Вывеска

                Отцу моему посвящаю.               
               

Нет лучше   путешествия на машине. Где хочешь - остановись,  что хочешь - рассматривай внимательно, мимо чего поезд весело прогрохочет без остановок,  а самолёт лишь мелькнет по земле  и облакам  быстрокрылой тенью.
Это случилась  в ушедшем, 2009 году. А было  так…

  …За Курганом горизонт исчез в непрерывном моросящем дожде, переходящем порой в белесый, почти непроницаемый для фар ливень. Дворники лихорадочно метались по стеклу, сбрасывая по сторонам бегущие вверх  потоки воды.
  Жена терпеливо сидела рядом на пассажирском сидении и, пытаясь приобщить меня к красотам Русской Литературы - вслух, с выражением читала мне рассказы Паустовского. Об этом писателе я слышал еще в школе, но в памяти остался лишь штриховой портрет старого человека в очках на обложках школьных тоненьких  тетрадей. На этом мои литературные познания оканчивались.
Наше путешествие должно было быть комбинированным: жену интересовали дорогие её сердцу места литературные – Есенинское Константиново, Тургеневское Спасское, Пушкинское Михайловское, Лермонтовские Тарханы, Солоухинское  Алепино и Мещерская сторона- край - любовно описанный Паустовским, о котором с восхищением и преклонением она говорила.  Меня же интересовала архитектура старых русских городов: Владимира, Суздаля, Юрьева – Польского. Но главным образом, я хотел посмотреть на  музей узкоколейных паровозов, который был где-то недалеко от Плещеева озера и остатки действующей узкоколейки  в районе Рославля. Так что маршрут наш, в общем, и в целом - совпадал.
Незаметно, за дождевой кисеей, дорога тянулась вверх, выдавая затяжные уральские тягуны натужным воем мотора, да ощутимо ползущей  стрелкой альтиметра. Иногда мы обгоняли еле плетущиеся, задыхающиеся на подъеме, в черном соляровом дыму, грузовики. Временами, машины бесшумно летели вниз, навстречу, во внезапно нарастающем мутно - лунном свете фар. Обочины узких дорог пестрели яркими и частыми базарчиками, богатыми на дешевые китайские безделушки, с нарочито скучающими продавщицами. Мелькали придорожные харчевни, в которых мы предпочитали не останавливаться, начитавшись о беляшах с мертвечиной и  заплесневелой колбасе, оживленной жестокой зажаркой. Запас сухих каш и отличной тушенки помогал легко и быстро решить проблему питания в пути.
За туманами незаметно промелькнул стороной Челябинск, помаячив розовыми крышами воровских «крутоградов». И только к вечеру, под Уфой, из - под низких косматых туч  выглянуло красное,  неяркое солнце, моментально озарив до самого горизонта низкую кромку облаков нежно-розовым, каким-то  домашним светом. В один момент унылый пейзаж превратился в веселую картинку с блестящими светлыми кубиками домов на горизонте, частоколом труб в стороне.  Слева, на бугре засияли величественные, едва движущиеся по огромному кругу лопасти ветряков. Эти лопасти,  и холмы, заросшие густой и ровной издали травой, и игрушечный город на краю земли – все в этом неярком свете   летнего вечера, приняло незнакомые ранее сказочные очертания.   
Петляя, дорога ныряла в глубокие туманные  распадки, стремительной лентой взлетала на высокие холмы, пропадающие в густом вечернем сумраке, вспыхивала редкими встречными фарами, набегающими  стоп-сигналами или огоньками редких  деревень.
