Глава 18. Год за два

В среду, наконец, попал домой, где ждал сюрприз — вместе с женой и дочерью в прихожей меня встретила улыбающаяся Валя-Валентина. Оказалось, она в Москве уже целую неделю.
— Все, Толик, мое терпение лопнуло. Не хочу больше жить в Ленинске. Все надоело — жара, казахи, даже работа надоела. Не тот масштаб. Как-то поговорила с людьми из Центрального телевидения, сказали, будут рады, если к ним переведусь. А как?! Саша не кует, не мелет. Ты вот взял и ушел из армии. А он не хочет. Переведись, говорю, в Москву. А сама не верю, что ему это когда-нибудь удастся.
— Ну, ты, Валька, даешь. В Москву. Сюда только по большому блату переводят, — попытался охладить ее пыл.
— Сама знаю. Но мне на телевидении подсказали. Ты, говорят, сама съезди в Перхушково и поговори с военным начальством мужа. Они только на тебя посмотрят, сразу поймут, что таких людей надо переводить в центр. С твоей внешностью знаешь, какую карьеру на телевидении можно сделать. А им будет лестно, что они не только с тобой знакомы, но ты им обязана. В общем, Толик, решила рискнуть.
— Валька, ты в своем уме?! — взорвался я, — Какой дурак тебе насоветовал? Ты даже не представляешь, насколько рискуешь. Вспомни генерала Войтенко. Наверняка наслышана о его услугах — как и за что он устраивал на работу офицерских жен. Рискуешь нарваться на такого же генерала. Он тебе наобещает. Свое получит, а ничего не сделает. Ты готова к таким подвигам? Я тебя не узнаю, Валя-Валентина.
— Толик, по-моему, ты преувеличиваешь. Ну, знаешь одного такого генерала. Что они все такие? Есть же среди них порядочные люди.
— Валя, порядочные, может, и есть, но их мало. Да и с какой стати им хлопотать? Никакой логики. А вот мерзавцы сразу кинутся. Правда, только на словах. Отчего не помочь, если дурочка сама дается в лапы. В общем, Валя, выбрось свои планы из головы. Никто тебе не поможет, а вот воспользоваться твоей наивностью могут.
Мне казалось, я говорил убедительно. Валя, конечно же, расстроилась — ведь это была основная цель ее поездки в Москву.
Все эти дни мне было некогда, а Таня взяла отгул на работе, и женщины дня два утюжили московские магазины. На третий день застал дома только жену. Оказалось, Валя с утра уехала-таки в Перхушково. Мы с волнением ждали ее весь вечер — она вернулась за полночь сама не своя. Решили не тревожить расспросами. Уложили спать.

Рано утром вышел на кухню. Валя с мрачным видом сидела в гордом одиночестве.
— Что так рано? — спросил ее.
— Да я почти не спала. К тому же привыкла вставать по казахскому времени.
Я молчал. Надо будет, расскажет, что вчера случилось. А что случилось, не сомневался.
— Толик, ты бы отправил жену к этим дикарям, если бы догадывался о последствиях? — неожиданно нарушила молчание Валя.
— Валя, я тебя предупреждал. А со своими проблемами привык разбираться сам.
— Ты оказался прав. Какие мерзавцы! — возмущенно произнесла Валя и снова умолкла. Я меж тем приготовил кофе и по-прежнему молчал в ожидании откровений, — Думала, меня убьют, — после длинной паузы выдала она совершенно невероятное предположение.
— Что за ерунда? — невольно вырвалось у меня.
— Если бы, — снова замолчала Валя. Похоже, она все еще была под впечатлением, — Знал бы ты, сколько унижений вынесла, прежде чем добралась до большого начальства. В лицо смеялись. Жена приехала просить о переводе мужа в Москву. Без всяких оснований. Просто очень захотелось. Ну, не дура? Пусть, думала, смеются, лишь бы записали на прием. Оказалось, самое страшное впереди. Все эти генералы и полковники сволочи!
— Ладно, Валя, не мучай себя. Давно знаю, на что они способны.
— Вряд ли. Представляешь, выставил помощника, который все записывал, и стал откровенно домогаться. Спрашиваю, вы с ума сошли? А ты, говорит, нормальная, что с такими просьбами обращаешься? Твой муж тебя сюда направил, он нормальный? На что рассчитывала, неужели такая наивная, что думала, тебе задаром такую услугу окажут?
— Валя, и ты все это слушала? Встала бы и ушла.
— Как?! Он мой пропуск и документы забрал, а дверь на ключ запер. Не согласишься, говорит, силой возьму. Такая сволочь! Молчать, говорю, не стану, ответишь по закону. А он смеется, по какому закону. Ты, говорит, даже из гарнизона не выйдешь, просто случайно попадешь под грузовик, раздавит в лепешку.
— Ничего себе!
— Я в слезы, а ему того и надо. Подошел, вроде успокаивать, а сам лапать начал. Ну, думаю, влипла. Боров здоровый. Ладно, говорю, дай хоть в туалет сходить. Выпустил, но с помощником, чтоб не сбежала. Иду, плачу, а навстречу какой-то генерал идет. Спрашивает, что случилось? А я уже ответить не могу, со мной истерика.
— Еще бы!
— Привел в свой кабинет. Воды налил. Суетится, о чем-то спрашивает. А я уже от страха ничего ответить не могу. И воду боюсь пить — мало ли что подмешал. Постепенно пришла в себя. Успокоилась. Рассказала, что случилось. Пиши, говорит, заявление, посажу мерзавца. Нет, думаю, тогда уж точно живой не выпустят. Может, они тут все заодно.
— Это точно. Наверняка не впервые. Для них главное, чтоб в милицию не написала. А так, бумажку порвал и все. Ничего не докажешь.
— Я ему так и сказала. Бессмысленно, говорю, писать. Свидетелей нет, доказательств нет. Соображаешь, говорит. В общем, принесли мою одежду, сумочку, документы и на машине довезли до станции. Дождалась электричку, а сесть побоялась — увидела, что несколько военных вошли. Мало ли, сбросят по дороге.
— Ну, это уже перебор.
— Толик, да я от страха рассудок потеряла. Села в какой-то автобус, доехала до центра. Там взяла такси и в соседний городок, а оттуда до другой станции. Еле дождалась электричку, замерзла. В общем, съездила на свою голову.
— Это точно.
— Никогда себе не прощу.
— Валя, забудь, как страшный сон. Это система. На словах одно, а на деле. Выбрось из головы этот перевод. Пусть Саша суетится. А ты — только еще куда-нибудь вляпаешься.
— Как выбросишь. Я в этом Ленинске уже жить не могу. Все уехали. Одни мы остались. Еще немножко, и о Центральном телевидении можно забыть.
— Ищи другой выход, — посоветовал Вале-Валентине.
Весь день она не выходила из дома, ходила по комнате сама не своя. А на следующий день улетела в Ленинск.

Зимнюю сессию сдал удивительно легко. Благо, эти разделы математики когда-то изучал в университете. С нового семестра пошли прикладные предметы. Ознакомившись с программой и рекомендуемыми учебниками, понял, что так ничего и не узнаю по интересующему направлению. Снова отправился в поход по кафедрам. Отыскал несколько энтузиастов, которые работали в области создания искусственного интеллекта.
Переговорив с каждым, понял, что знаю больше, чем они. Стало ясно, кроме диплома этот институт мне не даст ничего. Что ж, моя учеба в этом заведении обратилась в пустую формальность. И я с энтузиазмом окунулся в разработку алгоритмов.

Поздним вечером 13 марта получил телеграмму: «Умер папа. Мама». Это сообщение показалось громом среди ясного неба. Ведь всего пять дней назад, когда поздравлял маму с женским праздником, ни она, ни брат, взявший телефонную трубку, ни словом не обмолвились о самочувствии отца. Никаких признаков тревоги, и вот на тебе — большая беда.
Утром уже был в Харькове. Кроме матери и братьев дома оказались обе тети Клавы — московская и Зарецкая.
— Так вот, сынок, — сказала мама и прослезилась. Впрочем, тут же взяла себя в руки. Шел семейный совет. Решали, сообщать ли матери о смерти сына. Похоже, этот странный, на мой взгляд, вопрос обсуждали уже давно.
— Что тут обсуждать, — сходу подключился я, — Телеграмму надо было отправить еще вчера.
— Не хочу ее здесь видеть, — с раздражением высказалась мать.
— Мама, случись что со мной, а тебе даже не сообщат. Как тебе такое?
— Что ты сравниваешь!
— Одно и то же. В общем, вопрос закрыт. Иду отправлять телеграмму, — объявил к явному неудовольствию матери. И мы с братом немедленно пошли на почту.
По дороге узнал от брата, что еще накануне праздника отца снова положили в госпиталь. Осмотрев ногу, врач однозначно назначил ампутацию. Операцию отложили в связи с переездом госпиталя. И о больных попросту забыли. Прекратились врачебные обходы. Исчезли медсестры. Заботу о больных негласно переложили на родственников. Дня за два до смерти у отца поднялась температура. Мама, естественно, сказала дежурному врачу.
— Ну и что, — ответил тот, — Обычная реакция. С ним все ясно. До переезда в новые помещения ничего делать не будем, — огласил он решение, косвенно ставшее отцу смертным приговором.
Сам отец ни на что не жаловался, да и жаловаться, собственно, давно уже было некому.

