёл, и я почувствовала, как он остановился возле меня. Затем он вдруг схватил меня за руку.
Наверное, я вскрикнула. Но всё равно внизу моего крика никто бы не услышал. Мужчина тихо сказал: «Не думаю, мадемуазель, что Рауль придёт на свидание. У него назначена другая встреча…с червями».
Он только это и сказал. Но я знаю, что не потеряла сознания, потому что чувствовала на своём запястье его руку и его взгляд на моём лице. Затем он повернулся, вышел и бесшумно закрыл за собой дверь…но моя кисть в том месте, где он её касался, стала влажной…Я чуть не сошла с ума. Я чиркнула спичкой и…О господи! На моей кисти осталась кровь—кровь его руки!
Постепенно напряжение оставило её, и женщина словно опустилась в кошмар. Вдруг до моего сознания дошло, что я слышу громкий стук: «Прочь из проклятого места! Прочь, говорю! Раз, два, ничего этим займёмся потом. Страшитесь бездны Ада? Солдат, а боитесь? И всё-таки, кто бы мог подумать, что в этом старике так много крови! Запах крови всё ещё здесь; всех духов Аравии не хватит, чтобы убрать его с этой маленькой ручки». Откуда на меня сверзилось прочитанное у Киплинга, словно ударяя по голове? Почему оно припомнилось? Не знаю. Возможно, её упоминание о крови на руке привело меня к воспоминанию. Удары утихли. Мгновенное ощущение ужаса прошло, и передо мной была только испуганная девушка, закрывшая руками глаза и пытающаяся сохранять самообладание. Я мягко спросил.
--Вы узнали этого человека?
--Нет. Не знаю, кто это был. Я видела его всего секунду, а говорил он шепотом.
--Но вы подозреваете…
--Не знаю, говорю вам! Я не знаю, кто это был!
--Слушайте! Мы не знаем, кто убил Рауля; мы даже не знаем, как он это сделал. Попытайтесь вспомнить.
--Не могу…
--А вы можете сказать, кто мог его убить?
--Нет!—закричала она чуть ли не в истерике. Отняв от лица руки, девушка подняла на меня наполненные слезами глаза.—Но даже если бы я смогла, я не посмела бы сказать вам.
Я был удивлён страстностью её тона.
--Послушайте, вам не надо бояться. Никто не собирается причинить вам вред.
Девушка изучала меня, склонив голову.
--Пожалуйста,--наконец произнесла она,--не могли бы вы уйти? Потом вы сможете снова допросить меня. Сейчас мне трудно говорить…Я вернусь сюда. Моё имя Марион Делакруа. Я живу, в доме, который снял Рауль и не знаю его адреса, но могу показать. Если вы меня отпустите, я могу уйти чёрным ходом, как и пришла сюда. Меня никто не увидит и не узнает, что я была…такой.
Казалось совершенно естественным, что мы вот так разговариваем с ней. Совершенно ничего страшного…в этом была какая-то откровенность и надёжность, и всё казалось в порядке вещей. Я боялся, что с дневным светом придёт прежнее понятие об условностях. Это было похоже на то, как разбить фарфор, чтобы смешать его осколки с остатками романтичности. Потом до меня дошло, что в её просьбе не было никакой логики. Она сказала, что может указать дом, но как его найти, если я отпущу её? И всё-таки моя проклятая романтичность и порядочность прорвалась и я сказал.
--Да, вы можете идти. Если здесь есть чёрный ход, постарайтесь, чтобы никто не видел, как вы уходите.—Странная боль пронзила меня, почти злость.—Но это не последний раз, помните! Полиция пожелает допросить вас.
--Конечно,--задумчиво кивнула она,--полиция.—Затем вдруг удивлённо заявила.—Я так и не знаю, как вас зовут.
Вот так. В последнюю минуту в наш разговор вмешались светские любезности! Я воспринял это с раздражением, хотя такой поворот должен был показаться мне смешным. Когда я назвал своё имя, девушка заметила.
--О, значит, вы не француз!
--Нет!—резко ответил я и пошёл к двери.—Чёрт знает, что. Почему они считают, что любой город на земном шаре должен быть набит французскими жителями? Да, Одесса портовый город и иностранцев здесь полно, но не до такой же степени! Я не хотел допустить, чтобы эта короткая необычная встреча закончилась обменом банальностями. Звёздный свет и лампа, золотистые волосы и янтарные глаза, волшебная хрупкая красота, остались в ночи за захлопнутой дверью. Я кисло подумал, что никогда не стану детективом.
Когда я спускался по лестнице, мой удручённый смех раздавался эхом, как мне казалось. Я остановился и с удивлением уставился на прислонившегося к стене и насмешливо усмехающегося Чумаченко. Ему никогда не изменяла привычка появляться внезапно. Он выглядел как насмешливый гном.
--Мой дорогой Евгений,--произнёс он противным увещевательным тоном.—В возбуждении твоего тайного свидания ты, кажется забыл, зачем я посылал тебя наверх. Однако,--со вздохом продолжал этот ничему не удивляющийся человек,--не важно. За время твоего любовного отсутствия мы, внизу, потрудились на славу. Боюсь, что комната попросту разорена. Но во всяком случае, мы установили, что там нет никаких потайных дверей, никакого скрытого способа уйти из неё ни в полу, ни в потолке.
Мы продолжали спускаться, и он взял меня под руку.
--Карточную комнату только что опечатали, работа закончилась. Теперь можем выйти на улицу и поразмышлять, если не возражаешь…Кстати, я взял на себя смелость подслушать твой разговор с француженкой, который оказался очень полезным.
--На каком основании…--начал я, но он прервал меня.
--Полицейский я или нет? А если серьёзно—произошло убийство, а ты пытался скрыть свидетеля. Не будь меня здесь—гнить бы тебе в тюрьме. Так что успокойся и должен тебе сказать, что ты держался сдержанно и достоин похвалы. Никаких….
С досады я выругался.
--Тогда вам известно, что я её отпустил, не предупредив вас. Признаю, я поступил глупо. Я…
Чумаченко удивлённо поднял брови.
--Говоришь глупо? Мои слова—это просто предупреждение о недопущении скрытия любых свидетельств. А в данном случае только так и следовало поступить. Я считаю, что ты добыл у неё больше сведений, чем удалось бы моим инспекторам. Дама без одежды---это дама без сдержанности. Конечно, за ней проследят, как и за остальными клиентами. Но могу подтвердить, что она правильно назвала тебе своё имя и действительно не может знать точного адреса.
--Вам и это уже известно?
--Работа такая, мой мальчик. Я действительно многое знаю о ней. Выяснил, пока ты болтал с ней..
--Случайно, это не какая-нибудь известная особа, которую полагалось бы знать?
--Нет. У неё есть деньги и, я думаю, какой-нибудь титул, но она не известна в том смысле, о котором говоришь ты. Это любовница нашего приятеля Помпиду.
Мы с радостью вышли из здания на улицу, где было тепло, а в воздухе пахло дождём и распускающейся зеленью. Мы сели в машину и поехали в центр, к кафе, где собиралась публика после спектаклей. Как всегда и на этот раз в кафе было полно наших знаменитых артистов, журналистов и просто публики. При появлении Чумаченко все замолчали. Разумеется, известие об убийстве герцога Ришелье уже широко распространилось, но хотя мы поздоровались с несколькими репортёрами, я обрадовался, что они и не подумали нападать на нас со своими вопросами. Они только вежливо улыбнулись и вернулись к своей выпивке. Вопросы к полиции журналисты оставили для служебного времени. Мы уселись в уголочке на кожаном полукруглом диване и часов до трёх обсуждали ход расследования.
Скорее этим занимались мы с доктором Шнайдером, потому что Чумаченко хранил молчание, крутя в руках потухшую сигарету и время от времени подзывая официанта, чтобы он наполнил его бокал. Наконец мы закурили. Завеса табачного дыма повисла в ночном неподвижном воздухе. Стоя среди опустевших столиков Шнайдер разглагольствовал о пиве, а я не мог понять, почему мы обсуждаем темы, связанные с уголовными преступлениями. Доставив Чумаченко на Нежинскую улицу, а Шнайдера на Дерибассовкую, я поехал домой. Я был не в состоянии рассуждать. Долго стоял в гостиной у высокого окна, выкурив несколько сигарет. Но таинственные обрывки видений, то и дело тревожившие моё сознание, заставляли чувствовать себя необъяснимо волнительно.
Когда я проснулся, комнату заливал весёлый солнечный свет—это было такое утро, которое заполняет тебя безотчётной радостью, когда хочется петь и прыгать козликом. Высокие окна сияли в лучах ослепительного солнца, на небе искрились белоснежные облака. Подобные ангелам, они плыли вереницей над серыми крышами Одессы. За одну ночь деревья оделись прозрачной зелёной листвой. В комнату проникал тихий шелест молодых листочков…Короче это был чудесный весенний день. Я вскочил и сладко потянулся. Я сидел за столом, когда неожиданно появился Чумаченко. Шеф уголовной полиции, как наступивший день, искрился весельем и насмешливостью. Но тени под глазами словно подсказывали, что ночью он почти не спал. Усевшись против меня за столом, Чумаченко сложил руки на груди с задумчивым видом.
--Кофе?—предложил я.
--А покрепче что-нибудь есть?—спросил он.
Он выбрал водку и поднял маленькую рюмку и рассматривал её. Его взгляд казался ушедшим в себя, как будто он заглядывал в глубину магического кристалла. Он осушил рюмку и задумчиво отодвинул её в сторону.
--Мне не нравиться тон утренних газет,--наконец сказал он.—Думаю, нам придётся закончить расследование как можно быстрее. Я обещал твоему отцу проследить за тобой и хочу, чтобы ты был рядом. Но ты очень похож на своего отца в смысле полезности, но…Именно поэтому ты и сможешь оказаться полезным.
Он внимательно изучал меня, как режиссёр, выбирающий актёра на определённую роль. А может как генерал, рассуждающий о предстоящем бое в цифрах и планах, не задумываясь о своих подчинённых, то есть всего лишь солдатах. Тонкая улыбка пряталась в уголках губ.
--Сегодня вечером будут получены результаты вскрытия тела и отчёт о проверке некоторых людей. До этого у нас будет работа. Заканчивай завтрак. Мы едем поговорить с поверенным герцога, с месье Кольманом. Эти аристократы и шагу не сделают, без сопровождения юриста. И сейчас нам это как раз кстати.
--Отлично! А где доктор?
--Заедем за ним по дороге. Я приехал на машине, но хочу, чтобы ты взял и свою. Поверенный живёт в доме, который мы сняли для герцога. Кстати там живут и многие, прибывшие с герцогом и твоя француженка тоже.
--А доктор нам нужен?
--Присутствие доктора будет очень важным. Мне интересно послушать, как он объяснить ход размышлений убийцы, когда мы его возьмём.
--Игорь Анатольевич!—медленно произнёся.—Вы, видимо, считаете, что кроме вас, никто ничего не замечает.
--А, наконец-то мы перешли к делу! Давай послушаем, что ты думаешь об этом деле.
--Я не претендую на то, что во всём разобрался. Но не надо недооценивать Шнайдера. Он далеко не глупец. Вчера вечером он заметил нечто…и это настолько потрясло его, что он старается не думать о своём открытии. Оно оказалось слишком тупым, чтобы быть правдой.
--И как ты думаешь, что же он заметил?
--Не знаю. Но подозреваю, что это такой момент, о котором никому и в голову не приходило подумать. Доктор счёл этот факт слишком невероятным, чтобы говорить о нём. И было ещё множество других фактов, которые мы не рассматривали.
--Например?
--Две особы, а именно наш буйный друг пьяный англичанин и француженка, которую я обнаружил наверху. Один из них  беседовал с герцогом по-английски, а вторая, очевидно, знала, что герцог говорит по-английски. Затем—не знаю, что заставило вас задать такой вопрос,--вы спросили об этом у Помпиду. По его словам, герцог не говорил на английском. Кто-то из них взял на себя труд солгать.
Чумаченко довольно усмехнулся.
--Ты делаешь заметные успехи. Ты вполне способен понять очевидное. Так можешь ли предположить причину, по которой кто-то их них лжет?
--Нет. Казалось бы, что это совершенно не имеет значения. И вместе с тем странно, что этот пункт заставляет кого-то лгать. Я только хотел приложить доктрину «ложного факта.
--К кому?
--Кажется, к Помпиду. Затем, что касается этой книги «Алиса….
Чумаченко оставил  вдруг свои насмешливые манеры. Весело смеясь, он стукнул по столу.
--Отлично! Ты становишься интересным. Продолжай.
--У меня есть теория. Вчера вечером курительная комната пустовала. Поэтому официант и заметил, как из неё вышел герцог. Так что мало кто мог забыть в ней книгу. Более того, никто не признался, что именно он оставил её. С другой стороны, Помпиду и Ришелье провели там очень много времени—они занимали кабинку более получаса…Предполагаю, что книгу там случайно забыл герцог. Предполагаю также, что он хотел её захватить её для мадам на третьем этаже, которая явно понимала по-английски и мне сразу же показался подозрительным её акцент.—Неосознанно я вложил достаточную долю язвительности в это замечание.—В любом случае почему всё-таки Помпиду не сказал нам, что книгу забыл герцог де Ришелье?
--Друг мой, этим вопросом ты выдвигаешь великолепное противоречие своей теории. Следовательно, ты считаешь, что у Помпиду были веские причины убедить нас в том, что герцог не говорит на английском?
--Если книгу оставил герцог, Помпиду должен был это знать. Но промолчал. Значит, это он сам её забыл…
--Да….если только не согласиться с твоим первоначальным допущением, что больше никто не мог этого сделать. Что ж, Помпиду не сказал нам об этом, возможно, потому что не заметил, как герцог оставил там книгу. Это же вполне допустимо.
--А мне кажется,--сурово заметил я,--что герцог назначил подозрительно много свиданий на вечер. Одно—с молодой сомнительной француженкой, а другое—с убийцей. Похоже, он собирался очень оживлённо провести свою брачную ночь, при этом совершенно не принимая во внимание новобрачную! Тогда возникает вопрос: какая связь между Колиньи и любовницей  герцога, Марион Делакруа? Этот таинственный тип, Колиньи, наносит визит Марион, пачкает ей руку кровью и сообщает, что герцог не придёт к ней на свидание…Что, Колиньи так отечески заботиться обо всех женщинах, которые имеют отношение к этому делу?
--Спокойнее!—смеясь, воскликнул Чумаченко.—В своих усилиях раскрыть убийство тебе почти удалось доставить мне головную боль. Точно так же ты можешь спросить, не было ли у герцога личного интереса ко всем женщинам, замешанным в этом деле? Это был хладнокровный тип, герцог де Ришелье! По мере расследования характер нашего выдающегося спортсмена становиться всё непонятнее. В своей спокойной, простодушной и откровенной манере он назначает на вечер после своего бракосочетания свидание с любовницей своего лучшего друга. Согласно твоим рассуждениям, он так продумывает свидание, что берёт с собой «Алису в Стране чудес», чтобы не тратить напрасно время. Ловкий парень! У нас таких называют делягами.
Чумаченко прошёл в гостиную. Я слышал, как он бегло и небрежно пробежался по клавишам, как хороший пианист. Мне вовсе не по душе была его манера снисходительно относиться к идеям других. Но когда я вошёл в комнату, он взглянул на меня и криво усмехнулся.
--Послушай. Может, тебе будет интересно знать…я боюсь, что ты прав.—Пожав плечами, он несколько раз нажал на клавиши в верхнем регистре. Затем встал, готовый идти.
Мы сели в машины и, сделав круг, забрали доктора Шнайдера. Остановились недалеко от красивого здания возле одного очень известного ресторана на тихой улочке. Вышедший слуга проводил нас удивлённым и подозрительным взглядом и провёл нас в к Морису Кальману, поверенному герцога. Судя по его вдохновенному и оживлённому виду, он или репетировал речь или распекал своего помощника. Он был высок, худ, имел вытянутый голый череп с крючковатым носом и холодными глазами под изогнутыми веками. Он стоял за широким столом в кабинете, полным книг, и величественно кивнул нам, когда мы вошли.
--Вы пришли по делу герцога де Ришелье,--приглашающе взмахнул он рукой.—Очень печально. Присаживайтесь, пожалуйста.
Он очень был похож на дантиста, который вот-вот возьмётся за свои щипцы. Мы опустились в кресла, которые скрипнули под нами. Но самый громкий скрип издало кресло месье Кольмана. Адвокат вопросительно посмотрел на каждого из нас.
--Я уверен, месье Кольман,--начал Чумаченко,--что вы не нарушите своей профессиональной этики, если ответите на несколько вопросов…Конечно, вы хорошо знали герцога де Ришелье?
Склонив лысую голову адвокат задумался.
--Нет, месье, не могу так сказать. Я вёл его дела, это точно. Официально я был советчиком Рауля со дня его рождения, но редко его видел. Он был из тех юношей, которые не интересуются денежными вопросами. Во всяком случае, они его не интересовали, пока он мог спокойно выписывать чеки.
--Насколько я понял, вы вчера присутствовали в заведении господина Павлюченко вместе с герцогом?
--Да. Как вы понимаете, это естественно. Он нас, меня и супругу, взял с собой на корабль, конечно, по другим надобностям. Но было очевидным, чтобы я присутствовал там и принёс ему поздравления по поводу бракосочетания. И должен сказать,--он вдруг поскучнел и заморгал странно изогнутыми веками, уставившись в угол потолка,--что, несколько раз переговорив с Раулем по мере приближения его женитьбы, я составил себе гораздо более высокое мнение об этом молодом человеке. Да, именно так.
--Следовательно, он с вами советовался?
--Если вы имеете в виду женитьбу, то да. Он был обеспокоен, и я его не виню. Он хотел обеспечить будущее. Мы много говорили об этом до отъезда и на корабле.—Неожиданно его взгляд остановился на нас. Кольман высоко поднял плечи под пиджаком.
--Значит, он оставил завещание?
--Да. Он также попросил меня взять в банке наличными миллион франков.
Наступила гробовая тишина. Чумаченко пробормотал.
--Вот как! Это не показалось вам несколько необычным?
--Если бы мне не приходилось иметь дело с необычными делами, я избрал бы другую профессию. Когда герцог де Ришелье объявил своё желание иметь наличными миллион франков, состояние его банковского счёта и мои связи были таковы, что банк не нашёл в этом ничего странного.—Неожиданно Кольман добавил.—Его намерение провести медовый месяц в Одессе было лишь для отвода глаз. Он хотел, чтобы об этом сообщили в газетах, чтобы обмануть..скажем какие-то злонамеренные силы, следящие за ним. Он планировал сегодня же отбыть с герцогиней в неизвестном направлении и с достаточной суммой наличными, чтобы они могли жить на эти деньги, не вступая ни с кем в контакт, пока полиция не схватит…преступника. Конечно, я употребляю это слово не в общепринятом юридическом значении. И я задаю вопрос: достаточно ли миллиона франков на расходы в такой период?
--Как посмотреть, как посмотреть!—задумчиво проговорил Чумаченко.—А вы с кем-нибудь делились своими догадками по поводу отъезда герцога?
--Нет, конечно.
--А вы знали, куда он хотел уехать?
--Естественно, нет. Но точно знал, что это страна, которая не участвует в европейской мясорубке. Потому и задался вопросом о достаточности наличной суммы.
Всё противоречит друг другу, подумал я! Все, с кем мы встречались, казалось, настороженно обнажали клыки. Но был ещё один момент в смутных сомнениях, который тревожил и этого старого высохшего адвоката. Он говорил, это чувствовалось, не из желания быть откровенным. Скорее чтобы проверить эффект, который его показания произвели на нас. Оголённый череп подался вперёд, локти согнулись на столе, а длинные пальцы стали ловко вращать стальной нож для разрезания бумаг.
Мы молчали. Ветерок, врывающийся в окно, шелестел бумагами, птицы радостно щебетали во дворе. На солнце набежало облачко, и тень от него медленно накрыла напряжённую фигуру месье Кольмана. Наконец, Чумаченко подал голос.
--Скажите, месье Кольман, может, вам, случайно, известно, не находила ли супруга советника, ведь вы были с герцогом и мадам на приёме у советника, в шкафчике для лекарств в ванной, совок?
Эффект от вопроса был ужасающ. Кольман весь напрягся и резко положил нож на стол.
--Откуда я, или моя жена, можем знать, что находиться в ванной советника. Боюсь, что я не понял вашей шутки. Совок! Совок!—Он повторял это слово, а его глаза широко распахнулись, костлявое тело заскрипело, словно погремушка гремучей змеи.—Да как там мог оказаться совок?
--Значит, вы понимаете, о чём я говорю?—удовлетворился Чумаченко.
--Да. Я не первый раз слышу о совке.
Я не думал, что вчерашнее ощущение ужаса может возвратиться. Но по мере того как длинная тень поползла по комнате, заполненной книгами, казалось, будто вновь появилась зловещая тень Колиньи. Адвокат медленно продолжал говорить.
--Я вам всё расскажу. Это меня буквально преследует. Итак,--он взмахнул правой рукой,--позапрошлым вечером герцог де Ришелье устроил здесь приём. Это не была очередная вечеринка. Мадам Кольман, которая даже лучше меня знала, как проводит вечера Рауль, сказала, что он часто собирал друзей и они веселились и иногда неприлично. Но на сей раз не было ни спортсменов, ни автогонщиков, ни фехтовальщиков, ни боксёров и прочих, с которыми ему пришлось сталкиваться. Это было понятно, так как мы находились в чужом городе.
Костлявая фигура Кольмана выпрямилась. Я затаил дыхание. В глазах Кольмана сверкнула гордость пополам с горечью, как при взгляде на повергнутые боевые знамёна.
--А разве в Одессе не хватает всех этих категорий, которые вы перечислили?—спросил Чумаченко.
--Наверное, хватает. Но….—Он замолчал, словно решая, стоит ли рассказывать нам то, что для него было важным. Потом решился.—Я принадлежу к старой школе и являюсь вымирающим поколением. Вы не поймёте, каково для нас видеть, как последние аристократы один за другим покидают этот мир. Словно одна за другой задуваются свечи в доме. Это разрушает дом. Мы остаёмся одинокими и потерянными. Я был свидетелем того, как умирал отец Рауля, как долго ещё в его просторных комнатах держался запах лекарств и смерти.
Он судорожно сжимал и разжимал кулак, и его слова падали словно балки старинного здания, вздымая пыль и кирпичную крошку, обнажая скрытые предметы. Он словно пытался подсказать нечто—неуверенно, пытливо вглядываясь в нас, стараясь выразить какие-то безымянные сомнения.
--В тот вечер, как я сказал, всё было иначе. Были только свои, которые приехали вместе с нами на корабле, и был великолепно сервированный стол. Я не знаю, способны ли вы различить вина и к каким блюдам следует подавать какое вино, но в тот вечер всё было великолепно. Да, это был великолепный ужин за шикарным столом, уставленным цветами. Но почему-то все держались скованно и мрачно. Мне нравиться наблюдать некоторое возбуждение, вызванное отличным вином…ничего неприличного, как вы понимаете. Но за столом сидели люди с бесстрастными лицами. А свечи, призванные создавать уют и умиротворение, казалось, зажжены вокруг гроба. Вечеринка должна была стать весёлой, но весельем и не пахло.
Наконец, гости разошлись, кто в гостиницу, кто в нанятый дом, отвесив поклоны и принеся свои поздравления. Но и в помине не было той истинной вежливости, которую мы знали в прежние времена. Мы остались  втроём, с неким месье Помпиду—вы его конечно знаете, и Раулем. Мы сидели за длинным столом в доме.
В стёклах распахнутых окон гостиной отражался мягкий свет свечей, словно соперничая с тёмно-фиолетовым небом, где сверкала одна-единственная звезда. Поднялся ветерок. Он шуршал в высокой траве, поднимая пену цветов к вершинам тёмных деревьев, застывших в трепетном шепоте. Над белоснежной скатертью, над обивкой кресел трепетало пламя свечей, пока, казалось, всё не стало колыхаться, кроме лиц моих собеседников и их пальцев, стискивающих ножки бокалов. Но холодное присутствие пришло подобно ещё одной тени под светом. И в ожидании её приближения мы беседовали о знаменитых убийствах.
Кольман замолчал, а я подумал, что если бы он вздумал писать повести, рассказы или романы, то у него это неплохо бы получилось. Он так живо описал состояние природы и собеседников, что словно воочию увидел, как они сидят за столом и задумчиво смотрят друг на друга, а затем начинают беседовать. А потом месье Кольман продолжил. Я обратил внимание, что Чумаченко очень внимательно слушает адвоката, но почему-то вопросов не задавал.
--Я не знаю почему завёлся разговор о знаменитых убийствах. Хотя, я ошибаюсь. Разговор завёл месье Помпиду. Он говорил о знаменитых убийствах, как о хорошо поставленных пьесах и смеялся. А рука Рауля дрожала. Я это ясно видел. Когда он подносил к губам бокал с вином, среди колеблющегося пламени свечей и витающих над ними теней.
Морщинистое лицо Кольмана приобрело мраморный блеск, и на висках выступили голубые жилки.
--Мы углублялись в историю и романы. Это было ужасно…Помпиду был совершенно пьян. Мы все говорили пониженным голосом, и Рауль сидел, откинувшись на спинку стула, с прижатой к груди рукой, в которой стискивал бокал, и глаза его бешено сверкали. Вдруг Помпиду вкрадчивым голосом сказал: «Думаю самые артистично поставленные убийства произошли от По…Вы читали По, не так ли Рауль?—и улыбнулся.—В его рассказе о Амонтилладо Монтрессор уносит Форсунато в подземелье, чтобы навечно похоронить его в стене, возведя стенку из камней и костей…Вам знаком этот рассказ, Рауль? Фортунато, не подозревая о своей судьбе, спрашивает компаньона, не принадлежит ли он к братству каменщиков. Монтрессор отвечает утвердительно. И Фортунато восклицает: «Это предзнаменование!». И тогда Моетрессор со свойственным ему мрачным юмором извлекает из-под плаща совок. Я говорю, продолжает Помпиду, вы хорошо помните этот рассказ?» И он хохотал с надменностью совершенно пьяного человека.
Господи помилуй! Нужно было видеть лицо Рауля, когда он смотрел на Помпиду—страх, смешанный с изумлением, как будто он подозревал нечто такое, во что не мог поверить. Рауль неуверенно встал, его бокал покатился по столу между розами. Локтем он задел канделябр, и я закричал: «Осторожнее! Вы сожжёте весь дом!» Я наклонился вперёд, чтобы сбить пламя, крикнул и почувствовал между пальцами расплавленный воск. Но эти двое так пристально смотрели друг на друга. Рауль прикрыл лицо рукой, а Помпиду дьявольски подмигивал.
Кольман наконец овладел собой, картина его видений исчезла. Он вновь стал сухим и деловитым в этой комнате, пропахшей книгами.
--Теперь вы понимаете, господа, что было со мной, когда в доме советника появился этот злочастный совок. А что касается последствий того вечера, то пожара не случилось. Огонь испортил только очень дорогую скатерть.

















                Г Л А В А  5

Был уже полдень, когда мы оказались возле дома, о котором рассказывал поверенный герцога  Кольман. Это был дом консульства Франции и разделён он был на две части. В одной жили советник и консул, а другая была отдана герцогу де Ришелье.  И больше мы ничего не добились от адвоката или нотариуса. Он старался нам помочь, очень старался, но его рассказ не смог пролить свет на убийство. Когда Кольман почтительно провожал нас, я чувствовал, что он с облегчением считал себя выполнившим свой долг. Чумаченко тоже вёл себя весьма сдержанно и молчал. Он резко отдёрнул доктора Шнайдера, который возбуждённо пустился в рассуждения.
--Доктор, позвольте предостеречь вас от скоропалительных заключений. Я не прошу не доверять очевидному. Я только прошу вас убедиться в том, что вы не понимаете значения этих очевидных фактов. И я думаю, было бы лучше, если бы мы держали свои подозрения при себе, какими бы они ни были. Мы только ещё больше всё запутаем, если начнём обсуждать дело, не зная всех фактов.
На том и порешили. Мы зашли в ресторан и пообедали, а потом отправились к дому советника. Здесь, в этом парке, лишь отдалённо доносился шум Одессы. Очень удачно был выбран дом и, очевидно, Российская империя превосходно относилась к Франции, если для консулата был отдан такой большой и великолепный особняк. Тонкое дребезжание далёкого трамвая, слабые гудки автомобилей. Деревья перешептывались, напоминая журчание ручейка, в их уже покрытых зеленью ветвях, лениво колышущихся под слабым ветром, разноголосо щебетали птицы.
Мы вышли из автомобиля и двинулись по влажной тропинке. Справа от нас тянулся забор. Затем мы оказались на лужайке и увидели высокий дом. Он смотрел на нас из-под потемневшей крыши, словно исподтишка, будто выглядывал через маску. В его окнах отражались косые лучи солнца. За домом ветерок играл ветвями тонких, прижившихся на Украине, тополей, чья яркая зелень резко выделялась на сером мрачном фоне стен, неподвижные трубы возносились высоко в небо. Мы прошли к дому мимо клумб с розами, яркие бутоны которых подчёркивали серо-слепой фасад здания.
Дверной колокольчик резко зазвенел. Дверь открыл сдержанный слуга в чёрном одеянии и манишке с высоким белым воротничком. Он был в парике. Волосы его искусственной шевелюры разделялись пробором посередине и свисали по краям длинного лица. Он впустил нас и провёл через просторный холл с опущенными шторами на окнах в высокую комнату. Здесь было много окон, закрытых белыми ставнями. Мы машинально понизили голоса.