Ощущение Волги пришло с обочин, по которым на длинных гибких удилищах раскачивались раки, размахивая клешнями и сыпя брызгами внезапного дождя на лобовое стекло.  За табличкой «Тольятти» - крутой поворот в город и едва коснувшись его, мы влетели на плотину Волжской ГЭС, с густой полоской синевы между перилами и небом, исчерканным белыми лоскутками чаек. Земля, набухнув на миг невысокими горами, будто становилась Уже, вытягивая рядом с лентой автострады колеи железной дороги  с грохотом частых электричек. И вот -  Переволоки – непрерывный базар, убогие домишки у дороги, густой запах рыбы и близость большой реки…
    
       Рязанская земля встретила безглавым храмом и колченогой, рассыпающейся в прах древней ветряной мельницей, взметнувшей напоследок в небо черную изломанную временем лопасть. Мелькнул  кирпичными домиками Шацк, и пошли, поехали мимо музыкальные, былинные названия: Старая Рязань, Разбердеево, Засечье, Мурмино…

Солнце, словно стилетом, через узкую щель между  заокскими лугами и темными косматыми тучами, ударило по высокому Константиновскому берегу, по куполам церкви и колокольни, выбивая из них яркие, словно сварочные искры, осветило далекий, разом вспыхнувший  желтизной сосновых стволов лес за излучиной Оки - где-то у далёкого  Заборья. В этом режущем свете, по крутой ухабистой дороге мы спустились к переправе – древнему катеру с паромом, составленному из пары ржавых армейский понтонов, кое - как скрученных вместе рыжим от старости и воды толстым  ершистым тросом.  Вместе с нами переправы на луга ждала подвода и старая - престарая полуторка, рябая  облезшей зеленой краской кабины и дощатым вихлястым кузовом. На одном крыле косо держалась  подслеповатая фара. Другое было вовсе без неё.  Из низа радиатора торчала заводная рукоятка.  На кузове был нарисован странный номер «Г-0-48-64».
           Возчик с шофером неторопливо и молча курили самокрутки. Пласты синего, махорочного дыма  едва двигались в неподвижном  воздухе. Я вылез из машины, хлопнул дверкой. Шофер в замасленной фуфайке мельком обернулся на звук, но задержал взгляд, удивленно уставившись на машину.
      - Это что же за конструкция тОкая - зОгрОничная? - удивленно окая, спросил он, толкая в бок возчика и показывая цигаркой на мою видавшую виды «десятку». Возчик сплюнул. Невнятно матюгнулся и, бросив окурок в реку, стал поправлять хомут уныло стоящей каурой лошаденки. Поддерживая игру, с такой же интонацией,  я с напускной важностью ответил:
     -Наша марка, новая модель!
     -Что-то я тОких не видал, - добавил водитель.
Я оглянулся, покрутил головой и в тон ему добавил:
     -Точно, таких - не видать. А у вас то аппарат хоть куда! Я такой - только в кино,  да  в музее  встречал. Сколько же ей лет? - спросил я, махнув рукой на машину, и только тут заметил сидящих в кузове двух женщин. Они дремали сидя на полу у кабины, уронив головы   друг  на  друга. Шофер хохотнул.
- А тебе чего, вОрить их что-ли? Бери любую - обе хоть куда. НезОмужние, да рОботящие.
Я смутился:
     -Спасибо, у меня своя есть, и кивнул на машину, где сидела уставшая от дороги и впечатлений жена.
Прервав наш разговор, коротко взвыла сирена, призывая на погрузку. Пожилой молчаливый паромщик, закрутив усы и лихо, набекрень надев старую морскую фуражку с «капустой» и якорем над здоровенным, прямым козырьком, махнул возчику, полуторке, потом мне. Погрузились. Катер глухо застучал мотором, забурлил и, выбрасывая из трубы круглые дымные кольца, дернул скрипучее плавсредство прочь от берега - к заливным  лугам туда, где дороги на карте обозначены  тоненькими пунктирными линиями.
           В умирающем вечернем свете берег тихонько удалялся от парома, становясь ниже и темнее, лишь на куполах далекой уже и будто игрушечной церквушки блестели еще искры заката.
       Катер взревел мотором и плавно, без толчка, паром приткнулся к темному берегу. Возчик засуетился, боком запрыгнул на телегу и,  зло дернув вожжами, шумно скатился со сходен. Шофер, усмехнувшись, покачал головой и поплевав на руки крутнул рукоятку полуторки. Мотор ровно зашелестел. Я восхищенно вздохнул:
       -Вот это техника!
       -ДОвай мОхнемся - весело ответил мне шофер, заскакивая в кабину.
Я спросил:
       -До Заборья  здесь проеду?
Шофер глянул на затянутое сплошными тучами небо, посмотрел на меня и сказал:
       - Если прОскочишь, твОя удача. ДОрога там - никуда. Дождь брызнет, Останешься навсегда. Тебе, милок,  лучше бы через Рязань. И кивнув  на прощанье, заскрежетав коробкой, рванул с парома так, что тот отошел от причала, а бабы в кузове, звеня ведрами, вскинулись и засмеялись от испуга.