— Гангрена, — сказал врач брату, примчавшемуся в госпиталь, когда сообщили о смерти отца.
— Что, нельзя было спасти? — спросил он.
— А кто ж его знал. Никто за больными больше недели не следил, — ответил врач.
— Потрясающая халатность, — констатировал, выслушав рассказ брата, — За такое срок дают.
— Да у нас спросили, будем ли жалобу подавать.
— Ну, и что решили?
— Мама сказала, бесполезно. Отца не вернуть, а врачей и так не хватает, — ответил брат. Я покачал головой, согласившись лишь с мыслью, что отца действительно не вернуть.
Отправив телеграмму, съездили в госпиталь за свидетельством о смерти. Удивились, узнав из документа, что причиной смерти является острая сердечная недостаточность. Пошли с братом к главврачу.
— Вы медик? — спросил главврач, выслушав мою аргументацию.
— Нет, — ответил ему.
— Вот и не умничай, — нагло заявил вальяжно развалившийся в руководящем кресле толстый жлоб в белом халате, — Прием окончен. До свидания. Освободите кабинет.
— Пока, душегуб. Надеюсь вскоре увидеть тебя на нарах, — громко хлопнул дверью, зная при этом, что у меня нет времени судиться с госпиталем, так бездарно сгубившим отца, а остальные родственники уже решили, что судиться бессмысленно.
«В этом бездарном государстве все бессмысленно», — надолго отвлекла меня от всего остального эта непродуктивная мысль.
Оформив необходимые документы, узнали, что все кладбища Харькова закрыты, и похороны возможны только за городом. Отправились на центральное кладбище, где давным-давно похоронена мамина тетя — наша бабушка Ксения.

Я помню ее с раннего детства — с тех самых лагерных времен. Мне кажется, она сопровождала мою жизнь всегда, но оказалось, ее привезли из Москвы, когда родился брат Сашка, а мне уже было почти два года.
Она никогда не была замужем и свою жизнь целиком посвятила воспитанию детей близких родственников. Она нянчила мою маму, всех ее сестер, а потом их детей, включая нашу троицу. Моловка, Москва, Кораблино и Харьков — единственные населенные пункты, где она побывала за всю свою долгую жизнь. Ее, как эстафету, передавали в семью, где появлялся младенец. Она была крестной матерью всех своих воспитанников, а потому очень долго мы с братьями не знали ее настоящего имени, потому что, как и все, включая отца, звали ее Крестная.
Крестная была типичной дамой из прошлого. Стройная, подтянутая, всегда одетая в длинные старомодные платья исключительно темных цветов, она выглядела как гувернантка дворянских детей. Да, собственно, так оно и было, за исключением того, что свои обязанности она выполняла бесплатно. Все ее имущество хранилось в небольшом сундучке, а потому была мобильной и готовой по первому зову мчаться туда, где в ней нуждались. Во всех семьях, где Крестная прожила хотя бы короткое время, она навсегда становилась членом семьи. Ее помнили, ей слали письма и поздравительные открытки.
В нашей семье она дожила до глубокой старости и умерла в день рождения младшего брата, когда ему исполнилось четыре года. С тех пор мы никогда не отмечали этот день как праздничный. Он стал днем памяти нашей Крестной.
Крестная любила не только своих воспитанников. Мне кажется, она любила всех, с кем так или иначе приходилось сосуществовать. Она любила моего отца, любила Валентина, прожившего у нас все пять лет учебы в институте, любила всех наших соседей по коммунальной квартире.
— Ну, что покурим, Афанасий? — предлагала она отцу, едва тот тянулся к папиросе.
— Покурим, — отвечал отец, протягивая раскрытую папиросную коробку и зажженную спичку.
И вскоре комната наполнялась их неспешным разговором и сизым дымом, который оба, к нашему с братом удовольствию, выпускали не просто так, а замысловатыми кольцами. И мы считали эти кольца, отмечая, у кого они выходили ровными, и у кого их было больше.
Иногда к парочке заядлых курильщиков присоединялась тетя Клава Зарецкая, и дым становился таким густым, что мама не выдерживала:
— Ну, накурили, хоть топор вешай. Может, хватит?
А я долго удивлялся, куда и зачем можно вешать топор, и как это связано с курением. Ведь наш топор всегда лежал в сарайчике, где хранились дрова и уголь для печки.
— Крестная, а как жилось при царе? — часто спрашивал бабушку, когда меня действительно интересовали неизвестные подробности той ужасной жизни, когда народ страдал от эксплуатации. Об этом нам рассказывали в школе, так было написано в книгах, которые проглатывал, как горячие пирожки, также легко усваивая весь бред, которым нас пичкала советская пропаганда.
— При царе жилось хорошо, — к моему удивлению отвечала Крестная, — Я тогда была молодая.
— Как же так?! — возмущался я, — А в книжках написано, что людям жилось плохо, и только при советской власти народ стал жить хорошо, — пытался просветить несознательную бабушку.
— В книжках можно все написать, — возражала Крестная, — А как царя не стало, так то война, то голод, то война, то голод. Что ж хорошего? Сколько людей погибло, а сколько несчастных. Простому человеку всегда плохо, а уж при советской власти люди особенно натерпелись, — ужасала она своей непросвещенностью.
— Советская власть, Крестная, Коммунизм строит, а при Коммунизме можно даже не работать, а в магазинах все брать бесплатно, сколько хочешь. Денег совсем не будет, — пояснял бестолковой бабушке преимущества советской власти.
— А кто же это все в магазины положит, если никто работать не будет? — тут же смущала она неожиданным откровением. И я надолго задумывался.
— Работать будут самые сознательные, — наконец, отыскивал подходящее решение в книжке.
— Где только таких сознательных найти, которые бесплатно будут на всех работать? — смеялась Крестная.
— Не найдут добровольцев, кого-нибудь заставят, — достаточно близко к реальности фантазировал я.
— Это рабов, что ли? — спрашивала бабушка.
— Почему рабов? Кто такие рабы? — удивлялся я.
— Такие же люди, но бесправные, как военнопленные. Только рабы работают по принуждению и бесплатно, — поясняла она.
Нет, спорить с ней на подобные темы мне было не по зубам. К тому же Крестная ежедневно от корки до корки читала газету «Правда», которую выписывал партийный отец. А потому всегда была в курсе последних веяний, воспринимая их, разумеется, по-своему.

