И смех, и грех

Николай Гоголь заслужил репутацию самого весёлого писателя девятнадцатого века. В 1-ом номере «Современника» Пушкин писал, что «Вечера на хуторе...» заставляют смеяться так, как ни одна книга со времён Фонвизина».
Его смех не карает, он не зол, а напротив, это веселье, возвышающее душу.
Гоголевский смех  толковали по-разному. Он так же загадочен, как и улыбка Моны Лизы. Зигзаги жизни человеческой становились причиной смеха Гоголя.
За насмешливый тон «Ревизора» Гоголю много досталось «на орехи» при жизни. Кстати, этот смех и сегодня воспринимается, как «чёрный юмор».
Василий Розанов Гоголя называл то «колдуном», то «оборотнем», а его смех — демоническим, который как смерч пронесся по России, круша всё на своем пути.
Смех Гоголя связывали с проделками сатаны, принимавших в его произведениях человеческий облик. Хотя сам Гоголь всю жизнь боролся с дьяволом.
Впрочем, если гоголевская сатира находит продолжение в нынешней литературе, то этого нельзя сказать о его смехе.
Его отголоски  в  грустном смехе Михаила Зощенко, в карающем веселье Михаила Булгакова.
Сегодняшние профессионалы в области смеха сделали сатиру и юмор своей профессией. Они выполняют социальный заказ власть предержащих, не выпускают из виду и коммерческий эффект. И все они, как правило, пытаются смеяться над тем, чем им разрешили.

Николай Гоголь писал о происхождении весёлых сочинений: «Ни я сам, ни сотоварищи мои, упражнявшие также вместе со мной в сочиненьях, не думали, что мне придется быть писателем комическим и сатирическим, хотя, несмотря на мой меланхолический от природы характер, на меня часто находила охота шутить и даже надоедать другим моими шутками. Хотя в самых ранних сужденьях моих о людях находили уменье замечать те особенности, которые ускользают от вниманья других людей, как крупные, так мелкие и смешные. Говорили, что я умею не то что передразнить, но угадать человека, то есть угадать, что он должен в таких и таких случаях сказать, с удержаньем самого склада и образа его мыслей и речей. Но все это не переносилось на бумагу, и я даже вовсе не думал о том, что сделаю со временем из этого употребление.
Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать.
Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза. Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы, подталкивала. Вот происхождение тех самых моих произведений, которые одних заставили смеяться так же беззаботно и безотчетно, как и меня самого, а других приводили в недоумение решить, как могли человеку умному приходить в голову такие глупости. Может быть, с летами и с потребностью развлекать себя, веселость эта исчезла бы, а с нею вместе и мое писательство. Но Пушкин заставил меня взглянуть на это дело серьезно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и, наконец, один раз, после того, как я ему прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: «Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это, просто, грех!»