Дорога и впрямь была тяжела. Грязь от прошлого дождя едва просохла.  Бездонные, едва видные в  густеющей темноте колеи,  были сплошь истоптаны коровами.  Глубокие  и частые рытвины, торчащие поперек дороги толстые корни деревьев  похожие на змей, были нескончаемы. Было ощущение, будто ехал я по мангровым зарослям, перепрыгивая через стволы и корни приморского леса, где-нибудь в дебрях Новой Гвинеи. Эта  тряска исступляла, выводила из равновесия скрипом, звоном всего, что могло только звучать, стучать и летать по салону.
 Вскоре закрапал дождик и  редкие крупные капли на лобовом стекле и в мечущемся свете фар не сулили нам ничего хорошего. Ослепительно сверкнула молния, осветив все вокруг. В  режущем свете, я увидел замершую в замахе крыльев неведомую мне птичку - остановившиеся на миг остекленелые глаза, отчетливо видимые перышки на неестественно задранных назад крыльях. Поджатые к брюшку серые лапки выражали, казалось, немыслимый вселенский ужас.
 Ливень  упал стеной.  Гром, пушечно терзая уши, разрывал где-то  рядом исполинские куски материи, чередуя треск с чудовищными взрывами и ударами. Надсадно воя мотором, машина в фонтанах брызг дождя и грязи бешено скакала по наполненным водой ямам и корням этой пунктирной дороги.  Ветвистые молнии полыхали непрестанно. Они, словно гигантскими бичами  хлестали в дорогу впереди,  разгоняя по сторонам чуть заметные голубые волны электричества.  Вспышки выхватывали куски неподвижной, едва меняющейся картинки – висящие неподвижно струи дождя, поникшие травы, огромные,  высящиеся то тут, то там ветлы, избитую ударами капель, будто кратерами поверхность проток.
Проворно крутя рулем, лавируя между лужами, я едва не сорвался с узенького, неприметного в водной пелене мостика. Машина, соскользнув с него задним колесом, чудом  выскочила на дорогу   и медленно, уже задыхаясь и буксуя из последних сил, выползла на пригорок в проулок, сереющий от дождя и времени бесконечными деревянными заборами. Боясь остановиться, и еще не веря  счастью, что нам удалось проскочить пойму, я поехал по заросшему густой муравой проулку дальше, в тоннеле перечеркнутого редеющим дождем света, мимо брошенной телеги с кривой расщепленной оглоблей, мимо церквушки возникшей на миг из темноты, с покосившейся луковкой. 
Внезапно сверкнуло так, что потемнело в глазах. Несравнимый ни с чем столб небесного огня ударил в коренастое дерево метрах в десяти от машины. Одновременно гром, пушечно хрястнул, казалось, по каждой клетке тела. Мотор заглох. С расколотого могучим ударом ствола слетела вся кора.  Оголенный светлый скелет разом вспыхнул ярким белым огнем. Оторванные молнией и теперь падающие куски коры замолотили по кабине.  Очнувшись от заворожившей меня картины такой близкой и моментальной смерти, запустив мотор, я погнал машину дальше, по бесконечной улице, пока не свернул вправо и  мимо светлой монастырской стены медленно выехал на широкую, залитую водой улицу.
Дождь перестал.  На этот день впечатлений было достаточно. Мы решили остановиться, тем более где-то здесь, недалеко - в Солотче, должен быть дом - музей гравёра Пожалостина, в котором когда-то жил Паустовский. Через раскисшую от бурного дождя дорогу, буксуя и переваливаясь через невидимые под свежими лужами кочки, подъехали к высокому глухому забору. По  своей привычке я убрал машину с дороги и укрылся в густой тени дуба, с листвы которого все еще срывались капли затихшего дождя, звонко и редко ударяя о крышу машины. Я выключил мотор.  Густая, звенящая тишина обрушилась на нас. Жена облегченно вздохнула и, щелкнув дверью, вышла из машины. Посветив налобным фонариком,  взглянул на карту. По ней выходило, что мы попали как раз в Заборье, а может и в Солотчу. Часы показывали девять часов. От Константинова мы ехали почти три часа.
Потягиваясь и зевая вышел из машины.  Темно и тихо. Ни огонька. Ни души.  Где-то за домами, вдалеке, дважды пискляво, будто отбивая склянки, ударил колокол,    сонно залаяла собака. Решили наскоро перекусить и лечь спать, чтобы утром, осмотревшись, сходить в музей и через Пилёво и  Спасс-Клепики продолжить путь на Владимир.
 Тускло звякнул металлический термос с кипятком для чая. Зинькнула молния походного рюкзака с провиантом. Пока жена наливала кипяток в кружки и готовила немудреную снедь, я вынул складные стульчики, прицепил на откинутую вверх заднюю дверцу фонарь.
