Шалкушка

                «Шалкушка»

Я был молод. Зима катила последние месяцы 1961, Гагаринского года. Газеты пестрели упоением подвигов трудовых и космических. Колхоз имени Шевченко, в котором я работал после окончания семилетки, находился тогда на излете славы, принесенной ему странным для нас, деревенских, председателем Виктором Михайловичем и, богатым на хлеб и ордена, 1956 годом. Старый колхозный клуб разваливался, не вынося уже ежевечерних киносеансов и самодеятельных постановок гоголевских пьес. Правление колхоза приняло решение, что после вспашки зяби надо отправить в бор за строевым лесом для нового клуба мужиков и решить, таким образом, культурную проблему сельской жизни.
В первые дни декабря, десяток гусеничных тракторов с санями длинной вереницей потянулся за околицу, по чуть заметной, переметенной кое - где колее, к едва видному на горизонте леску. Лесок этот звался  «Хмелевым», то ли из - за  гирлянд дикого хмеля в изобилии росшего в нем, то ли из-за того, что в нем каждое лето праздновали «отсевную», и жестоко напивались все окрестные жители.  За Хмелевым была соседняя деревня с магазином.  Это была настоящая приманка для вырвавшихся из дома мужиков, забывших о вкусе водки за долгую уборочную под зорким оком неумолимого и короткого на расправу председателя колхоза. Трактора ходко бежали к лесу и дым сгоревшего топлива в безветренном морозном воздухе сплетался в один пышный пароходный шлейф. В те дивные, давние времена моей молодости, печек в тракторах не было и прицепщику, которым тогда пришлось мне быть, согреться можно было одним лишь нехитрым способом – бежать. Бежать за трактором, перед ним или сбоку. Это я и делал время от времени, забавляя, как мне тогда казалось, старых сорокалетних трактористов.
 Магазин в соседней деревне разочаровал. Там, по злому ли сговору их председателя с нашим, то ли из-за ротозейства продавщицы, водки было всего 10 бутылок на 20 человек. Чистое издевательство – они  были взяты и выпиты мгновенно, еще более ожесточив и осуровив мужиков. Надежда оставалась только на далекую Налобиху, где магазинов было несколько, и не было контроля председателя колхоза.
Бесконечное стокилометровое пространство изматывающее ползло за сдвинутой водительской дверкой, в щель которой тракторист высовывал голову. Снаружи казалось, что на тракторе едет Буратино, вымазавший назло папе Карло мазутом нос.  Все окна тракторной кабины были насмерть заморожены и обещали оттаять только к Пасхе. Разговаривать в дороге было невозможно. Самолетно  рявкал мотор,  грохот прицепной и лязганье гусениц, кажется, замещало все мысли. Моим водителем был Степан по прозвищу Карпач. Бывший танкист, никогда не носивший своих многочисленных орденов. О его боевой судьбе односельчане случайно узнавали лишь от его однополчан, да из районной «Хлопуши», как все называли местную газету - «Новости Целины». Войну он прошел механиком водителем Т-34, начав ее под Сталинградом семнадцатилетним пацаном и закончив в Праге, забытым ныне броском танковой армии, уже после взятия Берлина. Лишь однажды сильно «нагрузившись» водкой он рассказал, что до сих пор каждую ночь видит  во сне Прохоровское поле, вновь горит в танке, снова, с затаенным ужасом, подкрадывается на прямой выстрел к могучему «тигру», чтобы только вбок, между катками гусениц, зажечь его резким ударом подкалиберного снаряда...