Вторым предметом наших бесконечных споров была религия. Впрочем, с детских лет в этом плане не было никаких сомнений. Крестная воспитывала нас в вере. В лагере она открывала свой сундучок, внутри которого, прямо на крышке, были закреплены настоящие иконки в золотых окладах, выдвигала кронштейн, подвешивала и зажигала лампадку, и мы вместе с ней молились перед импровизированным иконостасом.
Постепенно выучил довольно много молитв. А, кроме того, Крестная подолгу рассказывала многочисленные библейские истории, которые, разумеется, воспринимал как сказки. Хотя в ту пору и сказочные сюжеты не казались выдумкой. Я был уверен, что говорящие звери, птицы и рыбы существуют и в самом деле. Правда, мне они не попадались, потому что жили где-то далеко в лесу. Лишь однажды увидел говорящего попугая и очень обрадовался. Что же касается остальных сказочных персонажей, то они и вовсе не вызывали сомнений. Цари, короли, принцессы и даже великаны и гномы казались обитателями реального мира.
Когда мы переехали из лагеря, Крестная стала водить нас в церковь, которая располагалась совсем недалеко от нашего нового жилища. Но, именно в церкви зародились первые сомнения. Службу я не воспринимал — мне откровенно не нравилось заунывное песнопение и множество непонятных слов и действий священнослужителей. Зато внимание привлекли огромные картины, нарисованные на стенах и потолке. Я мог рассматривать их часами, пока бабушка усердно молилась.
Но, едва она переставала что-то шептать и креститься, засыпал ее вопросами. Меня интересовала каждая деталь священной символики — зачем она и почему. Так Рай и Ад предстали не в моем воображении, а нарисованными художниками. И я впервые испытал глубокое разочарование. Мои воображаемые атрибуты христианского мироощущения были куда более грандиозными.
Но, больше всего поразила картина, отображавшая устройство нашего мира, где «земная твердь», опиралась на трех черепах, плывущих в бескрайнем море. На плоской земной тверди были изображены леса, реки и несколько маленьких домиков с людьми и животными вокруг них. Черепахи, несущие Землю, были разительно похожи на маленьких черепашек, которых совсем недавно видел в зоопарке. Поверить в такое устройство мира в мои шесть лет уже было невозможно.
А дальше сработал принцип, который сформировался в моем пытливом сознании именно в то далекое время и остался неизменным навсегда — если не верны детали, не верно и целое. И пошло-поехало. Младенец Иисус с лицом взрослого человека. Райские кущи, напоминающие заурядный скверик возле нашего сельхозинститута. Стайка голых праведников с равнодушными лицами — а чему, собственно, радоваться.
Странным показался не только Рай, но и Ад. Два прямоходящих козла, двуручной пилой перепиливающие грешника. На лице грешника никаких эмоций. Он уже почти перепилен, а никаких следов крови. В первой прочитанной самостоятельно книжке «История средних веков» картинки пыток были куда страшнее.
Но, самыми неразрешимыми оказались вопросы, на которые мне так и не ответил никто: что же все-таки попадает в Рай или Ад — душа или тело? Ведь известно, что душа «отлетает», а тело остается в могиле. Есть даже картинка, где Дух Святой изображен в виде голубя, хотя и голубь, по-моему, имеет тело — я видел сбитого машиной мертвого голубя. Тогда, почему праведники и грешники изображены телесными? Можно ли души грешников пилить, поджаривать на сковородке или варить в кипящей смоле? Вопросы, вопросы, вопросы.
— Бога нет, сынок. Это все бабушкины сказки, — ответил партийный отец, разом отсекая все остальные вопросы.
— А кто же тогда все создал? — спросил, с трудом восприняв его шокирующий ответ.
— Природа, сынок, все создала, — внес он очередную путаницу в мою неокрепшую голову.
— Кто такая Природа? Где она находится? Как она все создала? — тут же засыпал отца вопросами.
— Природа это все, что нас окружает. Она везде. Мы тоже Природа.
— И я Природа?
— И ты.
— И я могу что-то создать?
— Можешь. Вот вырастишь и будешь строить дома, заводы.
— А человека, кто создал? Тоже Природа?
— Тоже.
— Значит, Природа — это Бог?
— Может быть, хотя это и не совсем так, — нетвердо ответил отец.
Что ж, его ответ на какое-то время вполне удовлетворил. Именно тогда я невольно отделил Бога от Церкви. Он получил у меня второе имя — Природа.

Вскоре после разговора с отцом, Крестной категорически запретили брать нас в церковь. Мне кажется, то было правильным решением отца.
Мы по-прежнему молились перед бабушкиным иконостасом, но я больше никому не задавал вопросов. Мне все было ясно.
Даже, когда Крестная рассказывала о чудесах Господних, уже ничто не удивляло. «Ходить по морю, аки посуху»? Какое это чудо? Отец рассказывал, что в их деревне живет старичок, который умеет летать в обыкновенном корыте. «Исцелять больных»? Врачи это делают ежедневно. Даже «воскресенье Лазаря из мертвых» не произвело никакого впечатления — я попросту не знал, что такое смерть.
Впервые увидел мертвого, когда мне было почти семь лет. Хоронили отца двух девочек, живших на первом этаже в квартире, расположенной прямо под нашей. Их мама как-то приходила жаловаться на нас — играя, мы с братом бегали вокруг стола и очень шумели. А у нее болел муж. И вот он неподвижно лежал в гробу в кузове автомашины. Стояли красивые венки из цветов. Вокруг машины стояли незнакомые люди. Что-то грустное играл оркестр.
— Что это такое? — удивленно спросил у Крестной, когда подошли посмотреть.
— Хоронят нашего соседа. Он на днях умер, — ответила она.
— Куда хоронят? — удивился я, зная в то время единственный смысл слова «хоронить» — прятать.
— Сейчас отвезут на кладбище и закопают в могилу.
— Как закопают? А дальше что?
— А дальше ничего. Так и будет лежать.
— Закопанным? А если откопать?
— Зачем? Он уже никогда не оживет. Он умер.
— Совсем никогда? — поразился я.
— Совсем, — ответила бабушка.
— А я умру? — спросил бабушку, мгновенно ощутив себя закопанным в землю.
— Все умрут. А ты еще маленький. Тебе жить и жить. Много лет.
— А сколько?
— Этого никто не знает. Всякое бывает. Вот сосед умер от болезни. А не заболел бы, мог еще пожить. Человек потому и называется человеком, что Богом ему отпущено прожить целый век, если ничего не случится.
— А сколько это — целый век?
— Целых сто лет. А тебе еще и семи нет. Так что не бойся пока, — успокоила Крестная.
Уже на следующий день я рассказал все, что узнал о смерти, своему приятелю Вовке Бегуну.
— Сто лет? — удивился он, — А это сколько? — в отличие от меня, Вовка не умел считать. Я показал ему десять пальцев и сказал, что сто — это если сосчитать все пальцы у десяти человек. А десять человек — это больше, чем ребят в нашем дворе. Не сосчитать.
— Много, — оценил он, и мы успокоились.
На следующий день он подошел и сказал, что его бабушке уже девяносто девять лет. Теперь его интересовало, сколько ей осталось жить?
— Один год, — быстро вычислил я.
— Так мало? — удивился Вовка.
С той поры мы оба очень жалели его бабушку, которой осталось жить всего лишь до той поры, когда мы с ним пойдем в первый класс.
— Бабушка, а ты боишься умереть? — как-то спросил он ее по моей просьбе.
— Нет, внучек, — улыбаясь, ответила бабушка, — Что это ты так рано о моей смерти заговорил? Я еще поживу, — обескуражила она нас, точно вычисливших ее срок.
Со временем мы об этом забыли, а бабушка прожила еще лет пятнадцать и умерла в возрасте чуть за восемьдесят. Похоже, тогда Вовка что-то здорово напутал с ее годами.

На родину отца, в деревню Новая Краснянка, я впервые попал после первого класса. Тогда меня удивило, что в переднем углу хаты открыто висели украшенные вышитыми рушниками иконы, и почти всегда горела лампадка. В первое же воскресенье бабушка с дедушкой взяли меня в церковь. Я был доволен, а брат капризничал, потому что его сочли маленьким и оставили дома.
Деревенская церковь удивила тем, что ничем не напоминала нашу городскую, в которую водила Крестная. Она представляла собой огромных размеров кирпичный сарай, тщательно оштукатуренный и окрашенный в белый цвет. О том, что это все-таки религиозное сооружение, свидетельствовал лишь небольшой железный крест на крыше. Позже узнал, что все это лишь остатки старой церкви дореволюционной постройки. Она сильно пострадала во времена атеистического угара, когда ее разобрали, а из добытого кирпича соорудили большой склад. И лишь после освобождения деревни нашими войсками власти разрешили восстановить в нем церковь.
Во времена моего детства каждое воскресенье люди, от мала до велика, стекались к церкви, как на праздник. На площадь подходили одна за другой нарядные семьи, приветствовали друг друга и присоединялись к группам, формируемым по родственным или иным предпочтениям. В положенное время из церкви выходил дьякон и, совсем как в лагере военнопленных, звонил в своеобразный колокол — бил молотком в кусок рельсы, подвешенной на проволоке к ветке дерева.
По этому сигналу толпа постепенно втягивалась в церковь, где начиналась служба. Но, в церковь входили не все. Ребята постарше, постояв с родителями, шли в сельский клуб, где уже с утра развлекалась молодежь комсомольского возраста, которая к церкви даже не приближалась. Но, все это узнал гораздо позже, а пока вместе с дедушкой и бабушкой впервые вошел в нашу деревенскую церковь.
Ее внутреннее убранство не поражало роскошью. Медь вместо золота. Несколько небольших библейских картин на ослепительно белых стенах. Скромный алтарь. Веселый батюшка в скромной одежде.
Началась служба, и я удивил бабушку тем, что умею вести себя в церкви и даже знаю молитвы. И вот улыбающийся батюшка подошел к нам. Он с любопытством взглянул на меня.
— Благослови, батюшка, — удивил его, в общем-то, традиционной просьбой, которую он, похоже, ну никак от меня не ожидал.
— Бог благословит, — ответил батюшка, взмахнув в мою сторону кадилом, — Хороший мальчик. Это ни Афанасия сынок? — спросил он дедушку.
— Его. Старшенький, — быстро ответила за дедушку бабушка.
— Похож. Как зовут? — наклонился он ко мне.
— Анатолий, — мгновенно назвался, как положено, полным именем.
— Будь здоров, раб божий Анатолий, — перекрестил он, снова взмахнул кадилом, дружески подмигнул и улыбнулся. Меня так удивило, что батюшка знал моего отца, что он запросто разговаривал с нами и что сразу узнал, кто я такой. И еще понравилась его светлая открытая улыбка.
Так я познакомился с нашим батюшкой, с которым через несколько лет очень сблизился, часами просиживая, как и он, с удочками у реки и испытывая его терпение жалкими попытками разоблачить религиозные заблуждения и обратить в атеиста.

