Арон Винник, Адольф Гитлер и Иосиф Сталин

               
Мирная жизнь споткнулась, упала и разбилась. Ее не стало, и все как-то померкло. Бомбежка на рассвете 22 июня 1941 года сделала всех несчастными.
На второй день войны в наш дом вошел командир Красной Армии. Он широко улыбнулся, приложил правую руку к козырьку фуражки и сказал:
- Разрешите представиться? Младший политрук Кладницкий!
Мама безвольно повисла на нем.
-  Тула... Тула... -  как стон, повторяла она его имя. -  Тула...
И придя в себя, глухим, не своим голосом спросила:
-  Когда?
-  Сегодня в шесть.
Я с восхищением смотрел на отца. Трогал малиновые кубики и артиллерийскую эмблему на петлицах, жадно вдыхал незнакомый запах обмундирования, командирского ремня, кобуры, плоского загадочного планшета и обжигался колючими папиными щеками.
Потом вышел во двор в отцовской фуражке и сказал, что папа уходит воевать. Фуражку примеряли все мальчишки, и всем она была чрезмерно велика. Я был необычайно горд своим отцом, и мне было приятно быть в центре внимания, и совсем не понимал тетю Полю, которая со слезами на глазах смотрела на меня.
Во время войн дети взрослеют намного быстрее. Я повзрослел, когда отец, прощаясь, поднял меня высоко над собой. В его глазах были боль и тоска. Он целовал меня как-то особенно и говорил какие-то слова, но я их не запомнил. Я повзрослел, когда трамвай, в котором был отец, отъехал, и мама, предчувствуя беду, закричала и плакала долго, причитая и захлебываясь.
Город привыкал к войне. Уличные фонари не зажигались. В сумерках, прежде чем зажечь свет, завешивали окна плотными тканями или одеялами, либо использовали лампы синего цвета. Синий свет был незаметным для немецких летчиков, но он очень искажал все предметы, а люди становились похожими на привидения.
Все больше появлялось беженцев. Никому не нужные, уставшие от долгой дороги и неопределенности, покорные судьбе, они брели по улицам или располагались в тени небольшими таборами вблизи пристани или вокзала. С ними были дети. Дети смеялись, плакали, спали, играли на тротуаре, иногда уходили далеко или выбегали на мостовую, и обеспокоенные родители кричали на них. Было больно смотреть на этих людей, потерявших в одночасье  свой кров, научившихся радоваться горячей пище и случайному ночлегу. Было больно смотреть на них, потому что каждый понимал, что вероятность повторения их судьбы была огромной.
Недалеко от нас, на Андреевской улице, под горой, установили зенитное орудие и оградили его невысокой стеной из мешков, наполненных песком.
В глубоком подвале соседнего дома наспех оборудовали бомбоубежище. Во время налетов мы прятались в нем. Однажды, когда мама убаюкивала мою младшую сестренку, тайком по узкой деревянной лестнице поднялся наверх и увидел горящий самолет. Он по наклонной прямой стремительно летел в сторону Труханова острова. Огонь на фоне голубого неба – это было необычайно красиво. И вдруг на мгновение пламя сбилось набекрень и обнажило крыло с красной звездой на нем. Я понял, что самолет наш, и красота сразу померкла.
Теперь в наш двор не заглядывал ни маленький старьевщик с огромным мешком, ни точильщик со своим станком на плечах, ни угольщик. Не заезжал во двор наш сосед дядя Боря, не оставлял возле крыльца свою подводу с Ласточкой, лошадью смирной и ласковой. От пристани к Житнему базару не ездили тележки и подводы, груженные продуктами и овощами. По нашей притихшей улице время от времени шли строем уставшие солдаты.
И вот вдруг во дворе раздался знакомый голос угольщика:
-  У-у-х-г-о-ля! - протяжный, как всегда, крик.
И потянулись на этот призыв хозяйки с корзинками, ведрами и мешочками. Они увидели высокого, худого, нескладного красноармейца, в котором сразу признали Федю-угольщика. