Пронесло...

                Пронесло.

      В степном нашем городке развлечений было мало. Пара кинотеатров, в которых по месяцу крутили одни и те же фильмы, захудалое кафе - мороженое, да танцплощадка. На танцплощадку по средам и субботам к вечеру, с маниакальным упорством стекалась почти вся молодежь городка. Редко это сборище обходилось без драки. Начиналось все «квакинской» прелюдией  –  хулиган, с прилипшим к губе тлеющим окурком, длинно сплевывая, окруженный кодлой таких же полудурков, как и он сам, начинал нагло приставать к какой-нибудь девице с кавалером, который, не желая публично быть униженным, пытался вяло протестовать. Обычно сопротивление сламывалось быстро, а упорствующий кавалер, либо уходил с танцплощадки с разбитым лицом, либо присоединялся к кучке шакалов, передав на танцевание свою пассию этой шайке.
     Иногда возникало восстание ранее поруганных. О предстоящем столкновении узнавали заранее. И еще задолго до танцев тянулись к площадке со всех сторон города вооруженные велосипедными цепями, выдернутыми по дороге штакетинами и свинчатками  юноши призывного возраста. Как правило, до поединка «пересветов с челубеями» дело не доходило. Начинающую густеть толпу разрезали, помахивая  «демократизаторами», наряды милиции,  охлаждая особенно наглых посиделкой в «бобоне».  Так назывался милицейский уазик с узкой зарешеченной сзади дверкой. А наиболее рьяных, развлекали поездкой в отделение милиции.
     В том  году закончилась школа. Движимый романтическими желаниями повидать заморские страны,  я рванул в далекий Владивосток – поступать в «мореходку». Стремление мое разбилось об экзамен по математике и в одночасье исчезнувшие   деньги. Пришлось возвращаться в наш удаленный от морских приключений городок на тормозных площадках, платформах груженных лесом вагонов, идущих в сторону дома - на запад.   Впереди был, как мне казалось, пустой год до призыва в армию.  Увлеченный тягой к путешествиям я устроился на работу в аэропорт.
     Аэропорт. Огромные "Боинги" с цветастыми хвостами поминутно взлетают и садятся на широкую, ровную бетонку, затягивают в себя и выплевывают тележки с чемоданами и счастливых путешественников. Вокзал, набитый разноязыкой толпой, текущие вверх - вниз эскалаторы, щелкающие табло. Это где-то там…
     А у нас - ничего такого: сарайчик с весами, облезлый, безколесный ЗиЛ со стеклянной будкой НП, да выцветший «колдун», уныло висящий посреди кочковатого поля. Всю картину дополняла будка сторожа недалеко от самолетной стоянки. 
     Авиапарк состоял из пары стареньких «Ан-2», на которых оставшийся в одиночестве летчик дядя Саша, дважды в неделю возил двух - трех человек за какой-то непонятной надобностью в соседний райцентр - километров за пятьдесят. В мои обязанности входило подметать перрон, то есть кусок вытоптанного поля, осматривать полосу в поисках мусора, да убирать принесенные  ветром шары перекати - поля.
     Кроме того, я совсем уже отчаялся. И было от чего! Близился призыв в армию, а закрутить роман с  покладистой красавицей, которая ждала бы меня со службы и писала б мне нежные письма, никак не получалось. Красавиц этих приходилось видеть только в кино или в тревожных юношеских снах. Охотиться на танцплощадке я не рисковал в силу нерешительности характера и своего, далеко не атлетического телосложения.
     За нехитрой работой, мечтами и книгами прошла зима. Пилот дядя Саша - суровый дядька предпенсионного возраста, иногда был не прочь приложиться к «Андроповке», как называли тогда водку за 4р.70коп. с невзрачной зелёной этикеткой. Компанию ему составлял бессменный диспетчер, он же сторож – Петрович и незаменимый авиатехник Максимыч, балагур и мастер на все руки.    Часто казалось, что только благодаря Максимычу легко, как птички летали латанные - перелатанные «Аннушки».  Когда-то, сразу после войны, он окончил летное училище по курсу: «взлет - посадка». Какое-то время  гонял на авиазавод исхлёстанные снарядами,  кое-как залатанные фронтовые «Илы», где их резали на части, превращая в груду металлолома.   Потом,  и его списали за ненадобностью, перевели в техники. Так он  и ремонтировал старинные винтовые самолеты,  презирая и надсмехаясь над реактивными, называя их не иначе как «летающие напильники». Частенько я помогал Максимычу: то снять кожух, то залить масло, то отрегулировать зажигание, а то и заменить двигатель. Иногда Максимыч позволял мне запустить мотор и тот, чихая первыми холодными выхлопами, послушно и ровно ревел, бешено крутя винт, сливающийся в чуть заметный сероватый круг.