…..
Заготовить бревна на клуб мы должны были недалеко от деревни с красивым названием - Озеро Петровское.
В те времена существовало ныне забытое понятие – "останавливаться на квартирах". Это значило, что несколько раз в год, месяц, неделю, а то и через день, в доме местных - «боровых» жителей, по разнарядке председателя останавливались пришлые – трактористы, прицепщики, вальщики леса из далеких степных деревень, шумной, пьяной неуправляемой толпой. И все это за весьма символическую плату, а то  и вовсе без нее. Представьте себе - у вас семья, а тут в тесной и без того избе десяток, а то и полтора посторонних людей, которых надо накормить и спать уложить. В одном из таких домов и остановилась наша шумная многолюдная компания.
После долгой, тяжелой и опасной дороги по морозным бескрайним просторам все тело противно тряслось, глаза слипались, и хотелось присесть и заснуть там, где остановился. Набухшие и замерзшие валенки стучали по полу и чугуном висели на ногах, Фуфайка стояла колом, промокшая от пота насквозь, и замерзшая после, как панцирь. Душное и теплое нутро избы – самое желанное место, после бесконечно - длинного  дня на морозе. Пласты синего махорочного дыма, гомон подвыпивших уже мужиков, звон стаканов - все сливается в одно коричневатое пятно света, крутится все быстрее, и уносится в сладкую, теплую даль сна.  Очнулся я на лавке за столом от толчка в бок, передо мной стояла огромная чашка с крупными кусками дымящегося вареного мяса и кубиками картошки.
- Хорош дрыхнуть, Витьша – сказал мне Карпач, - надо и подкрепиться после дальней дороги.
Мужики отвлеклись от обсуждения дневных приключений, выпили «по всёй» и ожесточенно принялись за нехитрую еду, сноровисто цепляя ложками  варево. Тут я заметил хозяйского мальчишку, лет семи – восьми. В неверном свете керосиновой лампы  он неестественно выделялся белизной лица. Наверное, все дети хороши - и свои, и чужие и сопливые, и орущие. Но в этом пацаненке было что-то особенное. С гаденькой улыбочкой, он беззастенчиво и непрестанно лазил у ужинающих мужиков по коленям, хватал их за уши, усы, лез в глаза, выбивал ложки из рук, кидал в тарелки шариками хлебного мякиша и обглоданными уже костями. Квартиранты нервно и заискивающе хихикали, поглядывали на хозяйку, невозмутимо гремящую чугунами у печки. Атмосфера медленно и неуклонно накалялась. Мальчишка надоел всем, но понимая свою безнаказанность, старался вовсю. Приближался он и ко мне. Я с ужасом представлял, что делать, как дать  отпор этому  маленькому негодяю? Или так же боязливо хихикать, делая вид, что ничего не случилось? И вот, встретившись со мной взглядом и поднимая со стола дочиста обглоданную увесистую «бабку», примеряя ее в руке для броска в меня или  мою тарелку, он зацепил рукавом уже налитую до краев водкой стопку Карпача. Стопка повалилась, и все ее драгоценное содержимое бесцветной лужицей разлилось по ухабистому, изрезанному ножами столу и закапало сквозь широкие щели на пол. Стук ложек моментально прекратился, как мне показалось, наступила зловещая тишина, оттеняемая гадким хихиканьем, еще нечего не понявшего мальца. Резко хлопнула дверь, хозяйка вынесла ведро с пойлом теленку. Не долго думая, Карпач решительным движением посадил докучливого хозяйчика себе на колени и сказал:
- Ну, сынок давай, научу тебя в шалкушки играть.
- А как это, дядя?
- Сначала ты мне десять раз по лбу шалкнешь, а потом я тебе один раз.
- Согласен, только я вперед.
Мужики, отложив ложки, с нетерпением ждали чем «сердце успокоится». Мальчишка слез с коленок, наклонил Карпачову голову пониже и с чувством превосходства и силы старательно щелкал старого дядьку. Отец мальчика, верно, услышал необычную тишину, выглянул из горницы и, увидев такую картину, усмехнулся привычно и исчез, прикрыв за собой дверь. Карпач деланно охал и хватался за голову, прося сильно не бить его. Мальчишка торжествовал и садистски улыбаясь, старался побольнее достать через жесткие, как проволока волосы, макушку Карпача.
- Ой, сынок, ну и силен ты, - совершенно серьезно охая, потирая темя и морщась, как от зубной боли, прохрипел Карпач: «Ну, давай, теперь я разок шалкну».
Мальчишка недоверчиво подставил лоб, ожидая продолжения интересной ему игры и жажды дальнейшего глумления над этими большими, сильными людьми. Желание  безнаказанно их унизить и подчинить себе, светилось в его взгляде, жестах, фигурке. Слегка прижав его коленями, Карпач словно бы впервые осмотрел свой длинный толстый мозолистый указательный палец, поросший редкими рыжими волосками, с грязным изломанным ногтем. Это был палец той самой руки, руки заскорузлой от непосильной солдатской работы, руки, уцелевшей в яростном огне танковых атак, руки, пожатой самим Чуйковым, вручившим ему третий Орден Славы у Бранденбургских ворот.  И вот этот палец занесен над головой мальчишки. Резкий сухой стук, мгновенно округлившиеся глаза, готовые хлынуть фонтаном слез. Крик боли и ужаса застрял где то совсем рядом, но не вырвался, а расплылся внутри маленького тела. Мужики замерли. Тоскливое предчувствие холодной ночевки на улице, отчетливо прописалось на каждом лице. Кто - то закашлялся, засморкался, кто то торопливо стал доедать остывающую похлебку, наливались стопки и выплескивали в рот огненную воду. Малец стоял молча, обеими руками крепко держась за голову, будто опасаясь, что она треснет и развалится на мелкие части. Из носа медленно и длинно свисала удлиняясь, ярко - зеленая сопля, достигая уже подбородка, но никак не могла оторваться, а пульсировала  и утолщалась на конце, будто никчемные мозги  совсем покидали это тщедушное тело. Словно угадывая мои мысли, сидящий рядом со мной Гриша Акулов едва выдохнул, поперхнувшись: «Кажись, мозги потекли». Карпач же нисколько не смутившись, погладил огромной ручищей, своего соперника по спине и сказал спокойно:
- Иди, спать пора.
Из горницы выглянул отец.
- Что случилось сынок?
- Папа, я хочу спать…