 За забором послышались голоса, смех. Поплыл по мерцающей листве неяркий пляшущий свет.  Скрипнула незаметная калитка. Из нее вынырнул тусклый огонь керосиновой лампы,  поднимаясь над головой высоченного дядьки, который оглядев нас, улыбнулся и весело крикнул, обернувшись во двор:
- Похоже, у нас гости!- и обращаясь к нам также весело продолжил :
 -Ну, здравствуйте. Как же вы в такую погоду добрались? Как там Москва?
- Здравствуйте, - чуть ли не хором ответили мы. Только мы не из Москвы.
Я добавил:
- Мы  тут немного заблудились, да чуток побуксовали в пойме. Если вы не возражаете, мы здесь переночуем - в машине. А  утром уедем. Нам надо отыскать в Солотче дом Пожалостина. Если мешаем – уедем подальше, или, если надо - заплатим на стоянку.  Что-то у вас, во всей деревне нет ни огонька.  Впотьмах трудно разобраться.
Человек повыше поднял лампу, с веселым удивлением глянул на нашу заляпанную грязью до неузнаваемости машину. А особенно на прикрепленный к задней дверце фонарик. Что-то неуловимо знакомое было в его облике. Как будто где-то я его уже видел. Высокого роста. Короткие светлые волосы. Круглое, насмешливое лицо, старомодный френч…
- А что его искать, вот он, дом гравера Пожалостина. А вы его родственники?
- Нет, что вы!  Ответил я. - Моя жена  утверждает, что в этом самом доме жил великий, по её словам,  писатель Паустовский, написавший много интересных книжек. Человек рассмеялся, и, переложив лампу в левую руку, протянул мне правую:
-Давайте знакомиться - Аркадий. Я тоже, как и ваша жена, большой поклонник творчества этого писателя. Вы приехали как раз по адресу.
Я назвался. Представил жену. Крепко встряхнув мне руку, он слегка поклонился и осторожно пожал её пальчики.
-Приглашаю вас  повечерять. У нас самовар поспел и уха.
Отнекиваться мы не стали.
-Ну, раз так, то идем.
  Через узкую калитку, прорезанную в воротах, прошли во двор, в глубине которого просвечивала в перекрестьях теней  деревьев беседка. Рядом с ней, на чурке стоял самовар. Над ним, раздувая его сапогом, склонился человек.  Яркие искры сыпались из поддувала. Увидев нас, он неторопливо снял с зашумевшего самовара сапог, вынул из кармана платок, тщательно вытерев им руки, шагнул нам навстречу.
           - Здравствуйте, вот и наш инвалид  почти готов, кивнул он на словно поднявший одну ножку самовар.
           - Костя, – представился он, стеснительно гася едва раскуренную папироску. И продолжил: - Давайте к нам, за стол и, рассказывайте: откуда вы  едете и куда? Какие новости в белом свете?
         Не обладая скромностью моей жены, я внимательно рассмотрел его. Низенький, почти в половину роста Аркадия, худощавый, с большими залысинами, орлиным носом и глубокими внимательными глазами. Потертый пиджачок нескладно сидел на нем. Я пустился рассказывать, откуда и зачем мы едем. Костя внимательно слушал, одновременно приглашая жестом в беседку. Внутри висела старинная керосиновая лампа с абажуром, бросая яркий свет на   небольшой стол,  стояла пара скамеек, на которые мы и уселись. Аркадий, тем временем, посмеиваясь, нарезал  хлеб, расставлял на столе миски, и шутливо, громким шепотом ругался с огромным серым и наглым котом, который, встав на задние лапы, шарил передней по столу, норовя стянуть что-нибудь съедобное.
Костя слушал очень внимательно, не перебивая. Слегка улыбнулся, когда я дошел до места, где жил «Великий писатель Паустовский», спросил нас, больше обращаясь к жене:
         -А что вам понравилось из написанного им?
Она, строго взглянув на меня, словно стыдясь моей разговорчивости, ответила, кивнув на меня:
         - Нам обоим очень понравился «Австралиец со станции «Пилёво». Это ведь здесь, где-то в этих местах. А мужу ужасно хочется посмотреть на знаменитого «мерина». Очень мне нравится «Кара-бугаз», прекрасная вещь «Далёкие годы». Ну, и « Мещёрская сторона».  Мне показалось, в глазах Кости мелькнуло удивление.