--А почему вы нас сразу пустили, даже не спросив документа?—Спросил Чумаченко.
--Я вас умоляю. А кто в Одессе не знает полковника Чумаченко,--ответил слуга.
--Судя по всему вы одессит. Каким вы попали в услужение к герцогу?
--Меня наняли всего несколько дней назад. Нужен был человек, говорящий по-французски.
--Как вас зовут?
--Гирлш или Григорий, как вам будет угодно.
--Так вы здесь главный Григорий
--Увы, нет! Я—камердинер.
--А где же остальные?
--Вы имеете в виду домашних слуг? Они ушли. Герцог отпустил их ещё позавчера. Он с мадам решил перебраться в другой дом, где живёт мадам.
--Вот как! Значит вы в курсе его дел?
--Он очень мне доверял. Да. Я старался получше следить, чтобы его как следует обслуживали. Он и распустил на время прислугу, за исключением пары слуг. Сам я собирался уйти вчера вечером по своим делам. Поэтому приготовил холодный ужин для месье и мадам и немного прибрался.—Он уныло улыбнулся.—Я хотел встретить их после салона, как и положено слуге.—Затем помолчав камердинер тихо добавил.—С трудом вериться, что он умер..Замечательный был хозяин и не скупой.
--Следовательно, прошлую ночь вы были здесь?
--Да. Я вернулся около восьми часов и всё время оставался здесь. Я заметил, что к ужину они так и не притронулись, а, возможно, и не возвращались сюда. Так вот, я был один и было не очень приятно оставаться одному и бродить из комнаты в комнату. Прошу прощения, господин полковник. Мне, наверное, следует отвечать на ваши вопросы, а не размышлять вслух. Мне позвонили в два часа ночи и сообщили о его смерти. Это показалось мне странным,--он пожал плечами,--потому что незадолго до этого я слышал, как герцог звенел ключами в парадном. Я мог бы поклясться, что это он. Однако я ошибался. Я спустился вниз, но там никого не было.
В полумраке комнаты я посмотрел на Шнайдера, голова которого рисковала отвалиться от усердных кивков. Камердинер стоял сложив руки, как на иконе. Концы его парика загибались почти к самым бровям. Он терпеливо, с покорным и извиняющимся видом ждал вопросов Чумаченко.
--Вы слышали как он вставлял ключ в дверь?—не замедлил задать вопрос он.—Значит, у него была с собой связка ключей?
--Естественно.
--И она наверное была с ним, когда вчера вечером он направилсяв салон?
--Да. Понимаете, я помогал ему одеться и помню, что передал ему ключи. Даже видел, как он положил их в карман.
--Какие это были ключи?
--Ну, как обычно.—Камердинер наморщил лоб.—Ключи от дома, один от парадного входа, один от чёрного, от письменного стола, от сейфа, от винного погреба.
--От….--вмешался Шнайдер.
--Погодите,--прервал его Чумаченко,---От винного погреба? А разве это не погреб консулата?
--Вы правы, но консул передал дубликат герцогу. Не будет же он каждый раз обращаться к консулу, если захочет выпить бутылку вина.
--Вы правы. Так вы говорите у него был сейф?
--Да. Я знаю, потому что вёл его переписку со здешними негоциантами. Герцог вообще не знал русского языка и обращался ко мне за помощью. Но там не было ничего особенно важного. Он никеогда не держал под рукой большие суммы наличными.
--И в прошлую ночь тоже?
--Разумеется, нет! Зачем ему наличные? Простите, я хотел сказать, что мне об этом неизвестно.
--К герцогу приходило много гостей?
--Очень мало. Казалось, он чего-то опасается.
--А который был час, когда тебе показалось, что ты слышал, как он вчера вечером пришёл домой?
--Точно сказать не могу. Но уже после часа ночи.
Чумаченко вдруг круто обернулся.
--Покажи-ка нам сейф, Гирлш.
Когда Григорий бесшумно двигался по комнате, очертания его фигуры слегка колебались, будто он плыл в пространстве. Я услышал как Чумаченко пробормотал.
--Неужели у меня в полиции сплошные недоумки? А я потому и являюсь слишком поздно?
Мне показалось, что Григорий обернулся и его верхняя губа вздёрнулась, словно в улыбке, как будто он хотел сказать: «Да, это так…»
Мы поднялись наверх, миновали ещё один холл. В полной тишине слышались лишь тяжёлое дыхание доктора. Три призрачные фигуры моих спутников остановились перед закрытой дверью. Затем они как-то странно вздрогнули. Вытянутое лицо Григория повернулось в высоком, явно непривычном ему, воротнике, как на шарнире, челюсть его отвисла, а рука, протянутая к двери, замерла в воздухе.
--Это его кабинет,--произнёс камердинер.—А в двери его ключи…
Один ключ был вставлен а скважину, остальные висели на кольце. Замок был даже не заперт.
--Это сделал тот человек, которого вы вчера слышали,--тихо сказал Чумаченко,--и это был убийца..
Он рывком распахнул дверь. В противоположность остальным помещениям, здесь ставни были открыты, но в кабинете всё равно стояла духота. В сверкающих от лучей солнца окнах, билась и жужжала муха. Это был довольно просторный кабинет со стенами из дубовых панелей и с жёлтым соломенным ковром на полу. Плетённые стулья, плетённый стол с поверхностью испещрённой тёмными пятнами от сигарет и тремя стаканами недопитого вина. В углу валялась грязная рубашка, словно обитатель кабинета торопливо переоделся и вышел насвистывая…
--Простите, господа,--объявил Григорий,--но у меня не было времени навести порядок.
--А кто здесь пил?—Чумаченко указал на стаканы.
--Месье Кольман и месье Помпиду. Они пришли и разбудили герцога утром после холостяцкого ужина.
--А эта дверь?—Чумаченко показал на дверь справа.
--Она ведёт в его спальню, которая соединяется с ванной.
Чумаченко прошёлся по кабинету. Тишину нарушал только звук борьбы мухи со стеклом. Чумаченко осмотрел шкафчики под окнами, поднимая крышки и вслух рассуждая.
--Ракетки, которыми давно не пользовались. А что это? Ружья. Не в ящиках. Казённая часть повреждена…никаких следов смазки…Он весьма небрежно обращался с ними.
Хлопнула крышка ещё одного ящика. Чумаченко посмотрел на чучело головы леопарда, висящее над невысоким книжным шкафом.
--Это лев с Суматры. Чтобы добыть такой трофей, он должен быть искусным стрелком.—Вдруг Чумаченко повернулся к нам, когтистая лапа леопарда висела над его плечом. –Странно, довольно странно! Вы не находите?
--Всё это очень интересно,--возразил доктор Шнайдер,--но мы пришли сюда, чтобы проверить сейф!
Чумаченко присел на шкафчик под окном, прижался лбом к стеклу и долго смотрел в окно. Низкие солнечные лучи медленно крались по комнате, а в них плясали пылинки. Он разжал пальцы жестом растерянности…И по мере того как комнате сгущались тени, росло мрачное напоминание о человеке, который никогда сюда не войдёт.—рубашка небрежно валялась, три стакана сиротливо стояли на столе.
--Я принесу сейф,--проговорил Григорий и в его руке звякнула связка ключей, которые он вынул из двери.
--Ах, да!—пробормотал Чумаченко, поднимая рассеянный взгляд.—Где он? Вон в том углу у стены, что рядом с ванной?
--Да. Вот это клюя от него. Думаю, он держал там свои документы и он никогда не позволял мне их видеть.
Длинное лицо камердинера выражало живой интерес. А где вы видели одессита, лицо которого не загоралось при виде чужой тайны? Глаза Григория блестели, парик съехал слегка набок. Я представил себе, что его рука, должно быть, холодная и влажная, как у жабы.
--Хорошо. Только ничего не трогайте. Просто вставьте ключ в замочную скважину и откиньте крышку. Не суйте туда руку.
Мы собрались около высокого бюро с крышкой, открывающейся вверх, наподобие крышки западни. Камердинер осторожно поднял крышку. Пустота.
--Да, кто-то уже побывал здесь,--смело заявил камердинер.—В бюро было полно бумаг—вот в этих ящиках и во всех отделениях.
--Естественно,--отозвался Чумаченко.—А теперь откройте вот это.—Он указал на задвинутый в угол тяжёлый металлический ящик.
Григорий тихо вздохнул. Сейф оказался до краёв набит банкнотами. Наверху лежала пачка в две тысячи франков. Чумаченко криво усмехнулся.
--Наш вор,--заметил он,--украл только документы герцога, оставив без внимания миллион франков…Не знаете, что это были за бумаги, Григорий?
--Нет, полковник. Я…Я здесь никогда не убирался. Он диктовал мне письма внизу. Миллион франков!
--Запри бюро. Мы закончили осмотр. Мне нужен телефон. Где есть аппарат?
--В спальне.
--Очень хорошо,--Чумаченко обернулся к нам,--можете подождать меня на улице, пока я здесь ещё осмотрюсь. Кстати, Григорий, ты можешь сказать, какой из ключей отсутствует?
Камердинер осмотрел связку ключей.
--Да, да! Я уверен! Здесь нет ключа от винного погреба!
--Винного погреба? Так он наверняка у советника или у его дворецкого?
--Насколько я знаю, нет. Герцог сам выбирал вино для ужина. Когда он обедал здесь в одиночестве, он редко пил и держал ключи при себе. Помню он сказал, что вынужден был уволить одного слугу, потому что тот проявлял повышенный интерес к погребу.
Мы оставили с доктором Шнайдером их в кабинете вдвоём. Уходя я заметил, что Чумаченко приблизился к шкуре льва, лежащей перед камином. Мы спускались по великолепной лестнице, словно в мрачную пропасть, откуда слышались голоса прошлого. Я не мог подавить желания побродить по дому, чтобы ощутить реальность воспоминаний, которые здесь жили так долго. Поэтому, распрощавшись с доктором на улице, я повернул назад.
В комнатах, обшитых кремовыми панелями, в такт моим шагам по паркету тихонько позванивали свисающие с потолков хрустальные люстры. В комнатах громко тикали часы. Сквозь закрытые ставни пробивались пучки света, позволявшие видеть очертания предметов. Я долго сидел перед старинным инструментом, ничего не слыша и не  понимая, как он сюда попал. Я чувствовал, что меня охватывает ненависть к отвратительному и бессмысленному убийству, к этому безумцу с его дешёвым терроризмом. Но тогда я не понимал, до чего смешной была даже моя ненависть.
Затем я медленно прошёл через банкетный зал, через скрипящие двери в буфетную и очутился на кухне. Здесь я заметил, что другая внутренняя дверь приоткрыта. Очевидно, она вела в подвал, потому что за ней виднелась выбеленная извёсткой стена. А затем, шагая по коридору к заднему крыльцу, я вдруг лицом к лицу столкнулся с Чумаченко. Он внезапно появился из подвала. В кухне, где было довольно темно из-за опущенных занавесок на окнах, он вряд ли меня заметил—взгляд у него был отсутствующий, а на лице играла хитрая, торжествующая улыбка. Он прошёл мимо меня, как приведение, и исчез в двери, ведущей внутрь дома.
Что ж, меня это не касается! Не моё это дело, думал я, открывая дверь и выходя в сад, расположенный за домом. Сад—это сказано образно, но для владельцев дома этот участок был без сомнения садом. Но даже там, в тени высоких тополей, тянущих ветки к уходящему солнцу, мне не удалось избавиться от ощущения нереальности. На скамье я увидел Марион Делакруа. Серый твидовый костюм почти мужского покроя совсем не подходил к её аппетитно-женственной фигуре. На ярких золотистых волосах красовалась маленькая серая шляпка. Она сидела на скамье, опёршись подбородком на согнутые руки и царапая гравий мыском туфли, и было странно, что даже с такого расстояния я увидел чёрную полоску её ресниц. Я собирался потихоньку уйти, но она услышала мои шаги на крыльце и подняла голову.
Даю слово—невозможно равнодушно и беспристрастно судить об этой девушке. Взгляд янтарных глаз утратил рассеянность. Она узнала меня, и её губы странно шевельнулись. Не зная, что делать, я нерешительно приблизился. Я совершенно ничего не соображал, неожиданно оказавшись перед ней. Затем вдруг почувствовал на себе её холодный, колючий взгляд.
--Я думала, вы сдержите своё слово,--с неожиданной горечью произнесла она,--но вы его не сдержали. Не сдержали! Вы сказали, что за мной не будут следить! А за мной следили, я это видела.
--Но послушайте!—горячо возразил я.—Это не я, это Чумаченко. Я ничего не знал. Я не знал, что за вами собираются…
--А кто такой Чумаченко?
--Начальник уголовной полиции города Одесса.
Она покачала головой.
--Вы так же безразличны к честности, как и многие. Вы такой же противный, как и были тогда…когда в первый раз пришли туда и…и…--Два локона цвета тёмного золота низко опустились на её щёки, они сверкнули, когда она сердито отвернулась, теребя носовой платок.
Я сердито подумал: «Отлично, тогда можете проваливать!—поэтому сказал.
--А что ещё важнее, если бы прежде всего вас там не было.
--Вот это мне нравится!—воскликнула она, распахнув свои янтарные глаза.—И вы говорите это мне…Как будто вас беспокоит моё положение.
В потемневших глазах  было не удивление, а враждебный вызов. Всё поблекло перед этим доводом—деревья, цветы, солнечный свет. Мы извергали какие-то несвязные заклинания и оправдания, пока внезапно не замолкли, совершенно испуганные.Тишина длилась долго. Когда же я вернулся к реальности, то понял, что по-прежнему гляжу в растерянные глаза той давней незнакомки.
Мы рассмеялись. Напряжение спало—это было похоже на то, как если бы мы поднялись из глубокой чёрной шахты,--тёплый порыв ветра принёс запах цветов. И мы снова слышали все звуки прекрасного весеннего вечера, ощущали влажный аромат роз, с восторгом следили за жёлтой пчелой, кружащейся над цветами, за тёплыми лучами закатного солнца. Мы смеялись, как будто в этом саду нашли облегчение. Она протянула руку и сказала.
--Как поживаете?—и я , как последний дурак, промямлил.
--Великолепно,--и уселся рядом на скамейку.
В разговоре с этой девушкой я забыл обо всём, кроме неё самой. Я любовался её лицом и жестами, вдруг вспыхивающим румянцем на щеках, затенёнными густыми ресницами глазами, которые смотрят, проникая в твою душу. Я вслушивался в её вибрирующий низкий голос, и мой мозг оказывался во власти того, что можно назвать пределом мечтаний. Мы говорили о самых разных вещах, я даже не помню, о чём конкретно. Разговор наш время от времени прерывался в том нерешительном ощущении разделяющего нас барьера, о котором никто не упоминал и который мог быть разрушен в любое мгновение. Ни я, ни она не решались это сделать. И вдруг Марион сказала.
--Пришла сюда сегодня—иногда хочется побыть в одиночестве, вроде у себя на родине, наедине со своими мыслями—и произошла очень неприятная история,--она неопределённо мотнула головой,--я имею в виду, там. Мне было интересно, почувствую ли я что-нибудь в связи с этим домом. Не могу объяснить…хотелось просто посидеть здесь, может, набрать цветов…или найти что-нибудь, что напоминало бы о нём теперь, когда его не стало…Вы не поймёте, но всё такое пустое…--Девушка замолчала, стараясь подыскать нужные слова.—Понимаете, когда человек умирает, вы больше его не чувствуете. Вы уже не думаете о нём как о продолжающем жить там.—Она указала на небо.—Такое впечатление, будто он и не жил вовсе, понимаете? Вы пытаетесь представить его себе и никак не можете. Он предстаёт перед вами только как образ. Интересно, что со мной произошло? Он уже для меня ничего не значит…
И снова голос этой женщины, которая словно в трансе пытается обвинить себя, но ей не удаётся…подчёркивание некоторых слов, глубокое раздумье в янтарных глазах, чувство удивления и почти причастия к невидимым и скрытым вещам. Затем она посмотрела на меня, как будто изучала, и в этом взгляде что-то промелькнуло. В этот момент со стороны дома послышались чьи-то голоса, отрывисто отдающие приказания, скрип колёс автомобиля по гравию, возбуждённые крики. Звуки отражались от серых каменных стен, потревожив птиц, которые с криками унеслись в сторону уходящего солнца. В этих звуках слышалась какая-то смертельная тревога.
Пройдя по тропинке, мы обогнули угол дома и вышли на площадку, залитую лучами солнца. К распахнутым воротам пятился чёрный автобус. Водитель высунул голову в окно и размахивал свободной рукой, а двое рабочих открывали заднюю дверцу автомобиля. Выхлопные газы застилали белые розы, гравий с хрустом разлетался из-под башмаков мужчин. Кто-то довольно громко воскликнул. Раздался скрип, треск, и из салона автобуса пополз в подставленные руки мужчин длинный гроб, обтянутый чёрной тканью.
--Осторожней! Не стукните, тише ребята!—кричал камердинер.—Теперь потихоньку! Вот так!
--Где моя квитанция,--обратился к нему шофёр автобуса.
Солнце опустилось за деревья, посылая сквозь из ветви последние лучи. Поток теней окутывал дом подобно прибывающей воде—медленно поднимаясь над этим гордым местом, чьи окна казались залитыми слезами, и опускаясь, когда вода смывала их. Но каждая труба, каждое окно, каждый камень смотрели строго и надменно в своём стоицизме против смерти.
--Теперь давайте наверх, на лестницу.
--Распишитесь здесь,--обратился шофёр к камердинеру.
Краем глаза я видел стоящего на ступеньках Григория и шофёра, размахивающего маленьким блокнотом, когда мрачная ноша была внесена через порог. Григорий отвернулся и отвесил странный напряжённый поклон, как последнее приветствие. Какие чувствительные люди одесситы, подумал я. Кто ему этот герцог, а он переживает как за своего родного. Хозяин вернулся и он встречает его.
Марион сунула руки в карманы твидовой юбки, весело взглянула на меня, глубоко вздохнула и решительно заявила.
--Нет смысла рыдать, всё закончено. У вас найдётся сигарета?
--Послушайте, вы не слишком драматизируете?
--Как и большинство людей. Будьте добры, спичку…Спасибо.—Она задумчиво выпустила длинную струю дыма.—Как и все мы. Мы ничего не можем поделать. Нам приходиться искать замену стандартов поведения, изложенных в старой морали.
Как только кто-то упоминает о морали, можно быть уверенным, что с этого момента разговор становиться искусственным и что человек, употребивший это слово, старательно избегает откровенности. Но когда мы опять направились в сад, она взяла меня под руку.
--Нет, но ведь правда—то, что за всем этим стоит. Я читала утренние газеты, так что мне всё известно. Как в не понимаете? Это преступление—настоящая, искусно поставленная драма. Убийца, о котором все говорят,--подлинный мастер сценического дела. Вот в чём сложность.—Она опустилась на скамью и устремила невидящий взгляд на кончик сигареты.—Вам этого не понять. Мне надоели иностранцы, и я боюсь.—Марион вздрогнула и обвела взглядом потемневшие уголки сада.—О господи! Прошлой ночью я…
--Ну, успокойтесь, прошу вас! К тому же преступление совершил ваш соотечественник, а вы говорите, что боитесь иностранцев, то есть нас.
--Да, французы любят красивые жесты до такой степени, что ассоциируют их с жизнью. Суть в том, что они редко позволяют себе это удовольствие. И вот сегодня,--она как будто не слышала, о чём я говорю и замкнулась на своих переживаниях.—Сегодня я пережила потрясение. Это было ужасно!
--Вы хотите сказать, что тот человек приходил опять…
--О нет! Ничего подобного. Я не могу вам сказать…Нет, всё-таки скажу. Видите ли,--она с вызовом глянула на меня,--я решила придти сюда и посмотреть, как Эдит восприняла смерть Рауля. Согласна, с моей стороны это было ужасно, но я чувствовала…странно, но меня больше это больше не затрагивало, и мне хотелось узнать, страдает ли она…Такое желание представляет меня в ужасном свете, но я не могла его побороть! Понимаете, через неё я и познакомилась с Раулем.
Девушка посмотрела на сигарету, будто удивляясь, как она оказалась к неё в руке и отбросила её.
--Я пришла сюда днём. Ну не сюда именно, а на другую половину, где сейчас находиться Эдит. Говорят, что французы очень эмоциональны. Так оно и есть, если дело касается приготовления пищи. Но они страшно молчаливы в своём горе, когда они…теряют кого-то. Я видела это в детстве. И Эдит такая же. Она сидела у себя в комнате и время от времени улыбалась. Она очень красивая. Я попыталась встряхнуть её и вдруг почувствовала: её скорбь—бесконечное лицемерие! Хотя я этого и ожидала! Она просто сидела и гладила кошку с совершенно безразличным видом. Потом в комнату ворвался этот ужасный тип, весь такой скользкий и сочувствующий, который треснул дверью, когда вошёл,--американец по имени Патрик Траманн.
Не знаю, как он попал в дом. Но он тут же начал выражать свои глубокие соболезнования. Сказал, что был лучшим другом Рауля и, хотя не имеет чести быть знакомым с Эдит, всё же изъявляет свои самые сердечные сочувствия и, если она пожелает пойти пообедать, он к её услугам.—Девушка рассмеялась почти истерично.—Это было ужасно, понимаете! Он всё время скрипел башмаками и ронял шляпу и всё время громко и быстро говорил. Эдит пришлось представить меня ему. Услыхав моё имя, он многозначительно подмигнул и зловеще улыбнулся…и, понятия не имею, где он подцепил эти сплетни, такое впечатление, но он практически обвинил меня в том, что я…любовница Помпиду.
Она замолчала и пристально посмотрела на меня. Мне стало вдруг страшно неприятно, как будто я невзначай вынудил человека в чём-то признаться. Я вежливо спросил.
--В самом деле? Но ведь это ужасно, не правда ли?
--Кажется вас это не удивляет?
Она встала, покраснев и тяжело дыша. В её потемневших глазах полыхала удивлённая и беспомощная ярость. Её трепетная красота, природная тонкость натуры, которой не свойственны взрывы эмоций, одолевающих её сейчас, трогали сердце. Весь её вид словно восклицал: «Чёрт побери!»--но слова замирали на губах.
--Значит, вы понимаете. Мне не к кому обратиться. Все начинают читать мне проповеди…
--Дорогая моя девочка! Кто читает вам проповеди? Только не я. Я думаю, это прекрасно…
Марион вспыхнула.
--А почему вы не читаете мне проповеди?
И опять всё сначала. Эта бесконечная перебранка, не только крайне неприятная, но и совершенно бессмысленная. И тем не менее безо всяких причин мы оба чувствовали настойчивое желание выкарабкаться из ссоры. Я пытался показать, где ей изменила логика, но она не понимала—лишь упорно продолжала в том же духе, пока совершенно не запуталась. Если уж говорить начистоту, я начинал подумывать, не стоит ли схватить её за плечи и как следует  встряхнуть, пока она не поймёт справедливости моих слов. Но как говорится, буря прошла, и на эти старые деревья снизошла странная интимность.
--Я его не люблю,--продолжала девушка,--и никогда не любила. Между прочим, он никогда меня не поддерживал…деньгами.,--с гордостью добавила она.—У меня собственное дело в Париже…Кстати, почему бы вам не поужинать со мной?
Мы принялись обсуждать это предложение, потому что оба не сразу поняли, как бы это было хорошо. Но наконец согласились, что идея заслуживает того, чтобы попытаться её осуществить. Потом она сказала, что уже поздно и ей пора идти…И вдруг я вспомнил, что пришёл сюда в качестве озабоченного разгадкой преступления детектива..
--Нет, меня не надо провожать. Смешно! Кажется, мы отлично поладим, верно?
Я смотрел ей вслед, пока она, миновав заросли кустарника, не исчезла из виду. После её ухода меня стали одолевать сумбурные мысли, и снова вернулся жгучий стыд, когда я подумал о вопросах, которые я забыл задать, об информации, которую должен был получить от неё. Это было похоже на запоздалые размышления о речи, которую нужно было произнести, но там, сострить не удалось. Размышления бесполезные и весьма раздражающие. Это напомнило мне о прошлой ночи ещё больше, когда я услышал за спиной сухой смешок… Чумаченко лениво прохаживался у изгороди, покуривая сигарету. Он поднял брови и, важно заложив палец, воскликнул.
--Ах!
--Полагаю, вы и этот наш разговор подслушивали?
Он пожал плечами, одобрительно взирая на меня.
--Для неоперившегося юнца,--задумчиво ответил он,--которых мы называем «непросолёнными», ты действовал не плохо. Что ж! Для вящей славы моей профессии мне приходится жертвовать собой и обрекать себя на нравственные страдания, подслушивая доверительные разговоры людей. Пойдём, у нас есть дела…
--Послушайте, Чумаченко,--я впервые назвал его по фамилии, до того был зол,--случайно, не вы подстроили всё это?
--Мой дорогой друг,--произнёс он, с уязвлённым удивлением глянув на меня,--я детектив, а не владелец дома терпимости. Кроме того, что я мог надеяться услышать из этой—ты меня простишь?—девичьей болтовни? Разве это не везение, что подлинные эмоции так наивны? В любом случае нам пора. Здесь я всё закончил.
--Вы что-нибудь обнаружили?
--Я искал образец почерка. К сожалению, всё пропало. У нас очень умный противник! Зато мне удалось найти лист бумаги и карандаш «Зодиак» номер 4.—С довольным видом он похлопал себя по карману.—Теперь мы можем спокойно уходить. Добрейший доктор Шнайдер, вероятно, мирно спит в кресле.
Мы двинулись к дому. Он положил мне на плечо свою тяжёлую руку. Его голос был серьёзным.
--Марион была настолько любезна, что поделилась с тобой несколькими замечаниями, которые представляют для нас огромный интерес. Кстати, я заметил, как ты поморщился при упоминании о красоте убийства. А ведь она сказала правду. Есть такая классическая  английская монография прошлого века: »Убийство как изящное искусство». Ты понимаешь в чём пакость? Оказывается, установлено научно, что убийство, во-первых, искусство, а во-вторых, ещё и изящное искусств. Когда я читал её, то тоже поморщился. Ну, это так, к слову. А теперь позволь мне добавить по крайней мере один комментарий к твоему расследованию. Ты делаешь вид, что не признаёшь быстро вспыхивающего и умирающего огня. Позволь посоветовать тебе насладиться его теплом, пока он горит и понять, что он преходящ, как это мы понимаем. Почему бы с философским спокойствием не признать, что это не продлится долго, и тем более насладиться им? Гораздо большая опасность заключается в том, что твоё собственное упрямство сопротивляется дольше, чем ты этого желаешь. Разве тебе не надоест каждый день есть одно и тоже?—Он пожал плечами и убрал руку с моего плеча. –Пусть каждый рассвет застанет тебя с новой нимфой. И ты будешь счастлив, иначе будешь страдать от измены или от скуки. Говорю тебе это, словно отец.
--И когда же вы примерили на себя роль сводника?
Он ничего не ответил и только грустно посмотрел на меня.
--Пойдём поищем доктора Шнайдера.
Как и предсказывал Чумаченко, мы нашли доктора спящим в гостиной. Один ботинок сполз у него с ноги, когда он развалился на диване.
--Истинный одессит—везде чувствует себя, как дома,--прокомментировал Чумаченко.
На другом конце комнаты на столе стоял гроб, в котором лежало тело герцога де Ришелье. Чумаченко задумчиво переводил взгляд с одной фигуры на другую, затем разбудил Шнайдера. Опять появился камердинер Григорий, который проводил нас до выхода и заверил.
--Я прослежу за всеми приготовлениями, господин полковник. Должен придти гробовщик.
--А разве французский консулат не участвует в похоронах?
--Ещё как участвует, но мелкие дела я приму на себя: цветы, визитные карточки с соболезнованиями.
--Хорошо. Вскрытие закончено,--повторил Чумаченко для доктора.—Мне дадут отчёт, который я жду. А тем временем, думаю, мы должны нанести визит герцогине. Друг мой, у тебя с Марион Делакруа состоялся очень полезный для нас разговор,--повторил Чумаченко ещё раз.
--Но я не вижу, чтобы мы чего-нибудь достигли,--проворчал доктор. Он выглядел мрачным и не выспавшимся.—Никакой связи. Нам нужны доказательства…улики—неуверенно пояснил он.
Когда мы подошли во второй половине дома и вошли в него, нас встретила горничная и, узнав кто мы такие, провела нас наверх. Подходя к комнате где расположилась герцогиня, мы услышали мужской голос.
--И я ему говорю: «Послушай, братец, сколько тебе понадобиться солдат, чтобы выставить меня? Слушай, говорю, я же заплатил деньги, разве нет?
Около длинных окон, через которые проникали закатные лучи солнца, отбрасывая причудливые тени на стенах, за чайным столиком сидела герцогиня. Напротив неё  на краешке стула торчал Патрик Траманн и энергично жестикулировал свободной рукой, тогда как другой крепко держал бокал с вином. Мадам медленно повернула голову. Чёткий белый профиль, чёрные волосы, омытые волшебным светом, в глазах застыла неизбывная боль…Время от времени она автоматически улыбалась своему гостю. Приветствовала она нас с явным облегчением, но Траманн был явно огорчён. Он залпом осушил бокал и сидел нахмурившись.
--Очень сожалею, что приходится вас побеспокоить,--сказал Чумаченко, игнорируя присутствие Патрика.—Я уверен, что вы заинтересованы в поимке преступника.
--Разумеется. Присаживайтесь. Чаю или вина?