Сам же в атеиста обращался очень трудно, потому что с некоторых пор не воспринимал на веру ни веру, ни атеизм. Мне нужны были доказательства. И я обратился к книгам. Но, что я мог прочесть в государственной библиотеке атеистического государства? Разумеется, лишь атеистическую литературу.
К удивлению библиотекарей, почти год ученик второго класса увлеченно штудировал гору литературы, к которой редко обращались даже старшеклассники, которым поручали подготовить доклад или еще что-либо подобное о вреде религиозного мировоззрения.
Увы. Как ни убедительно были написаны те книги, они не убеждали. Мысль, что я взялся ниоткуда и уйду в никуда, казалась кошмарной. Она лишала перспективы. Зачем жить, если потом не будет ничего? К чему стремиться, если абсолютно все не имеет никакого смысла? Рано или поздно оно станет ничем, пустотой.
А прочитанная где-то фраза «Жизнь это форма существования белковых тел» надолго повергла в глубокое уныние. Я живо представил себя белковым телом, то есть чем-то, состоящим из яичного белка, и мне стало тоскливо. К тому же оказалось, та фраза принадлежит нашему вождю Энгельсу, который в когорте Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин расположился на втором месте. С ним не поспоришь.
Религия давала надежду. В вере жизнь обретала смысл. Живи по совести — станешь праведником. И полная ясность, что впереди. А если согрешишь? Вроде бы тоже полная ясность, но такая же унылая, как у тех самых белковых тел.
Взрослые, к которым обращался, оказались неспособными к доказательному разъяснению. Верующие подтверждали свою веру, неверующие — свое неверие. Но, ни та, ни другая сторона не утруждали себя доказательствами. И еще я обнаружил верующих, которые скрывали свою религиозность, потому что это мешало их карьере в атеистическом обществе.
— Ленчик, а ты веришь в Бога? — спросил как-то у нашего авторитета, которому не нужно было жить общественной жизнью.
— Конечно, верю, — не задумываясь, ответил Ленчик, — Вору без веры нельзя. Это твой папашка в Ад попадет, потому что чертям служит, — огорошил он ворохом странных и абсолютно нелогичных представлений. К тому же я впервые отчетливо осознал, что реально ждет моего партийного отца после смерти. Мне стало страшно за них обоих, осознающих свою жуткую перспективу, но неотвратимо идущих по скользкому пути закоренелых грешников.
— Ленчик, ты же в Ад попадешь. Тебе не страшно? — спросил человека с конкретной судьбой, избранной им добровольно.
Его ответ поразил:
— Почему обязательно в Ад? Я, Толик, верующий. Да, грешен, ворую, но в своем грехе не виноват — жизнь меня заставила воровать. К тому же, как кошелек сниму, всегда каюсь и ставлю свечку Николаю Угоднику. Не-е-т. Батюшка сказал, кающийся грешник непременно попадет в Рай.
— Ленчик, значит, можно грешить, но обязательно надо каяться? — вспыхнула надежда на спасение отца от неминуемой участи.
— А как же! — уверенно заявил авторитет, — Толик, а что это тебя так заинтересовало? Ты же еще не вор. Да и папашка твой в подлости к нашему брату не замечен. Раскается, тоже в Рай попадет, хотя и с большим трудом, — рассмеялся он.
Что ж, Ленчик мне на многое раскрыл глаза, но на главный вопрос так и не ответил. Вечером, поговорив с Крестной, убедился, что о кающемся грешнике авторитет сказал правду. Возможность попасть в Ад перестала пугать. Главное, вовремя раскаяться.

Переломными в моих сомнениях и поисках истины стали лето-осень пятьдесят четвертого года. Уже весной нас начали активно готовить к вступлению в пионерскую организацию. Мы не успели побывать «октябрятами» — это движение возникло позже. А пока у нас только-только появились вожатые — пионеры и комсомольцы, и даже старшая пионервожатая — совсем взрослая тетя, которая почему-то, как школьница, носила пионерский галстук.
Сначала нам рассказывали о пионерах-героях, которые должны стать для нас примером самопожертвования во имя высоких целей — разоблачения врагов советской власти и борьбы с врагами этой власти, внутренними и внешними. Шла идеологическая обработка по всем направлениям. В наше сознание настойчиво внедряли образ идеального пионера — будущего комсомольца и коммуниста. Такой пионер честен во всем, предан коммунистической идее, бескомпромиссен с врагами этой идеи.
Подготовленные вожатыми, мы попадали в руки старшей вожатой, которая лично проверяла готовность каждого кандидата. Прежде всего, мы должны были честно рассказать о своих недостатках и вместе с ней наметить пути их преодоления. А исподволь нам внушали, что главным недостатком пионера является его неспособность ясно видеть чужие недостатки и принципиально бороться с ними. И пошло-поехало.
Для начала она предлагала рассказать о недостатках друга, такого же кандидата в пионеры, которому ты непременно должен помочь их устранить. Постепенно, сам того не замечая, кандидат увлеченно «закладывал» всех учеников класса. А дальше — больше. Вожатую интересовали семейные тайны, взгляды членов семьи кандидата, включая взрослых.
Даже в нашей шайке кандидатов в воры-карманники от нас ничего подобного не требовали. Зато учили конспирации. А потому у меня сразу же проявился тот самый главный недостаток пионера — я оказался, как определила вожатая, «ненаблюдательным эгоистом, который не хочет помочь друзьям и близким стать лучше». Мне тут же установили срок его устранения — в летние каникулы я должен внимательно наблюдать за всеми близкими, а осенью доложить старшей вожатой результаты наблюдений.
— А я на все лето уезжаю в деревню, — сообщил ей, предполагая, что вожатая отменит задание.
— Деревня тоже наша, советская. Разве ты не хочешь помочь своим родственникам и соседям строить новую жизнь? Ведь наверняка среди них много несознательных, которые не верят партии, плохо отзываются о вождях страны, рассказывают о них пошлые анекдоты, растаскивают колхозное имущество и даже ходят в церковь. Таких людей надо выявлять, докладывать о них взрослым, а мы знаем, как им помочь исправиться. Ты и сам можешь им помочь. А твоя бабушка ходит в церковь?
— Ходит.
— Вот видишь. Ты ей должен разъяснить, что никакого Бога нет.
— Как ей разъяснить? Что же тогда вместо Бога? — невольно выдал себя с головой. Реакция вожатой была мгновенной:
— Вот видишь. Похоже, бабушка и тебя водила в церковь и пыталась привить неправильные взгляды. Верно? — спросила она с ласковой улыбкой. Я кивнул, — Надеюсь, ты уже не веришь в религиозные заблуждения? — сверлила она меня своими глазками-буравчиками, словно пытаясь вскрыть мою голову и посмотреть, что там в самом деле. Я опустил глаза, не в силах выдержать ее испытующего взгляда.
— Вместо Бога все сделала Природа, — вспомнив слова отца, выдавил, наконец, подходящую фразу.
— Ну, вот, — обрадовано поддержала вожатая, — Природа и человек создали все. А бог — это выдумка отсталых людей, которые не могут или не хотят бороться с природой, — вдруг удивила она.
— А зачем бороться с Природой? — невольно спросил всезнающую вожатую, — Природа возьмет, да накажет человека, как Боженька.
— Ну, ты, оказывается, совсем ничего не понимаешь, а еще отличник, — пожурила вожатая, — Человек обязан покорить природу. Нам нельзя от нее ждать милости, как от бога, мы все должны у нее забрать силой, — неправильно процитировала она кого-то, чьи слова прочел в какой-то атеистической брошюрке и помнил дословно.
«У Бога забрать силой?» — невольно рассмеялся я.
— Что тебе показалось смешным? — вдруг рассердилась вожатая, — От бога действительно нельзя ждать ни милости, ни наказания. Он это сделать не может. Его просто нет! Можешь сам проверить. Иди, думай, пригласи следующего кандидата, — отпустила она.