      - Простите, - выслушав её сбивчивый ответ, вставил Костя.- Здешние говорят - «ПИлево», А вот вы, упомянули «Далёкие годы». Это - что?
      - Это,  первая  часть «Повести о жизни». Написана очень хорошо, лучше, на мой взгляд, чем «Парус» Катаева. Вот, - она обернулась к Аркадию, - он большой поклонник Паустовского - он наверняка знает. Сейчас мало кто вообще читает. Это не то, что раньше. Большей частью, и учителя всё позабывали. Мало кого интересуют тени прошлого. К сожалению, так называемый «золотой телец» заморочил головы почти всем.
Она замолчала, слегка покраснев от застенчивости и, тронув меня за руку, шепнула смутившись:
      - Ну, ты рассказывай дальше. 
Тем временем Аркадий принес с тлеющего под таганком костерка парящий котелок и коротким, грубым алюминиевым черпаком стал наливать в чашки остро и вкусно пахнущую  уху.
Я метнулся в машину, захватив из  наших запасов  дежурную бутылку водки, банку тушенки, пачку печенья и чай в пакетиках.  Аркадий, увидев меня с полными руками, моментально расстелил на краю стола газету и принял из рук прямоугольную виктановскую бутылку, нетерпеливо рассматривая этикетку.
      - Наша доля. Водка - не «палёная». В рюкзаке за дорогу пообтерлась, - пояснил я.  В медицинских целях - приходилось принимать. 
Жена увлеченно разговаривала с Костей. До меня долетали какие-то фамилии: Каверин, Бабель, Фадеев, Ильф, Фраерман, Есенин. Как знаток литературы она нашла хорошего собеседника. Я же обратил внимание на газету, которую расстелил на столе Аркадий. Это была обычная газета «Правда» с привычным крупным шрифтом названия и ниже - дата: 5 марта 1938г. В глаза бросились жирные заголовки передовицы: «Презренные торговцы родиной»,  « Гнусных  предателей – расстрелять!»
    - На раритетах рыбу чистите? - спросил я.- У нас давно таких не найдешь.
    - У нас этого добра довольно,  сказал  Аркадий. - Приносят целую пачку раз в неделю, только вот новости неважные. Не будем о грустном.    
     -Давайте ужинать, уха простынет, - заметил Костя, и мы уселись по местам, распробовать уху из огромных  окуней. Ушица была превосходна, и моя ложка скоро встретилась с дном миски.
Аркадий легко махнул стаканчик водки  и спросил:
     - А зачем Вам в Переславль ехать? Неужели ближе нет паровозов?
     - Так  больше нигде нет. У нас, в Барнауле их  нет уже лет 50. Да и этого  никто  не помнит. А  в Переславле говорят, есть и на ходу. Если повезёт – увидим.
Аркадий, хватив второй стаканчик, вынул из кармана большие часы луковицей, откинул крышку и вскочил:
      -Через 15 минут пройдет рабочий на Пилево – можем успеть - идемте.
Я заскучал. Мой добрый друг Вовка был в Рязани в командировке по своим банковским делам еще в 2001 г. И по моей просьбе узнал, что дорогу  на Туму  уже 2 года, как разобрали. А паровозов нет  лет так 30.
     -Мы сегодня, перед дождём вернулись с рыбалки – с Сегдема принесли этих самых окуней. Дорога была еще. Да и как без неё. Не должны разобрать за день. Это не столица. Автобусов нет.
    -Аркадий, успокойся. Дай людям с дороги отдохнуть. Утром покажешь, сводишь на станцию - выручил меня Костя.
Приятные люди - подумал я. Еще приятнее, если не жулики и не сумасшедшие. Скорее всего, какие – нибудь  московские дачники. Хотя нет, москвичи в основном, высокомерные проходимцы. А эти – не похожи. Может – питерские?  Набравшись наглости, я решил спросить:
    - Простите, меня интересует вопрос: вы, Костя, и вы, Аркадий, явно не местные – не местный у вас говор. На москвичей  не похожи – нет в Вас  заносчивости и наглости, непривычно  радушно вы нас приняли.  Может - питерские?
Костя улыбнулся одними глазами:
   - Аркадий - арзамасский, а я – киевлянин, но родился – в Москве.
 Из-за садов, со стороны леса послышалось нарастающее пыхтенье, тонкий перестук колёс и неожиданно звонко, как-то озорно, свистнул далёкий еще локомотив  и, услышав его, бешено зазвонил станционный колокол.