--Нет, благодарим вас, ничего не нужно. Мы не на долго, не можем задерживаться.—В его голосе слышалась непонятная мягкость.—Я только хотел у вас спросить, что вам известно о Помпиду
Она вздрогнула как от укола. Траманн трагическим голосом спросил.
--О чём они щебечут?
Затем из глубины кресла звякнули браслеты мадам.
--Это человек дьявол. Я знаю, что говорю.
--Он был близким другом герцога?
--Да, что касается выгоды этой дружбы. Его интересовала финансовая поддержка.
--Давно герцог познакомился с Помпиду?
По бледному лицу женщины скользнула слабая усмешка, подобно улыбке спящего человека.
--Нет….Я знаю,о чём вы думаете, я сама об этом размышляла. Но он не Колиньи. Это очень злой человек, но он не Колиньи. Он познакомился с Раулем в то время, когда Колиньи уже находился взаперти в сумасшедшем доме.—Она распахнула глаза и пошевелилась в глубоком кресле, словно пытаясь выбраться из воды. Женщина понизила голос.—Но Колиньи где-то близко. Я чувствую его присутствие…меня невозможно обмануть…я чувствую его присутствие…
В моей голове пронеслась мысль: «Эта женщина сошла с ума», ответом на что послужило только позвякивание браслетов. Нет, подумалось мне, она не сумасшедшая, она в полном рассудке. Я невольно огляделся, словно думал увидеть в тени зловещую фигуру Колиньи.
Трамман громко и раздражённо заявил.
--Что ж, если на меня не обращают внимания, думаю, мне лучше уйти!—и демонстративно поднялся со стула.
На него действительно никто не обращал внимания. Мы нарочно его игнорировали. Что касается мадам, то мне казалось, вряд ли она вообще сознавала его присутствие. Он громко потребовал в прихожей свою шляпу и медлил, ожидая, что его позовут. Но вскоре за ним дверь захлопнулась, и в комнате слегка задрожали стёкла. А мы молча стояли возле кресла мадам. Её тёмные глаза изучали наши лица, каждое в отдельности.
--Я не стесняюсь говорить с вами,--продолжала герцогиня.—Больше того, вчера вечером я даже почувствовала потребность беседовать с вами…вчера вечером…-Она замолчала и продолжила, словно невпопад.—Месье Помпиду имеет деньги. И мне кажется, он состоит с кем-то в сделке, возможно с владельцем того заведения, которое мы посетили. Понимаете, этот маленький смешной человечек!—Она пренебрежительно взмахнула рукой.—Это всё, в чём я совершенно уверена.
Она перевела взгляд на верхушки деревьев за окном.
--Месье Помпиду обычно можно застать дома днём?—спросил Чумаченко. –У меня есть его адрес, и я подумал, может…
--Я всегда знаю, где его можно застать днём, потому что Рауль знал, где его можно застать. Он тренируется в фехтовальном школе вашего мастера  Месье Дюваля. Рауля очень мучило, что он не может…--Она замолчала.
--Разумеется…Мадам, полагаю, вы знакомы с Марион Делакруа?
--Марион?—Она равнодушно кивнула.—Марион связана с моими хорошими знакомыми. Она очень милая, но исключительно ограниченная. Так, симпатичная кукла. А почему это вас интересует?
--Она знала герцога де Ришелье?
Впервые мадам улыбнулась, однако, со значительной долей горечи.
--Понимаете, она просто не в состоянии пройти мимо мужчины. Да, они были знакомы. Она буквально сходила по нему с ума, как мне стало известно, хотя только дважды встречалась с ним здесь…
--Вот как!—Чумаченко беспокойно заёрзал и случайно задел меня за локоть.—Да, понимаю.
--И она постоянно ему писала, даже когда он был в Вене. Лично меня это не задевало. Рауль был мужчиной не такого сорта. Он показывал мне её письма.
Она произнесла это с гордостью, потому что верила тому, что говорила. Я поймал себя на мысли—совершенно неоправданно,--что считаю Рауля дураком, если он предпочёл мадам, а не Марион. Чумаченко сменил тему разговора.
--Прошу вас простить, мадам, если я коснусь неприятных тем. Но вы понимаете, что мы занимаемся расследованием преступления…У нас имеются основания полагать…что…ваш первый муж принял обличье человека, почти наверняка знакомого герцогу и, вполне возможно, знакомого и вам лично.
Герцогиня вдруг закрыла лицо руками.
--Нет!
--И мадам, вы знали его лучше, чем кто-либо. Как по-вашему, что он способен сделать?
--Что именно?
Она напряжённо смотрела на него, но, когда Чумаченко ответил, снова упала в кресло.
--Я хотел сказать, мог он….скажем…принять облик человека совершенно чужого ему…даже другой национальности, например?
--Несомненно, он был отличным актёром,--жёстко отрезала женщина.—Он обманывал меня, притворяясь совершенно нормальным психически. Нет, не беспокойтесь, месье Чумаченко, не пытайтесь щадить мои чувства. Прошу вас, я всё понимаю. Да, у него был дар имитации. Обычно здесь подразумевается способность к копированию и способность к иностранным языкам, а это было его хобби. Иногда он дурачился, называл это разрядкой. Разрядкой после напряжения!—Мадам засмеялась.—Я видела, как он подражает любому, даже людям разных национальностей. Стоило ему полчаса пообщаться с немцем—и вы могли поклясться, что слушаете настоящего немца, со всеми его характерными жестами, мимикой и прочее…Но всё время вас не покидало ощущение, что его страшные глаза следят за вами.
Она помолчала, подавленная, но против своей воли продолжала говорить.
--Как он бывало, сидел у себя в кабинете и сочинял то, что называл «розыгрышем»! Тогда я этого не понимала. Я находила его шёлковистую бороду комичной. Когда он гладил меня по горлу, его глаза широко раскрывались…но я не понимала. Только когда он снимал очки, вы замечали изменение…Он легко набирал вес. Это делало его похожим на…Меня тянуло к нему, не знаю почему…это было почти отвращение…Но я устала. Я устала.
Мы оставили её сидящей в кресле с опущенной головой и устремившей взгляд на закат. Снова мы спустились вниз и очутились на улице, среди высоких деревьев.
--А теперь,--решительно произнёс Чумаченко,--последняя беседа перед сном. Едем в фехтовальную школу месье Дюваля. Может удастся получить новые факты о месье Помпиду. Друг мой, вы ведь знакомы, также как и я, с месье Дювалем?   













                Г Л А В А  6

Фехтовальная школ месье Дюваля, располагалась на Нежинской улице. Я давно не был в ней, но почему-то был уверен в том, что там всё также, как и прежде. Месье Дюваль, хотя и преклонных лет, поражал своей энергией. Он напоминал мумию, через которую пропустили ток. Старик обучал меня, да и не только меня, фехтованию, когда мне было восемь лет, с миниатюрной рапирой, которой по его словам, пользовался Луи Наполеон. Люди старше меня лет на тридцать ещё помнят, как он легко вальсировал по залу, приглашая их проводить больше утомительных часов в отработке выпадов перед стенкой, то есть бить в стенку, прежде чем они смогут изучить приёмы парирования в третьей позиции. Чумаченко тоже помнил эту ожившую мумию, прыгающую в тусклом освещении тренировочного зала и восклицающую: «Неуклюжий верблюд! Просто слон! Не надо колотить, это не боксёрский поединок! Стальная рапира должна быть такой же гибкой, как твоя рука, понимаешь? Рука и тело сливаются в одно целое, бросаются вперёд вместе, когда ты делаешь выпад.
Школа предстала перед нами такой же, как во времена моего обучения, с теми же покосившимися воротами, когда мы с Чумаченко и доктором Шнайдером туда добрались. Среди высоких деревьев мелькал свет уличных фонарей. Мы прошли через дверь и спустились по лестнице к фехтовальному залу. Школа Дюваля со временем стала и клубом, куда приходили старые ученики, победители каких-то соревнований, и почитатели этого спорта, чтобы послушать воспоминания спортсменов, выкурить сигарету и осушить стаканчик вина.
В длинном зале на полках висели до боли знакомые мне спортивные награды и рапиры. Меня охватило чувство возвращения домой. Запах пыли и мази для натирания клинков, старые маты, маски, крошечные окошки матового стекла высоко, под самым потолком пыльного помещения…всё это словно бальзамировало элегантность месье Дюваля. Он маячил в тусклом освещении, изящный, одетый в чёрное, абсолютно лысый, с морщинистым, как печёное яблоко, лицом. Когда его зоркие глазки различили меня и Чумаченко, он с восторгом кинулся к нам. Где мы пропадали? Уж не забыли ли своего старого учителя? Он надеется, что у нас всё благополучно? И, увы, мы занимались не так усердно, как хотелось бы ему. И всё это несмотря на разницу в возрасте и посещении фехтовальной школы, словно мы пришли к нему не через …надцать лет, а только вчера вышли и снова вернулись. Наконец, мы обменялись рукопожатиями.
--Господа, сегодня у себя в комнате я выпил бокал вина, оплакивая смерть.—В середине каждого предложения его голос повышался, словно он пронзал шпагой воздух. Он указал на фотографию на стене, где располагался наиболее известный снимок герцога де Ришелье в фехтовальном костюме, с поднятой в салюте шпагой. В тусклом зале фото смотрелось ярко и живо.—Великий фехтовальщик, господа. Иначе и не может быть,--ведь он француз,--с гордостью закончил месье Дюваль.
И в этот момент я увидел появившуюся из сумрака громадного помещения другую фигуру, облачённую в белое. Это был Помпиду, держащийся крайне уверенно. Он улыбнулся, обнажая редкие зубы. В руке он нёс рапиру с огромным раструбом и поперечиной. Месье Дюваль продолжал болтать и не заметил взглядов, которыми обменялись Помпиду и Чумаченко. Дюваль хотел, чтобы мы непременно заглянули в его комнату, где когда-то мы отдыхали после тренировки. Вскоре мы сидели за круглым столом в маленькой комнатке, примыкающей к залу. Дюваль пошёл принести  вина. В этом помещении с высокими стропилами возникало призрачное ощущение. Помпиду откинулся на спинку стула, подбоченившись. Свою блестящую рапиру он положил поперёк стола. Я заметил, что он скрывает свою снедающую злобу, стараясь показать себя в выгодном свете. Когда Помпиду говорил, его голос был полон сарказма. Он посматривал на Чумаченко с высоты своего роста с видом человека, обдумывающего, как бы нанести укол поязвительней.
К моему удивлению, Чумаченко ни слова не сказал о герцоге. Помпиду, должно быть знал, зачем мы сюда явились, и светский разговор раздражал его. Но Чумаченко спокойно обсуждал со Шнайдером преимущества рапиры над шпагой. Дюваль принёс запылившуюся бутылку и пять стаканов, чтобы мы помянули герцога. Помпиду встал, поднял стакан и, когда Дюваль провозгласил тост светлой памяти герцога де Ришелье, засмеялся. Выпив, он совершенно неуместно разбил стакан о край стола.
--Помяните моё слово, будет ещё одна смерть,--добавил он, с щелчком поднимая рапиру со стола.—А вы, господа, фехтуете? Мне нужна тренировка. Стоит пропустить хоть день…И он снова хлестнул рапирой по столу.
--Вот это мне нравится,--довольно улыбнулся Дюваль.—Заметьте, как в старые времена! Они занимались каждый день и не надевали резиновые шишечки на остриё. Помню…
--Это не важно,--по-хамски перебил его Помпиду.—Как насчёт вас?—Он обратился к Чумаченко.—Ваше достоинство позволяет вам сразиться? Семь уколов без масок. Что скажите? Мне необходимо упражняться. Если желаете, я дам вам фору.
--Это, конечно, любезно с вашей стороны.—Чумаченко небрежно крутил в руке свой стакан.—Но нет, благодарю вас. Мне нужно переодеваться, а я не такой проворный, как молодые люди, вроде моего друга.
--Три укола форы,--настаивал Помпиду.—Даже начальник уголовной полиции может отбросить иногда своё достоинство.—Он предвкушал победу, в его голосе заметнее стали нотки снисходительности. Помпиду не забыл вчерашний вечер.—Давайте отвлечёмся, а? Мне скоро уходить. У меня небольшая миссия сегодня вечером, и мне нужно переодеться.
Чумаченко с лёгким удивлением посмотрел на него.
--Как любопытно! Но нам тоже пора. Мой друг тоже имеет сегодня вечером миссию.—После небольшой паузы он выразительно добавил.—Что у тебя там, мой друг, я что-то забыл…Кажется ужин с Марион Делакруа?—И он устремил на меня совершенно невинный взгляд.
Кровь бросилась мне в голову. Я с укором посмотрел на него в ответ на его бестактное замечание, но он уже пил вино. Помпиду страшно удивился и подозрительно сощурился. Он вытянул рапиру вперёд и неподвижно застыл, после чего, сам не сознавая, чуть ли не звенящим голосом воскликнул.
--А это идея! Нет, месье Чумаченко, почему бы вам не сразиться со мной вдвоём?
--Ну, ну,--добродушно урезонил его Чумаченко. Усмехнувшись, он обвёл взглядом наш маленький кружок, вздохнул и усердно занялся своим вином. У него была способность делать подобные жесты почти с хулиганской лихостью. Так вот какова была его идея—заманить Помпиду! 
--О!—наконец выдохнул Помпиду и впервые смерил меня внимательным взглядом с головы до ног, после чего ласково спросил.—А вы не хотели бы заняться, месье?
--Чем именно?—поинтересовался я. Кровь застучала у меня в висках, и мне хотелось выкрикнуть: «Да, чёрт возьми! С удовольствием!»
--Обменяться парой выпадов, конечно.
--Конечно!—ответил удивлённый Чумаченко.
Помпиду стремительно обернулся к нему, затем крепко стиснул челюсти. Мы с Помпиду оценили друг друга. Почему мы должны быть мрачно вежливыми и почему я должен называть его про себя великим шантажистом? Я не был уверен, но думаю, у нас обоих было чувство, что мы глупые маленькие фишки, которые Чумаченко переставляет на шахматной доске.
--Отлично, сказал я.—Когда-то у меня здесь был шкафчик для одежды, если месье Дюваль покажет мне его. Я уже подзабыл. На чём будем драться—на рапирах или на шпагах?
--Ни на том ни на другом,--вмешался Чумаченко.—Можете драться сколько угодно, когда будет время, но только не сейчас! Кажется, ты не понимаешь, что уже поздно. У нас слишком много дел, чтобы тратить время на всякие переодевания и разминки.
--Вот как!—выдохнул Помпиду.—Понятно. Что ж,--он хлестнул клинком рапиры по воздуху,--в другой раз, может быть, когда вам нечего будет делать, как сегодня.—Он вложил в эти слова весь присущий ему сарказм.
Чумаченко согласился.
--Безусловно.
--Послушайте.—Помпиду перегнулся через стол.—Вы только и делаете, что оскорбляете меня с того самого момента, как я имел несчастье встретиться с вами вчера вечером. Вы для этого сюда пришли? Я хочу знать, в чём дело.
--Когда я пытаюсь что-либо узнать,--ответил полковник,--я стараюсь это сделать не задавая вопросов, если возможно. Это, как я полагаю, ваша собственная милая техника. Мы понимаем друг друга?
Он встал и рассеяно нащупал свою шляпу. Помпиду ничего не сказал в ответ. Бросив на меня злобный взгляд, он пошёл к комнате для переодевания. Думаю, он прочитал в моих глазах то, что я думал: «Ты стареешь». До меня донеслось его приглушенное проклятие: «Чёртовы грубияны!» Тайный смысл пикировки так и не дошёл до Дюваля. Он выразил сожаление, что его школа так пустынна сегодня и, провожая нас к выходу, стал рассказывать анекдот о некоем итальянском учителе фехтования. Только когда мы с ним простились, кажется, он начал соображать, что наш визит имел какое-то отношение к смерти герцога. Мы оставили его растерянно стоящим среди щитов, ткнувшим сначала палец на портрет герцога, а потом в зал за его спиной, где был Помпиду, и погружённым в раздумья. Оглянувшись я увидел, как он стукнул себя по голове.
--Так в чём был смысл?—потребовал разъяснений доктор Шнайдер, когда мы оказались на улице.
--Что?—вскричал Чумаченко, поражённый какой-то мыслью.—Я кое о чём забыл. Я забыл о самом важном…
Он повернулся и быстро зашагал в переулок, где о чём-то оживлённо заговорил с месье Дювалем.
--Да, так оно и было. Я так и думал, и месье Дюваль это подтверждает,--вернувшись к нам, сообщил он.
--Что он подтверждает?
--Что доблесть герцога де Ришелье почиталась многими странами. Когда они не могут наградить человека медалью—заметьте, как упало  значение наград,--они делают следующую замечательную вещь. Франция тоже поступает так по отношению к своим выдающимся спортсменам. Герцог пользовался королевскими привилегиями,--мог проходить через паспортный контроль без предъявления багажа.
--Подумаешь!—выразительно протянул Шнайдер, а потом потёр руки.—Вы думаете…это может иметь какое-то отношение к наркотикам?
--Безусловно, это имеет громадное значение для доставки наркотиков. Но здесь не Франция и я имею в виду другое, не наркотики. Терпение, доктор, очень скоро я удовлетворю ваше любопытство. А пока едем в уголовную полицию.
--К вам?
--Ко мне.
Можно было пройти пешком, но доктор уже сел в автомобиль и Чумаченко пригласил и меня садиться. Пока ехали, а потом шли мои мысли были заняты Помпиду и Делакруа. Чумаченко ухитрился застать его врасплох точно так же, как фехтовальщик разрушает сложную защиту своего соперника вовремя нанесённым ударом. Но казалось, это ничего не доказывает, кроме того, что Помпиду как-то связан с девицей Делакруа. Связь была очевидной. Всё было совершенно понятно, если бы этот необычный вопрос о багаже герцога. И меня беспокоил не только багаж, сколько то, что сказала мадам Эдита…как она выразилась?..»Всего лишь симпатичная кукла»…
Было уже темно, когда Чумаченко пропустил нас в боковой вход в здание полиции. Он провёл нас по коридору в комнату с книжными полками и лампами под абажурами. Я никогда не был в кабинете Чумаченко и осмотрелся. Потом опустился в кресло, размышляя о предстоящем вечере. Шнайдер заглядывал через плечо Чумаченко, который уселся за свой стол, заваленный грудами документов. Чумаченко позвонил в колокольчик и появился, наверное никогда не отдыхающий Матвей.
--Кто-нибудь есть в лаборатории?—спросил Чумаченко
--Доктор Найдёнов уже ушёл. Но если вам что-то нужно его  помощник всё сделает.
--Тогда пусть исследует этот карандаш. Они получили какие-нибудь данные с последних фотографий книги?
--Негативы сохнут, господин полковник. Я видел, как ребята занимались этим делом, чтобы можно было установить, где их приобрели, но имя определить легко.
--Отлично! Я потом посмотрю результаты. Сегодня утром доктор Найдёнов позвонил мне и сказал, что насчёт наркотиков можно не сомневаться.
--Абсолютно точно, господин полковник. Они весь день сверяли образцы.
Я ничего не понимал из их разговора. Мы со Шнайдером одновременно выразили свои возражения, но Чумаченко махнул рукой, призывая нас к молчанию.
--Потом, потом! Матвей, дай мне акт вскрытия тела. Жалко, что я забыл приказать кое-что выяснить в процессе вскрытия, а обычно медэксперт этого не делает, но я сам могу этим заняться.—Он просмотрел отпечатанный протокол, который передал ему Матвей.—Доктор, медэксперт указывает, что кровь Ришелье и состояние его сердца подтверждают, что он более года употреблял наркотики.
Громадный доктор хмыкнул и Чумаченко продолжал.
--Есть телеграмма от доктора, который лечил герцога о его травмах: «Повреждения не длительные, но весьма болезненные. Связки спины растянуты. Однако при ходьбе он не испытывает затруднений, если не даёт себе слишком большой нагрузки. Передняя кость, левое запястье сломаны. Может ходить без повязки, если не пользуется рукой» На этом всё пока. А как относительно отпечатков пальцев на раме окна в карточной комнате?
--Они несомненно, принадлежат Колиньи, господин полковник.
--Ага! Тогда всё довольно ясно. На шпаге никаких отпечатков?
--Только очень неразборчивые. На шляпках медных гвоздиков есть несколько отпечатков, наложенных друг на друга. Но хотя мы использовали метод фотографии доктора Локадо, мы не получили ни одного качественного отпечатка, чтобы определить его принадлежность.
--А нитка?
--Происхождение её мы установили. Вы, господин полковник, так и предсказывали. Более того, это продукция фабрики Франции «Мурель». На все запросы положительный ответ дала только эта фабрика. Ещё одна подобная нитка была извлечена из-под ногтя…Ах да! Мы посмотрели под окном, как вы предположили, и нашли ещё один образец. Он соответствует следам пепла, когда мы изучи его под микроскопом.
--Короче, --кивнул Чумаченко,--вы подтвердили картину убийства, предложенную мной?
--До последней детали, господин полковник! Вы угадали даже то, что шпагу прятали за подушками дивана.—Матвей смотрел на Чумаченко, как добрый христианин посмотрел бы на Христа. В данный момент он не восхищался, а боготворил полковника. Поклонение прервал сам Чумаченко.
--Боюсь, Матвей, что наш разговор представляет для моих друзей абракадабру. Можешь идти…В данный момент я должен просить вас извинить этот непонятный для вас диалог,--обратился к нам Чумаченко. В этом был весь его характер: он мог быть строгим и даже бесцеремонным, но в то же время оставался верным другом для друзей. При этом он, казалось, совершал эти действия не ориентируясь на желание показаться хорошим или плохим перед друзьями. Он точно также относился и преследуемым, и в свидетелям.  Он некоторое время молчал и задумчиво постукивал карандашом о свой блокнот. Затем слегка взмахнул рукой.—Полагаю вы не бывали в нашей лаборатории, но сегодня уже поздно, а то я сводил бы вас туда. В следующий раз могу вам пообещать много любопытного. Однако я предпочитаю пользоваться практическими примерами. Вы увидите процесс нашей работы, когда поймёте как расследуется этот случай.
Большое здание было погружено в тишину. Где-то далеко хлопнула дверь. А Чумаченко задумчиво продолжал.
--Одно из самых распространённых сегодня ошибочных утверждений в том, что детектив не является учёным и что его исследования не достигают почти волшебных результатов. Не знаю почему эта ошибка так часто встречается—если только не из детективной литературы, где исследования, анализы, выводы исключительно необычные. Поэтому, как рассудительно заключает читатель, они не могут происходить в действительности…И всё же трудно понять, почему случайный прохожий так склонен подозревать то, что, к его огромному удовольствию, назвали бы «книжным подходом» в этом  деле. Скажите ему, что доктор, желательно с иностранной фамилией, обнаружил способ лечения раком и он с радостью поверит вам. Но попробуйте ему сказать, что по единственному пятнышку грязи на пальто можно установить личность убийцы, и он только презрительно усмехнётся. Но мы же не говорим, что, поскольку доктор невооружённым глазом не может взглянуть  на аппендикс человека, он не знает, есть ли этот самый аппендикс у данного человека. Это поле деятельности для специализированного исследования.
 С другой стороны, просто поразительно, что предлагают любой способ расследовать преступление. Рассуждения примерно такие: «Специальные знания и опыт не являются необходимыми. Главное—врождённая проницательность». Да, не хотел бы я оказаться в руках доктора без медицинских знаний и опыта, зато см отличной природной проницательностью. Я даже не пошёл бы стричься к парикмахеру, будь он такого рода.
Чумаченко перевёл взгляд на меня.
--Я обнаружил, что такая концепция широко принята и у нас, и за рубежом. Полицейские, с которыми мне пришлось беседовать и, которые придерживаются ошибочной теории, уверяли меня, что мы занимаемся ерундой. Они полагают, что главным оружием детектива являются осведомители и допрос с пристрастием. Что касается оружия детектива, утешительно думают, что его работу всегда сделает для него преступник. Также утешительно сознание того, что свинцовая труба, разумно применяемая довольно долгое время, наверняка выбьет нужные показания из подсудимого. Для расследования таких людей совершенно не важно, будут ли эти показания изобличать настоящего преступника или настоящее преступление. Кроме того, никакой несправедливости—тихое словечко в определённых кругах всегда реабилитирует его перед судом. Что может быть проще? Терпеливый, упорный и настойчивый следователь—вот их идеал. Простите, если я считаю этот идеал невежественным и бесполезным. Вы не захотите иметь необразованного человека во главе вашей образовательной системы, поэтому я никак не пойму, почему сохраняют самое главное своё завоевание—закон!—вы склонны поручить необразованному человеку. Подумайте, господа, и вы поймёте, какие ужасающие посредственные стандарты применяются в отделениях криминальных расследований! Мы говорим, собираясь рекомендовать человека, которым восхищаемся: «Не такой уж выдающийся, но человечный, терпеливый, трудолюбивый, часто ошибается и попадает впросак».—разве это не прискорбно и разве я не прав?
--Вы абсолютно правы, но имея такие взгляды—дальше уголовной полиции этого города, не пойдёте,--рассудительно заметил доктор Шнайдер.
Я тоже внёс свою лепту на монолог Чумаченко.
--И вы никогда не лгали и не передёргивали факты?
          --Друг мой. Это писатель должен быть прирождённым лгуном. Если человек не умеет «сочинять», он никогда не станет писателем. А жизнь такая сложная штука, что «сочинение» обязательно случалось в прошлом, но никто его не обвинит в плагиате, а, возможно, произойдёт в будущем и тогда писателя назовут гением. А нам, сыщикам, врать не положено иначе все факты будут искажены. Впрочем, те, о которых я говорил ранее, способны и на «сочинение».
Чумаченко выпрямился, расправил плечи и нахмурился. Он поднял руку, словно простирая её над Одессой.
--Меня никогда не сбить с толку. И обычно мне достаточно одних суток, чтобы раскрыть очередное дело. Вот, что главное, а не стремление выскочить в верхние слои общества. И это должно стать правилом, а не исключением! У меня не хватает терпения возиться с тупостью, из-за которой расследование затягивается.—Хлопнув по подлокотникам кресла, он поднялся.—Однако! Уже поздно и нам пора сделать перерыв. Прежде чем мы уйдём, я хотел бы предложить вашему вниманию досье, которое собрал на нашего друга Помпиду. Почитайте.
Он придвинул ближе к лампе лист бумаги, заполненный напечатанным текстом, и мы с Шнайдером склонились над ним.
«Мишель Помпиду. Расследование показало, что, согласно проверенным данным отсутствует подтверждение о его просьбе предоставить ему гражданство, а также подтверждение того, что он был русским офицером. Впервые приехал в Париж из Марселя. Марсельское бюро телеграфировало, что в ратуше имеется запись о рождении мальчика с таким именем—сына Клода Помпиду, рыботорговца, и Анжелы Помпиду, владелице винного погребка. Возможна ошибка в именах, но заявление о русском происхождении невозможно проверить—в государственных архивам Москвы и Санкт Петербурга такой записи нет. Со времени приезда в Париж нигде не работал. На его счёт в банке ежемесячно перечисляется четыре тысячи франков по чекам за подписью Романа Павлюченко».
Взглянув на нас с едва сдерживаемой усмешкой, Чумаченко убрал документ в ящик стола.
--Так ведь это…--не удержался доктор Шнайдер.
--Вы правы—это владелец заведения, где был убит герцог де Ришелье. Ну, а теперь по домам и спать. Отвези доктора, Михаил.

В восемь часов вечера я завязывал галстук, стоя перед зеркалом, в котором в ту волшебную ночь отражалось моё лицо, каким я хотел его видеть, как любой автор отражается в своей книге. Пожалуй, до сих пор я почти ничего не сообщил о себе. Но пусть так и остаётся, потому что теперь слишком поздно за это приниматься, даже если бы мне и очень хотелось. И мне не следует включать в повествование те обстоятельства, которые не имеют непосредственного отношения к данному расследованию.
Если бы эта история не произошла весенним вечером, возможно и не было бы никаких таинственных событий. Но я понял это, лишь оглядываясь назад. Я вспоминаю о произошедшем как о доносящейся издалека музыке, и невозможно уловить возвратить призрачное и таинственное волшебство, как невозможно повторить нежные звуки скрипки в ночи, под которые вы заснули. Я вышел к машине. Стоял холодный бодрящий вечер, когда вся светская Одесса пробуждается к ночной жизни. Кругом всё сверкало, белые монументы оживали, когда мимо них с пронзительными гудками проносились машины. Словно и не было войны, которая бушевала далеко, но всё же в пределах Российской империи. Обрывки разговоров, мелькающие лица прохожих. Я ехал к Марион Делакруа.
Вокруг был бледный сияющий город, ветер хлестал по щекам, несся дальше, отчаянно подскакивая на булыжной мостовой. Я домчался до места назначения, выключил мотор и внезапно оказался в полной тишине, и все ночные звуки отступили. Передо мной стоял дом—низкое белое строение, расположенное среди деревьев и окружённое неизменными тополями. В зашторенных окнах горел свет, а сквозь листву тополей пробивался, словно ему навстречу, дрожащий лунный свет и ложился на кустарники. Когда я вышел из авто, аромат цветов поднялся волной в неподвижном тёплом воздухе, увлажнённом росой. Затем в зарешёченном окне справа от двери я увидел тени и услышал голос. Он был низким, напряжённым и взволнованным. Голос Мишеля Помпиду.
--Я не могу этого вынести, вы должны понять.
Ему отвечала Марион Делакруа, так холодно, так ровно, что я даже вздрогнул.
--К чему спорить? Больше ничего нет. Да и никогда не было.