     Возиться с самолётами  мне нравилось,  и мечты об океанских пароходах и дальних плаваньях сменились постепенно желанием летать. Но увы, дальше запуска двигателя да подруливания с тех.площадки до перрона, дело не шло. Частенько, выходя из кабины Максимыч, подталкивая меня к выходу, говорил: «Не дрейфь, еще налетаешься до изжоги. Вот скажу сыну, отправит тебя служить в ВВС – нанюхаешься керосина с «напильников» - и передумаешь». Сын  Максимыча был военкомом нашего городка.
     Бушевала весна, яростно верещали вечерами лягушачьи концерты в местном болотце, распускались листья. Несказанной свежестью и близким, тревожным счастьем пах легкий полевой ветерок. Изумрудной зеленью переливалась травка по обочинам дорог. Наш аэродром превратился в ярко-зеленый, праздничный ковер с коротким ворсом, там и сям украшенный  желто-коричневыми травяными кругами от пролитого когда-то топлива.
     Радостные, солнечные утра сменялись тихими золотистыми днями, на смену которым приходили волшебные сиреневые сумерки, полные еще неизведанных загадок и волнующих тайн. В один из таких вечеров я встретил Ее.  Белое платьице замаячило где-то впереди. Я прибавил шаг, постепенно нагоняя. К тому времени моя надежда познакомиться с девушкой уже почти растаяла, но в каждой случайной встрече безотчетно надеялся встретить ЕЁ, единственную…. На удивление, она окликнула меня сама, едва я поравнялся с ней, мучительно подыскивая слова для начала разговора.
   - Не скажете, который час? - спросила она. 
Не ожидав, я даже не сообразил, что ответить, а промямлил нечто несуразное и неопределенное.  Она тихонько засмеялась и взяла мою руку в свою. Меня как будто ударило током и кажется, даже потемнело в глазах. Язык прилип к нёбу и ни как не хотел оторваться и сказать что-нибудь внятное. Наконец я выдохнул:
   - Вас, как вас зовут?
   - Наташа.
И словно выручая меня, спросила:
   - Вы, наверное, с работы идете? От вас слегка пахнет бензином.
Простота и тепло, с которой она это сказала, поразили меня до глубины души.
Маясь и лихорадочно подыскивая слова, я выпалил невпопад,  желая показаться более значительным,
   - Да вот, заправлял самолет,  капнул на себя.
Она вновь засмеялась, спросила:
   - А прокатите на своём аэроплане? Кстати, Вы не представились.
   - Представляюсь - Сергей, а прокатить смогу. И тоже рассмеялся.
      Сердце постепенно успокоилось. Отклеившись, язык начал, казалось, независимо от меня, молоть всякую чушь. Мы шли рядом. Она, молча и задумчиво слушала мою болтовню, иногда что-то спрашивая. Словно из рога изобилия, я вываливал ей все глупости: о самолетах, воздушных шарах, Жюле Верне и Конан Дойле, о  Питере Брейгеле и Пентуриккио, о Венеции и Австралии. Мы остановились у калитки с низенькой скамейкой у заборчика, из-за которого выглядывал куст распускающейся  сирени.
      Небо совсем уже потемнело, прозрачный тоненький полумесяц  казалось, с интересом смотрит с высоты на это чудо, чудо моего знакомства с такой замечательной девушкой.  В голове  уже складывались строки героических военных писем к ней, и только к ней. Неожиданно она сказала:
  -Послезавтра вечером – танцы.
И перейдя на «ты» спросила:
  -Ты пригласишь меня?
Я замешкался. Живо представил себе предстоящий вечер с вероятной дракой и неожиданно для себя выпалил:
  - Давай, лучше  прокачу тебя на самолете.
Сказал и прикусил язык, а вдруг она согласится и что тогда делать?