  Аркадий, хлопнул меня по плечу, воскликнул:
  - Ну, вот он,  рабочий подходит, 5 минут стоит всего.  Можем еще успеть.
  -Тут ведь недалеко, если рысью - успеем?  Жена ободряюще кивнула, зная мою неугасимую страсть к этим старым железякам. Мы, переглянулись с Аркадием и  рванули  наперегонки по скользкой тропинке  в сторону станции. Аркадий был явно меня моложе и, зная дорогу, вырвался  вперед. Он бежал по саду, задевая  и отводя от себя намокшие ветки. Я поотстал и едва уварачивался от ошметков грязи из - под его огромных  ладных   сапогов. Брызги,  дождем летели с вислых яблонь, больно колотили по чём попало незрелые еще и твердые,  как приличные  булыжники, крупные плоды. Через узкую калитку сада мы выскочили в темную улицу и, уже не боясь намокнуть, по сплошной и довольно глубокой  ляге,  помчались в тусклый просвет между заборами. Под ногами застучали доски перрона, рядом сверкнули накатанные, будто игрушечные в своей непривычной узости  колеи.  И вот, медленно выплывая из тьмы просеки, отдуваясь и пыхтя, появился точно живой, настоящий паровозик, тускло высветляя желтыми фарами  полоску пути перед собой.
    Останавливаясь, погромыхивая на стыках, паровозик потянулся мимо. Аркадий на ходу протянул торчащему из будки машинисту руку, весело поздоровался:
   -Здорово, Кузьма Петрович! Когда на рыбалку пойдем?
   -Доброго здоровья и тебе, Аркаша! Опять приехал? Всё пишешь?  Мы вот завтра собираемся с Ванькой - помощником моим сходить на  Боровые. Он как обженился на Зинке, так еще и не были на озерах - с того году.
Зашипев, паровозик скрипнул тормозами. Составчик из маленьких разнокалиберных вагонов, платформ и совсем уже, будто ювелирной цистерны, с огромной надписью «МАЗУТ», дрогнул и встал. Из вагончиков посыпался народ, радостно галдя и облегченно ругаясь. От удивления, я онемел и стоял столбом, не в силах вымолвить и слова, глядя на это живое, туго вздыхающее, в тусклой смазке чудо. Хлопая крышками букс, пробежал смазчик с изящной носатой маслёнкой. Прошел серьезный помощник с молоточком на длинной ручке, постукивая по колёсам и шатунам паровоза. 
Вскоре, рядом с темным пакгаузом, сразу за перроном, поднялась  рука семафора, меняя в своём основании цвет дрожащего язычка керосиновой лампы с красного на зеленый. Звонко ударил колокол дежурного. Тугой струёй пара вырвался гудок. Машинист, махнул нам на прощанье засаленной фуражкой с молоточками и, уже глядя вперёд, плавно тронул состав. Брякнули сцепки. Покатил мимо тендер, платформы с лесом. Вызванивая рамой, прошелестела цистерна. Поплыли  вагончики с приседающим  пламенем свечек в убогих древних фонарях. Покачиваясь, незаметно уменьшалась тормозная площадка последнего вагона, едва  мерцая  горящим  угольком  габаритного огонька.
    Аркадий увесисто хлопнул меня по плечу:
    -Ну вот, успели. А Коста  не верил. Пойдем, уха совсем пропадёт.
    -Почему Коста? Он же сказал, что его зовут Костя? - спросил я, – он же не грузин.
    - Когда-то он долго жил на юге, в Грузии,  Аджарии. С тех пор мы и зовем его так.
Я поднял глаза. Над входом  в убогий вакзальчик, висела большая вывеска:
                « Станция «СОЛОДЧА» Горьк.ж. д.». 
 Ничего не понимая, на ватных ногах,  тем же путем, через лужи, в кромешной темноте,  я  шел рядом с Аркадием.
   - А что, во всей деревне нет света? Часто здесь такое бывает?  Спросил я своего спутника.
   - Да каждую ночь, если луны нет. Весело ответил он, - а у вас что – везде светло?
   - Да, где как. Новые районы - как везде, а на нахаловке - «хуч глаз коли»…
В темноте он привычно нащупал калитку, открыл её, пропуская меня. Беседка светилась новогодней ёлкой.  Костя что-то рассказывал, жена заворожено слушала, застыв с дымящейся кружкой в руке.