--Насколько это касалось вас.
--Думайте как вам угодно.
Он возбуждённо вскричал.
--Господи! Вы не оставляете мне даже моего тщеславия…
--Да.—Послышался звук зажигаемой спички.
--Но вы не можете! Я…
--Мишель, я жду гостя к обеду…
--Я вывел вас из второго акта своей пьесы,--злобно заявил он.—Ладно, я знаю, это хорошо. Вы…Я…Тогда я брошу проклятую пьесу в огонь!
Раздался тихий, весёлый смех.
--Это мелодрама, Мишель. Видите ли здесь нет огня…
Я круто развернулся и отошёл подальше, чтобы не слышать их разговора. Звук безразличного голоса, словно лишённого жизни, поражающего своим холодным искусством проделывать подобные вещи, и, по контрасту, напряженный голос человека, который вчера вечером отвёл от себя убийство с таким же равнодушием, с каким смахнул бы пылинку с пиджака. Её смех прозвенел в воздухе, равнодушный, даже издевательский, едва уместный в напряжённой атмосфере комнаты. Смех трезво мыслящего человека, высмеивающего привидения с головой из тыквы, в которой через отверстия для глаз сыплет искры зажжённая внутри свеча.
Я направился к небольшой лестнице, ведущей к воротам. Я был зол и испытывал неожиданное сочувствие к Помпиду. Это было двоякое разоблачение. И вместе с тем я осознавал, что втайне всегда думал о подобном. Что же теперь? Разве я не должен радоваться, что она с ним расстаётся? Но вместо радости я чётко понимал: она играет какую-то роль. Ладно, тогда я буду играть свою. Когда нужно, она, актриса в душе, может сердечно смеяться над своими домашними божками. Это прохожее на богохульство, как будто актёр в захватывающей сцене из какой-нибудь ранней романтической пьесы вдруг обернулся к публике и насмешливо сказал: «Эх вы, простофили! Неужели не видите, какая это халтура?»
Поэтому я закурил и вернулся к дому, как можно громче шаркая ботинками. Когда я постучался, за дверью послышался смятенный шум, а потом наступила мёртвая тишина, пронизанная болезненным напряжением слов, которые никогда не будут произнесены. Дверь открыла пожилая женщина в капоте и переднике. Неужели и её привезли с собой, подумал я. Однако, я ошибся, она по-русски спросила к кому я и чего хочу. Я представился и она скрылась, потом пригласила меня войти. В комнате всё ещё чувствовалось напряжение, и его не снимали уютно мерцающие свечи в серебряных подсвечниках над креслами с голубыми подушками. С дивана спокойно поднялась Марион в серебристом платье. Казалось она целиком поглощена рассматриванием длинного столбика пепла на кончике сигареты.
--О! Проходите! Вы, конечно, знакомы с месье Помпиду?—При слове  «конечно» её ресницы слегка дрогнули, а голос едва заметно повысился.
Она подошла ко мне поздороваться, тихо обойдя отвергнутого Помпиду, который застыл возле камина как изваяние. Свечи бросали на его бледное лицо колеблющийся свет. Он держал в руке пачку листов с таким растерянным видом, словно его поймали на воровстве.
--Мишель, положите их на полку,--улыбнувшись предложила Марион.—Я посмотрю, когда будет время…Представляете, дорогой мой! Мишель написал удивительно интересную пьесу! Правда, старина?
Я произнёс несколько вежливых слов, положил шляпу на столик у двери, гадая о том, как рухнет отверженный Помпиду. А тот напрягал все душевные силы в попытке овладеть собой, так что вокруг воздух едва не искрился от напряжения, а странный и тихий смех Марион всё только усугублял. Помпиду сунул рукопись в карман, расправил плечи и медленно направился ко мне. Помню я подумал: «Здоровый парень. Если двинет, то сразу свернёт мне челюсть. Нужно держаться подальше от мебели…» Какое-то мгновение его строгое лицо было обращено на меня. В кривой усмешке обнажились его редкие зубы, измученные глаза беспокойно забегали. У меня тяжело колотилось сердце, словно ударяясь о рёбра. От возбуждения я весь дрожал, глаза застилало туманом. Он сделал ещё шаг, и моя дрожь утихла, как по сигналу колокола. Я весь напрягся, ожидая удара…Он усмехнулся своей зловещей и презрительной улыбкой и издевательски поклонился,. Затем с холодным и бесстрастным видом подошёл к дивану и взяв шляпу, трость и пальто.
--Я не намерен устраивать сцену ревности,--спокойно сказал Помпиду.—Это было бы глупо и бессмысленно. Надеюсь, вы не станете возражать, если я выйду через заднюю дверь?
После его ухода силы вдруг оставили меня, и всё вокруг я видел словно во сне. Этот здоровенный парень мог запросто вышвырнуть меня из комнаты, но он колебался, будто испытывал какую-то внутреннюю горечь, какую-то бесполезность, которая, казалось, превращала всю его жизнь в цепь поединков, из которых он всегда выходил побеждённым. Я почувствовал прикосновение Марион и опять услышал её лёгкий тихий смех. Мы больше не говорили об этом. Это ушло, исчезло в весенней ночи, как будто никогда не существовало. Но когда мы сидели на диване при свечах, за танцующими языками пламени мне всё виделась усмешка Помпиду.  И один раз, когда я посмотрел в окно за диваном, мне почудилось, что он стоит в лунном свете, подняв руки в странной позе. Окно выходило в сторону входа, где стояли деревья. Он стоял возле деревьев, у ворот в серой каменной стене, хотя помнил, что никакой серой стены нет. За исключением этого странного, растерянного взмаха рук, он был таким же неподвижным, как окружающие его деревья. Затем мне показалось, что за его спиной медленно открылись ворота.
--Выпьем?—услышал я голос Марион и обернулся.
Комната была окутана покоем и уютом. Цветы и свечи, душистый ветерок с улицы, мягко колышущиеся шторы, кресла, диван и слабая улыбка Марион. Я не отрываясь смотрел на её очаровательное лицо, обрамлённое тяжёлыми золотистыми волосами. Мне показалось, что снаружи раздался слабый крик, но я тут же успокоил себя: «Нет. Ты просто нервничаешь и только!»
Над доимом тихо шелестела молодая листва. Белые плечи в серебристом платье, влажные блестящие глаза, быстрый взгляд в сторону, маленькая прядка волос, опустившаяся на её пылающее лицо, когда она повела головой,--что-то захватывающее дыхание спустилось на нас из высокой пустоты ночи, от этой улыбки при свечах. Служанка принесла поднос с бокалами. Я выпил один бокал, другой, не отводя взгляда от озорных глаз Марион и ощутив всеми клетками тела лёгкое прикосновение её пальцев, когда взял её бокал, чтобы поставить его на столик.
Мной овладела тёплая истома на этом диване, чей шелковистый бархат на ощупь так напоминал нежную девичью руку. Мы выпили по третьему бокалу и рассмеялись—и одновременно заметили, как это бывает, что оба ничего не ели с самого утра. Мы закурили и никогда в жизни мне не было так уютно и сама мысль о том, что должен быть бесстрастным детективом, деловито анализирующим обстановку, показалась мне фантастической бессмыслицей. Наверное я высказался на этот счёт, потому что она ответила.
--О, детективы, да! Но вы ведь не детектив, правда? Мне нравится читать про них. И ещё про мафиози. У них такие звучные имена вроде Морской Спрут или Ужасный кулак. У Мишеля в пьесе есть один такой тип. Он контролирует организацию, напоминающую благотворительный фонд в защиту животных. И в конце оказывается инвалидом, который может передвигаться только в кресле на колёсиках. Берегитесь этих инвалидов в кресле на колёсиках. Они такие хитрые и коварные…
«У Мишеля в пьесе есть один такой тип». Среди беззаботной болтовни это предложение прозвучало мрачно, и я замолк. Смешинки исчезли в её глазах, и снова у меняв голове раздался стук закрываемых ворот и крадущиеся в ночи шаги: «Прочь от проклятого места, прочь! Но на этот раз….» «У Мишеля в пьесе есть один такой тип».
--Вот как!—как можно небрежнее сказал я.—Значит, это детективная пьеса?
--Что за детективная пьеса?
--Которую написал Помпиду.
Она выглядела такой очаровательной, когда вот так приоткрыла губы.
--Это о том…о мужчине, который совершил убийство, но у него было железное алиби. Не знаю, чем она кончается.
В её глазах будто зажглись отражения горящих свечей, её ресницы начали медленно опускаться, я подался к ней. Я ощущал дрожь её тела, частое дыхание, а яркие языки пламени вдруг стали крохотными, как будто от ужаса. Помпиду, который любил её и, скорее всего, убил любимого ею герцога, да! Который поднялся в ту комнату испачкать кровью её руку и поиздеваться над ней и кого она решила выгнать, хотя и подозревала…Я легко коснулся её руки. Она вздрогнула и опустила свой бокал.
--Неужели мы не можем об этом забыть! Вы…знаете, о чём  я теперь думаю,--пробормотала она.—Я сейчас его прогнала, хотя и боюсь его. Я не говорила вам, что боюсь? Я подумала, если вы будете здесь…он не осмелится…
Марион вдруг взглянула на меня, и я с гордостью распрямил плечи, хотя слёзы жгли мне глаза.
--Мы поужинаем.—Она решительно поднялась.—Наверное уже всё приготовлено.
На белой скатерти стола, накрытого для двоих, горели не мигая тонкие высокие свечи. За окном шелестели цветы, тихо скрипнуло дерево. Там в тени деревьев стояли каменные скамьи. Усевшись в глубокие кресла друг против друга, мы не замечали мягких отблесков свечей на белоснежной скатерти, на серебре и хрустале—мы молча смотрели друг на друга…Тихо сновала служанка, быстро и легко расставляя блюда и вино. Мы разговаривали о книгах. Марион была умной, но ни кичилась своими познаниями. Казалось ни один из нас не обращал ни малейшего внимания на то, что говорит другой. В этом не было необходимости—в том состоянии полной неопределённости, которое нас окутывало. Временами голоса наши замирали, но не надолго. Мы спохватывались и начинали говорить ещё быстрее. Она улыбалась и кивала. Я выпил бокал мадеры и ощутил странное стеснение в груди. Потом я словно издали услышал, как она проговорила.
--Льюис Кэррол…Странно! Я кажется читала «Алису»! Рауль…--Она помолчала, потом быстро продолжила.—Один мой друг собирался принести её мне, но всё время забывал, и я сама достала её. Вам нравится чаепитие у Сумасшедшего Шляпника? И как они носятся вокруг фламинго и кричат «Снести ему голову!»?
Наступила мёртвая тишина. Её бокал звякнул о тарелку. Как зловещее приведение, тень служанки с неподвижным лицом упала на стол, когда она приблизилась, чтобы убрать посуду. Мы долго сидели в молчании. «Снести ему голову!»--неужели мы никогда от этого не избавимся? Отчаянно боремся с наваждением, стараемся избавиться от этого жуткого образа, но при каждом повороте разговора видится мрачная усмешка на холодном лице сатира-убийцы. По её лицу скользнула слабая улыбка, резко сменившимся вызовом.
--А, какая разница! Не будем избегать этого. Нас это не касается.—Марион засмеялась и раскраснелась.—«Не обращай внимания на грохот барабанов, что шумят вдали», помните? Людям свойственно умирать, так что толку думать о них, верно?
--Да,--кивнул я,--да…
--Ну вот, и я хочу веселиться. Не желаю быть жертвой событий! Мария! Теперь вы свободны. Посуду можете оставить. Если вам нужны деньги, возьмите из сумочке в спальне.
От вина у меня кружилась голова. Настал момент, когда каждое чувство пронзало сердце болью. Смех и слёзы, и то и другое казалось соответствующими моменту, поскольку они составляли существо этой борьбы возбуждённых эмоций. И тем не менее—руки не дрожали от выпитого. Свечи гасли одна за другой. И только две свечи, догоревшие до конца, светили неровным вспыхивающим пламенем, бросая нервные отблески на стол.
--Сигарету,--тихо сказала Марион и привстала на стуле.
Я передал ей свой портсигар. Его серебро неподвижно блестело. Щёлкнула крышка. Она медленно поднималась с сигаретой в зубах, с неподвижным и напряжённым взглядом. Я поднял ближайший ко мне подсвечник и поднёс ей, чтобы она прикурила. Когда Марион неуверенно затянулась, я снова поставил подсвечник и затушил свечу. Вокруг царила тишина. Мы встали из-за стола. Она помахала рукой, разгоняя дым. Её янтарные глаза ярко сверкали. Очень медленно, не сводя с меня взгляда, она подняла второй с не затушенной свечой и легонько дунула на неё. Пламя покорилось, оставив после себя лишь маленький дымок.
Мы вышли во двор, совершенно тёмный и омываемый лишь светом луны, мимо серой стены, увитой цветами, под сень деревьев. Моей щеки коснулся мохнатый мотылёк. Мы не говорили не слова. Теплота и аромат навевали сонные видения. Марион задержалась у каменной скамьи и, когда я коснулся её руки, села. Сквозь листву  падал рассеянный белесый свет, и я видел бледное лицо девушки, обращённое к луне. Оно казалось безжизненным, если бы не глаза. И сама она казалась мёртвой, если бы не лёгкие переливы света на её серебристом платье. Вдруг Марион тихо и недовольно произнесла.
--Какая у вас холодная рука…у меня на плече.
Её губы слабо шевельнулись—слова проникли в мой мозг  и настойчиво повторялись, но я ничего не понимал. И внезапно с ужасом осознал, что мои собственные руки лежат сомкнутыми на коленях.
У меня на коленях…Я тупо смотрел на них.
И снова в голове с нарастающим ужасом прозвенели её слова.
--Встаньте!—велел я девушке, едва узнавая собственный голос, таким наряжённым, тихим и призрачным показался он мне.—Ради бога, встаньте…отсюда…сию секунду…
Она повернула голову.
--Зачем? В чём дело? Вы так выглядите…
--Немедленно встаньте!
Она начала подниматься. Я рывком поставил её на ноги, сорвал со скамьи и толкнул за себя. Затем стремительно обернулся к опустевшей скамье. Меня пронзил приступ тошноты. От леденящего ужаса в голове застучало, словно удары молота. Проникающий сквозь листву свет луны падал на человеческую руку, неподвижно свисающую со спинки скамьи. Я с трудом отодвинул скамью, и из-за кустов показалось тело мужчины. Почти как живое, оно наклонилось вперёд, но, упав на землю, осталось неподвижным. Что-то влажное брызнуло мне на ноги.
Ужас! Но спокойнее, держись, дрожащими губами говорил я себе. Оно тебе не угрожает, оно мертво! Я вцепился в грубый край скамьи и наклонился ниже, испытывая мучительную тошноту. Ну, давай, переверни его—приказал я себе. Твоя голова загораживает лунный свет. Отойди в сторону, чтобы было видно его лицо! Его голова почти отделена от туловища. Не обращай внимания на эту гадость, которая забрызгала тебе ноги, её можно смыть. Лицо убитого, белое и запачканное грязью, было обращено вверх. Это был Мишель Помпиду. Его губы в насмешливой улыбке обнажали редкие зубы.










      
                Г Л А В А  7

Этот убийца пришёл—он был здесь, где-то в саду, спрятался за деревьями. Он должен быть здесь! Но при всём моём смятении и растерянности я испытывал страшную ярость. Мой мозг отказывался работать. Сделай же что-нибудь, умолял я себе. Но что именно? Кто? Кто этот сумасшедший убийца? Нет, где же Марион?
И вдруг что-то заставило меня взять себя в руки. Я стал совершенно спокойным и рассудительным. Это был звук её голоса—она истерично хохотала. Марион стояла под деревьями, омытая лунным светом, и вся сотрясалась от безумного смеха, а её волосы упали ей на плечи. Стряхнув с себя оцепенение, я подошёл и схватил её за руку.
--Прекратите! Перестаньте смеяться! Слышите! Прошу вас, не надо!
Указывая на дерево, она сказала.
--Я его видела! Я знаю, кто это! Он появляется среди нас, даже мёртвый, и он нас не оставит!—и она снова расхохоталась.
--Вы перестанете смеяться?!
--Хорошо, хорошо, не буду. О, он будет являться! Он покончил с собой у меня в доме…Он будет!
--Глупышка, у него почти отсечена голова! Придите в себя!
Марион гневно уставилась на меня непонимающим взглядом.
--Вы…Вы хотите сказать,--задыхаясь, прошептала она,--что он не…Что на самом деле он не тот, кто…
--Именно так. Посмотрите сами, если хотите.
--Но…Тогда кто?
--Откуда я знаю? Это сделал кто-то другой. Насколько я понимаю, он должен быть где-то здесь.
Она вцепилась мне в плечо, и мы стояли в этой ночной тишине, глядя на деревья. Казалось, там кто-то тихо передвигается, под чьими-то шагами шелестела листва и потрескивали сухие ветки. Перед нами была дорожка, ворота, живая изгородь. Внутри отгороженного ею пространства мы сидели на скамье. За ней темнел дом и белые рамы окон поблескивали в лунном свете.
--Где моя служанка! Я хочу служанку! Где…--И её голова мягко коснулась моего плеча. Потом она заглянула мне в глаза.—Знаете я…
Я не слушал её. Я снова был объят дрожью страха, ощущая свою беспомощность в месте, наполненном таинственным шелестом и смертью, чувствуя, что мне придётся противостоять и, возможно, сражаться с призраком, который крадётся где-то в темноте. Что ж, я не испугаюсь! Чувствуя, как сильно бьётся сердце, я стряхнул с себя этот ужас и потряс кулаком в сторону деревьев. Затем я увидел на дорожке приближающийся огонёк сигареты. Он был всё ближе…красный огонёк пульсировал. Смутная фигура подошла ближе. По дорожке громко застучали шаги.
--Дорогой мой юноша,--внезапно прозвучал небрежный голос Чумаченко.—Кажется, мы оба не слишком преуспели в предотвращении преступления.
Из темноты возникли очертания его фигуры в плаще, накинутом на одно плечо. И когда он вынул изо рта сигарету, я увидел блеск его глаз.
--Так это вы подстроили?
Покачав головой, он с горькой гримасой посмотрел на луну.
--Нет…Нет.
И тогда я взорвался.
--Какой вы к чёрту детектив? Если позволили совершиться вот этому!
Забывшись, я говорил по-французски. Он опустил голову и тихо произнёс.
--Прошу тебя, не сейчас…После напряжённой паузы он коснулся руки Марион.—Простите меня. Думаю, молодая дама в обмороке. Лучше отвести её домой. Вскоре я объясню тебе, как здесь оказался.
Да, действительно она потеряла сознание, повиснув своим хрупким телом у меня на плече. Я поднял её—какой она оказалась лёгкой—и направился к дому.
--Минутку,--нерешительно сказал Чумаченко.—Я пойду с тобой. Мёртвый может подождать.
Мы вошли в дом и Чумаченко зажёг свет—теперь уже не дивные свечи, а электрическое освещение. Я понёс девушку через гостиную в спальню. Служанка, отпущенная Марион уже давно ушла. Я опустил Марион на шёлковое покрывало. Влажные полотенца и нюхательная соль оказали своё действие. Приходя в себя, девушка начала метаться, стонать и что-то бормотать, затем успокоилась и лежала неподвижно, устремив в потолок взгляд блестящих глаз.
--Бедняжка перенесла шок,--сочувственно пробормотал Чумаченко.—Похоже ей очень плохо. Нужно вызвать доктора. А я не должен забывать о деле. Здесь есть слуги?
--Была служанка, но она ушла. Я не знаю где она живёт. Да, срочно нужен доктор. Мне не нравиться её дыхание.
--Нет!—вдруг заплакала Марион.—Не надо доктора. Со мной всё в порядке. Я не хочу доктора…--Я не послушал её и позвонил доктору.
Чумаченко ушёл. Она лежала на огромной постели в этом нелепом смешении необычных цветов. Я потихоньку обошёл комнаты и выключил везде свет, кроме лампы под жёлтым абажуром у кровати, так что девушка лежала в тени, но из тени виднелись её яркие глаза, неподвижные и пугающие. Я сел рядом, чувствуя себя измученным, опустошённым и беспомощным. Время от времени я гладил её лоб. Один раз она улыбнулась и попыталась что-то сказать, но я отчаянно замотал головой и поднёс палец к губам, запрещая ей утомляться. Потом она взяла мою руку, улыбнулась, свернулась в клубок, как котёнок, и глаза её закрылись. Во мне росла невероятная, всеобъемлющая нежность, пока часы не пробили очередные полчаса и не появился доктор. Я оставил Марион с врачом. Тот сочувственно покачивал головой, стряхивая градусник. Я пошёл искать Чумаченко.
Вдоль садовой ограды двигался луч фонаря. Чумаченко направил его на меня и медленно подошёл.
--Успокойся,--его голос вздрагивал от триумфа мщения,--успокойся. Можешь меня не щадить, осыпай проклятиями. Я был дураком, говорю тебе. Я охранял не того человека. Но я же не всеведущий! Я уже знал, кто наш убийца, до того, как пришёл сюда и…--Он пожал плечами и вдруг жестоко заявил.—Клянусь тебе, что уже завтра к вечеру мы возьмём убийцу! Пойдём со мной.
--Вы что-нибудь нашли?
--Да. Но сначала расскажи мне, что здесь произошло.
Пытаясь сосредоточиться, несмотря на страшную головную боль, я медленно пересказал ему все события сегодняшнего вечера. Несколько раз он кивнул.
--Всё сходится. Я покажу тебе…
Мы подошли к деревьям. Он направил луч фонарика на тело. Убитый лежал лицом вверх.
--Не подходи близко, чтобы не наследить, только смотри внимательно. На этот раз пользовались не шпагой. Сначала его дважды закололи—один раз в спину, а второй—под нижнее ребро, с левой стороны. Затем убийца принялся отделять голову. Пытался перепилить позвоночный хрящ. Для человека не знакомого с хирургией это нелёгкое дело, и убийца бросил его. Я не вижу никакого орудия преступления. Очевидно, это был нож с лезвием примерно в четыре сантиметра шириной и достаточно тяжёлый, что-то вроде охотничьего ножа.
Он осветил место за скамьёй, где росли тонкие кустики, а дальше начиналась узкая тропинка, идущая вдоль ограды. Прыгающий луч фонаря освещал некоторое время это место, затем передвинулся влево, на несколько метров к задним воротам.
--Видишь ворота? Около них стоял Помпиду, когда ты заметил его из окна. Убийца вошел через эти ворота, приблизился к нему сзади и нанёс удар в спину. Очевидно, затем он перетащил свою жертву сюда и швырнул в кусты. Прислонив к скамье, начал отделять ему голову.
Жуткая сцена для прелестного весеннего вечера! Можно было представить тёмную фигуру человека, склонившегося с ножом над несчастной жертвой, когда сквозь зелень деревьев падал рассеянный лунный свет. В ветвях пробежал ветерок. Я вздрогнул.
--Если бы я посмотрел в окно чуть подольше,--с горечью сказал я,--увидел бы…
--Что толку себя винить? Это уже бесполезно.—Чумаченко встряхнулся и глубоко вздохнул.—Я не уверен,--медленно добавил он,--что это самый худший поворот событий. По-моему это довольно забавно. Чем-то напоминает драму.
И он сухо рассмеялся
--А вот и пьеса в кармане у бедняги!—заметил он чуть позже.—Пришлось его слегка перевернуть. Забери рукопись себе…А теперь пойдём посмотрим, что там у ворот.
Мы опять повернули ко входу во двор и, обойдя деревья, подошли к высоким деревянным воротам. Чумаченко ногой распахнул их. Мы продвигались, освещая перед собой землю, и вскоре оказались на улице или точнее в переулке, идущем вдоль стены. Живая изгородь замыкала тропинку с другого конца. Мы постояли там, внимательно осматриваясь. В лицо дул холодный ветер. Чумаченко расхаживал по тропинке, освещая себе дорогу лучом фонаря.
--Вот машина, которая доставила Помпиду. По этой дорожке редко ездят. Шофёр остановил машину прямо посреди дороги…Ага. Иди сюда!
Свет фонаря удалился. Я последовал за ним и догнал Чумаченко на том месте, где дорога сворачивает на широкую улицу, в конце ограды. Чумаченко присел на корточки.
--Следы ещё одних колёс. Смотри!—Луч заплясал по земле.—В этом месте машина свернула с мостовой и простояла здесь некоторое время. Отпечатки шин гораздо глубже к краю дороги. Затем водитель сдал назад и снова выехал на мостовую. Но это не такси. Возможно, машина напрокат. Наш убийца позволяет себе поразительную небрежность! Мы быстро установим машину. Это несомненно машина, которую взяли напрокат совсем недавно. Это объясняет…
--Что?
--То, что я думал. Во-первых, наш противник утратил хладнокровие. Поставь себя на его место. Ты идёшь убивать Помпиду и настолько не задумываешься о последствиях, что добираешься на машине буквально  за несколько десятков метров до места преступления. Значит, у тебя сдают нервы. Верно?
--Может, он и не собирался убивать Помпиду.
--Тем не менее захватил смертоносное оружие, которым и воспользовался? Кстати, это кое о чём мне напомнило—оружие должно быть где-то здесь поблизости. Так, посмотрим…Возвращаясь после преступления, убийца только тогда сообразил, что у него в руке нож, когда увидел, что его машина стоит рядом и решил от ножа избавиться. Он бросает его—скорее всего в кусты. Ведь если бы он перебросил его через кустарник, он мог бы привлечь ваше внимание. Мы можем точно определить место, где он избавился от оружия. Преступник ещё не вошёл в освещённое фарами пространство, а машина стояла бампером сюда…
--А разве он не мог прежде развернуться?
--Чушь! Подумай сам! Здесь же только две колеи. Эта дорожка слишком узкая, чтобы на ней можно было развернуться. Если бы он выехал на дорогу и там развернулся, а потом снова подал машину назад, тогда здесь было бы четыре колеи. Итак, свет фар падал в эту сторону. Убийца не дошёл до освещённого фарами места, которое должно быть…--Чумаченко отмерил несколько шагов,--согласно правилам освещения вот здесь, самое близкое. Пройду немного подальше и посвечу фонариком…--Он остановился и нагнулся к кустам.—А вот и нож. Застрял в ветвях. Видишь блеск? Не трогай его! Теперь мы можем вернутся к дому.
По дороге к дому он взглянул на свои часы и тихонько присвистнул.
--Ого! Уже половина второго! Я и не думал, что так поздно….Что ж! Ну, как? Ты уже протрезвел?
--Не бередите рану! Да, слишком протрезвел.
--Тогда может быть, вспомнишь, который был час, когда ты увидел стоящего возле ограды Помпиду?
--Не знаю. Возможно, половина десятого…Да в чём дело? Ради бога, объясните мне, что всё это значит! Это же совершенно бессмысленно! Это безумие, это…Слушайте, его кровь ещё на мне, когда я переворачивал его…Он не должен был умереть! Он…
--Уж не забыл ли ты, что он, как и герцог, был любовником мадам Эдит?
--На это намекал Траманн, если вы это имеете в виду. Но неужели этот сумасшедший собирается убить всех, кто её знал? Я считал виновным Помпиду. Я мог в этом поклясться. И вот гнусный негодяй тайком пробирается сюда и вот Помпиду мёртв! Кто следующий?
Чумаченко остановился и посмотрел на луну.
--Ты не понимаешь,--покачивая головой, сказал он.—К утру пойдёт дождь. Я должен позвонить в полицию, чтобы они немедленно прибыли сюда. Иначе дождь смоет все следы. А здесь должны быть следы не одного человека…
В гостиной нас поджидал доктор. С печальным видом он воздел глаза к небу.
--Вашу жену,--обратился он ко мне,--я застал в не очень приятном состоянии. Она слишком много пила и курила, её нервная система…гм…Женщина страдает от нервного потрясения. Впрочем, её лечение—это несколько сигарет, несколько стаканов вина и абсолютно никаких волнений. Нет, это не очень опасно. Если дать ей как следует отдохнуть, завтра она будет уже на ногах.  Я дал ей маленькую дозу снотворного. Это успокоит её. Однако за ней нужно следить, и, если состояние ухудшится, позвоните мне. Ах, вы так великодушны! Вы подумайте, пятьдесят рублей! Ну, раз вы так настаиваете…--Доктор пожал плечами. --Спокойной ночи, господа.
Вскоре, повинуясь телефонным указаниям Чумаченко, перед домом стали одна за другой останавливаться машины. Они сигналили, а их пассажиры оживлённо переговаривались. В дом вошёл полицейский и стал расспрашивать меня, но заметив Чумаченко, повернулся к нему, ожидая дальнейших распоряжений. Чумаченко сообщил, что Марион ещё не пришла в себя и что лучше сейчас её не тревожить.
--Займитесь осмотром.—приказал Чумаченко.
--Конечно,--ответил полицейский и скрылся за дверью.
Двор осветился огнями фонарей. Послышалась перекличка полицейских и шуршание в обыскиваемых кустах. Я прошёл в спальню и закрыл за собой дверь. У кровати всё ещё горела лампа под жёлтым абажуром. Слышалось ровное и глубокое дыхание спящей Марион. На полу стояли её маленькие туфельки. Доктор прикрыл девушку шёлковым покрывалом. Шум со двора доносился сюда слабо, но через окно виднелись передвигающиеся фонари, поэтому я задёрнул шторы.