Сама того не подозревая, вожатая натолкнула на продуктивную мысль. «Можешь сам проверить», — эти ее слова застряли где-то на уровне подсознания.
Решение пришло летом во время сильной грозы. С бабушкой и сестрой мы прятались в сарайчике, где не было видно вспышек молний. При каждом ударе грома все традиционно крестились: «Господи, сохрани, помилуй». И вот раздался удар страшной силы. Как выяснилось, молния поразила большое дерево у реки — метрах в ста пятидесяти от нашего сарайчика.
— Это Господь кого-то наказал за грехи. Послал Илью Пророка на железной колеснице, — пояснила нам до смерти перепуганная бабушка.
«Сам Илья здесь. Сейчас или никогда», — мгновенно решил я свою участь во имя установления истины.
— Бабушка, хочу на двор, — тут же придумал предлог, чтобы выйти из убежища.
— Терпи, там гроза.
— Не могу, — сказал ей и выскочил во двор, прямо в объятия разгулявшейся стихии. В разгар дня было темно, как после захода солнца. Я мгновенно промок до нитки. Вдруг все небо по диагонали прочертила молния и тут же дрогнула земля от громового раската, — Господи! Я не верю, что ты есть! Никто мне не доказал! Докажи! Накажи за неверие! Накажи! Иначе стану атеистом! — содрогаясь от страха, бросил я вызов самому Богу.
Очередная вспышка молнии ослепила, по ушам и по всему телу шарахнула ударная волна, а я вдруг вдохнул воздух с необычным запахом. Позже узнал, что так пахнет озон. Как оказалось, молния угодила в самодельный «громоотвод», недавно установленный дядей на высоком шесте.
Какое-то мгновение ничего не видел и не слышал. «Я, кажется, жив. Я не раб Божий, а белковое тело. Это доказано», — циркулировало в оглушенной ударом голове.
Выскочила бабушка и, схватив меня за руку, втащила в сарайчик.
— Жив. Слава Богу, — причитала она.
— Бога нет, — уверенно заявил ей.
— Не богохульствуй, внучек, а то Боженька накажет, — испуганно посмотрела на меня бабушка.
— Он это сделать не может. Его просто нет, — устало повторил ей слова вожатой. Мне было грустно. Так не хотелось становиться белковым телом.

Осознав себя в ином качестве, все же не смог смириться с ограниченным сроком существования моего белкового тела. Ведь когда исчезнет оно — исчезнет мое Я.
Навсегда.
А вот два вождя из когорты сохраняют свои тела в мавзолее «Ленин-Сталин». Кто знает, зачем. Пройдут столетия, размышлял я, и люди найдут способ их оживить. Я даже прочитал, что такое возможно. Пусть то была фантастика, но она подавалась как научная. А науке я верил, потому что она опиралась на доказательства.
Меня вдруг захватила идея-фикс — я понял, к чему стремиться. Я должен стать таким, как Ленин и Сталин, и тогда рано или поздно окажусь рядом с ними в мавзолее. И как знать, вдруг вместе с ними увижу будущее Человечества — Коммунизм.
Так в мою душу на место, освобожденное от Бога, ворвался Коммунизм.
Что ж, размышлял я, теперь придется выполнять поручение вожатой, иначе не стать пионером. А вот надо ли ей рассказывать о Ленчике и о том, что тот уже определил мне совсем иное будущее — профессию вора-карманника? Но, зачем она мне, если при Коммунизме щипачей совсем не будет — щипать нечего. Бери все без денег, сколько хочешь. Да и не моя это тайна, чтобы ее узнала вожатая.
А как бы поступил Ленин? «Конспирация», с трудом припомнил слово, которое вождь часто произносил, когда хотел что-то утаить от своих врагов. Но, тогда получается, что пионервожатая мой враг? А Ленчик? Как совместить несовместимое?

Все решило неожиданное знакомство с Федькой Полицаем — изменником Родины, отсидевшим свой срок. То, что он рассказал о сталинских лагерях, в которых томились миллионы невинных людей, среди которых даже были настоящие коммунисты, изменило мое отношение к власти. Власть, создавшая концлагеря, не может строить Коммунизм, осознал я летом пятьдесят четвертого года.
Вожатой доложил лишь, что так и не удалось переубедить бабушку, а потому мне рано вступать в пионеры. Как ни странно, вожатая похвалила, и из списка кандидатов не исключила. Но, мне уже не хотелось в пионеры.
«Вор всегда, как разведчик в тылу врага. Дуй в пионеры, разведчик», — этими словами Ленчик благословил мое вступление в пионерскую организацию.
Уже пионером познакомился со старым большевиком, который знал Ленина. Он подтвердил мнение Федьки Полицая о том, что страной управляет шайка псевдокоммунистов, отступивших от ленинских принципов и ведущих страну по ложному пути.
И тут я, ученик третьего класса, почувствовал себя новым Лениным и решил, что отыщу способ вернуть Человечество на правильный путь, а в благодарность оно сохранит мое бренное тело в мавзолее «Ленина-Сталина-Зарецкого»… Существование моего белкового тела обрело смысл.

«А вот где хоронить белковое тело отца?» — отвлекся я от воспоминаний. Вот уже два часа мы с братом ждали «задержавшееся» с обеда кладбищенское начальство. Наконец оно соизволило. За час нам почти удалось убедить весь персонал кладбища, что Крестная приходится матерью нашему отцу.
— А почему у них разные фамилии? Как вы докажете, что это его мать? — упорствовал бдительный начальник, — Несите метрику.
— Какая метрика? Все документы сгорели в войну. Деревни уже давно нет, архивы еще немцы уничтожили, — врал я напропалую, — А что фамилия? Бабушка не захотела ее менять. А сын носит фамилию отца. Что в этом удивительного?
— Ну, приведите хоть какого-нибудь свидетеля с документами, который подтвердит то, что вы излагаете, — сдался, наконец, начальник.
И тут меня осенило. Через час мы привезли тетю Клаву Зарецкую — «младшую сестру» отца, которая, разумеется, дала письменное согласие на захоронение «брата» рядом с могилой «их матери».
— Да-а-а, Афанасий, — всплакнула тетя Клава, — Теперь хоть покурите с Крестной как бывало. Любила она тебя. Сидели, кольца пускали. Какие кольца! У меня такие так и не вышли. И вот уже нет обоих, — загоревала она.