  -Ну, вот и мы!  Что у нас с чаем?- выгоняя  кота со своего места, спросил Аркадий.
  - Порядок. Инвалид наш клокочет! А мы ждем вас.  Тут такие новости из Сибири интересные. Тебе  Аркадий, было бы полезно послушать.   Вот  вы, что скажете о жизни в Барнауле? Как там люди живут? О чем думают? - обращаясь ко мне,  спросил Костя.
  - Так, о чем и все. Всяк, согласно своему сословию.  Начальство – чтобы украсть побольше,  залезть повыше, да выглядеть почестнее. Милиция – тут уже они сами откровенно говорят , что пошли служить, чтобы  грабить «пехоту» т. е. нас с вами - безнаказанно. А если расследуют воровство  какое, то так и говорят: « Если украли,  то  как найдешь!»  Пенсии своей полужирной ждут с первого дня службы.
     Врачи – и насморка вылечить не могут. Везде надобно ручку золотить. Чтобы ходить в больницу – надо быть очень здоровым человеком.  И так во всём и везде.
      Краем глаза я заметил, как Аркадий, нервно  защелкал пальцами, и ловко опрокинул в себя еще один доверху налитый граненый стаканчик. Не обратив особого внимания на это, я продолжил: 
     - Цены на жильё – неподъемны, проценты по кредитам – кабальны, работы – нет, а если есть,  то на ней заработаешь только грыжу. Опять же, как везде, только вид делают, что платят. А то и не платят вовсе.   Ибо бывшие мелкие жулики выросли в крупных, разворовали и растащили прежние заводы и фабрики, станки сдали в металлолом, превратили цеха в лучшем случае в магазины, а в худшем – в развалины.  У кого денег больше – тот и прав!
      Костя внимательно слушал меня, не перебивая и ничего не уточняя. Аркадий, шумно двинул под столом ногами и  слегка огрел свернутой газетой кота, вовсю рыбачившего на столе. Чувствуя заинтересованность Кости и найдя в нем внимательного слушателя, я высказывал всё, что накипело на душе:
     -Дороги, и без того худые превратились в направления, на которых кормится ненасытная стая алчных людишек в милицейской форме.  Всё что-то проверяют, ищут, штрафуют!  А смысл в этом только один – обобрать.   
    Детей рожать почти перестали -  жить негде. Детские тряпки - крайне дороги. Если решились родить – детский сад недоступен.   Превращается жизнь в гонку – выжить, прокормиться, заплатить, вырастить. Налоги выше,  зарплата – меньше. И сил с годами больше не становиться. Рабочих не остается - дорабатывают только старики до своей жалкой пенсии, а часто и не доживают до неё.  Вновь рабочий человек стал  оскорблен и унижен.
    Страну  жулье  - презирает, рассматривает только как место безмерного обогащения, «кормления», желая присосаться покрепче, нахлебаться  вдоволь, да умчаться в счастливое «забугорье».
Отдельного внимания заслуживает армия, которой почти не осталось. Всё лучшее, что было - продали. Что еще производится – идет на экспорт – противникам потенциальным. А себе, - да и так сойдет! В случае чего, опять загонят  «серую скотинку» в окопы - на убой – защищать  воров под видом Родины.    Просто позор.
    Внезапно, Аркадий вскочил и навалив меня на стол, резким движением  пребольно  завернув мою руку мне за спину. От чего я с размаху ткнулся в пустую уже чашку из- под  ухи.
     -Попался, гад! - закричал он, наваливаясь на меня. -  Коста, да это шпион! Ты слышишь, что он говорит! И харчи у них не наши! Давай верёвку, вяжем его. А утром сдадим  уполномоченному!
Резкая   боль   в    плече   и   жесткая   хватка  ослабла вместе с глухим ударом и звонким стуком  осколков стакана, хлестнувших по самовару.  Краем глаза я увидел, как Аркадий свалился   рядом со мной, бессмысленно загребая воздух. Высвободив руку, я поднялся  и увидел  побелевшего Костю,  Аркадия со страшными, закатившимися глазами и закушенной до кровавой пены губой.
    - Прошу вас, простите моего друга, – извинился Костя, -  Он как выпьет, - кивнул он на рухнувшего на стол Аркадия, - то иногда дурным становится. Приступ. Сейчас отлежится. Это у него после давней, фронтовой контузии. Его  из армии списали за это.  А тут вы такое рассказываете! Время сейчас тухлое, липкое. Помешались все на шпионах.  Еще он увидел вашу подробную карту  области, тушенку странную, чай невиданный. Ну и вспылил, загорячился. Тут его и прихватило. Я, право, и сам не очень понимаю, как это  можно объяснить.   Вы простите нас, и успокойтесь. Всё обойдется.  Он придет в себя, извиняться будет.   В общем, он человек добрый, весёлый. Но от водки совсем  дуреет.
       Мы вышли из беседки. Небо расчистилось, выглянули яркие, промытые звезды. Большая Медведица висела над головой, хвостом своим  показывая  заполночь. Ослепительной  равнодушной горошиной сиял в вышине Юпитер.  Скошенной травой и свежестью потянуло с реки. Было удивительно спокойно.  Где-то далеко, едва слышно пропел петух.  Жена, приникнув к моему  уху, прошептала:
    -Ты знаешь, кто это? и, не дожидаясь моего ответа, прошептала: - я думаю, это САМ Константин Георгиевич Паустовский, а этот парень, что вывернул тебе руку – Аркадий Гайдар!
Я не силён в литературе, но точно помнил, что Гайдара убили на войне,  кажется осенью 41 г. А Паустовский  умер в ранние годы моего детства. И через саднящую боль в плече, я  ернически ответил ей:
   -Ну конечно! А я – Юрий Гагарин! и добавил сердито: здесь что - круглосуточное представление с переодеванием? Вот внука Гайдара я помню – толстячок, в одну ночь ограбивший всех. Они же совсем не похожи!
Костя, услышав наш разговор, мягко улыбнулся и спросил:
  - Простите,  а Гагарин, это кто?
  - Это герой, вроде Леваневского, только улетел подальше.
Мне стало неловко. Я запутался.  На сегодня  всего было слишком уж много: полуторка, гроза, пожар, станция, которой быть не должно, эти необыкновенные, странные люди…
 Я протянул Косте руку:
  -Спасибо вам большое  за гостеприимство. Извините, если что не так сказали. Мы пойдем ночевать в машину. Утро вечера - мудреней.
Костя ответил крепким пожатием.
     – Не обессудьте и вы. Ждем вас к утреннему чаю. До завтра.
Я усмехнулся:
     - Придем, если ночью не арестуют. До свидания.
Мы пошли по дорожке мимо колодца, бани, мимо крыльца - к калитке в заборе. Через 5 минут мы уже спали, устав от сильнейших впечатлений этого длинного дня.

      Проснулся я рано, разбуженный зайчиком от оконного стекла из дома напротив. Плечо противно болело. Повернув голову, на облупленном розовом заборе, увидел привинченную металлическую доску с надписью:
                «Музей»,  «работает с 11 до 19. Понедельник-выходной».
 А  чуть   в   стороне   висел    грязно – белый     плакат с рисунком «Тропы Паустовского» и портретом Кости, только постаревшего.  Разбудил жену, показал ей таблички на заборе. Мы переглянулись и, стремительно одевшись, выскочили из машины.  У лобового стекла дворником был прижат  газетный сверток. Жена развернула его - тоненькая книжка:
           « Сказка о Военной тайне, о Мальчише - Кибальчише и его твердом слове».           ДетГиз.,  Москва,  1937г.            На развороте  крупным, размашистым почерком было написано:    «Сибирякам на память об ухе. Ваш А.Гайдар. Лето 1938г.»
    - Что это было - вчера, сон?  Спросил я её.
    -  Мне показалось, что всё было по - настоящему. А это как понимать? - кивнула она на книгу. – А как твоя рука?
   -  Болит. Аркаша здорово завернул. Я не ожидал такой резвости.
   -  Еще рано пить чай, они еще спят наверно - сказала жена, - пойдем, посмотрим на твою железную дорогу.
 Обойдя дом, я уверенно повел её вчерашним ночным путем. Улица проступала из уходящей в песок на ярком  утреннем солнце воды. По знакомому проулку вышли  на перрон.
    Перрона не было! Не было семафора, не было вокзала, не было рельсов!  Едва видный ряд заросших травой сгнивших шпал показывал, что здесь была когда-то линия узкоколейки…


      Путешествие наше было долгим  и интересным. Побывали мы везде, где хотели.   В Талицах,  в музее паровозов я увидел тот самым локомотив, виденный в  ту необыкновенную ночь в Солотче.  В музейном закутке, под потолком  висела ржавая вывеска:
                « Станция «Солодча» Горьк. жд.».


                г. Барнаул 2010г.