  - Давай, - спокойно согласилась она, - а вечером пойдем на танцы. Приезжает ВИА «Синева»,  я очень люблю танцевать.
  - Хорошо, только и нашелся, что ответить я.
Хлопнула дверь, зашаркали тяжелые шаги по дорожке к калитке. Раздался пронзительный  женский голос.
  - Опять с этими кобелями болтаешь?! Марш домой! 
  - Иду мама.
  - Наташа послезавтра, в шесть утра, я зайду за тобой.
  - В шесть, почему так рано?
  - В воскресенье полетов нет. Никого не будет на аэродроме.
Ничего не ответив, она исчезла, хлопнула дверь.

Я медленно побрел к дому, чуть не прыгая от свалившегося на меня счастья и  ломая голову над тем, как выйти из положения? Что же  делать? Как уговорить дядю Сашу? Буквально терзая себя за дурной язык, не разбирая дороги, я пришел домой. На кухне возилась мать, грохоча кастрюлями и перекладывая водочные бутылки из ящика в объёмистое нутро холодильника.
  - Мам,  зачем столько водки накупила? Я не пью, отец тоже почти перестал?
Мать, тяжело разогнувшись, смахнула упавшую прядь уже начавших седеть волос, устало ответила:
  - Вон глянь,  повестка пришла.  Завтра  проводы отведем. В понедельник тебе с вещами -  на сборный. Вот и накупила, да гостей на вечер назвала, и ты зови, кого хочешь.
План созрел мгновенно. Телефонная будка стояла на углу, под фонарем. Вместо трубки у автомата, как водится, болтался кусок шнура с растянутой проволочной оболочкой. Рванул к следующей - у хлебного магазина. Удача, работает. Трясущейся от волнения рукой вставил двушку в прорезь. Номер ответил.
  -  Дядя Саша, это я, Сергей. Завтра мои проводы, приходи в шесть вечера!
  - Хорошо, - обрадовано рокотнул голос.- Пора тебя сорванца проводить. Пора и тебе послужить…
Не дождавшись конца фразы, шлепнул рукой по рычагу, где-то внутри таксофона стеклянно посыпались монетки. Набрал номер Максимыча:
  -  Максимыч, завтра в шесть приходи, меня будем пропивать - забирают!
  - Ну, Серега, пора, а то я думал, что ты урод или на сухую хочешь уйти - с подначкой пропел Максимыч. Ну, давай, до завтра…

     Проводы. Кто, скажите, из нас не был на них или провожая кого-то или провожаясь хоть однажды в армию, в институт в другом городе, а то и на кладбище. Чинные речи в начале. Тосты, нарастающий гомон,  причитания матери. Плачь невесты, если она есть, песни, гармошка, а на посошок – несколько бесчувственных тел под столом. Дядя Саша с Максимычем нагрузились до упора. Обнявшись, чтобы не упасть, заплетаясь ногами, они едва ушли, пытаясь петь  одну песню на разные мотивы. Постепенно разошлись и все остальные. Мать с племянницам – моими сродными сестрами, споро убирала со стола пустые бутылки, сгребала объедки в один большой таз.
Прихватив три бутылки «Андроповки», я незаметно выскользнул из дому. Знакомой дорогой стремглав примчался к сторожке на краю поля. Петрович мирно клевал носом за столом, не ощущая приближения праздника. Я ввалился к нему, нащупал выключатель, зажег свет. Моргая, щурясь и охая, Петрович, кряхтя, вылез из-за стола со старинным телефоном и изумленно уставился я на меня:
   - Ты чего припёрся, Серега?
   - Проводы у меня, забирают в понедельник. Вот, тебе  подарок принес.
   - Ну, ты молоток, не забыл меня, старика!
   - Петрович, завтра с утра приду - прокачусь напоследок?
   - Давай - давай, приходи. Начальства не будет. Только это, не балуй!
Я выставил на стол две поллитровки  и наскоро попрощавшись, рванул домой. Уснуть в ту ночь мне не пришлось.  Я то не хотел утром идти к Наташе, то решал бежать прямо сейчас. Ворочался с боку на бок. Словно почуяв что-то неладное, тихонько вошла мать.
   -  Ты чего Серенький не спишь, волнуешься? У меня все сердце изболелось за тебя.