Рассвет наступит ещё не скоро! Он давал о себе знать: становилось всё холоднее, усталость тяжело давила на глаза. С каждым часом всё больше хотелось спать, события вечера смешивались в голове в причудливый коктейль. Сначала всё затихло во дворе. Один за другим зашумели моторы автомобилей и затихли вдалеке. Я неподвижно сидел, когда Чумаченко приоткрыл дверь, мотнул головой в сторону дороги и вопросительно поднял брови. Я покачал головой—её нельзя оставить одну. Он кивнул и прошептал : «Тогда до завтра». На какое-то время, пока Чумаченко стоял в дверном проёме, его фигура чётко обрисовалась благодаря отсветам из гостиной. Глубоко запавшие блестящие глаза загадочно перебегали с Марион на меня, и мне почудилось слабая усмешка, от которой шевельнулись мои волосы. Он слегка приподнял плечи и осторожно закрыл дверь.
Я остался наедине со своими размышлениями, сомнениями и растерянностью. В доме только равномерно тикали часы и время от времени раздавались шорохи, слышные только вот такой тихой ночью. Чтобы разогнать сон, я пошёл побродить по тёмному дому, но меня всё тянуло назад, к тёплому жёлтому абажуру. Бесконечное число раз я возвращался в спальню, осторожно ступая по мягким коврам, и всматривался в лицо спящей девушки, такой по-детски беззащитной. Волосы её разметались по подушке, ресницы были влажными, лицо бледным и утомлённым, но розовые губки складывались в лёгкую улыбку. Я поправил на ней покрывало и опять уселся в кресло. Пьеса Помпиду! Я обнаружил в кармане рукопись, когда нащупывал там пачку сигарет. Я осторожно подтащил к себе столик, чтобы не потревожить Марион, придвинул поближе лампу и расправил сложенные листы. Они были смяты и по краям слегка запачканы.
Не знаю, хорошая ли это была пьеса. Как начинающий писатель, я определил её как рассчитанную на дешёвый эффект. Герои вели между собой самые невероятные диалоги. Но за этими диалогами проглядывалось яркое воображение и вроде нечто насмешливого взгляда. Написано было два акта, между строк—множество исправлений смелым, решительным почерком, а на полях женской рукой внесено несколько замечаний, например: «Слишком театрально» или «Сократи этот кусок, Мишель. Беседы на богословские темы могут быть более удачливыми, но слишком большое их количество представляется результатом незрелой мысли». Помпиду вывел себя в лице героя и, пытаясь выставить его в хорошем свете, слегка перестарался, тем самым разоблачая себя. Я приведу отрывок из первого акта.
Вернуа. Искусство убийства, мой дорогой Моро, то же самое, что искусство фокусника. А искусство фокусника заключается не в «ловкости рук», а в направлении вашего внимания на другой предмет. Иллюзионист заставляет вас следить за своей рукой, а в то время как другой, которую вы не замечаете, хотя она и находиться на виду, он и производит свой фокус. Этот же принцип я применил и к преступлению.
Моро(смеясь). Вы говорите словно профессор, читающий лекцию студентам.
Вернуа. Вы правы. Но я  и есть профессор. Вы добьётесь успеха, если  выучите этот предмет. Относительно же дела, о котором я говорю, у профессора из Гарварда в его работе «С позиции свидетеля» есть интересная глава. Я применю этот принцип для убийства…
Моро. Бросьте, старина! Не смешите меня!
Вернуа. Но я говорю совершенно серьёзно! Я намерен убить этого перевоплотившегося мошенника и готов поставить на что угодно—ни один полицейский не догадается, что это сделал я. Понимаете, этот тип хочет кое-кого убить, и я чувствую себя призванным защитить моего…лучшего друга.
Когда занавес падает, Вернуа стоит на фоне чёрных материй, сзади него серебристая посмертная маска Чезаре Борджиа. Вернуа медленно сжимает и разжимает кулаки и улыбается.
Внизу тем же женским почерком было написано: «Ах, Мишель, я люблю тебя, я люблю тебя!» Эта фраза сразу пробудила меня—такая трепетная, живая страсть слышалась в ней при всём этом ужасе. Я взглянул в сторону кровати. Эта девушка, понимающая толк в литературе и в театре, которая сейчас так спокойно спит, сыграла какую-то роль своими невозмутимыми замечаниями и надписями на полях, сама поставив финальный акт с такой великолепной подделкой чувств! Но если оставить её в стороне, можно ли извлечь из пьесы какой-либо смысл? Неужели Помпиду описывал собственную версию убийства герцога? То есть, должно быть, он знал или думал, что знает переодетого, который собирался убить герцога.. В таком случае он сам объяснил причины своей смерти, хотя вовсе и не думал умирать. Самозванец понял, что Помпиду знал о нём, и опасался быть разоблачённым.
Напечатанные строчки ползли и расплывались. Я пытался сбросить сонливость, разогнать туман перед глазами, из-за которого все предметы в комнате приобретали неверные очертания и подпрыгивали, как кипящие в воде яйца. Встав с кресла, я снова подошёл к кровати и из тени смотрел на загадочную улыбку Марион. Как тогда я ненавидел её! «Мишель! Как я тебя люблю!»--а потом этот бесцветный тон: «Между нами нет и ничего никогда не было…». Она говорила это неподвижной фигуре, уставившейся на луну из-под дерева с такой издевательской улыбкой.
Я в волнении расхаживал по комнате. Следует ли полагать, что Помпиду на самом деле знал, в чьём обличье представал Колиньи? Это только предположение…Но тогда как он держался во время всех событий! Может, он начал догадываться с того момента, когда подобрал совок в доме советника и положил его—что за нелепый поступок!—в аптечный ящичек. Я вспомнил о старом лысом адвокате Кольмане, страшно сверкающем глазами. Судя по неоконченной пьесе Помпиду, он полагал, что придумал абсолютно надёжный способ убийства, полностью избавляющий от риска разоблачения. Допустим—только допустим, что он поделился идеей с убийцей, не зная, что это убийца? А может, Помпиду рассказал кому-то про свою систему убийства, а потом, когда преступление на самом деле произошло, естественно, прикинул, кто мог это сделать? Фантастично! Я выключил лампу и начал расхаживать в темноте, стараясь распутать криминальный узел. Лунный отсвет падал на кровать, но в тёмных углах спальни мне виделись знакомые лица, гримасничающие и шепчущие в такт тиканью часов. Марион пошевелилась и что-то пробормотала во сне.
Я вернулся к креслу и уютно устроился в нём. Ночные шорохи и звуки за окном слились с полной сумятицей моих мыслей—часы, шепот листвы за окном, размерено падающие капли воды из крана в ванной. В боковое окно виднелась бледнеющая луна над городом. Утомлённый мозг отказывался работать и словно скользил к пропасти…Я вздрогнул от неожиданно резкого крика петуха где-то вдали…а затем, а когда по крыше застучал тихий дождик, наконец заснул.

И даже через год после всех событий, когда восстановленную известным парижским автором, пьесу под названием «Золотая маска», поставили в Париже и мы с Марион смотрели её и находили, что автор значительно улучшил её. Но драма не имела конца. Это была мистификация, которая в конце второго акта повисала в воздухе без какого-либо объяснения, оставляя зрителей возмущенными. А я вспоминал о той весне в Одессе и о том вечере, когда сидел у кровати Марион, читая эту пьесу. Воспоминания воссоздавали для меня каждую деталь происходящего в его скрытности и глубокой, безысходной боли. Итак, под шум дождя я заснул и немного поспал до рассвета, когда меня разбудила пришедшая служанка Марион. Я рассказал ей, что произошло, выйдя с ней в гостиную, чтобы не потревожить спящую девушку. Мне было холодно, я был как в дурмане. Смутно помню, что она принесла мне кофе, но её взволнованный голос словно издали доносился до меня и только по дороге к Чумаченко я кое-как собрался с мыслями.
Мне нужно было увидеть Чумаченко и показать ему пьесу. Я вёл машину по знакомой мне дороге почти инстинктивно. Никакого рассвета, только плывущий туман и дождь, а впереди из ночи вставал город с бледными кляксами фонарей. Странные фигуры выходили из дверей и щурились, как ящерицы, выбравшиеся из-под камня. Нечёткие фигуры пробирались под дождём. Официантки протирали стёкла в забегаловках при тусклом свете ламп. Прогремел первый трамвай. Он стучал и скрежетал на неровных рельсах, а затем его задние фонари мутно маячили передо мной, словно в тумане. Вскоре за мокрыми деревьями показалось море.
Что вчера делал во дворе у дома Марион Чумаченко? Он не сказал мне. Очевидно играл в свою тёмную игру. Мне пришло в голову, что теперь мы с Марион вовлечены в дело больше, чем просто зрители.  Нас могли подвергнуть допросу как подозреваемых в убийстве Помпиду. Собственно говоря, почему бы и нет. Получился традиционный треугольник: Помпиду, возмущённый защитник; Марион его невинная любовница, которую заставил колебаться я, хитрый и коварный негодяй. Вполне возможно, что обыватели именно так и воспримут это. Я представлял себе зловещий смех обывателя, который указывает на меня пальцем и громогласно призывает присяжных: «Взгляните на это чудовище!»
Во всяком случае, сверхъестественная манера Чумаченко вовремя оказываться в нужном месте, чтобы сделать несколько замечаний по поводу последнего убийства, должна снабдить нас алиби. Хотя в этом деле алиби, кажется, не мешает возникать подозрениям. Я понял, каким беспомощным чувствовал себя Помпиду, когда все знали, что он не мог совершить преступление, и вместе с тем при упоминании его имени все многозначительно переглядывались. Все, за исключением Чумаченко. Для него наступил момент оправдать свою исключительную репутацию. Я заехал домой, и как оказалось, не напрасно. У себя на кровати я нашёл приколотую к подушке записку, написанную аккуратным прочерком моей мамы.
«Звонил Чумаченко в три часа ночи и просил тебя приехать к нему на машине в десять часов утра. Это срочно».
Никакого отдыха! И всё-таки, какой деликатный человек Чумаченко. Знал где я нахожусь, но не стал беспокоить, уверенный, что утром я буду дома и мама обязательно передаст его просьбу. Я принял душ и прилёг перед встречей. Очевидно, он позвонил вскоре после того, как уехал от дома, где произошло убийство. И снова мою спальню наполнили тревожные сны с горгульями в сером, призрачном свете. Было почти десять, когда я проснулся и чувствовал себя значительно отдохнувшим. Когда я подъехал на Нежинскую, Чумаченко уже ждал меня. У него в кабинете сидела взволнованная, раскрасневшаяся женщина, одетая по-воскресному в чёрное и в шляпке, торчащей на заколотых в пучок волосах.
--Это мадам работает у Павлюченко,--пояснил Чумаченко.—Она рассказала мне, как Леонардо следует моим советам. Я намерен задать ему несколько вопросов о нашем покойном друге Мишеле Помпиду и думаю, что нам вместе стоит туда подъехать. До свиданья, мадам и благодарю вас. Это всё.
--До свиданья, господин полковник,--ответила она необычным для такого заведения голосом, монотонным, пронзительным и совершенно лишённым выражения. Женщина слегка поклонилась, сжала свой зонтик. Её маленькие чёрные глаза нервно блеснули.—До свиданья, господа.
Когда мы подъезжали к заведению Павлюченко, дождь почти перестал. На улице уже снова царил обычный городской шум. Чумаченко обратился ко мне.
--Мадам, которая была у меня, не любит Павлюченко. Однако говорит, что он уже избавился от наркотиков…
Мы доехали, прошли к двери и Чумаченко собирался нажать кнопку звонка на парадной двери, но повернул ручку и обнаружил, что дверь не заперта. В огромном зале было темновато и душно. На второй этаж к игорным столам вела лестница, покрытая красным ковром. Справа была дверь в пустой ныне зал, где накануне играл оркестр. Чумаченко остановился и оглядел сумрачное фойе. Затем жестом пригласил меня идти к лестнице. Мы поднимались бесшумно, поглядывая на большие часы подокном, через которое падал свет. Когда мы повернули к игровым залам, я увидел быстро спускающегося мужчину. На нём был котелок, стол необычный для обитателей Одессы, который удлинял его и так вытянутое лицо с застывшей улыбкой. Когда мы проходили мимо, он повернул голову и в удивлении поднял брови. Это был Григорий, камердинер герцога. Казалось, он плывёт по лестнице. Его похожее на маску лицо не изменилось, только парик сидел немного криво.
--Доброе утро,--безразличным голосом произнёс он.
--Доброе утро,--ответил Чумаченко. Он явно не ожидал его увидеть и, когда Григорий почти достиг вестибюля, окликнул.—Странное место для встречи с тобой!
--Увы!—Григорий не повернул головы.—Увы! Надеюсь, полковник не думает, что я пренебрегаю своими обязанностями. Мне нужно найти работу теперь, когда герцога нет. Я надеялся, что меня примет господин Павлюченко. Увы! Мне не удалось его разбудить.
Он вздохнул и продолжал степенно двигаться к выходу.
--Григорий!—позвал Чумаченко.—Ты бы снял парик, всё равно все знают про твою знаменитую лысину, а парик ты так и не научился носить.
--Учту ваше замечание,--ответил камердинер герцога, бывший камердинер и вышел издания. Часы пробили половину одиннадцатого.
--Мне пришлось бывать во многих местах,--тихо заметил Чумаченко.—И на малинах, и на воровских притонах, но я вряд ли там ощущал такую зловещую атмосферу, как в этом заведении. Но пойдём наверх.
На втором этаже было ещё темнее. Карточная комната, дверь в которую была приоткрыта, бар и салон, красный ковёр на мраморном полу—всё точно как в вечер убийства. Единственное отличие—безлюдье. Это место оживлялось только по ночам. Мы стали подниматься дальше, с опаской придерживаясь перил. Наверху дверь была заперта. В доме царила зловещая тишина. Голос Чумаченко властно нарушил её.
--Откройте дверь!—крикнул он и стукнул по ней кулаком. Это был приказ полиции. Какое-то время никто не отвечал. И снова эхо раскатилось в тишине, и мне показалось, что за дверью слышатся рыдания. Дверь неуверенно открыли. В полумраке я увидел покрытое мелким потом лицо Павлюченко с отвислыми щеками, подрагивающими усами. Он беззвучно шевелил губами, а глаза у него были мутными. Одной рукой он придерживал халат, прикрывая жирную грудь. Чумаченко распахнул дверь, и хозяин заведения отшатнулся к стене.
--Это возмутительно!
--Тише! Чем занимаетесь?
--Я не стану этого терпеть! Какое вы имеете право!
--Опять за свои делишки принялись с наркотиками, а?
--Нет, нет! Вы не понимаете! Это не наркотики! Девушка…личная женщина…Я нахожу удовольствие в…
--Вот как? Всего-навсего женщина? А где же она?
--Вон там, в комнате номер два. Говорю вам, ей не причинили вреда! Я никого не могу обидеть!
Чумаченко вышел в коридор.
--У вас нет причин устраивать истерику,--спокойно сказал он.—Вы же сами говорите, что не нарушаете закон. Это просто ещё одна деловая сделка. Я попрошу её уйти, потому что мне нужно задать вам несколько вопросов.—Помолчав, он добавил.—Отведите нас в кабинет. В свой кабинет. Я дам вам одеться.
Павлюченко исчез в одной из комнат, предварительно показав пальцем в конец коридора, где находился его кабинет. Чумаченко быстро прошептал.
--Пойдём в кабинет. Я не хочу, чтобы он узнал, что мне известно.
--Что вам известно?
--Мерзость проявляется всё больше по мере расследования. Он хотел, чтобы я думал, будто в той комнате обыкновенная проститутка. Свет там затемнён, но я увидел. Эта женщина—мадам герцогиня де Ришелье.—Он ошарашено потёр глаза.—Но не подавай виду! Понимаешь, как всё делается? Они превратили эту женщину в наркоманку. Теперь наркотики ей необходимы, и, чтобы их получить, она перенесёт любое унижение от рук нашего грязного приятеля. Вполне возможно, что у неё были деньги и деловой нюх Павлюченко немедленно подсказал ему…
--Давайте его задушим. Давайте вернёмся и…
Он схватил меня за руку.
--Говори тише! Нельзя поднимать шум. Сейчас всё зависит от нашего якобы незнания. Она не знает, что я видел её там—а это, как мне кажется, было бы для неё самым большим унижением.
Мы вошли в кабинет, где находился письменный стол, стул и большой сейф. На столе горела лампа. Окон здесь не было.
--Нет, она меня не узнала. Она была в полубессознательном состоянии,--объяснил Чумаченко.—Закрой дверь. Пусть она выйдет по задней лестнице, якобы не замеченная нами.
Как будто ужаса, что перенесла эта несчастная женщина, было недостаточно—наш артистичный Павлюченко добавлял ей новые мучения! Казалось, герцогиню преследует безжалостная ирония, издевательский замкнутый круг судьбы. Куда бы она не повернулась, к её горлу приставляют нож. Она, избежавшая нападения мужа, теперь была вынуждена принимать сладострастное зелье из рук этого вкрадчивого куска жира…Через минуту он появился, безупречно одетый, с цветком в петлице. Я представлял, как женщина, одурманенная наркотиками, в истерическом припадке спускается по задней лестнице.
--Итак,--Павлюченко вновь обрёл спокойствие,--вы хотели меня видеть, господа. Даю вам слово, полковник, я избавился от наркотиков, что имел в запасе.
Чумаченко, вроде бы не обратил внимания на панибратское обращение Павлюченко, но я зная его, понял, что сейчас он даст бой.
--Помпиду убит,--сообщил он.
Тот поражённо уставился на него.
--Его зарезали вчера ночью в доме Марион Делакруа,--продолжил Чумаченко.
--Как…Как…Какой ужас, господин полковник!—Роман понял свою ошибку и старался исправить её.—Месье Помпиду. Да, конечно, я его знаю.—Павлюченко помолчал, затем издал странный смешок.—Надеюсь вы поймали его убийцу.
И Чумаченко нанёс ответный удар.
--Известно, что он был вашим агентом и поставлял вам людей, которых интересовали ваши наркотики, а живя во Франции поставлял их вам,--как ни в чём не бывало заявил Чумаченко.
Павлюченко на мгновение утратил достоинство, но быстро взял себя в руки. Поправив пухлой рукой галстук и одёрнув жилет, он пожал плечами.
--Господин полковник был настолько добр, что посмотрел сквозь пальцы на мои упущения. Позвольте заверить вас, что в настоящее время у меня в заведении вы не найдёте ничего похожего на наркотики. Более того, мои счета открыты для проверки. Я действую в пределах закона.—Он улыбнулся и занялся рассматриванием своих ногтей.
--Мы говорили о Помпиду,--напомнил Чумаченко.
--Не хотите ли вы сказать, что мне что-то известно о его смерти?
--Он заявил, что является русским офицером. Это ложь. Он был талантливым самоучкой и бедной портовой крысой из Марселя. А где вы его подобрали? И когда? Были ли вы в Париже?
--Не отвечая на все ваши вопросы, отвечу—ну и что, если даже так?
--У меня есть сведения о полученных Помпиду чеков от вас. Кстати, полученные чеки здесь в Одессе, были подписаны Эдит де Решилье. Это результаты вашей торговли? Не так ли?
У Павлюченко глаза выкатились из орбит. Он посмотрел на копии чеков в руке Чумаченко.
--Чеки! Я ничего о них не знаю. Вот как! Так он был нечестным, этот Помпиду! Дай-те я взгляну. Я подозревал его в непорядочности.
--И заставляли герцогиню платить дважды за то, что она от вас получала. Это так?—очень тихо сказал Чумаченко, наклонившись вперёд.
--Подлец!—трагически воскликнул Павлюченко.
--Или это был шантаж, Павлюченко?—Чумаченко изводил его тихим вкрадчивым голосом.—Вы вытягивали у неё деньги, угрожая рассказать всё её будущему мужу? И ведь о её склонности сообщил вам именно Помпиду, в обмен на ваши чеки. Так вы шантажировали её?
--Нет.
--Ага, вот это я и хотел узнать,--вежливо улыбнулся Чумаченко.—Пойдём, мой друг, мы закончили.—В дверях Чумаченко вдруг остановился и открыл рот, из которого блеснули ослепительно-белые зубы.—Ещё одно слово, Ботичелли! Больше не пытайтесь провернуть свои сделки с мадам герцогиней, я серьёзно вас предупреждаю. Это всё.
Мы в молчании спускались по лестнице. Чумаченко задумчиво постукивал по перилам кулаком. Мы уже выходили из здания, когда он вдруг вздохнул и заговорил.
--Теперь ты понимаешь трагическое положение Мишеля Помпиду. Этот мальчик, выросший в сточной канаве, по мере взросления создавал себе волшебный мир, в котором хотел вести блестящую жизнь. Он почти достиг осуществления свой мечты, но только почти—ему всегда что-нибудь мешало. Он ничего другого не хотел—только видеть себя в этом воображаемом мире. Он охотно соглашался на то, чтобы мы считали его подлецом, лишь бы не сомневались в его аристократическом происхождении. Вы могли считать его убийцей. Это было ему безразлично, пока вы не сомневались в том, что он русский офицер.
--И написал пьесу,--добавил я.—Она у меня дома…Я хотел показать её вам, но забыл…
--Да, его пьеса! Думаю, не хотел быть вершителем судеб. И у него была обычная для таких мечтателей тенденция всё приукрашивать. Он хотел сделать из своей жизни и работы не просто историю, а фантастическую историю, с роскошной отделкой. Заметь—это очень важно. Я представляю, если бы его обвинили в убийстве, он был бы только рад, поскольку знал, что ему ничего не грозит. Он умер, но держи перед умственным взором его призрак, потому что это изображение говорит нам много правды.
В соответствии с моей вчерашней версией Помпиду случайно поведал о своём изощрённом плане воображаемого убийства кому-то ещё, и вот с бумаги эта идея воплотилась в действительность!
--Игорь Анатольевич! Вчера вечером мы с вами много говорили… во всяком случае, я говорил…и пришли к заключению, во всяком случае, я пришёл, что оба преступления совершены одним человеком. Я не намерен давить на вас, если вы предпочитаете скрывать свою тайну. Но скажите мне только одно: их обоих убила одна и та же рука?
--Да. Да, это был один и тот же человек. Мы столкнулись с исключительно хладнокровным и циничным убийцей, который твёрдо убеждён, что эти акты совершенно оправданны, произведены как отмщение за несправедливость. Эти преступления являются средством высказать миру злобу, слишком глубокую для обыкновенного выражения.
--Больной мозг?
Он задумался.
--В некотором смысле, да. Но не в том смысле больной, в каком пытается убедить нас Шнайдер. Я не очень верю во все эти версии об анормальной психологии. Склонность Каина слишком избитая, чтобы сводить её к отдельной категории. Эти люди преемники чепухи Ломброзо, и я сомневаюсь, способны ли они совершенствоваться.
--И убийца здесь—вы его видели, говорили с ним, знали его как участника этого случая?
--О, очень похоже!—ответил Чумаченко, странно глядя на меня.
--Спасибо. А теперь давайте вернёмся ко мне и посмотрим эту пьесу. Если только у вас нет другого дела.
--Ну, мне нужно будет сегодня отвезти тебя в прокуратуру, чтобы ты дал показания о вчерашних событиях. Но не волнуйся—я подскажу тебе, как всё честно и открыто рассказать. Роме того, думаю, нам нужно ещё раз навестить дом Марион. Но это подождёт.
--А о том, что случилось вчера, у вас больше нет никаких сведений?
--В настоящий момент мои люди разыскивают машину и нож.
По дороге ко мне домой мы почти не разговаривали. Кажется, я даже стал с лёгким презрением посматривать на Чумаченко как на шарлатана. Он делал вид, что ему многое известно, а на деле казалось, что он вообще ничего не знает. У меня в квартире, мы застали ожидающего нас в гостиной американца Патрика Траманна.

             Г Л А В А  8

Патрик Траманн находился в моей квартире, сидел в кресле, курил сигарету и просматривал газеты. Очевидно он доставал их в порту и прибывавших матросов с английских кораблей. На полу валялись ещё газеты. Я был удивлён и раздражён его приходом. Позднее я узнал, что он явился предложить деньги моему слуге. Никогда я ещё не видел Андрея до такой степени оскорблённым. Но присутствие Траманна, казалось, заинтересовало Чумаченко.
--Послушайте,--почти закричал Траманн, размахивая газетой,--вы становитесь знаменитостью! Смотрите! Вышли себе провести спокойный вечерок с этой дамой и убрали с дороги Мишеля Помпиду на заднем дворе. Садитесь…Привет, дружище! Как вас зовут? Кажется вы шериф или как там у вас называется эта должность?
--Доброе утро, мистер Траманн,--произнёс Чумаченко на безупречном английском языке.—Рад вас видеть.
Взяв себя в руки, я тоже поздоровался с непрошенным гостем и пригласил его чувствовать себя уютно в моём доме. Вполне естественно, он носил брюки гольф и сейчас закинул одну толстую ногу через подлокотник, с одобрением выпуская дым в потолок.
--Сюда придёт журналист из «Одесских новостей», чтобы повидать вас. Вы не против? Мы нашли ваш адрес, не буду говорить как. Садитесь, садитесь! А то вы заставляете меня нервничать. У вас есть что-нибудь выпить? Вчера вечером я безбожно напился!
Чумаченко уселся в кресле по другую сторону от окна, а я пошёл взять что-нибудь выпить. В конце концов, Траманн был гостем, и я должен был оказать ему любезность. Когда я появился с графином водки, Чумаченко и Траманн беседовали об искусстве. Чумаченко объяснял, что  человека, подковывающего лошадь на картине, которая висела у меня в кабинете, зовут не Вашингтон. А Траманн критически заметил, что бог с ним, если он нравится Чумаченко и мне, но лично предпочитает джентльмена по фамилии Вашингтон. Ещё немного поговорив об искусстве, Чумаченко спросил.
--Думаю, мистер Траманн, вы были знакомы с Помпиду?
--Некоторым образом, да. Я о нём много слышал во время плавания с Раулем и однажды он зашёл в каюту, когда мы с герцогом упражнялись в напитках. Там я его и встретил. Рауль говорил по-английски лучше любого француза и переводил всё, что говорил Мишель. Кстати, вы тоже довольно прилично владеете нашим языком. Да, и однажды нас сфотографировали втроём и я послал фото домой и его напечатали в нашей газете.—Он задумчиво отпил глоток водки.—Кстати, я вспомнил, что мне через пару дней надо уезжать. Хорошие денёчки закончились, Рауля больше нет. Я никому здесь не нужен и пора в дорогу.
--В самом деле?
--Мне нужно жениться,--мрачно изрёк Траманн.—Понимаете, дело обстоит так: мой старик хочет, чтобы я продолжил его дело. Мой старик варит самое лучшее безалкогольное пиво в Соединённых Штатах. Он ловкий парень, мой старик! Он взял герб семейства моей матери и сделал его торговой маркой, которая печатается  на этикетках бутылок с пивом. Это пиво самое аристократическое пиво, без герба не является подлинным. Так вот, он хочет, чтобы я женился. Он тоже путешествует с очень приятными людьми. И сейчас мне прислал телеграмму. Что нашёл одну девушку. Ну, мне всё равно. Налейте мне ещё рюмку. Если можно. Господи! Он делает тридцать миллионов из одного цента! Я должен получить хорошую жену!—С этой утешительной мыслью мистер Траманн откинулся на спинку кресла.—Мне не хочется покидать всех своих приятелей, которые у меня есть и там, и появились, тут. Но ничего не остаётся, как вернуться домой, раз уж предстоит такая вещь, как женитьба. И я не прочь иметь хороший дом, где жена будет приносить мне шлёпанцы.
Чумаченко наблюдал за ним с насмешливым вниманием, прижав палец к губам, чтобы я не перебивал, пока Траманн разглагольствовал на тему матери, дома и благословения Небес, купленного билета. Наконец он поднялся, собираясь уйти. Когда он попрощался и вышел на улицу, Чумаченко встал у окна, наблюдал, как он свернул в переулок. Сосредоточенно глядя за окно, он барабанил пальцами по раме. Вскоре он обернулся.
--Ну-с!
--Теперь я принесу вам пьесу,--заметил я.—Но вы должны остаться на обед. Вы ведь с утра ничего не ели.
--Не ужели ты думаешь, что моя Елена отпустить меня без завтрака. А что касается пьесы, то у меня много дел, да и у тебя тоже. Передай мне рукопись. Сегодня вечером, как я и обещал,--тихо добавил он,--я намерен раскрыть убийство.
Не знаю, приходилось ли когда-нибудь вам читатель, быть впутанным в такое мрачное дело, как это, и даже анализировать события, сопровождающие какое-либо загадочное и жестокое убийство, не через посредство газет, где самые страшные трагедии кажутся нереальными, непонятными и часто нелепыми, а находясь в самом близком общении с людьми, которые их расследуют. Даже длинные отчёты о судах обречены на застенчивость, которую человек испытывает перед фотокамерой. Преступление, когда оно описано, кажется таким далёким и неубедительным, как рассказ о битве в учебнике истории, полной нереальных звуков и ярости, генералов, проявляющих героизм и умирающих в момент победы над противником, так что вам трудно представить, что вообще происходило.
Если вы, уважаемый читатель, никогда не испытывали безнадёжности, неуверенности и смущения, не подозревали всех, кто появляется с подобным в вашей собственной жизни, я не могу этого объяснить. Вы всё время гадаете, кто же это может быть? Как это было? Неужели такое действительно происходит? Неужели эмоции настолько сильны, что доводят таких, как я, живущих вполне мирной и безмятежной жизнью, до бессмысленной жестокости? И тем не менее это так. Это похоже на то, как, глядя в зеркало, ты находишь на своём лице скрытые чувства.