Уже вечером из Новой Краснянки приехала наша двоюродная сестра Алла с мужем. Мама опасалась напрасно — бабушка была нетранспортабельной.
Сестру я не видел, можно сказать, полжизни — с тех самых пор, как мы внезапно уехали из деревни после разрыва матери с бабушкой. А потому весь вечер прошел в воспоминаниях о времени, когда все были молодыми, а некоторые даже маленькими. Вспоминали родственников, соседей, просто тех, кого знала вся деревня.
— Как там наш батюшка?
— Служит. Постарел, а все такой же, неунывающий.
— А наша церковь? Переделали?
— Что ты! Кому она нужна? У старушек уже ноги не ходят, старичков давно нет, а бывшие комсомольцы и тогда не ходили. Даже ребятишек отвадили.
— А как Сашко поживает? — спросил о нашем деревенском сумасшедшем.
— Что ж ему сделается. Постарел, а все бегает с детишками, в войну играет, как когда-то с вами.
— А дед Анчутка все летает? — спросил о деревенском гипнотизере, удивлявшем всех своими чудесами, которые по невежеству приписывали исключительно его контактам с нечистой силой. Потому так и прозвали Анчуткой.
Как ни спрашивал бабушку, она и говорить о нем не хотела:
— Нечего тебе на него смотреть, внучек. Опасно с ним встречаться. Анчутка он и есть Анчутка.
— Бабушка, а он действительно летает в корыте?
— Сама не видела, а люди говорят, летал.
Большего добиться тогда так и не смог. Колдуна, похоже, боялись все в деревне, потому что даже ребята, как и бабушка, отказывались что-либо рассказывать о загадочном старикашке.
Увидеть деда Анчутку удалось лишь через несколько лет. Мне уже было около тринадцати. Я ждал наших ребят чуть в стороне от клуба.
— Ты не Афанасия сынок? — неожиданно спросил кто-то шепотом. Я вздрогнул, потому что стоял здесь уже несколько минут и не видел рядом с собой никого. Обернувшись, заметил сидящего метрах в десяти на скамеечке улыбающегося человека неопределенного возраста. Я твердо знал, что никогда его не встречал, но кивнул. Не знаю почему, но не мог оторвать взгляда от его лица, освещенного солнцем так, что казалось, его голова висела прямо в воздухе, а туловища не было вовсе. Приглядевшись, туловище все же увидел.
— Догадался, кто я? — все еще улыбаясь, спросил незнакомец. «Анчутка», — мелькнуло предположение. Снова кивнул, — Умный мальчик, — одобрительно отметил колдун, — Вот и познакомились. Знаю, ты давно хочешь посмотреть, как я летаю. Угадал?
— Да, — наконец произнес я первое слово за все время нашей «беседы».
— Тогда немедленно принеси корыто, — приказал колдун.
— А где я его возьму?
— Да хотя бы у председателя во дворе. Там его жена белье замочила. Белье выкинь, а корыто неси.
— Корыто председателя? А зачем белье выбрасывать? Так нельзя поступать, — твердо ответил ему.
— Белье тяжелое. С ним не взлечу. И чем корыто председателя отличается от любого другого? А белье все равно грязное. Его стирать будут, — успокоил он.
— А как я возьму без спроса? Это нехорошо.
— Тебя никто не увидит. Для всех ты будешь невидимкой. Слышал про такого? — я кивнул, — А корыто я сам потом верну.
Когда принес корыто, увидел, что возле колдуна уже стоят ребята, которых я ждал, и с интересом смотрят на старушек, высыпавших из церкви, где только что окончилась вечерняя служба.
— Что там интересного? — спросил у кого-то из ребят.
— Смотри, видишь ручей поперек дороги?
Я не ответил, потому что так и не увидел никакого ручья, как ни вглядывался. Меж тем часть старушек вела себя так, словно они подошли к какому-то препятствию. Некоторые вдруг приподняли юбки и бодро перешагнули через что-то невидимое. То же по их примеру стали делать и другие старушки. Ребята смеялись, наблюдая необычное зрелище. Мне же было не смешно.
Вдруг почувствовал, что кто-то крепко обхватил меня сзади с намерением приподнять над землей. Резко крутнулся и не увидел никого. Не было рядом со мной и председательского корыта. Не увидел и колдуна, сидевшего до того в окружении ребят. «Только что был здесь. Куда он делся? Посмеялся надо мной и сбежал», — подумал я.
— Никуда я не делся. Смотри. Сейчас полечу, — прошептал старческий голос. Я осмотрелся, но так никого и не увидел.
— Летит! Летит! — вдруг восторженно закричали ребята, дружно глядя в пространство, по которому якобы что-то перемещалось. Они отслеживали воображаемую траекторию полета невидимого мне объекта. Мне стало страшно, потому что ничего не видел, кроме всеобщего помешательства — в небо уже смотрели все старушки, перешагнувшие перед тем несуществующий ручей.
С невероятным трудом оторвал взгляд от неба и оглянулся. То, что увидел, заставило вскрикнуть — в председательском корыте сидел колдун, а все ребята смотрели вовсе не в небо, а на него. «Никуда он не улетел. Он обманщик», — чуть не выкрикнул я.
— Стой молча. Ты все понял. А для них я летаю, — прошептал колдун и приложил палец к губам. Я смотрел на него, а он, улыбаясь, на меня, — Все. Прилетел, — сказал он, вылез из корыта, взял его и мгновенно скрылся в кустах.
— Ну, видел? — радостно бросился ко мне Колька Сухина — сын председателя колхоза, в чьем корыте только что, якобы, летал дед Анчутка.
— Что видел? — устало спросил его, чувствуя какую-то опустошенность, словно из меня вдруг выкачали всю энергию, — Ничего не видел. Только подошел. А ты что-то видел?
— Да ты что! Такое пропустил! Дед Анчутка только что летал в корыте вокруг церкви. Потом поднялся над ней и спикировал вниз. Пролетел вдоль ручья и сел. Здорово! Мне бы так научиться, — с восторгом рассказал Колька.
Рядом стояли такие же возбужденные невиданным зрелищем ребята. Я взглянул на площадь возле церкви, чтобы посмотреть на реакцию старушек.
Площадь была пуста! Двери церкви закрыты на замок!
Больше так ни разу и не встретил деда Анчутку за все годы моего пребывания в деревне. Он словно исчез для меня. А жаль.

Я никому не рассказал о том, что видел. Пусть ребята думают, что колдун действительно умеет летать. Ведь они видели это своими глазами. Только своими ли? Как это дед Анчутка так колдует, что все видят то, чего нет на самом деле, долго размышлял после того памятного события.
И вдруг осенило — а ведь подобный обман практикуется повсюду! Ведь и в церкви люди поклоняются тому, чего нет на самом деле. Почему? Кто так усердно колдует, чтобы в сознание верующих вселились призраки, далекие от реальной жизни? Ведь кто из живущих видел Рай, Ад, или на худой конец Ангелов? Только сумасшедшие, или те, кто, как и мои ребята, способны увидеть мнимый полет деда Анчутки.
А Коммунизм? Не такой ли это призрак, который внедряют в сознание людей, создавая меж тем концлагеря для тех, кто видит истину и не поддается колдовской идее мнимого полета в светлое будущее?
А есть ли оно — это светлое будущее — у человека, в душе которого нет Бога, размышлял я в свои тринадцать лет. Будущее такого человека лишь одно — мрак, пустота, могила. И как тогда жить, реально представляя себе только такое будущее?

И вот предстояло подготовить могилу отцу — человеку, подарившему мне жизнь. Я еще не знал, что задумал брат мой Сашка — тот самый «урод», без которого «в семье не без», а потому на всякий случай решил проконтролировать процесс лично. Брат долго отговаривал меня ехать с ним на кладбище, но, одно это уже настораживало.
Вместо кладбища мы почему-то приехали на старую квартиру. Удивило, что дверь была не заперта. Оказалось, там нас давно дожидались три парня, судя по их виду, большие любители спиртного. Настораживало, что в квартире они, похоже, были завсегдатаями.
— Толик, я уже с ними договорился. Выроют в три раза дешевле, — засуетился брат. «Вот оно что», — сообразил я, — «Деньги-то ты, брат, взял у матери в полном объеме. Ну и ну».
— А они справятся? — спросил, сразу же усомнившись в надежности подобной публики.
— Да они этим подрабатывают, — соврал, как выяснилось позже, брат.
И вот за час работы трое внешне крепких молодых парней едва «скололи» сантиметров пятнадцать грунта.
— Что ты хочешь, Толик, грунт за зиму промерз, — подозрительно суетился брат, — Ты иди по своим делам, а мы тут все сделаем как надо.
Поняв, что никуда не уйду, брат, наконец, «раскололся»:
— Толик, ребята просят опохмелиться, иначе работа не пойдет. Они все сделают, но не за деньги, а за выпивку.
Мое бурное возмущение было воспринято как досадная помеха в достижении их, казалось, совсем близкой цели, а потому сражение с командой алкоголиков я безнадежно проиграл, со счетом 1:4. Теперь мне ничего не оставалось, как довести дело до конца с этой ненадежной бригадой самодеятельных «землекопов».
Опохмелившись, бригада действительно повеселела, и вскоре работа пошла «ударными темпами» — за час углубились на полметра. Сделав замеры, работники вдруг заговорили об обеде.
— Обед будет только после работы, — решительно заявил Сашке, — После обеда они все бросят, и копать придется нам с тобой.
— Нам с тобой не положено. Мы родственники, — быстро сообразил брат, которого такая перспектива явно не устраивала. Он тут же исчез и через полчаса появился с очередной порцией выпивки и закуски.
Подкрепившись, бригада заскучала. Следующие полметра грунта прошли за два часа. Снова пошли разговоры об обеде, и брат потихоньку от меня сбегал в магазин. Вернулся он, мало отличаясь от наших работников, которых уже заметно пошатывало.
— Сашка, ты совесть имеешь? — возмутился я, — Мало того, работу провалил, да еще сам где-то набрался.
— Все будет нормально, Толик. Это я немного, чтоб не замерзнуть. Ты тоже глотни, а то уже посинел весь.
Предложением брата воспользовался лишь для того, чтобы изъять у него спиртное.
— Все, орлы, — решительно заявил землекопам, — Мое терпение кончилось. Будете работать за рюмку и закусон. Прокопал на штык, выбросил землю — получи и отдыхай, жди своей очереди. Быстрее сделаешь, быстрее получишь свою порцию.
Как ни странно, работа закипела, да и самый трудный участок, похоже, уже прошли. Но, часа через два, когда углубились в человеческий рост, команда взбунтовалась. Они вдруг сочли работу выполненной. Мы бурно дискутировали, когда подошел настоящий кладбищенский землекоп с лопатой. Заглянув в яму, искренне рассмеялся:
— О чем спорите? Халтура, — оценил он работу бригады. Оглядев всех, обратился ко мне, — Ты хозяин? — я кивнул, — Дашь трояк, за пятнадцать минут сделаю, как положено.
Это была действительно красивая работа. Все, включая горе-землекопов, смотрели, как завороженные, на искусство профессионала. Через пятнадцать минут яма стала могилой.
— Да у него вон какая лопата, — обиженно высказался один из халтурщиков.
— Пить надо меньше, — похлопал его по плечу поднятый на поверхность настоящий землекоп, который, казалось, даже не сбил дыхания, выбросив наверх столько земли, что вся бригада осилила бы такое не меньше, чем часа за два.