   -  Ничего мам, я - как все. Отслужу. Два года не вся жизнь…
За окном посветлело. Глянул на часы - почти пять. Едва умылся, наскоро оделся. И, чуть не бегом отправился к знакомой  калитке.
     Утренняя майская свежесть пробирала. Небо казалось серым, сплошь забитым ровными низкими тучами - без конца и края. Постепенно ватная серость стала наливаться нежной голубоватой краской. Восток стремительно светлел, голубизна теснила остатки ночной мути, переходила в густую синеву,  катилась на запад, разгоняя  сумрак.
К моему немалому удивлению Наташа уже ждала меня у ворот. Еще издали, завидев ее, умерил шаг, и старался идти неторопливо, степенно. Казалось, сердце выскочит от волнения из груди. При свете разгоравшегося утра она показалась мне еще привлекательнее – коротко стриженные светлые волосы, вздернутый носик, заспанные голубые глаза на круглом лице, усеянном веснушками. Какими трогательными показались мне эти веснушки. Доверчиво взяв меня за руку, она, не дав мне ничего сказать, повела меня прочь от ограды. Все припасенные, придуманные в мучениях ночи фразы, вылетели у меня из головы.
Почти молча и незаметно мы пришли на поле.  Солнце еще низко висело над полосой, высвечивая длинные прозрачные тени  от озёр тумана у самой травы. Капли росы яркими искрами сверкали повсюду, переливаясь всеми мыслимыми цветами.
Тишина. Никого. Ноги быстро промокли от росы. Звонко щелкнула задвижка дверки.  Подсадил Наташу а салон.
    - Иди в кабину, посиди в правом кресле,  сейчас приду.
Я посмотрел ей вслед. Она неуверенно шла вверх по наклонному полу пассажирского салона, чуть пригнув голову и пытаясь достать руками до стенок. Я метнулся в сторожку, проверить, очнулся ли после вчерашней дозы Петрович. И если что, дать ему добавки. Дверь была приоткрыта. Петрович глубоко спал, сидя за столом, тихонько посапывая и что-то мурлыкая во сне. Выставив к телефону припасенную вчера поллитровку,  стремглав вернулся к самолету. Наташа сидела в кресле второго пилота, с интересом рассматривая бесчисленные циферблаты на приборной доске. Пока  бежал, сам собой придумался план:  заведу мотор, прогрею, проеду по полосе туда - сюда, и встану на прежнее место. Обещал прокатить – прокачу. А полетать – это потом.   Ну, совру что-нибудь.   Завтра ведь в армию. А там - разберёмся!
    Аккуратно надел на нее «ушки», подключил к бортовой сети. Привычно подкачал бензин. Завыл, разгоняясь, стартер. Медленно, будто нехотя, поехали по кругу лопасти винта,  исчезли с первым дымным выхлопом. Он выскочил и тут же пропал, сметенный тугой воздушной струей. Я качнул штурвал  вправо - влево, вперед - назад. Прибавил обороты и выехал на полосу, подпрыгивая и переваливаясь на кочках. Наташа сидела спокойно, только слегка покусывала нижнюю губу, то ли по привычке, то ли от волнения.       Поглядывая на нее, я зачем-то выпустил закрылки, прибавил газ и рисуясь, слегка разогнал самолёт, чуть больше, чем обычно. Опасаясь взлететь, до упора отдал от себя штурвал. Пока глазел на замершую от восторга девушку, почувствовал, как выровнялся пол кабины. Окошки из скошенных - выпрямились и передо мной неожиданно открылся стремительно приближающийся край поля с канавой, отрытой еще в прошлом году.  Безотчетно, скорее от страха влететь в канаву,  слегка потянул штурвал на себя и самолет тут же оторвался от полосы, плавно и неожиданно толкая меня креслом. Испугавшись, я отдал штурвал от себя. Но все, поздно! Высота уже метров пятьдесят. Лихорадочно заметались мысли – что делать? Где-то, в голове стучалась слышанная когда-то дяди Сашина фраза: «газу добавь и уходи от земли».  Ну, думаю, наберу высоту, сделаю круг и пойду на посадку – уже деваться некуда! Добавил.  «Аннушка» послушно и легко рванула вверх.
     Я взглянул в окно. Но боже, какая красота! Как будто враз подпрыгнувшее солнце, ярко и выпукло освещало бескрайнюю зеленую равнину, равномерно расчерченную, уже едва видимыми полосками древних огородных рвов. Будто игрушечные лошадки с удивлением подняли голову от травы на шум мотора. Блеснуло озеро, отражая перевернутые легкие облачка и бездонную прозрачную синеву неба.
     Чуть свалив машину в поворот, я увидел внизу город с яркими крышами и бегущим блеском оконных стекол, пускающих ослепительные зайчики. Сахарные кубики домов  купались в молодой зелени садов, между которыми спичками торчали столбы с паутинкой проводов.
Страх мой постепенно уходил,  но руки - со всей силы сжимали штурвал так, что я боялся, что он не выдержит и лопнет.  Кроме как обойти вокруг города по кругу и приземлиться от еще низко висящего над горизонтом солнца - другого выхода у меня не было. Вираж покруче - вполне удался и посмотрев влево, я увидел косо наклоненные улочки городка, плавно уходящие под крыло.
     Наташа напряжённо и неподвижно сидела, глядя прямо перед собой. Моё напряжение и неуверенность явно передавалось и ей. До  посадочной полосы осталось совсем немного, как вдруг, о ужас,  мотор чихнул. Раз, другой. И, будто поперхнувшись, заглох. За суетой переживаний я забыл проверить – заправлен ли бак! Увы, топливо было на нуле. В наступившей тишине слышался только свист ветра в расчалках крыльев, да и он заглушался пудовыми ударами сердца. Винт крутнулся еще раз и встал, черно и косо перечеркнул, казалось не только пространство впереди, но и всю мою жизнь.
Самолёт стал проваливаться. Я машинально отдал штурвал от себя.  «Аннушка»   послушно опустила нос и пошла вниз, приближая ко мне квадратики домов. Высота терялась  быстрее, чем наплывал край города.    Бежали кварталы.  Совсем  рядом замелькали крыши, печные трубы,  стойки антенн и, в последнюю секунду я довернул деревянными уже руками самолет в проем широкой утренней улицы. К счастью, она была пуста. О, эта благословенная улица!   Перед землей, запоздало испугавшись, дернул штурвал на себя, самолет завис,  неожиданно мягко коснулся обоими колесами асфальта и стремительно вкатился в тоннель  мелькающих окон, кустов, оград и под поворот троллейбусных проводов над головой. Из-за поднявшегося носа, я не видел перед собой дороги и ориентировался только по проводам, бегущим над кабиной. «Господи, только бы не задеть столб, только бы не задеть угол дома!»  Эти  мысли вытеснили из моей головы все остальное.
     «Аннушка» резво катилась по умытой ярким утренним светом пустынной  улице, как вдруг, краем глаза я заметил, как  из-за угла медленно выворачивая навстречу, появился первый троллейбус и тут же исчез за высоко торчащим носом самолета. В миг пронеслось видение грядущей аварии и, зажмурившись, я зажал колесный тормоз. Будто споткнувшись, самолет резко бросило в сторону. «Аннушка» потянулась направо,  высадив  винтом огромное окно еще закрытой аптеки и смахнула хвостом брызнувшую разбитыми стеклами будку телефона-автомата. А через мгновение, изумленно - бледный блин лица вожатой троллейбуса в упор - очумело смотрел на меня из-за лобового стекла невредимого троллейбуса, беззвучно и бессмысленно шлепая губами.
Только  тут я вспомнил про Наташу. Она сидела неестественно прямо, вцепившись в кресло и поджав ноги, взглядом  стеклянно упершись в приборную доску. От нее шел резкий запах.  С  кресла бурно капало и текло через  открытую дверцу в салон.
    - Бежим -  прошептал  я.
    - Я не - е могу – трясущимися, белыми губами пролепетала она.
То, что было потом - помню смутно. Крики. Кваканье милицейской сирены. Рыжие, грозные усы под милицейской фуражкой, наручники, камера. Потом был гомерический хохот Максимыча и непрерывный, восьмиэтажный мат дяди Саши.  Щелканье замка, жужжание электрической машинки, мои волосы,  лоскутами падающие на плечи и на пол. Бледное заплаканное лицо матери и насмешливый  взгляд военкома…

…    Наташу я больше не видел. За всю службу я не получил ни одного письма от девушек, которых тогда у меня  так и не случилось. 
               

                Барнаул 2010г.