И давний тот случай вспомнился мне спустя почти пятьдесят лет. Я стоял на дороге, ожидая попутного автобуса в деревню к сестре. Возле меня остановилась роскошная, неведомая мне иномарка с нездешними номерами. Дверь открылась, и непривычно приветливо, сидящий на пассажирском сидении мужчина спросил, не подвезти ли меня. Отказываться я не стал. Дорога была долгой. Крепкий, лет шестидесяти хозяин машины. Оказалось, что почти земляк. В детстве он жил на Озере Петровском. В том самом, куда мы ездили за бревнами для клуба в далекое уже предзимье 61 года. Разговорились. Рассказал, что живет он в Подмосковье. Работает конструктором в известном КБ. За разговором он вспомнил, как один маленький случай направил его жизнь по совсем другому руслу, отличному от того, которое было уготовано ему по рождению – семилетка, трактор, армия, леспромхоз и ранняя смерть от пьянки на работе или под забором. Так закончили жизнь большинство его односельчан. Вспомнил он компанию трактористов и ту  «шалкушку» от большого, старого дяденьки.
- Вся моя жизнь изменилась с этого щелчка. В голове как будто что-то переключилось, и ясно высветилось на всю жизнь слышанное где-то краем уха, что такое хорошо и что такое плохо. Щелчок этот был, как говорят, краеугольным. Думаю, это из-за него и жизнь сложилась. Легко далась школа, армия, потом институт, удачная интересная работа, диссертация. Удалась семья, дети уже выросли и разъехались. Все как надо, как должно быть.
 Давно уже нет Гагарина, исчезла почти память о колхозе имени Шевченко. Клуб разобрали, бестолково извели на дрова. Нет давно уже и Карпача. А «шалкушка» его повернула никчемную, пустую еще в зародыше жизнь в толковое и счастливое русло. И как знать, может,  это и  было таким же важным движением Карпачовой жизни, его предназначением, как мучительный, кровавый путь по полям войны и роспись на стене поверженного Рейхстага.

               
                с. Логовое  2010г.