Едва вернулись на квартиру и накрыли стол, к нам без стука вошли двое. Бригада, как по команде, подхватив верхнюю одежду, мгновенно испарилась.
— Ты не Толик, случайно? — спросил один из них, протягивая руку.
— Толик, но не случайно, — ответил, пожав руку незнакомца.
— Я тебя сразу узнал, а вот ты меня, похоже, нет, — рассмеялся он, — По какому случаю сабантуй? — спросил он Сашку.
— Да вот, отцу могилу вырыли, хотел ребят угостить, — ответил брат.
— Да ты что? Дядя Афоня умер? — искренне удивился молодой человек, — Соболезную, — снова пожал он руку мне, а потом Сашке, — Что же ты ко мне не обратился? Я бы тебе орлов дал, а не этих алкашей.
— Не подумал, — ответил брат, который, едва появился незнакомец, мгновенно протрезвел.
— Толик, а ты надолго? — обратился ко мне гость, — Как там в Москве?
— Только на похороны. А в Москве, как в Москве.
— Слушай, похоже, ты меня все-таки не узнал. Вот чувствую.
— Что верно, то верно, — ответил ему, поскольку действительно терялся в догадках.
— Я Вовчик, Ленчика племянник, — представился он. Рассмеявшись, мы обнялись.

Помню, как его принесли из роддома, и мы все подходили смотреть на новорожденного. Помню, как он часами играл один у своего подъезда. Мы почти не общались, потому что он всегда держался особняком от наших ребят, да и по возрасту мы сильно разнились. Последний раз видел его угловатым юношей, а теперь предо мной был властный молодой человек крепкого телосложения.
— Вовчик теперь в авторитете, — незаметно проинформировал Сашка.
Мы втроем помянули отца, поскольку спутник новоявленного авторитета вежливо отказался от угощения. Ему, как я понял, было не по чину пить в компании столь высокой персоны. Вспомнили Ленчика. Помянули и его.
А когда рассказал о моей с ним последней встрече, за неделю до его смерти, и как почувствовал его состояние, словно свое, Вовчик был потрясен. Похоже, он любил дядю и во всем стремился ему подражать, унаследовав не только его профессию вора, но и высокое положение в блатном мире.
— Ты настолько знал Ленчика? — удивленно спросил он меня, — Вот бы никогда не подумал. То, что ты рассказал о нем, Толик, меняет дело. Я это тебе никогда не забуду. Вот удивил. Ты всегда был таким правильным.
— Не всегда. Ленчик в мои десять лет из меня щипача сделал. А потом отпустил.
— Ленчик отпустил? Что-то на него непохоже, — удивился Вовчик.
— Это из-за Людочки Кучеренко, — пояснил Сашка, — Они с Толиком любили друг друга.
— В десять лет? — недоверчиво усмехнулся Вовчик.
— Всю жизнь, до самой ее смерти, — хмуро продолжил брат.
Меня же вдруг охватила такая тоска от нахлынувших воспоминаний, что я молча налил полный стакан водки и выпил его залпом, не закусывая, чтобы хоть так снять напряжение последних дней. «За тебя, любовь моя», — мысленно произнес тост, который так никогда и не удалось произнести при жизни моей любимой Людочки.
— Верю, — глянув на меня, сказал Вовчик. Некоторое время мы сидели молча, думая каждый о своем, — Толик, можешь ходить по городу, не опасаясь. Если что, обзовись моей кликухой, — совсем как когда-то Ленчик взял меня под свое покровительство новоявленный авторитет.
— У меня своя есть. Ленчик обозвал как-то профессором, а сокращенно Проф, — назвал ему свою липовую кличку.
— Надо же. Знаю. У меня даже спрашивают иногда, кто такой. Сгинул, отвечаю. А это оказывается ты. Ну, удивил ты меня сегодня, Толик.
— Да и ты меня, Вовчик, — ответил ему.

Прежде чем отправиться домой, нам с братом предстояло еще выполнить поручение матери — заказать заочное отпевание отца.
— Я пьяным в церковь не пойду, — решительно заявил Сашка, — Иди один. Я тебя здесь подожду, — и он сел на скамеечку рядом с церковью. Если бы тогда понял, что он просто экономил деньги, полученные от матери.
И вот я вошел в храм, в который нас водила Крестная, и в котором уже не был четверть века. Робко огляделся. Здесь ничего не изменилось с тех самых пор, когда был здесь шестилетним ребенком. Вот они те самые картины Рая и Ада, а вот и милые черепашки, несущие плоскую Землю в безбрежном море-океане.
— Вы что-то ищете, молодой человек? — обратилась ко мне одна из бдительных служек в характерной темной одежде.
— Бога, — не раздумывая, рефлекторно ответил ей, внезапно ужаснувшись своему ответу настолько, что мгновенно протрезвел.
— Это вам к батюшке надо обратиться. Подождите, пока служба кончится, — вежливо ответила служка, и осталась стоять рядом со мной. Так, на всякий случай.
Чинно шла служба. Ангельскими голосами пел хор, изредка перекрываемый мощным густым басом. Разглядывая знакомые до мельчайших деталей картины, вдруг ощутил себя шестилетним мальчиком, открывающим еще непознанный мир во всех его проявлениях и «тайнах за семью печатями».
Неожиданно рядом с собой почти физически почувствовал отца, который, разумеется, никогда здесь не был, даже случайно. Отец стоял в темно-синих брюках навыпуск и в светло-зеленом кителе с яркими золотисто-желтыми лейтенантскими погонами и золотыми пуговицами, надраенными до зеркального блеска. Я прекрасно помню ту форму. Именно в ней отец изображен на маленькой черно-белой фотографии, где я, шестилетний мальчик, действительно сфотографирован рядом с ним.
Вдруг с удивлением понял, что не могу припомнить лицо молодого отца. Да, я представлял его молодым по многим фотографиям, а часто ли видел его самого в то время? Увы. Не только тогда, но и все годы службы отец возвращался домой поздним вечером, а уходил, когда мы еще спали. Он часто дежурил в выходные дни, а праздники и вовсе перестали существовать для нашей семьи — все праздничные дни и ночи отец проводил на бесконечных дежурствах.
Устраивать праздники без отца мать не хотела.
А служба все шла, и хор все пел. Неожиданно осознал, что повторяю за батюшкой знакомые слова молитвы и вместе с верующими «осеняю себя крестным знамением». Похоже, это заметила и служка, молившаяся рядом.
Перед глазами снова возник отец, каким видел его в последний раз — сидящим за кухонным столом, горестно обхватив голову руками. Почему тогда не попрощался с ним? Скорее всего, потому, что ничто не предвещало нашего расставания НАВСЕГДА.
И с Людочкой мы расстались так, словно впереди у нас была долгая жизнь, и точно также ничто не предвещало, что расстаюсь с любимой НАВСЕГДА.
Я вдруг увидел глаза моей любимой Людочки. Она смотрела на меня грустным взглядом. Так она смотрела на меня всего лишь однажды в свои последние дни.
Слезы ручьями хлынули из глаз, заслонив милые образы дорогих людей. А служба все шла, и хор все пел раздирающими душу ангельскими голосами.
— У вас горе? — участливо спросила служка, незаметно наблюдавшая за мной.
Я вытер слезы и сказал ей, зачем на самом деле пришел в церковь. Я не стал говорить, что лишь здесь впервые за много лет безверия ощутил облегчение моим душевным мукам, которые годами сводили с ума. Похоже, она увидела это по моему просветленному взгляду. Она тут же отвела меня в нужный церковный придел, и минут через пять я вышел из церкви, выполнив поручение матери.