Начиная писать свою повесть, я пытался показать, что чувствовали и как действовали эти мужчины и женщины, без всяких прикрас и без изменений. Я старался придерживаться фактов, даже если мне хотелось немного смягчить их, дать полный отчёт о каждой подробности, даже если хотелось вовсе их опустить. И всё для того, чтобы дать читателю возможность в полной мере понять—я верил в то, что являюсь свидетелем одного из талантливых мастеров аналитического мышления, а именно, раскрытия убийства, проведенного Чумаченко.
Все мы понимали, что приближается кульминационная точка расследования. Но что последует целая серия таких кульминационных пунктов, хуже один другого—могу сказать, я только рад, что этого не подозревал даже Чумаченко. То, что произошло, было поистине ужасно. Когда в то утро—точнее, днём—я просматривал газеты, а Чумаченко читал рукопись пьесы, я испугался. Невозможно было представить, что всё это говорилось о нас! По всему выходило, что мы живём в блестящем мире и личности почти героические, хотя рядом бушевала настоящая война и гибли, геройски гибли десятки и сотни людей. Это вымышленное геройство не имело ничего общего с растерянными людьми, каковы мы были на самом деле. Я бродил по комнатам и вдруг вспомнил о почте—я не просматривал её два дня. Я вышел в прихожую и взял поднос, куда мама складывала всю корреспонденцию. Разобрал: пара приглашений, письма от друзей( это понятно), счёт от портного и булочника и конверт с пометкой «Срочно». Кто же мог прислать мне такое письмо? Я вскрыл.
«Дорогой Михаил! Я попала в ужасную неприятность! Сегодня утром получила телеграмму от отца. Я не знаю, откуда он узнал о случившемся, но сел на первый же авиарейс и прилетел. Я даже не знаю, откуда он узнал адрес. Я очень боюсь, хотя все говорят, что я не сделала ничего плохого, вы же сами это знаете! Михаил, не могли бы вы придти ко мне сегодня вечером. Отец терпеть не может гостей, но вы с ним поладите. Меня заставляют лежать в постели, но я хочу поблагодарить вас за то, что вчера вы были со мной. Прошу вас, приходите.
                Марион.»
Что ж я её понимал. Эта история обрушилась на всех совершенно неожиданно. Состояние неопределённости всё усиливалось. Пойти туда? Я бы пошёл туда, не дожидаясь вечера, если бы мог что-нибудь сделать. А я не мог. Но должен кто-нибудь ей помочь? Так я стоял, перечитывая письмо, когда голос Чумаченко вывел меня из раздумий. Я ничего не сказал ему о послании. В нём не было ничего личного, ничего секретного, просто мне не хотелось о нём говорить. Я хотел видеть Марион.
Мы выпили по чашке кофе, после чего поехали с Чумаченко в прокуратуру. По дороге я несколько раз ловил на себе его внимательный взгляд. Он явно хотел что-то сказать, но промолчал, так что в результате спросил я.
--В чём дело? Вас что-то беспокоит?—И в голове у меня пронеслась глупая мысль: «Почему вы такой бледный, такой бледный?» И ответ: «Я страшусь того, что должен увидеть». Эти строки из пьесы Помпиду внезапно врезались мне в память.
В прокуратуре церемония казалась бесконечной. Мне пришлось разговаривать с десятками человек. Опять и опять я рассказывал о том, чему был накануне свидетелем, так что в конце концов отвечал автоматически. Несколько раз меня просили предъявить удостоверение личности, которое тщательно изучали, после чего важно кивали, бормотали: «Ага!»--передавали меня следующему. Основное впечатление у меня сложилось, что, кажется, все служащие прокуратуры усатые. Комнаты были погружены в полумрак, окна—в решётках. Мы прошли через множество таких комнат, прежде чем меня представили главному прокурору, серьёзному вежливому господину с мягкими белыми руками и бородкой. Конечно, я слышал о нём, но лично знаком не был. Он задал мне несколько резких и обескураживающих вопросов. Среди них был и такой: не влюблён ли я в мадемуазель Делакруа? Он не пытался меня запугать. Он говорил так вежливо и сочувственно, что я расхрабрился и откровенно рассказал ему всё. Говорил довольно долго и даже патетично.  Я выложил ему всё, о чём даже и не думал ни с кем делиться. Выслушав меня, он тоже сказал: «Ага!»--и улыбнулся—мудрой улыбкой в полутёмном помещении,--и все тоже заулыбались. Мы так дружески со всеми распрощались за руку, что я едва удержался, чтобы не пригласить их на кружку пива в «Гамбринусе».
Этот страж закона молча сидел, поглаживая бородку, когда я вышел из кабинета. Было уже поздно. Я потратил на это светопреставление страшно много времени. Когда я рассказал Чумаченко о том, что произошло в кабинете прокурора, то услышал очень странную фразу.
--Столько времени прошло, а ничего не изменилось.
Ничего не поняв, а заявил, что хочу поехать домой к Марион Делакруа.
--Нет,--возразил Чумаченко,--я предпочитаю, чтобы ты туда не ходил. Вечером—может быть, если закончим дело. Ты можешь, конечно, меня не послушать. Но я показываю тебе преступный мир, с которым сталкиваюсь каждый день,--при этом пристально смотрел перед собой,--и думаю, ты последуешь моему совету.
Да, я ему последовал. Но для меня странно прозвучали слова о том, что он показывает мне преступный мир. После моего знакомства с жителями Привоза, Молдаванки и других окраинных районов Одессы, преступный мир был перед моими глазами уже давно. И Чумаченко знал об этом и тем не менее так сказал. Зная его, я подумал, что это было сказано не для красного словца.
--Давай зайдём за доктором Шнайдером,--прервал мои размышления Чумаченко.
Мы заехали к нему домой. Доктор сидел за столом и занимался вторым по значимости для него делом—набивал желудок. Подозрительно моргая, он отозвался на приглашение Чумаченко присутствовать при развязке. Итак, мы втроём отправились к дому герцога. Меня до сих пор волнует вопрос—почему все французы, участвующие в деле « о герцоге» получили отдельные дома в Одессе. Что это было—дань уважения или обычное российское преклонение перед иностранцами?
--Оставим пока размышления о деле! Я очень хочу увидеть адвоката Кольмана и потому мы  едем к дому герцога, куда я пригласил его. Но пока мы не встретим месье Кольмана ни слова о деле!

Каким всё это казалось далёким в тиши тёплого вечера через год, когда я уже находился с Марион в Париже и наслаждался присутствием её и наступлением ночи. А тогда….
Мы вчетвером стояли перед домом герцога  на лужайке, омываемой лунным светом. Чёрная каменная громада высилась над деревьями, свет горел только в одном окне. Рядом со мной стоял Кольман, чьё крючконосое лицо выглядывало из-под полей мягкой шляпы. Он тяжело опирался на трость. Отблески лунного света сверкали на стёклах очков доктора Шнайдера.
--Я думаю, Григорий дома,--тихо сказал Чумаченко.
Он повёл нас. На звон колокольчика ответил Григорий. Он улыбнулся, поправил парик и заметил.
--Я сидел рядом с телом герцога. Из слабо освещённого холла мы прошли в ещё более тёмную комнату. Григорий с большим вкусом расставил цветы. Они напомнили комнату приторным ароматом и слабо сияли под освещением, устроенным на высоком потолке. Я мельком увидел своё лицо в длинном зеркале над камином. У нас зеркала занавешивают, подумал я и посмотрел на остальных. Адвокат бросил взгляд на гроб, после чего уселся, сложив руки на набалдашнике трости, и скривил губы.
--Все уже побывали,--сказал Григорий.—И вы ведь тоже были,--утвердительно обратился он к адвокату.
--Совершенно верно, но эти господа притащили меня сюда вновь
Чумаченко положил на стол свой портфель.
--Григорий,--спросил он,--в доме есть кирка или лом?
--Простите, полковник?
--Мне нужна кирка или лом.
В тишине резко прозвучал недовольный и хриплый голос Кольмана.
--Господи! Что вы хотите делать? Ограбить могилу?
Подойдя к белому гробу, Григорий провёл рукой над стеклом, закрывающим мёртвое лицо.
--Понимаю,--кивнул он.—Понимаю, полковник. Вы хотите проверить жуткие вещи, которые находятся в подвале. Я слышал, как там расхаживают приведения.—Он щёлкнул пальцами по стеклу гроба.—Но он не расхаживает, господин полковник. Я просидел здесь всю ночь, ожидая, что он встанет и начнёт бродить.—На лице его появилась улыбка.—Я принесу кирку. Её оставил рабочий, который копал канаву…Не тревожьте его, пока меня не будет, прошу вас.
В который раз я убедился в  доброте наших людей. Ведь герцог был Григорию никто. А он всю ночь провёл рядом с ним, хотя мог уйти из этого дома ещё вчера.
--Тревожить…кого?—встрепенулся доктор Шнайдер. Громадный доктор снял очки и начал тщательно протирать стёкла.
Чумаченко неподвижно стоял посреди комнаты, низко опустив голову. Вскоре вернулся Григорий с тяжёлым ломом и вежливо протянул его Чумаченко.
--Возьми его, это тебе,--повернулся ко мне Чумаченко.—А теперь следуйте за мной.
В тишине отчётливо слышалось лишь постукивание по паркету трости Кольмана. Григорий уселся на своё место у гроба и сложил руки на груди. Я увидел его сидящим на своём посту в полумраке, с прямой спиной, прежде чем опустились портьеры на двери. Мы прошли через полутёмный холл, через столовую и оказались в кухне. Шнайдер хрипел, Чумаченко зажёг в кухне свет и открыл дверь подвала. Из груды швабр он извлёк лампу и зажёг её. Подняв лампу вверх, он обвёл нас взглядом.
--Идёмте,--просто сказал он.
Кольман надвинул шляпу поглубже. Шнайдер посмотрел на лом у меня в руке. Мы цепочкой начали спускаться в подвал. Свет лампы плясал на выкрашенных извёсткой стенах. Лестница скрипела под ногами, моего лица коснулась паутина, и я с отвращением отпрянул. Запах сырой земли становился всё сильнее по мере нашего спуска вниз. Я начал считать шаги. Свет лампы прыгал, падая то на земляной пол, то на белые трубы. Наши тени походили на тени гномов. Мне вдруг подумалось: «А если убийца здесь? Кто крадётся за моей спиной?» Я даже обернулся. Из-под полей шляпы сверкнули яркие белки глаз Кольмана, который сжимал свою трость, как дубинку. Холодная сырость пробирала до костей. Чумаченко стоял перед низкой дверью, запертой на висячий замок.
--Это винный подвал,--сказал он и достал ключ.
Мы вошли. На стене, над огромными бочками, рядами лежали бутылки. Я удивился и подумал: даже здесь французы верны себе—ни дня без вина с родины. И умудряются доставлять сюда его даже в бочках. Живут, словно у себя на родине. Чумаченко поднял лампу повыше, я увидел, что одна стена свободна от бутылок и кирпичи в ней уложены неровно. У основания стены лежала небольшая кучка извести. Кольман вдруг зацепился за что-то ногой. Предмет с лязгом отлетел в сторону. Это был совок. На лице Чумаченко сверкнули в улыбке зубы, глаза его блестели. Круг от света лампы был неподвижен.
--Разламывай стену!—скомандовал он.
Протиснувшись мимо Шнайдера, я поднял лом и обрушил его на торчащие кирпичи. Взлетело вверх облачко белой извести, и обломки кирпичей посыпались на земляной пол. Два кирпича зашатались. Я снова взмахнул ломом, и стена треснула. Ещё несколько ударов, и с неожиданным грохотом кусок стены рассыпался, обдав нас удушливым облаком пыли. На мгновение свет лампы поблек, в то время как все мы замерли в оцепенении. Затем пыль осела, и мы увидели за стеной углубление…
На меня смотрел один глаз, подёрнутый плёнкой и неподвижный, и я заметил часть полусгнившего лица. Очевидно, труп был прижат к кирпичам, потому что его разложившаяся рука почти ткнулась мне в лицо. Я смутно сознавал, что лом выпал у меня из рук, и, если бы я не взял себя в руки, потерял бы сознание…За моей спиной послышалось испуганное восклицание, жуткий стон. Кто-то хрипло спросил.
--Кто это?
--Господин Кольман,--раздался голос Чумаченко.—Я хочу, чтобы вы посмотрели на  представителя рода де Ришелье, истинного или присвоившего себе это имя, или доставшегося ему по какому-то праву. Тем не  менее перед вами Рауль. Настоящий Рауль. Человек, который последнее время выступал под его именем, человек, который был убит в позапрошлую ночь и сейчас лежит наверху в гробу,--это сам Колиньи.
Наступила мёртвая тишина. Я круто обернулся, чтобы закрыть спиной это зрелище. Кольман невнятно и капризно повторял.
--Этот кирпич ударил меня по ноге…Меня кирпич ударил по ноге…

Загадочно поглядев на нас Чумаченко поднял лампу, вокруг всё ещё плясали пылинки. Я слышал, как Шнайдер рассеянно пробормотал.
--Но это невозможно…
--Невозможно! Вы в своём уме?—Это уже кричал Кольман.
--Вполне,--коротко ответил Чумаченко.—Пойдёмте наверх. Я вам покажу.
Мы кое-как добрались до гостиной и испытали настоящее потрясение, увидев снова корзины с цветами, белый гроб и шепчущего какие-то еврейские молитвы Григория или Гиршла у гроба. Кольман посмотрел на цветы, затем стащил шляпу с головы и судорожным движением прижал её к груди. Мы опять сподобились увидеть сияние его лысины. Он щёлкнул пальцами и дрожащим голосом произнёс.
--Вы серьёзно настаиваете на том, что в гробу лежит Колиньи? Вы хотите сказать, что он убил Рауля и принял его внешность? Вы это хотите сказать?
--Я вижу, вы всё ещё мне не верите,--пожал плечами Чумаченко.—Что ж! Я готов показать вам детали. Я намерен показать вам всё, что вы должны были сами заметить и подкрепить это такими вескими доказательствами, что даже адвокат в них не усомниться. Садитесь, господа!
--Но…тогда, выходит, кто-то другой убил и Колиньи и Помпиду!—подал голос Шнайдер.—Кто-то другой!
--Именно так. Убийца, которого мы ищем, убил Колиньи и Помпиду, так же как Колиньи убил герцога и спрятал его в подвале за стеной. Этого человека мы и ищем. Другими словами, мы раскрыли жульничество и продолжаем находиться в начале головоломки! Постойте, Григорий, не уходите. Зажгите свет вот на этом столе.—Чумаченко начал открывать портфель.
Все молчали. Не знаю, что чувствовали остальные, я же был буквально оглушён и испытывал ещё большее недоверие. Мы расселись по креслам. На столе зажгли лампу, и в полной тишине слышался шелест документов, которые разбирал Чумаченко. Закончив с бумагами, он переключился на нас.
--Господа,--начал он,--с самого вы находились в невыгодном положении, потому что не имели ни малейшего представления о том, что именно расследуете. Боюсь, это мешало вам понимать  смысл всей последовательности событий настолько понятных, что, как только появится увязывающий их факт, вы сразу всё поймёте. Во всяком случае, быстрее, чем я рассказываю.
Думаю, что вы прекрасно знаете, за исключением адвоката Кольмана, что у нас в Одессе человеку моего положения и должности необходима  чрезвычайная гибкость. От меня не требуется, конечно, быть экспертом, умеющим использовать все средства—химию, баллистику, психоанализ, медицину, фотографию—со всей пользой, которую могут принести спектроскоп, хромоскоп, фотокамера и ультрафиолетовые лучи или какие-либо другие орудия специалиста. Мне достаточно разбираться во всём этом настолько, чтобы подсказать экспертам, что именно следует искать, и потом по достоинству оценить их находки. Я должен организовать богатые возможности полиции таким образом, чтобы усилия не растрачивались попусту. Образно говоря, чтобы не шарить в темноте и не искать наобум. Мой мозг обязан отобрать единственную логическую комбинацию событий, которую они должны будут доказать.
(Чумак поймал себя на мысли, что эти же слова он мог бы произнести перед слушателями Высшей школы милиции в Киеве. И точно также провести расследование с привлечением специалистов).
--Прежде всего,--продолжил Чумаченко,--ещё до того, как в карточной комнате было совершено убийство, моё внимание привлёк один странный факт—вот почему я хотел услышать мнение доктора Шнайдера,--который касался психоанализа. Мы имели двух мужей мадам герцогини—двух совершенно различных по характеру мужчин, у которых не было ни малейшего сходства во вкусах и интересах. Мадам любила Колиньи, образованного человека, пока он не повредился в рассудке, после чего она его возненавидела. Этот случай глубоко потряс её. Но вскоре она почти с такой же силой влюбилась в герцога де Ришелье. Из множества мужчин именно герцог вырвал её из недавнего ужаса первого брака. Мне пришло в голову, что у неё в глубине души ещё жила та подсознательная и поруганная любовь к Колиньи, и оказалось, что между Колиньи и де Ришелье имелось странное физическое сходство. В сущности, оно было так заметно, что она сама сказала об этом. Вы помните, господа? Она сказала, что иногда ей видится в герцоге Колинье и это её пугает. Так оно и было. Но именно в этом и таилась тайна её увлечения герцогом. Ведь сходство сочеталось с мыслью о том, что она имеет дело с мужчиной совершенно другого типа. Она думала, что это так.
На самом деле её новый мужчина напоминал Колиньи после того, как она с усилием изгнала его из своих воспоминаний, узнав о его сумасшествии. Вот эти мужчины: оба высокого роста, оба со специфически блестящими глазами, оба примерно с одинаковым овалом лица. У Колиньи нос был с горбинкой, у герцога—прямым. У Колиньи были каштановые волосы и борода, герцог был блондином и брился. Измените форму лица, обесцветьте волосы, и у вас будет два вполне похожих друг на друга человека. Это не обмануло бы друга герцога, если друг хорошо знал его. Но дело в том, как известно вам доктор, что мы узнаём своих друзей скорее по их манерам и привычкам, чем по внешности. Ведь если вдруг их привычки каким-то образом изменяются, мы удивляемся и говорим: «Ты сам на себя не похож!» Внешность же человека, если только она не имеет для нас психологического значения, запоминается нами довольно обще, смутно. Случайный прохожий, которого мы встречаем на улице, может сделать сотни мелких изменений своей внешности, но если его выдающиеся черты, по которым мы узнаём его: цвет волос, форма носа, манера носить шляпу—останутся неизменными, мы не заметим разницы.
Самозванец, который присвоил себе все эти выдающиеся черты и держится вдали от всех, может легко ввести всех в заблуждение. Парадоксально, что единственный человек, который мог бы его разоблачить, который не смог этого сделать, а именно—мадам Эдит. Она видела Колиньи, а не де Ришелье, даже когда перед ней стоял настоящий де Ришелье. Как я сказал, сначала я просто лениво размышлял над этим фактом. Сомнения мои ещё не приняли определённую форму, когда я с вами беседовал, доктор. Меня мучили причины, по которым женщина полюбила де Ришелье, тогда как он был последним, кто мог бы вызвать её любовь. Я ведь не из тех романтиков, что несут сентиментальный бред о невозможности объяснить пущенные наугад стрелы любви. Была и ещё одна причина. Я не готов утверждать, что она действительно любила кого-либо из них двоих. И об этом я тоже помнил, когда говорил с вами, доктор.
Он замолчал и все с интересом ждали продолжения. Чумаченко посмотрел на Григория и сказал.
--Мой дорогой, если не трудно, сделай мне чай. В горле всё пересохло. Пока камердинер готовил чай, все напряжённо сидели, но молчали. Наконец, Григорий принёс чай, Чумаченко не спеша выпил чашку и отставил её.
--Так вот,--продолжил он.—Я изучал факты, которые оказались у нас во время расследования. Мы знали, что более месяца тому назад де Ришелье повредил спину и левую руку—прошу запомнить, левую, как сказано в телеграмме, полученную от венского врача по просьбе нашего уважаемого доктора Шнайдера. Таким образом, он покидал Париж блестящим спортсменом: теннисистом, фехтовальщиком. Он вращался в спортивных кругах, из которых множество его друзей рассеялись по свету. Он был специалистом по оружию и лошадям, но не слишком образованным человеком, который редко читал и говорил только на родном языке. Он совершенно безразлично относился к светской жизни и не стремился занять сколько-нибудь солидное положение. Он был легкомысленным идеалистом, который обожал свою будущую жену, игнорируя знаки внимания со стороны других женщин. Он был крепким, здоровым, сердечным и простодушным парнем, часто принимавшим у себя друзей, но при этом не очень ценил хороший стол и беседы в гостиной. Один только случай знакомства с американцем и приглашение его посетить совместно город Одессу,  многое может рассказать о его характере. Можно сказать, что образно говоря, он был из муки грубого помола. Тот, кто цитирует «Алису в Стране чудес» или обсуждает на холостяцком ужине знаменитых криминалистов, вызвал бы у него только удивление.
Чумаченко помолчал снова, медленно вычёркивая из блокнота пункты.
--Это понятно? Я вижу, вы помните все эти моменты. Затем, перед нами предстаёт де Ришелье, вернувшийся из Вены. И буквально через день с ним происходят  поразительные изменения Всего один день в Одессе и волшебным образом возникают совершенно противоположные качества личности и характера. Он смертельно боится Колиньи—этот храбрец! Он дрожит от одной мысли, что кто-то угрожает лишить его жизни! Он запирается дома и никого не принимает. Он совершенно не интересуется спортивной жизнью Одессы. Он нанимает Григория, совершенно чужого ему человека, превращая его в своего доверенного слугу, и больше никто к нему не допускается. Григорий будет писать за него письма, потому что хозяин повредил руку и даже писать не может,--Чумаченко с усмешкой поднял пачку фотографий.—Посмотрите на них, господа, вы их уже видели. Это фотографии де Ришелье, когда он занимался разными видами спорта. И надеюсь, вы заметили, что в каждом случае он пользуется правой рукой—теннисная ракетка, рапира всегда в правой руке. Теперь же он не может писать, потому что повредил руку. Поразительно! Ведь он повредил левую руку!
Прошло совсем мало времени и вот в Одессе он владеет в совершенстве английским языком. Американец Траманн клянётся, что он на нём говорит превосходно! Он перестаёт притворятся добродетельным и со страстью отдаётся в объятья…--Тут Чумаченко тактично взглянул на меня,--молодой девушки, над которой до этого насмехался. Начинает цитировать ей писателей…
У меня вырвалось.
--И это он принёс ей «Алису», она сказала мне!
--Да! Отказавшись от всех предложений заняться спортом, теперь он стал коллекционером книг. Вскоре мы подойдём к этому. Но у нашего героя есть свои привычки, о которых никто не подозревает. Обнаружено, что он курит опиум, и мы с удивлением узнаём, что занимался этим уже больше года. Другими словами, он курил опиум в то самое время, когда занимался спортом и побеждал выдающихся теннисистов мира. Приходится думать, что после напряжённого поединка на рапирах он ищет отдыха за трубкой с опиумом, а на следующий день встречается с фехтовальщиком, и не простым, а профессионалом!
Чумаченко сокрушённо покачал головой.
--Жизнь человека, господа, как и его характер, часто обнаруживают множество несоответствий, но я склонен полагать, что сам Мюнхгаузен удивился бы  такой сказке. Вследствие  своих наблюдений я более внимательно стал всматриваться в причину этих изменений. Я изучал не только новый круг его знакомых. Он, например, приглашал на обед людей, с кем был мало знаком. Внезапно установил дружеские отношения с адвокатом, которого мало знал. Но я обратил внимание и на некие видимые свидетельства, которые, что называется, лежали на поверхности. Колиньи, говорил он, написал ему письмо. Он принёс его мне, находясь в страшной тревоге—человек, который одним мощным ударом мог послать Колиньи в нокаут. Хорошо! Письмо написано почерком Колиньи. У нас в деле имеются образцы его почерка, любезно предоставленные парижской полицией. Мы сравнили их. Мы взяли его новую записку, измерив все росчерки линейкой в несколько сантиметров длиной. Затем мы увеличили её и сравнили наклон с подлинными образцами его почерка, таким же образом измерили все углы между линиями. Они были идентичными. Любая подделка тут же обнаружилась бы.
Однако микроскоп обнаружил лёгкие колебания—не ту нерешительность подлога, но определённые симптомы нервной нестабильности, причинённой организму наркотиками. Сравнение с образцами почерка наркоманов показывает нам со всей определённостью, как сказал начальник нашей лаборатории, что этот наркотик был опиумом.
Молчание нарушил Кольман.
--И вы способны определить всё это только по почерку?—осведомился он.
--Это самый обычный анализ. В нашей лаборатории делают их почти ежедневно, по приказанию из разным отделом полиции города. Следовательно, письмо было написано самим Колинье, но Колинье, который принимает наркотики. Теперь посмотрите на это письмо. Оно передо мной, со всеми пометками, которые мы нанесли, когда искали в нём подделку. Анализ волокон бумаги показывает, что она изготовлена из очень тонкой льняной массы, которая производится в Одессе фабрикой Сапожникова. Мы обратились на фабрику и выяснили, что пару дней назад две пачки заказывал герцог де Ришелье. Это, конечно, ничего не могло означать, поэтому мы должны были заняться маркой карандаша, потому что письмо было написано карандашом. Карандаши делятся на четыре класса: сделанные из смеси угля, силиката и железа пишут серо-чёрным; из графита, силиката и железа—глубоким и мягким чёрным; цветные карандаши делаются из красителей, и копировальные карандаши в основном изготавливаются из анилиновых красок, графита и каолина.
Мы применили к следам этого карандаша раствор уксусной кислоты и ферроцианида, которые дают цветную реакцию. Под микроскопом мы увидели необычную реакцию, тем не менее она укладывалась в пределы нашей классификации различных марок карандашей. Это письмо было написано копировальным карандашом, и сравнение дало нам возможность установить конкретного изготовителя и марку. Это оказался весьма редкий карандаш марки «Зодиак» номер 4. Хорошо! Вчера в этом доме, в письменном столе герцога я нашёл карандаш «Зодиак», четвёртый номер. Его сравнили под микроскопом и спектроскопом с пометками на письме, точно так же, как сравнивают отпечатки пальцев. Письмо было написано именно этим карандашом!
Чумаченко опустил свои заметки и улыбнулся. Его глаза сверкали.
--Ещё один формальный факт! Мы установили, что письмо написано Колиньи, на бумаге заказанной «герцогом», и карандашом из стола «герцога». Сеть затягивается! Вот перед вами книга «Алиса в Стране чудес». У нас есть все основания предполагать, что «герцог» собирался преподнести её Марион Делакруа. Именно этот экземпляр был найден в комнате, где сидел «герцог». С титульного листа стёрто имя владельца—это было роковой ошибкой, что признают подделыватели, когда пытаются вывести или стереть следы своей работы. Это было просто неумелое выведение надписи. Мы сфотографировали титульный лист при помощи ортохроматической пластины, проявили негатив, затем уменьшили изображение и усилили при помощи перхлорида ртути.. Когда оно высохло, мы поместили его в рамку и экспонировали на другую пластину путём контакта. Этот процесс повторялся пять-шесть раз. Взгляните, господа, вот эти негативы!—Он поместил их под свет лампы.—На седьмом отчётливо видна стёртая надпись.
Он стоял неподвижно, указывая на негатив.
--На титульном листе тем же почерком, что и письмо с угрозой, стояла надпись «Виктор  Колиньи»! Теперь у нас не оставалось сомнений, что лже-герцог на самом деле является Колиньи. Но мы должны продолжать работу! Мы должны затянуть узел на самозванце так, чтобы он пальцем пошевельнуть не мог. Я сделал свои дедуктивные выводы, а объединённые научные методы подтвердили их. Теперь напрашивается вопрос: где же подлинный герцог? Колиньи разделался с ним, это ясно. И если у кого-то остаются сомнения,--Чумаченко энергично подался вперёд,--я могу предложить последний, самоочевидный и абсолютно безупречный тест. Этот тест ещё не проделан, потому что, когда у меня появился труп,  я ещё не был окончательно уверен в своих предположениях—я ещё не воспользовался ни фотографией, ни  химией.
--Ну, хорошо, переходите к этому,--хрипло отозвался Кольман.—Насчёт этого…подвала.
--И опять я ищу след. Я спрашиваю себя: если Колиньи убил герцога и занял его место, где же он это сделал? До отъезда в Одессу герцог был самим собой. Следовательно, он убит был либо в Париже, либо в Одессе. Наш вездесущий друг мистер Траманн познакомился с герцогом на корабле, идущем в Одессу. И тогда герцог не мог связать нескольких слов на английском. Значит, убийство было совершено в Одессе. Что убийца сделал с трупом? Запомните, у него было не так уж много времени. Он должен был надёжно избавиться от тела, потому что, если бы его обнаружили, он рисковал быть разоблачённым. Он не посмел бросить труп в море или расчленить и сбросить в канализационный люк. Он не мог допустить, чтобы где-нибудь был обнаружен какой-нибудь подозрительный труп, который мог самым неожиданным образом выдать его план. Но ведь труп—весьма неудобная для сокрытия вещь! Поставьте себя на  место этого человека со стальными нервами, который с невероятной наглостью задумал стать самозванцем. Он должен был придумать особо изощрённый план. И он придумал. Лже-герцог решил спрятать тело в винном погребе в его же временном доме, да ещё и рядом с консульством. Кому придёт в голову искать труп герцога в доме герцога, когда он, по всем признакам, жив и здоров?
Вы скажите, это чистое предположение. А вот и нет! Что стало нам известно о »герцоге»? Что по приезду в Одессу он начал вдруг по непонятным причинам интересоваться винным погребом. Никому не позволял туда спускаться и даже уволил одного слугу, который осмелился туда войти. Он всегда держал при себе ключи от погреба. Раньше он этого не делал. Подвалы! Они всегда наводят на мысль! «Герцог» устраивает холостяцкий ужин, и потом, когда Помпиду и вы, месье Кольман, обсуждаете за столом убийства, Помпиду заводит речь о Эдгаре По. Он рассказывает о человеке, которого замуровали в стену в подвале. Вы помните, месье Кольман, что он тогда сказал? «Вам же хорошо знаком этот рассказ, Рауль, не так ли?» И на этот раз у лже-герцога сдали нервы. Он понял, что Помпиду узнал его тайну. Он встаёт из-за стола, то есть лже-герцог, понимая, что его тайна известна постороннему, и таким мы его запомним—разоблачённым и в безвыходном положении, среди горящих свечей и ваз с розами.
Чумаченко пристально смотрит на нас, стиснув пальцы, и говорил напряжённым голосом. Я пристально смотрел на свет лампы перед его лицом, и вся атмосфера этого погружённого в темноту дома охватила нас. А Чумаченко продолжал.
--Подробности нам предстоит ещё выяснить. Как он убил герцога, как узнал о манерах герцога и о его друзьях—возможно, из переписки герцога, прессы, да и множества статей о его спортивных подвигах. А журналы постоянно публиковали его фотографии. Но представьте хитрость этого сумасшедшего—шелковистая каштановая бородка, мягкий взгляд и постоянная улыбка—теперь исчезли. Представьте себе, как он составлял свой воровской план. Заставил хирурга изменить себе форму носа, заказал одежду, чтобы напоминать многочисленные фотографии герцога. Он умер с фотографиями герцога в кармане, которые бесконечно изучал, как когда-то иностранные языки! Представьте, как его коварное и злонамеренное воображение рисовало ему картину возмездия, которая удовлетворила бы любое веление поэтической справедливости. Такова была его натура. Он будет скрываться до самой поездке в Одессу, жениться во второй раз на этой женщине и, когда приведёт её в комнату для новобрачных, наконец, откроется ей во всём торжестве своего чудовищного мщения! Он отведёт её в подвал и покажет труп возлюбленного…Недурной план! Дикая, жестокая шутка! Не припоминаете ли вы с новым, зловещим смыслом его слова, обращённые к Марион Делакруа: «Сегодня вечером хочу кое-что вам показать, вы оцените эту шутку…»
 Представляю себе, как он расхаживает по дому, обдумывая свой план, посмеиваясь над иронией, схожей с преданиями средневековья. Никто из той эпохи не изобретал более сладостного и упоительного возмездия. Он обманет всех. Он сам себе написал записку, предупреждающую об опасности, хотя она сначала и попала в руки настоящему герцогу. Он безупречно действует на глазах у глупых полицейских. Он победил!
В комнате пробили часы. Цветы за спиной Чумаченко, блеск белого гроба, игра света на утомлённом и вдохновенном его лице…Теперь этот сумасшедший лежал в своём вечном доме.
--Нужно ли мне показывать теперь окончательное доказательство, что это не моя фантазия?—тихо спросил Чумаченко.—Григорий, открой крышку гроба.
Сгорбившись, Григорий поднялся со своего стула. Он ничего не ответил, но медлил, словно пытался осознать смысл приказания. Затем уцепился за крышку неловкими пальцами. Чумаченко вынул из портфеля подушечку со штемпельной краской и бумагу. Подойдя к гробу, он ждал, пока Григорий поднимет крышку. Я подался вперёд, почти ожидая, что мёртвый сядет в гробу, сквозь головокружение видя блеск белых подушек, когда откинулась крышка… Чумаченко склонился над гробом. У Григория вырвался сдавленный стон, очевидно, нервной обстановки, он закрыл лицо руками. Крышка стукнула, и Кольман встал…Гулкий стук ещё не затих, когда Чумаченко возвратился к столу и бросил два листа бумаги под лампу.
--Взгляните! Вот отпечатки пальцев Колиньи из парижского досье. Только что я снял отпечатки пальцев мёртвого человека. Сравните их, и вы увидите, что они идентичны!—Прижав пальцы к бумаге, он помолчал, затем предложил.—Он выманил у месье Кольмана миллион франков наличными. Он запретил слуге возвращаться в дом раньше через два дня. Вы помните? Он запретил им показываться в доме в ночь после прихода с мадам. Потому что, после того как он покажет мадам тело её возлюбленного, замурованное в подвале, он собирался убить её, а затем исчезнуть с деньгами, оставив женщину на ложе для новобрачных. И прошло бы пару дней, прежде чем её обнаружили. Ну, возможно, я сгущаю краски и её обнаружили бы через несколько часов. Но разве это имело бы значение?
Кольман без сил упал в кресло, закрыв лицо руками.
--Месье адвокат, обратился Чумаченко к Кольману,--я хочу, чтобы вы рассказали всё консулу и предъявили все доказательства, что лежащий в гробу человек—Колиньи, убийца настоящего герцога. Но есть ещё один человек, умнее, чем Колиньи. Ещё один человек, кроме Помпиду, который всё знал. Ещё один заговорщик.—Чумаченко сделал паузу и едва слышно произнёс.—Это его убийца.


                Г Л А В А   9

В глубокой тишине Чумаченко подошёл к гробу и остановился, глядя на лицо лежащего в нём человека.
--Знаете,--сказал Кольман с трудом выговаривая слова,--наконец-то я отчасти успокоился. Я рад только одному. Это бессмысленно…Это не важно, наверное, но мне нравилось представлять себе Рауля, дрожащего от страха за свою жизнь, как это было с фальшивым Раулем, когда он ко мне пришёл.—Он повёл рукой и медленно оглядел комнату.—Представители рода де Ришелье были смелыми и отважными людьми!
Он только и сказал: «Де Ришелье были отважными!»--но при этом так выпрямился, так стиснул пальцы в кулак, что стала видна его торжествующая гордость…Наконец Кольман более спокойно произнёс.
--Как он умер?
--Тело уже сильно  разложилось, как вы видели. Но думаю, мы установим, что он был убит страшным ударом по затылку сзади.
Тут доктор Шнайдер, который размышлял, утонув в кресле, поднял руку.
--Минутку! Постойте! Для меня всё это слишком быстро. Некоторые из этих пунктов вы довольно понятно объяснили,--признался он,--но об остальных вы, вероятно, догадались каким-то сверхъестественным путём! Я возражаю. Я жду от полиции работы, а не магических фокусов. Как вы можете знать, что у него разбит череп? Вы же не осматривали в подвале его труп!
--Почему не осматривал? Собственно, именно это я и сделал вчера. Я вынул из стенки сверху несколько кирпичей, а потом поставил их на место.
--Вчера? Вы ничего нам об этом не говорили. А ведь я был здесь.
--Да, не говорил. Я надеялся кое-кого поймать, воспользовавшись этим телом как приманкой. Вскоре я объясню, почему я на это рассчитывал. Кстати, Михаил видел, как я поднимаюсь из подвала, но по своей обычной скромности постеснялся спросить…
--Я об этом совсем забыл!—пробормотал я.
--Постойте! –упрямо продолжал Шнайдер. Он подумал, кивая и загибая пальцы.—Да! Вы сказали, что Колиньи решил убить герцога здесь, а не в Париже или Вене, где он имел больше возможностей? Почему здесь?
--Дорогой доктор!—в голосе Чумаченко послышалось лёгкое раздражение,--я сказал, что это только предположение, но оказалось правдой. Судите сами. Я нахожу в подвале тело с размозжённым затылком. Я говорил вам, что, очевидно, имелось несколько причин, по которым он не мог убить герцога ни в Париже, ни в Вене. И это было моим предположением: он не мог идти по улицам с мёртвым телом, да и зачем ему это было делать, если у него был другой план. А здесь, имея в своём распоряжении подвал, он мог спокойно войти в дом и ни у кого не возбудить подозрения—любой бы подумал, что он видит самого герцога. Убить в Париже или в Вене, кроме того было значительней труднее, так как герцог был окружён друзьями. Даже если бы кто-то в доме увидел бы их обоих, это не имело бы значения до тех пор, пока их не увидели бы вместе.
--Ага!—торжествующе воскликнул доктор Шнайдер.—У меня есть для вас сложный вопрос! Вы сделали нелепое предположение, что Колиньи задумал шутку—показать труп мадам, когда приведёт её сюда после салона. Это блестящая догадка и вполне соответствует способу мышления Колиньи, но по какой причине вы так решили?
Чумаченко принялся терпеливо и серьёзно объяснять.
--Доктор, ваша дотошность восхищает меня. Взгляните вот с такой точки зрения. Колиньи невероятно рисковал. В целом его намерение, как у нас есть основания думать, сводилось к тому, чтобы уничтожить все доказательства его перевоплощения. И вот он имеет дом, где может без риска избавится и от соперника и от тела. Он мог сжечь его в камине, растворить при помощи серной кислоты, уничтожить все следы, которые могли привести к его разоблачению. Вместо этого он относит тело в подвал и неловко, почти небрежно замуровывает его в стену. Когда он восстанавливал стену, то нисколько не пытался скрыть свежие следы. Он так небрежно бросает известь, что я смог с одним только совком без особых усилий выковырять кирпичи. И когда наш друг Михаил воспользовался ломом, всего трёх ударов оказалось достаточно, чтобы выломать стену и обнаружить в ней нишу. Ясно, что он не собирался замуровывать труп навечно. Так же ясно, что сделал он это не второпях, у него было время. Следовательно, он намеренно поместил труп так, чтобы иметь к нему лёгкий доступ, не правда ли? Я не могу придумать иной версии, которая соответствовала всем фактам, за исключением того, что он намеривался использовать труп в качестве образца в придуманной им пьесе средневекового мышления, «шутки», на которую он намекнул Марион. И это, как я имею основания считать, и было основной причиной его решения оставить тело, а не уничтожить его.
Чумаченко раскурил сигарету, прошёлся по комнате и остановился перед Шнайдером.
--В этом, доктор, заключается существенная разница между мышлением Колиньи и мышлением убийцы Колиньи. Вам следует понять, что записка, которую Колиньи направил сам себе, не была в его характере. Колиньи действовал втёмную. Меньше всего он желал раскрыть себя. Он не хотел, чтобы герцог догадался и намерении убить его. Единственным шансом, который только и мог удовлетворить преступника, было подкрасться к нему внезапно и нанести удар, без предупреждения…Тогда как другой мозг—мозг, который замыслил убийство Колиньи,--был одержим идеей заявить о себе всему миру. Он хотел, чтобы весь мир увидел спектакль, не подозревая, кто выстрелил.
Шнайдер старательно обдумывал это предположение.
--Но всё это ничего не доказывает.—Он взволнованно стал размахивать руками.—Это не объясняет того, как был убит Колиньи. Мы стали свидетелями невозможного—того, что произошло в карточной комнате. Не ждите, что я поверю в сказки об оборотнях, приведениях и вампирах. Кто-то убил Колиньи, и мне заявляют, что это сделал Помпиду. Я не понимаю, каким образом.
Чумаченко остановился у стола, наклонил голову и рассеянно дёргал шнур от лампы, так что свет то включался, то гас. Казалось, он вспомнил, что курит в комнате, где находится покойник, и убрал сигарету. Кольман решительно поднялся и, прихрамывая, приблизился к гробу.
--Мне следовало бы простить его,--сказал он,--но я не в силах это сделать. Будь ты проклят!—Он потряс кулаком перед лицом мёртвого.—Ты не посмел встретиться с ним лицом к лицу! Ты нанёс удар сзади, исподтишка, как обычный вор…Он не боялся умереть, это ты притворялся…Если бы я знал, я сам убил бы тебя!—Адвокат воздел свои костлявые руки, затем в бессильном гневе уронил их. Он обернулся к Чумаченко.—Я начинаю понимать всё, месье, и хочу…принести вам благодарность от имени Франции.—Он закусил губу и начал раскачивать головой из стороны в сторону.—Вздор! Это бессмысленно! Просто я разволновался…Обычно я не…Этот совок! Совок был его символом.  Это была его печать, его подпись…
--Месье Кольман,--мягко осведомился Чумаченко,--выв этом уверены?
--В чём?
--Вспомните вопрос, который я задал вам вчера,--не находили ли вы в ящике для лекарств в ванной комнате мадам де Ришелье совка?
Глаза Кольмана подёрнулись плёнкой. И опять послышался этот шуршащий звук, как у гремучей змеи.
--Что вы хотите сказать?
--По словам мадам Эдит, в ванной комнате она видела Колиньи. В это время Колиньи в образе герцога находился Помпиду в другой комнате. Она не могла видеть Колиньи. Так кого же она видела?
У доктора Шнайдера вырвался торжествующий крик.
--Я вам говорил! Я говорил, что это была галлюцинация!
--Галлюцинация, доктор,--Чумаченко повернулся к нему,--не может заставить нас верить, что мы были свидетелями убийства, не так ли? Вы же не думаете, что нам просто привиделось это кровавое убийство в карточной комнате, которое произошло при точно таких же обстоятельствах?
Словно заколдованные, мы придвинулись к столу. Я чувствовал тревожное биение сердца. От напряжения у меня кружилась голова. Мы окружили стол, и я видел лица, стоящих у стола, на которые ложились отблески света. А вокруг царило напряжение. Не слышно было ни звука. Казалось, даже часы перестали тикать…Чумаченко, опираясь пальцами левой руки о стол, смотрел на нас через плечо, сбоку. На лице чётко обозначились морщины, подбородок был упрямо выставлен вперёд, над глазами нависали брови—словом, у него был такой вид, будто он слышал салют мощной военной флотилии, разрезающей морские волны. Словно издалека до меня донёсся голос Шнайдера.
--Она…Она сказала, что видела в ванной комнате, который уронил на пол совок. Если это не было галлюцинацией, то что же это было?
--Преднамеренная ложь,--заявил Чумаченко и неожиданно стукнул по столу кулаком.—Потому что именно мадам Эдит убила и Колиньи и Помпиду!
Мы все словно окаменели. Чумаченко медленно обвёл нас взглядом. Стены гостиной как будто расступились, выросли и колыхались. Неподвижные фигуры казались искажёнными, словно отражения в воде. Это заявление потрясло нас до глубины души. Мы онемели, смущённые и непонимающие. Никто из нас нисколько в этом не усомнился. Первым пришёл в себя Кольман.
--О,--пробормотал он неуверенно.—Вы имеете в виду, что мадам Эдит…Да.—Его растерянность казалась бы смешной, если бы не была связана с таким ужасом.—Значит, мадам Эдит. Да. Да.
Чумаченко кивнул.
--О!—закивал Кольман.—Да, я понимаю, о ком вы. Да, конечно…
Он сделал несколько неуверенных шагов, резко повернулся с искажённым отболи лицом и воскликнул.
--О боже!
Чумаченко впервые опустил взгляд, тяжело вздохнул и начал собирать бумаги. Кольман коснулся его дрожащей рукой.
--Но…вы это серьёзно?
--Трудно поверить,--мрачно пробормотал Шнайдер.
Чумаченко вдруг заговорил с раздражением, как будто и он был потрясён.
--Да что с вами? Не так уж вы глупы! Или вы малые дети? Встряхнитесь!—Затем он немного успокоился.—С самого начала я почти не сомневался в том, что убийца она. Вот почему я отправился к дому, где проживала Марион Делакруа в ту ночь, когда был убит Помпиду. Но я не смог предупредить преступление, потому что охранял другого человека. Я думал, что она нападёт на Марион, а не на Помпиду. Вскоре вы поймёте, почему я так считал.
Здесь у меня,--он указал на портфель,--есть все необходимые доказательства, выслушав которые суд приговорит её к казни или к каторге. Независимо, где её будут судить в Российской империи или во Франции. Пепел её сигареты с гашишем, найденным на полу в карточной комнате. Сама сигарета, обнаруженная подокном, со следами её губной помады на мундштуке. Волокна шёлка под ногтями Колиньи—падая, он вцепился ей в чулок. Показания водителя французского консульства, который видел, как она садилась в машину в ночь убийства Помпиду. Пальто со следами крови, обнаруженное в её комнате. Отпечатки её пальцев на рукоятке ножа, которым был зарезан несчастный Помпиду…Но не эти улики подсказали мне, что это она убийца, которого мы искали. Настоящее свидетельство было там, вы все видели…--Чумаченко перегнулся через стол и очень мягко сказал.—О вы, слепцы! Теперь вы понимаете, почему мы обнаружили мёртвого Колиньи в таком странном положении, стоящим на коленях? Вы понимаете, каким единственным способом можно было заставить его стать на колени перед своим убийцей? Он застёгивал пуговицу на туфельки мадам!
Я словно воочию увидел перед собой мадам Эдит, словно наяву услышал её безразличный голос. Вот она в презрительной усмешке скривила губы…Её затравленный взгляд с этой плёнкой засохших и горьких слёз! Но видение сменилось реальностью в виде искажённых лиц Шнайдера и Кольмана. Эти двое громко спорили о чём-то, и я услышал, как доктор закричал.
--Это невозможно! Ведь она была с вами, когда…
--Пойдёмте со мной,--пригласил Чумаченко,--и я объясню вам.
Больше никто не проронил ни слова. Не помню, как мы вышли на улицу, но я ощутил холодный ночной ветер на лице и услышал голос Чумаченко.
--К Павлюченко!—прежде чем с удивлением осознал, что сижу за рулём автомобиля.
Мы ехали на бешеной скорости—была глубокая ночь. Рядом со мной скорчился Кольман, его напряжённое лицо время от времени выступало из тени, когда на него падал свет уличных фонарей. Он нервно постукивал по полу своей тростью. Скоро мы остановились на улице, где располагалось заведение Павлюченко. Чумаченко повёл нас к нему. Визг кларнета, завывания саксофона, удары литавр—такой шум нас встретил сквозь неожиданно ослепительный свет, когда мы стремительно вошли в фойе. Всплески аплодисментов, шум вентиляторов, обрывистые разговоры снующих людей. Ничего постоянного, но всё бежит вокруг, как свет на мраморе, позолоте. Мраморные колонны, повсюду розовый цвет с позолотой, люди хватают тебя за руку, наталкиваются на столы, громко говорят официанты. Чумаченко проложил в толпе дорожку, мы следовали за ним вверх по лестнице, мимо степенных старинных часов.
Здесь, на втором этаже, казалось, мрамор вздрагивает от шума, доносящегося снизу. Но люди бесшумно ступали по красной ковровой дорожке, заходили в курительную, как и делали это вчера, и каждый день…Пальмы в кадках были расставлены в безукоризненном порядке, а под ними, вдоль высоких дверей, выходящих на веранду, молодой человек убеждал в чём-то молодую, уверенную в себе женщину. Словно не не было трагедии, произошедшей совсем недавно.
--Где Павлюченко?—спросил Чумаченко у официанта.
Он полез за своим значком, но официант опередил его.
--Ну что, вы, Игорь Анатольевич! Мы и так вас знаем. А хозяин наверху, но я не джумаю…
Мы повернули ещё на один пролёт лестницы, где ещё один охранник Павлюченко стоял перед дверью, за которой находились апартаменты. Он молча отступил, когда увидел Чумаченко и дверь распахнулась. Как только она открылась, мы оказались в тишине и мы слышали голос Павлюченко, доносящейся из-за закрытой двери его кабинета. Чумаченко шагнул вперёд и рывком распахнул дверь.
Чумаченко ещё не закрыл свой сейф. Когда мы ворвались, он стоял, склонившись над ним, а рядом мы увидели мадам де Ришелье, с поднятой рукой, в которой она сжимала бронзовое пресс-папье. Она отвела взгляд от спины Павлюченко и увидела нас. Глаза её стали испуганными…Не могу сказать точно, что затем произошло, потому что в нашей маленькой группы оказалось слишком много для такого тесного помещения. Раздался лязг дверцы сейфа и жужжание—это Павлюченко набирал на циферблате цифры. На пол упал какой-то пакет и порвался, из него посыпался белый порошок; затем на него наступил Павлюченко. Мадам бросилась на него. В этом момент Чумаченко схватил её за руку, и тяжёлое пресс-папье с оглушительным стуком упало на пол. Павлюченко бросился на Чумаченко или мадам—никто не понял, возможно, он сам этого не знал. Знаю только, что владелец выкрикнул что-то и бросился к ним, растопырив пальцы. Он наткнулся на меня. Я ударил его под колени и нанёс ему удар сзади по шее.
Всё произошло в одно мгновение. Мы тяжело дышали и дрожали от перевозбуждения…Я обнаружил, что пячусь назад, на Кольмана, который схватил меня за руку и пытался заглянуть мне через плечо. У наших ног лежала обмякшая туша Павлюченко, лицом к полу. Чумаченко, не выпуская руку мадам, спокойно смотрел на него. Но мадам перестала его интересовать. Она держалась спокойно и высокомерно. В улыбке розовых губ до сих пор таилась опасность. Осторожно высвободив руку от хватки Чумаченко, она пригладила блестящие чёрные волосы, в её тёмные глаза насмешливо улыбались.
--Какой бал!—только и сказала она.
--Верно,--согласился Чумаченко, ткнул Павлюченко ботинком и скомандовал.—Вставайте! Вы совсем не ранены…Позвольте поговорить с вами, мадам?
О том, что происходило в этом кабинете, больше никто не упоминал. Хрипло дыша, Павлюченко отказывался подняться. Он упрямо качал головой, изо всех сил цепляясь пальцами за ковёр…Чумаченко пожал плечами, вежливым кивком указал мадам на дверь и сделал нам знак выходить. Когда мы очутились в коридоре, он взял ключ и запер Павлюченко в кабинете.
--У меня болит голова,--заявила мадам, касаясь висков.—Вы…Вы сказали, что хотите видеть меня?
--Мы ненадолго вас задержим. Вы не возражаете зайти в одну из этих комнат?
Подозревала ли она что-нибудь?
Женщина метнула на Чумаченко подозрительный взгляд и пробормотала.
--Мне всё равно. А эти господа…
Я был взволнован, поэтому стал извиняться перед ней за то, что мы здесь сделали. Она обменялась с Чумаченко  улыбкой. Если она понимала, зачем мы явились, то вела себя с удивительным самообладанием. Не было заметно ни малейшего замешательства этой в тигрице, которая собиралась обрушить тяжёлое бронзовое пресс-папье на голову Павлюченко, кроме красных пятен, выступивших на её щеках. Случайно или преднамеренно, но Чумаченко выбрал комнату, где на столе, как и во всех комнатах горела лампа под стеклянным розовым абажуром в форме цветка орхидеи. Мадам взглянула на него снова. Это был тот самый взгляд с прикрытым презрением, каким она смотрела на нас два дня назад
Чумаченко вежливо указал ей на диван. В ответ она с такой же учтивостью пригласила его сесть рядом. Мы остались стоять в тени, глядя на этих двоих в кругу света, как будто смотрели представление. Кольман нервно стискивал руки.
--Сигарету, мадам?—предложил Чумаченко. Когда он раскрыл для неё портсигар, я увидел, что в нём лежат такие же сигареты с гашишем, какие мы видели в тот вечер…Чумаченко продолжал держать перед мадам раскрытый портсигар. Внезапно к неё навернулись слёзы. Она почувствовала себя пойманной в ловушку.
--Мы выяснили, мадам,--делая вид, что не замечает этого, сказал Чумаченко,--что вы различными способами подверглись преследованию. В частности, вам предстояло стать женой не того человека…
--Лучше мне было выйти за одного из них, не так ли?—тщетно пытаясь улыбнуться, пробормотала мадам. Она перенесла удар даже не побледнев.—Могу я попросить огня?
По тому, как сжались её губы, а в глазах горел дикий огонёк, я понял, что, если Чумаченко промедлит зажечь для неё спичку, нам придётся иметь дело с безумной.
--Мадам может сбрасывать пепел, если пожелает, на этот ковёр.—Чумаченко произнёс эти слова с лёгким, едва заметным упрёком. Её рука дрогнула. Это была дьявольски хитрая ловушка. Но женщина лишь слегка задумалась.
--Кажется, вы сказали—подвергалась преследованию? Очень мило. Я рада, что вы это поняли.
--Да, подвергались преследованию. На те деньги, что вы давали Помпиду и во Франции и здесь—порядка нескольких сотен тысяч франков, через Павлюченко—вряд ли ему стоило, будь он порядочным человеком, делать подарки Марион Делакруа в знак своего уважения.
Она прикрыла глаза.
--Почерк на ваших чеках,--пояснил Чумаченко,--вы меня извините—тот же самый, что стоит на тексте пьесы Помпиду, где вы писали ему свои проницательные комментарии. Сожалею, что одно из таких замечаний было вам внушено далеко не такой проницательностью. Разумеется, когда вы узнали от мистера Траманна, что Марион была любовницей Помпиду, это возбудило в вас ярость…
Кольман не удержался и воскликнул.
--Месье! Прошу вас, ради бога!
Повернув голову. Чумаченко устремил на Кольмана ужасный, ледяной взгляд.
--Месье Кольман, позвольте вам напомнить, что я нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Надеюсь, мне не придётся просить вас покинуть эту комнату…Итак, мадам, вас преследовали все. Могу добавить, даже Павлюченко. Должно быть, не так уж приятно терпеть его внимание такой физически сдержанной особе, как вы,--на этом самом диване, не так ли?
Этот жестокий удар едва не уничтожил её. Чумаченко по-прежнему говорил участливо, едва ли не с нежностью, но его брови слегка приподнялись, что говорило о его нервном напряжении.
--Мадам, конечно, оптимистка. Но любой оптимист переживёт сильное потрясение, когда низвергаются его идеалы. Например, мадам верила Помпиду и баловала его, как ослеплённого её красотой человека. Не знаю, развеялись ли её доверчивость к тому моменту, когда он проявил трусость при выполнении изобретённого им плана—а именно плана убить самозванца—или позднее, скажем, когда он доказал, что совершенно равнодушен к чарам мадам. Возможно, когда месье Помпиду убеждал мадам убить самозванца, чтобы завладеть его наследством и сбежать на какой-нибудь тропический остров—не знаю. Но наследство-то было настоящего герцога.
Она не заметила, как погасла её сигарета,--нервы у женщины постепенно сдавали. Мадам откинулась на подушки в лучах нежного света лампы, на чёрном кружевном платье белел цветок розы, и жемчуг казался не белее, чем её лицо. Тонкие выгнутые брови, холодный взгляд тёмных глаз…и всё же чувствовалось, что все человеческие чувства, неистовое желание любить и быть любимой, замороженные в глубине её души, сейчас, в момент, когда ей предъявлялось обвинение, оживали и стремились вырваться наружу. Думаю, сам факт, что всё стало известно, дал волю этому тёплому потоку. Чумаченко знал, что так оно и будет. Он наблюдал за женщиной и неожиданно спросил.
--Может, мадам, предпочитает, чтобы я сам рассказал, как всё происходило?
Даже в этот момент ей удалось взять себя в руки.
--Месье Помпиду…Он не был трусом! Возможно, он был…неверным. Но вы же понимаете,--она попыталась улыбнутся,--женщины способны простить измену. Он был гением! Если он что-то задумывал, я знала—никто не сможет помешать ему!—с гордостью заявила мадам.—Уж мне ли не знать этого!
--Его план убийства,--предположил Чумаченко,--был жалкой бумажкой. Уже через полчаса  я понял все его хитрости.
При этих словах его лицо выражало вежливое удивление, как будто он говорил: «Неужели вы могли подумать, что Помпиду способен кого-нибудь провести?»
--Помпиду всегда ошибался. Например, вы должны были понять, что он ошибался, когда старательно убеждал вас принимать наркотики. Каким он был нежным! Это должно было успокоить ваши нервы. На самом деле, мадам,--Чумаченко крепко стиснул её запястье, но продолжал улыбаться,--он был поставщиком наркотиков и получал за это деньги. Но, самое главное, благодаря приёму наркотиков, он подтолкнул вас к убийству.
Не хотелось бы мне, чтобы глаза Чумаченко смотрели на меня так, как они смотрели на неё.
--Что ж, очень хорошо. Я сам расскажу за мадам только для того, чтобы показать, каким глупым и напыщенным был её друг месье Помпиду. Мадам, за которой ухаживает простодушный герцог де Ришелье, поддалась его странному очарованию, природу которой не может понять. В действительности же всё просто—налицо сходство с её первым мужем, хотя единственным человеком, кого она любила по-настоящему, был Помпиду. Неужели она этого не понимала? Помпиду артист, почти поэт, подобно Колиньи, отчасти спортсмен, подобно Раулю. Умный и достойный человек, который всегда нежен и заботлив, всегда даёт советы для её же блага. Она читала его пьесы и льстила его самолюбию. С ней он мог тешить своё самолюбие, потому что она боготворила его…
Странный намёк, воспоминание о сне, похожем на счастье, промелькнуло в глазах мадам.
--Она давала ему много денег,--невозмутимо продолжал Чумаченко.—Он был заинтересован в том, чтобы продавать наркотики или видеть, как она покупает их здесь. Но эти деньги были…выгодной стороной её любви.
Огонёк погас. Её рука судорожно вздрогнула.
--Как только появился лже-герцог, Помпиду сразу понял, что на самом деле это Колиньи. Колиньи тоже баловался наркотиками. Но он употреблял опиум, который давал ему возможность наслаждаться своими грёзами. Колиньи воображал, будто сможет провести одного из друзей Рауля, что было смешно. Думаю, ему не удалось и один день ввести Помпиду в заблуждение. Что касается остальных—их легко было обмануть, потому что они не очень хорошо знали Рауля. И вот где роковую роль сыграли противоположные черты характера—тщеславие и глупость. Помпиду, под влиянием другого рода грёз, задумывает свой план. Лже-герцог должен умереть. Если он умрёт после свадебной церемонии, мадам, которая унаследует его состояние, будет самой великолепной добычей Помпиду, стремившегося к богатству. Неожиданно, герцог решает сочетаться браком в городе, в котором его предок был градоначальником.