Мы не ждали, что на похороны отца придет столько людей, но траурная процессия растянулась на полквартала. От организации, где он проработал много лет, вплоть до выхода на пенсию и которая его обидела из-за этой несчастной квартиры, тем не менее, прислала два автобуса с бывшими сослуживцами и оркестром. Проводить отца в последний путь вышли и жители нашего дома, заселенного в основном людьми, с которыми он так или иначе был связан по работе.
Сослуживцев отца, которые подходили с соболезнованиями, я не знал, хотя в школьные годы часто бывал у него на работе и помнил многих, кто с ним работал. Впрочем, ничего удивительного — работники МВД, как военнослужащие, выходят на пенсию в возрасте, когда у штатских трудовая деятельность в самом разгаре. А потом, как и в армии — стоит расслабиться, и нет человека. В последние годы службы отец нередко стал появляться с работы выпившим. Мать терпеть не могла пьяных, но четко знала, что выяснять отношения трезвому человеку с пьяным бессмысленно.
— Пил? — грозно встречала она его с порога.
— А я и не отрицаю, — виновато отвечал отец, — Выпил немного. Была причина.
— Свинья грязи найдет, — без всякого повода оскорбляла отца мать, — Завтра поговорим. Иди, отсыпайся.
— Почему завтра? Я и сейчас все могу объяснить, — спокойно отвечал отец, привычно не реагируя на оскорбление жены.
— Проспись, потом будем говорить, — продолжала настаивать мать.
— Да не хочу я спать, — взрывался отец, — Товарищ по службе умер. Сегодня хоронили, — объяснял он причину того, что выпил.
— Ну и что? У тебя таких товарищей пол вашей организации. И что надо пить?
— Много ты понимаешь, — начинал выходить из себя отец, — Я с ним столько лет проработал бок о бок. И не помянуть?
— Иди, всех поминай, пьяница! Через день пьяный приходишь. Товарищей он хоронит, — начинала скандалить мать, не дождавшись завтрашнего дня.
— Да! Товарищей хороню! Человек только вышел на пенсию, и нет его! А ты пьяницей называешь. Не стыдно?
— Мне стыдно?! Посмотри на себя! На ногах не стоишь!
Такого оскорбления отец уже не выдерживал:
— На ногах не стою?! Смотри! — кричал он и тут же, не раздеваясь, хватал веник и начинал тщательно мести пол во всей квартире.
Эта работа его всегда успокаивала. Успокаивалась и мать, поворчав для порядка. Убрав всю квартиру, отец примирительно спрашивал:
— Ужинать будем?
— Ты уже поужинал на поминках, — сердито отвечала она.
— Ну и ладно, — раздраженно бросал отец, шел на кухню, где начинал громыхать посудой, и вскоре с кухни уже пахло чем-нибудь вкусненьким, — Идите есть, — наконец, приглашал он семью. Все шли, кроме матери. Весь вечер после ужина она ни с кем не разговаривала, а с утра отца ждал новый скандал, уже на его трезвую голову.
Выяснив, кто все-таки умер, мать смягчалась и прощала отцу вчерашнее. А я, услышав новость, удивлялся, потому что помнил этого человека молодым, крепким и веселым.

Так что старые товарищи по работе ушли в мир иной гораздо раньше отца. А приехавшие на похороны люди в военной форме, выражая соболезнования, называли себя его коллегами и учениками. Наши друзья лагерной поры были представлены лишь двумя женщинами — тетей Ниной Неженец и тетей Дусей Деяновой. Увы, их мужья, дядя Володя Макаров и дядя Павлик, тяжело болели и тот год, как и отец, так и не пережили.
А утро началось с подъема нашего цыганского табора. Все спали в ту ночь, как придется — спальных мест на всех не хватило. Поднявшись, все мрачно слонялись по квартире, не зная, чем себя занять. Мы с братом мучились после вчерашнего.
— Ну, ребята, сегодня предстоит самое страшное, — сказала мать после завтрака. Она выглядела собранной и готовой пережить это тяжкое испытание.
— Самое страшное уже случилось, мама. А похороны лишь заключительная фаза, — попробовал чуть сгладить напряженное ожидание.
Вскоре выяснилось, в морг за отцом придется ехать мне и младшему брату.
— Я не поеду, — наотрез отказался Сашка, — Я покойников боюсь.
— Это не покойник. Это наш отец, — ответил ему, махнув с досадой рукой.
Когда вернулись, у дома, встретила большая толпа народа. Заиграл оркестр. Военные сняли гроб и внесли в квартиру.
Все дальнейшие события прошли как в тумане. Кто-то что-то говорил, а я не слышал ничего, кроме вчерашнего ангельского пения, перекрываемого густым басом. Я долго неотрывно смотрел на родное лицо отца и вскоре потерял ощущение времени. Мне казалось, что все происходящее нереально и меня никак не касается. То же самое случалось со мной всякий раз на похоронах дорогих мне людей. Срабатывала какая-то защитная реакция. Жизнь на время покидала, превращая в безмозглого биоробота. Я все видел, все слышал, механически исполнял команды, куда-то шел, куда-то ехал, отмечал какие-то детали, иногда сосредотачивался на них настолько, что уже не видел ничего остального. И все это без эмоций, без души.
А душа пережила самое страшное — потерю отца — еще накануне, в церкви, где, мне показалось, витала и его душа. Все остальное воспринималось лишь спектаклем для живых, чтобы помнили о смерти.
И вот этот спектакль позади. Мы возвратились с кладбища, и теперь предстояло пережить последнее испытание — поминки. Они прошли в два захода — людей оказалось вдвое больше, чем могло поместиться в нашей квартире. Было сказано много теплых слов об отце всеми, кто хотел почтить его память. Наконец, все разошлись, и мы остались со своим горем один на один.

Вечером выяснилось, что Сашка исчез. Вроде бы поехал провожать Аллу с Ваней, но кто-то видел, что они уехали одни, без него.
— Мама, он тебе деньги отдал? — спросил на всякий случай мать, хотя мне уже стало ясно, что брат давно решил продолжить поминки, но в другой компании.
— Нет, — ответила она, — Вот паразит! Ну, теперь пока ни пропьет, не появится, — тут же успокоилась, решив, что сын уехал к себе домой, а не попал в беду.
— А куда Тамара смотрит, почему разрешает пить? — удивился я, — Кстати, где она? У них дома никого не было, кроме тех трех алкоголиков. Да и сегодня ее не видел.
— Тамара куда смотрит, — проворчала мать, — Толик, ты вспомни, когда он начал пить? Он же до армии ни капли в рот не брал. И у Зарецких не пил. А женился, быстро научили. У них же вся семья пьющая. И тесть, и теща, и все дети, кроме Тамары. Вот и не возражала, когда ему там подносили, чуть не насильно. Что ты, говорят, за мужик, если не пьешь. Научили.
— Это я заметил. Заезжал как-то в Кораблино и прямо со станции зашел сначала к ним. Так напоили, что до Зарецких уже не дошел. Так у них и заночевал. Дядя Ваня тогда даже обиделся, — подтвердил я.
— Вот-вот. И теперь с работы сорвала, — продолжила мама, — Не нравится ей, видите ли, сидеть на одном месте. Тогда умчались в Чарджоу. Не жилось им в Кораблино. А теперь вообще стали, как кочевники. Бросят нам Сережку, а сами на эту фотоволыну. И всякий раз через Кораблино. А там пир на весь мир. Они же на обратном пути всегда с деньгами приезжали. Что у них там произошло, не знаю, но теперь он ее не устраивает. Вот и уехала с Сережей в Кораблино. А он тут развернулся. Натащил каких-то алкоголиков и пьет с ними. Несколько раз разгоняла. Что с ним делать, не знаю, — рассказала она историю брата.
Что с ним делать, я тоже не знал, причем с самого раннего детства. Мы с братом близки по возрасту, но слишком разные во всем остальном. А потому он всегда воспринимал меня как равного, иногда даже как конкурента, но никогда, как пример для подражания.
Мой авторитет старшего брата рухнул еще в те времена, когда я вышел из шайки Ленчика. Именно тогда у брата появились свои тайны, которыми он уже не мог делиться со мной. Его уже не вдохновляли положительные примеры. Он устремился в чуждый мне блатной мир, а я в его глазах так и остался фраером из другого, неинтересного ему мира. Наши пути разошлись.
На следующий день после похорон, как положено, съездили на кладбище навестить могилы отца и Крестной. Прямо с кладбища зашли на старую квартиру. Там, конечно же, никого не было. От соседей узнали, что Сашка ушел совсем недавно с какими-то алкоголиками, которые у него ночевали. Вся команда имела непрезентабельный вид. Была слабая надежда, что брат заедет попрощаться со мной. Вечером я уехал в Москву. Сашка так и не появился.