Помешало ли это планам Помпиду? Помешало, поскольку лже-герцог не должен был умереть до бракосочетания. Как лже-герцог оказался в Одессе не составляет труда догадаться. Он прибыл на том же корабле и даже встречался с гостями герцога. Помпиду молчал. Никто не должен был догадаться, что Колиньи наглый самозванец, потому что главная цель его—деньги. Поэтому Помпиду вычёркивает из пьесы, которую писал, идею преступления, чем, как он надеялся, сможет обмануть одесскую полицию.
Чумаченко перевёл взгляд на нас и с довольным видом поджал губы.
--Может, мне достаточно будет привлечь ваше внимание к небольшому отрывку из его пьесы: « Я намерен убить этого самозванца, и пусть хоть один полицейский в мире докажет, что это сделал я. Видите ли, самозванец сам намерен кое-кого убить и чувствую, что должен защитить моего лучшего друга!»Как трогательно! Он сказал мадам, что самозванец собирается убить её, играл на чувствах любовницы. Хотя прекрасно знал, что первым будет Рауль и когда Помпиду через пару дней не встретил Рауля, он понял, что его больше нет в живых. Поэтому Помпиду заставляет своего персонажа героически заявить: «Моего лучшего друга!». И именно под этими строками, помните, мадам выразила несогласие быть только его другом, написав: «Мишель, я тебя люблю!»
Этот момент, конечно, не имеет большого значения для нашего анализа, просто служит дополнительной характеристикой личности Мишеля Помпиду. Помните, о чём я вам сказал,--о его страстной любви к напыщенным жестам. Он не смог от этого избавиться. Не мог обойтись без этих жестов, даже если они вели его к невероятным заявлениям и нелепым поступкам. Ему позарез необходимы были гротеск и театральность. Прошу меня простить, но и я веду себя несколько театрально, но только потому, чтобы вы могли представить себе его образ. Представьте себе, как он думал провести и Колиньи и полицию. Не меньше его притягивали деньги, которые он получал от Павлюченко. Именно это заставляло его приходить сюда. Он думал провести всех и на всех нажиться! А ему приходилось манипулировать лишь женщиной, которая без памяти любила его. Но он должен был предусмотреть все опасности. Если возникнут подозрения, они должны пасть на её голову.
Мне не нравилась неторопливость Чумаченко. Я страдал—нет, не от жалости  или сочувствия к женщине, которая часто проводила языком по пересохшим губам,--но в голове у меня вертелся один вопрос: «Как? Как это произошло? Как?» Но Чумаченко вёл свою игру. И он имел на то полное право. Это был его бенефис. Так думал я, но ошибался. Он должен был принудить её сознаться.
--Мы переходим к изучению героев в вечер встречи в салоне с мадам. Вся компания появляется здесь, в этом заведении. Каждый из них скрывается под своей маской. Колиньи старается играть убитого уже им герцога, остальные играют роли его преданной жены и его лучшего друга. Как все трое очаровательны! Они появляются здесь в десять пятнадцать,--не хотите ли взглянуть, мадам, на наши пометки, кто и что делал в такое-то время? Кое-что в этих заметках покажется вашему невинному взору странным. Ваш муж почти до одиннадцати оставался в курительной комнате. Затем вышел оттуда, заявив, что хочет сыграть в рулетку. Но не заходил в комнату, где установлена рулетка! Это показывают наши заметки по времени. С того момента, как в 10-55 он покинул курительную и до половины двенадцатого, когда он, предположительно, вошёл в карточную комнату, его никто не видел—на протяжении целых тридцати пяти минут! От наших свидетелей мы знаем, что его не было у рулетки, не было внизу, не было в гостиной, не было ни в холле, ни на верху. Оставалось единственное место, где он мог быть после того, как вышел из курительной—это карточная комната!
Чумаченко говорил медленно, осторожно, как будто что-то втолковывал глупым детишкам. Наконец лицо женщины дрогнуло. Она попыталась скрыть испуг за ледяным взглядом, овладеть собой, но, когда она готова была разрыдаться, Чумаченко внезапно повернул её к себе и улыбнулся.
--Конечно, мадам, мы знаем из показаний свидетелей: что вы покинули кабинет Павлюченко на этом же этаже приблизительно в половине одиннадцатого. Тогда становится ясно, что вы должны были встретиться с мужем в холле…
Она отбросила борьбу. Вскочила на ноги и стояла покачиваясь, уставив на нас взгляд с ужасным вызовом…Затем медленная усмешка…тихий смех превратил её из жалкой женщины в женщину гордую, глядящую на нас с презрительным сожалением.
--Какое это имеет значение?—Мадам пожала плечами и засмеялась.—Да, я убила его. Признаюсь.—Она гордо вскинула голову, продолжая смеяться.—Это так забавно…Вы выглядите такими смешными! Будьте любезны, кто-нибудь, откройте окно. Здесь ужасно душно…Да, я это сделала. Я убила его. Я.
С вызовом поглядев на нас, она с блуждающей на лице улыбкой, снова опустилась на диван.
Чумаченко встал. Когда он обернулся, я заметил пот у него на лбу. Конец сражения давал о себе знать, хотя он и не подавал виду. Он исчез за кругом света, и я услышал, как скрипнула рама, когда он опустил её. С улицы ворвался свежий ветер. Снизу доносились приглушенные звуки оркестра. Заведение жило своей обычной жизнью.
--Советую вам рассказать всё. Это облегчит ваше состояние.
Она посмотрела на него и заплакала.
--Вы уведёте меня?
--Боюсь, это неизбежно.
--Тогда я не стану признаваться! Господи, да я с ума сошла! Я не соображала, что говорю! Можете меня убить, но я не хочу оказаться в тюрьме!
--Мне придётся арестовать вас, мадам, независимо от того, признаетесь вы или нет. Но если вы чистосердечно поведаете всю правду, суд может оказать вам снисхождение. Разумеется, я не могу утверждать наверняка.
--Как вы не понимаете? Я боюсь не смерти. Я не хочу попасть в тюрьму! Оказаться в камере с крысами!
--Уверяю вас, мадам, это чистый вымысел…насчёт крыс.
Чумаченко даже покраснел, ему стало стыдно. А она задумалась, сохраняя вызывающий вид, с трудом немного успокоилась. Но бессознательно проводила пальцами по горлу и смотрела вдаль остановившемся взглядом, как будто прозревала своё будущее.
--Хорошо. Я расскажу вам всё. Всё равно вы не знаете, как это произошло. Поймите, я говорю по собственной воле, и мне всё равно…Всё равно…я собираюсь покончить с собой.
Думаете, я испытываю угрызения совести за то, что убила Колиньи? Вы так думаете? Когда я узнала, кем он был,--женщина коснулась пальцами горла, и голос её стал напряжённым,--я готова была растерзать его! Как вы сказали, мы пришли сюда в тот вечер. Мишель уже рассказал мне свой план. Меня беспокоило только одно—я боялась, что Колиньи коснётся меня и я вздрогну или как-нибудь иначе выдам себя. Весь этот день  я вынуждена была терпеть на себе его взгляды. Мне пришлось стоять рядом с ним перед алтарём и второй раз выйти за него замуж. Ещё раз поклясться любить его—и видеть, как он всё время следит за мной. И я вспомнила, как я впервые выходила за него замуж…я любила его, но я была такой неопытной и глупой! Но…Я вспомнила и подумала—что ж, смогу выдержать всё это ещё раз. И ещё вспомнила, как сильно он меня оскорбил. И пока я смотрела на Колиньи, я представляла, что снова увижу на его лице каштановую бородку и очки—он смеялся так же, как и Рауль. Я всё думала…думала—боже мой, который из них передо мной? Они были так похожи, они менялись, один превращался в другого, как жуткие видения во сне.
Так вот. В тот вечер мы приехали сюда. Я ещё больше ненавидела Колиньи, но мне нужно было что-то возбуждающее, чтобы хватило духу совершить задуманное. Я боялась не выдержать. Кругом было много народу, громко играл оркестр, шумели люди у рулетки, ко мне подходили знакомые и незнакомые, поздравляли…Незадолго до одиннадцати я поднялась наверх купить сигареты с гашишем. Я чувствовала себя как в огне, когда достала сигареты. Выкурив одну, почувствовала страшное возбуждение. Я всё время видела перед собой лицо Колиньи, который выглядел, как Рауль. Я чувствовала себя холодной и очень сильной. Всё зло, причинённое мне им, представало передо мной, я слышала голоса, которые разговаривали со мной. Голоса снова сказали мне делать всё дальше, как велел Мишель. Мишель всё очень тщательно продумал.
«Я уведу его в курительную,--сказал Мишель,--а ты жди на лестнице. Когда он выйдет, подойди к нему, но убедись, что в холле никого нет».
Колиньи вышел из курительной комнаты в одиннадцать…Я и сейчас как будто наяву это вижу. Красный ковёр на полу, в холле ни души, внизу играет оркестр, и часы бьют одиннадцать часов. И в этот момент из курительной комнаты выходит Колиньи. Я сказала себе: «Держись, он ничего не должен заметить».
«В карточной комнате, Эдит»--сказал мне Мишель,и я всё там приготовила. Когда в начале вечера Мишель увёл его в курительную комнату, я вошла в карточную комнату, сняла со стены большую шпагу и спрятала под подушки на диване. Как мне нравилось ощущать её тяжелую рукоятку в своей ладони и проводить ладонью по её лезвию! «В карточной комнате,--слышала я голос Мишеля,--сегодня вечером никого не будет. И ты должна воспользоваться большой шпагой—запомни, Эдит,--именно большой шпагой, и,  должна нанести удар по голове, чтобы рассечь её, потому что…помни это, Эдит…если ты не обезобразишь ему голову, если не раскроишь ему череп, его могут тщательно изучить и установить, что это был не герцог де Ришелье».
Только в этот момент я поняла значение того, почему убийство было совершено этим страшным оружием. Она готовилась изуродовать его лицо, чтобы обман не был раскрыт!
Теперь монотонность её повествования сменилась поспешностью.
--Я сказала, что услышала, как часы пробили одиннадцать, когда я увидела его выходящим в холл…Я курила сигарету. Я терзалась и закурила ещё одну. В голове у меня слегка гудело, но это не важно. Я была спокойной и сильной. Я повела его в карточную комнату. Я всё время соблазнительно улыбалась, потому что думала: «Я сделаю это ради Мишеля и отомщу за Рауля». Мы вошли в карточную комнату. Там ещё горела лампа под красным абажуром. Он…Он медленно погладил меня по руке, и я взглянула ему прямо в глаза. И я почувствовала, что этот мужчина дрожит…дрожит от страсти…ко мне! Так мы стояли, и меня почти завораживал его взгляд. Я ненавидела его и вместе с тем видела их обоих—своих двух мужей, одинаковых по внешности. У него не было каштановой бороды, но были карие, ужасно знакомые глаза. Потом он меня поцеловал. Это было ужасно. Я чуть не потеряла сознание. Но вовремя вспомнила, что пришла убить, и это дало мне силы выдержать поцелуй и даже ответить на него. Я бросила сигарету на пол, а потом вдруг вспомнила о ней. «Подожди, Рауль—сказала я  и улыбнулась.—Я уронила сигарету». Я подняла её и тут вспомнила, что здесь не должно остаться никаких улик. Поэтому я сказала: «Рауль, ты не откроешь окно, чтобы я выбросила сигарету? Здесь нет пепельницы». Он открыл окно…
Она помолчала, видно представляя себе эту сцену вновь.
--Мы подошли к дивану, и он потянул меня вниз, туда, где, я-то знала, за подушками лежала шпага. Он протянул ко мне руки. Я слышала, как оркестр закончил играть вальс и перешёл к какой-то песне, я слышала, как за дверью громко говорит крупье и разговаривают люди…Я была растеряна, но в душе у меня царило такое ледяное спокойствие и поднималась такая ужасная сила, что я могла бы задушить его голыми руками…Я была страшно спокойна и видела его лицо словно в тумане. «Рауль,--сказала я,--у меня на туфле расстегнулась пуговка»--и улыбнулась ему. Я склонилась так, что почти касалась правой рукой дивана, и вытянула ногу вперёд. Когда он наклонился так, что я оказалась рядом с ним, я отпрянула в сторону. Он ещё стоял на коленях…я словно ослепла, но вытащила шпагу и обрушила её на Колиньи, как топор. Я чуть не упала в обморок. От удара я потеряла равновесие и едва не упала. Я слышала, что оркестр доигрывал последние такты. И когда я открыла глаза, его голова покачивалась на полу, и капли его крови испачкали мне чулки…
О господи! Я думала ударить ему шпагой прямо ему по лицу, когда он посмотрит на меня, и рассечь его надвое, а вместо этого отсекла ему голову, как палач…
Бледное лицо и медленно шевелящиеся губы, чёрные волосы и остановившийся взгляд…Как ни странно, она никогда не была такой привлекательной, как в этот момент признания. Я подумал о женщинах эпохи Ренессанса, в красоте которых таиться жестокость, аза спиной прячется смертельный кинжал. «Я думала ударом шпаги рассечь его лицо пополам»,--как загипнотизированная, поясняла Эдит, без дрожи в голосе, поочерёдно поглядывая на нас. И у Кольмана вырвался стон. Он отвернулся к стенке. Доктор Шнайдер смертельно побледнел. Мадам с удивлением посмотрела на них..
--Да…Но когда всё было кончено, я стала очень спокойной. Я должна была помнить слова Мишеля…должна была помнить, как довести план до конца. Я убила его. Я казнила его. Он заслуживал! Как если бы был казнён на гильотине…Но теперь мне оставалось действовать по плану. Потому что, понимаете господа, Мишель должен был обеспечить  алиби! Нужно было сделать всё так, чтобы ни его, ни меня не смогли обвинить в убийстве Колиньи. Мишель сказал, что, после того как я убью Виктора, об остальном позаботиться он сам.
Было чуть больше четверти двенадцатого. Я выглянула из карточной комнаты в холл. Никого не было видно. Я вышла. Никого. Только Мишель ждал меня. Он страшно волновался и спросил: «Ты сделала это?» И я сказала: «Не надо так волноваться, мой дорогой, ты слишком бледный. Я сделала это».
Она истерично захохотала.
«Кажется, кто-то идёт по лестнице?»--сказал Мишель и я ответила: «Нет, это всего лишь оркестр. Не будь простофилей». В холле было так пустынно. «Его голова валяется на полу». Мне казалось, что Мишель упадёт в обморок от этих слов. «Послушай,--сказал он.--Я говорил, что, когда мы сюда придём, я найду тебе кого-нибудь, чтобы поупражняться в обмане. Это может быть кто угодно. Но я придумал, кто это будет,--это начальник уголовной полиции города Чумаченко! Он в салоне, сидит там со своими друзьями. Ты знаешь зачем он пришёл сюда! Защищать герцога, который не является герцогом. И потому ты должна сделать то, что я говорил—и сделай это ровно в половине двенадцатого. Видишь часы на лестничной площадке? Скоро будет половина двенадцатого. Следи за своими часами и помни, что ты должна сказать ровно в половине двенадцатого. А теперь иди к этому Чумаченко. И расслабься, постарайся выглядеть обычной». И это он говорил мне, когда сам едва не потерял сознание! «Ты оставила какие-нибудь отпечатки пальцев?»--спросил он. «Не знаю».
И вот я направилась в салон и подошла к вам, когда вы сидели за столом. Понимаете, мы не знали, кого выберем в свидетели. Это должны были быть посетители, которые сидели бы в алькове, расположенном достаточно далеко от двери салона, что выходит в карточную комнату. Вы помните, как я подошла к вам. В половине двенадцатого в салоне появился Помпиду, и, повернувшись к вам спиной, на расстоянии нескольких метров от вас, он вошёл в карточную комнату.
Вот где вас провели!—воскликнула она. Это сам Колиньи подсказал Мишелю идею обмана. Мишель сказал: «Какая возможность убить Колиньи! Мы убьём Колиньи, и нас никто не заподозрит, также как Колиньи, который убил герцога!»
Вот как он всё это задумал—как настоящее возмездие. Не забудьте, у Мишеля тоже светлые волосы, и он тоже высокого роста. Да ему и не нужно было быть похожим на Рауля, понимаете? Вам только нужно было заметить, что в ту дверь входит какой-то высокие мужчина, потому что вы сидели слишком далеко, чтобы видеть кто это. Я сказала: «Вон идёт Рауль, заходит в карточную комнату», Да, вы достаточно умны, но поверили мне…На самом деле вошедший в карточную комнату человек был Мишель. Ну разве Мишель не умница? Войдя туда, он сразу дёрнул за шнур звонка, вышел в холл и тут же скрылся за распахнутой дверью курительной комнаты, которая закрывала карточную комнату, так что её дверь нельзя было увидеть из холла. Вы знаете, как всё расположено внизу? Эта открытая дверь—вот что было важно! И он опять оказался в курительной. Он сказал мне, что его появление в карточной комнате займёт всего двенадцать секунд. Двенадцать секунд! Так что, когда он вошёл в курительную комнату через распахнутую дверь, ваш детектив занял свой пост только пять минут назад. Ровно в одиннадцать часов тридцать минут и двенадцать секунд Мишель вышел к детективу и спросил его, сколько времени—тот ответил, что сейчас половина двенадцатого.
Она гордо склонила голову, словно ожидая аплодисментов от Чумаченко. Наступило молчание. Казалось, она забыла обо всём, восхищаясь этим проявлением хитрости и ловкости, и объяснила, чтобы, не дай бог, её не поняли.
--Так что у нас с ним оказалось надёжное алиби. Именно этого и добивался Мишель. Он мог доказать, что мы оба находились там, где не могли совершить преступление. Я—вместе с вами. Он уточнял время, выбрал для этого вашего собственного полицейского! Он сам позвонил в бар, сочинил историю, будто Рауль назначил встречу, и велел бармену отправить в карточную комнату поднос с вином и фруктами, когда тот услышит звонок. Отлично! Он сам и дёрнул за шнур. Затем официант мог придти и обнаружить преступление, а Мишель мог доказать, что, когда Рауль вошёл в эту комнату, сам он был в холле, спрашивая у кого-то сколько сейчас времени. Он знал, что вы спросите у бармена насчёт времени и тот подтвердит, что звонок раздался в одиннадцать тридцать. Мы с ним не знали, что вы сами поможете нам тем, что заметите время, когда Рауль вошёл в ту комнату,--потому что в комнату входил не Рауль и не Колиньи. Ну разве не смешно? Именно это так понравилось Мишелю в его плане.
--Вы считаете, мадам, что мы помогли вам?—тихо спросил Чумаченко.—Вы допустили ошибку, заставив нас заметить время, когда в карточную комнату вошёл мужчина. Это создало ситуацию, которая была невозможной.
--Зато у нас было алиби!—с гордостью воскликнула женщина.—У нас с ним было алиби!
--Кто из вас выкрал из кармана убитого ключи?
--Ах, я забыла сказать об этом! Это сделала я. Они лежали у меняв сумочке, когда я разговаривала с вами…Мишель велел мне взять их.—Помолчав, она неуверенно спросила.—Вы и об этом знали?
--Да. Думаю, Помпиду взял ключи и в ту же ночь пошёл в дом, где проживал герцог, лже-герцог и вы. Он хотел быть абсолютно уверенным в том, чтобы никто никогда не узнал, что убитый был не герцог. Наверху он обшарил письменный стол герцога и уничтожил все документы, зная, конечно, что самозванец, скорее всего, забыл уничтожить свидетельства своего самозванства. Письма, дневник, написанный почерком Колиньи, или какие-нибудь другие подозрительные материалы, которые могли обнаружить во время обыска.
Она безразлично кивнула.
--Да. Он сказал, что нашёл несколько банкнотов, но ему пришлось оставить их на месте. Только представить, что Мишель не берёт эти…--На её лице промелькнуло горькое выражение.
--Он действительно не взял их, мадам. Ему было необходимо, чтобы все думали, что герцог сам уничтожил свои документы. Вот почему Помпиду оставил в дверях ключи. Чтобы мы подумали, что их оставил де Ришелье. Естественно, он не мог украсть деньги убитого. И он их не тронул. Он допустил ошибку, когда снял с кольца ключ от винного погреба. Он не хотел, чтобы кто-нибудь туда забрался, но вместо этого отсутствие ключа привлекло наше внимание к погребу… Но не важно! Мы говорили о том, как он входил в карточную комнату. Следовательно, весь план строился на том, чтобы подобрать надёжного свидетеля, который подтвердил бы алиби для каждого из вас. Вы избрали нас. Помпиду, со свойственным ему юмором, выбрал полицейского, который дежурил в конце холла. В противном случае он спросил бы время у официанта или бармена. Думаю, он спросил бы время у официанта как раз в тот момент, когда тот собирался отнести поднос в карточную комнату.—Чумаченко помолчал.—Двенадцать СЕКУНД! Он говорил вам, мадам, что он ещё делал там?
--Что вы имеете в виду?
--Он наклонился нал мёртвым, мадам. Вот таким образом он испачкал кровью свою ладонь.
--Ну и что?
Чумаченко жёстко ответил.
--Может вам интересно будет узнать, какую ревность у него вызывал тот факт, что лже-герцог ухаживал за Марион Делакруа, которая в тот момент находилась наверху. Помпиду поднялся туда и напугал её, запачкав кровью её руку и произнеся типичную для него мелодраматическую речь. Глупец!
Герцогиня непонимающе смотрела на него. Когда до неё дошёл смысл сказанного, она спросила странным голосом, готовая вот-вот вновь разразиться истерическим хохотом.
--Вы имеете в виду…что даже…что даже мой первый муж интересовался этой…
--Да. Целуя вас в карточной комнате, он уже знал, что скоро поднимется наверх и увидится с ней. Помпиду предвосхитил его визит. Наверное, Помпиду слышал, как он назначил ей свидание.
До неё постепенно доходило, что означало её положение. Но она только нерешительно выдавила.
--Даже…Даже Виктор!—Женщина беспомощно взмахнула рукой, покачала головой и вдруг нервно рассмеялась.—Да! И сегодня вечером я бы убила этого омерзительного толстяка, которому принадлежит это заведение! Вы меня стыдите? Смотрите же!—Она резко распахнула ворот платья. На белоснежной груди краснели глубокие кровоточащие царапины, виднелось порванное бельё. В её глазах блеснули слёзы. Она обернулась к Чумаченко.—Вам об этом известно. Думаю, вчера, когда я была здесь, вы меня узнали. Не думаете ли вы, что я перенесла достаточно, чтобы не стыдится своих намерений? Я вынуждена была пресмыкаться перед ним, вынуждена была стоять на коленях, потому что мне нужно было получить эти сигареты! На коленях! Сегодня, когда он открыл свой сейф, я хотела забрать всё, что у него там было…Вы меня стыдите? Господи, неужели во всём мире не найдётся человека, который бы понял, что мне пришлось перенести?
Это была не мольба о пощаде. Это был крик отчаявшейся женщины, которая не выносит одиночества и вместе с тем узнаёт, что любой мужчина, которому бы она доверилась, приносит ей несчастье. Она была гордой. Она смотрела на нас, с высокомерием, от которого разрывалось сердце.
--Чумаченко, отпустите её…--встрял в разговор Кольман.—Пусть она уйдёт! Мы единственные, кто знает…Неужели вы не можете…
--Прошу вас, успокойтесь, все успокойтесь!—резко отозвался Чумаченко.—Вы думаете мне это нравиться?
--Мне не нужно вашего сочувствия,--мадам с трудом подавляла рыдания,--я не нуждаюсь в ваших проклятых проповедях! Вы слышите? Я не принимаю вашего сочувствия. Я знаю, это будет только ещё одна ловушка.
В напряжённой тишине, когда она переводила гордый взгляд с одного на другого, прозвучал неумолимый голос Чумаченко.
--Расскажите нам про Помпиду.
Она тупо посмотрела на него и провела рукой пот лбу.
--А…Мишель! Да. Мне трудно вспомнить, в каком я была настроении. Нет, теперь мне всё безразлично…Но тогда было иначе. Эта Марион явилась ко мне на следующее утро после убийства Колиньи. Я сделала всё это для…для Мишеля, понимаете, потому что он сказал, что любит меня…Но в то время, когда у меня сидела эта девица, появился этот американец и сказал, что та была любовницей Мишеля. Откуда он узнал? Я даже не задала себе вопрос: откуда этот чёртов американец знает, что она любовница Мишеля, если видел их всего пару раз на корабле и здесь?
Внезапно в её голосе прозвучали металлические нотки.
--А, собственно, почему я не должна была убить его? Я отдала Мишелю все свои деньги. Я всё сделала ради него. Он вёл такие чарующие любовные речи---как он любит меня, и как я вдохновляю его на написание пьесы, и как мне поможет, если я буду принимать наркотики! Когда американец сказал это мне…насчёт того, что Марион его любовница, она ещё не ушла. Мне не нужно было смотреть на неё. Я почему-то поняла, что это правда. Американец всё болтал, а Марион побледнела и стала нервничать—такая самодовольная дурра! Это я отдавала…а ей стало стыдно! Я отдавала ему всю свою душу! Я давала Мишелю деньги, а Мишель содержал на эти деньги её! И по приказу Мишеля я убила человека. Не знаю, можно ли сделать больше…
Но любил ли он меня? Он был влюблён в эту миленькую, жеманную дурочку, которой нравилось изображать себя такой добродетельной! О да, ей нравилось это! Что она знает о том, как могут любить мужчина и женщина? Посмотрите на меня! Вы сказали бы, спокойная, сдержанная и достойная…О Господи! Я загоралась огнём, как только Мишель приближался ко мне!
Герцогиня протянула руки к сумрачному небу—к свету лампы. Она была нездешней, пугающей, с глазами полными слёз.
--И вы меня стыдите? Вы? Теперь я всё вижу. Я знаю, что он делал. Я знаю, что была неправа, когда поверила сплетням проклятого американца. Но тогда…Когда я впервые услышала об этом… я была потрясена до глубины души. Я не могла этого вынести…В тот день, когда вы пришли ко мне и стали задавать вопросы, я была близка к тому, чтобы выдать себя, потому что кипела злобой на Мишеля. Вы об этом знали?
Глядя на абажур лампы, Чумаченко тихо сказал.
--Меня предупредили об этом, мадам. Но я допустил ошибку. Я думал, что вы..что ваша ярость направлена на Марион Делакруа.
--Как могла, я ввела вас в заблуждение,--бессвязно бормотала она,--но мне было всё равно. Мне было безразлично, что вы знали. Я думала только о Мишеле, который целовал эту хорошенькую бледную девчонку…
Я могла придти к нему, так как он был в доме. Но я позвонила ему. Хотела услышать, как он будет отрицать и не смотреть ему в лицо, чтобы не выдать себя. Если бы он стал отрекаться от этой связи, возможно, я бы поверила ему. Но он не пожелал придти ко мне и объясниться. Называл меня любимой, своим сердцем…Меня просто тошнило, когда я слышала его нежности. У него на тот вечер была назначена какая-то деловая встреча, сказал он. Что-то вроде с владельцем заведения, где я убила Виктора. Деловая встреча! Я знала, куда он пойдёт.
Эдит подалась вперёд, почти приподнялась на кушетке, с остановившимся взглядом, который возвращал её в ту ночь, и стала говорить медленно, едва не напевая. За ней сидел, сгорбившись и подперев подбородок рукой, Чумаченко и смотрел на неё сверкающими глазами…
--У меня дома был нож…Очень большой нож. Рауль подарил его мне как сувенир после охоты. Мне было безразлично, увидят ли меня. Я думала только о том, чтобы отплатить Мишелю за всё, что он сделал. Я курила…Видите, одну из таких сигарет…а когда я курю их, не знаю почему, но я способна на всё. Я взяла машину…Прошла через задние ворота дома, который я не сомневаюсь снял для неё Мишель. А он как раз там стоял.—Эдит взмахнула рукой.—Я ударила его ножом, потом ещё раз…я купалась в его крови, и мне это доставляло наслаждение!
Она встала, откинув голову, а Чумаченко неподвижно сидел на диване, глядя на лампу. Мы стояли в молчании ожидая его решения. Наконец он заговорил.
--Она имела любовные отношения с троими мужчинами, и она всех их убила.  Вы ждёте от меня решения, но я…..»
Чумак почувствовал, что кто-то осторожно трясёт его за плечо. Он поднял голову, удивлённо посмотрел на стол, на котором он только что лежал, ничего не понимая. Перед ним стояла жена Елена и насмешливо улыбалась.
--А где же герцо….---начал Чумак и осёкся. Обвёл взглядом знакомую комнату и посмотрел на жену.
--Снова ловил кого-то в запутанной ситуации?—спросила она.
--Наверное устал немного, вот прикорнул на столе.
--Бывает,--сочувственно ответила Елена, отводя глаза.—А что там за герцо…очевидно, герцогиня?
Чумак ничего не ответил. Помолчав, он решился спросить.
--Ты мне положила книгу о герцоге Ришелье и о Одессе
--Я. Ты в молодости увлекался Бабелем и я решила, что тебе будет интересно. А что, не понравилось?
--Нормально, но мне кажется я проголодался.
--Так чего мы стоим?—и Елена направилась на кухню.—Что-нибудь приготовим на быструю руку.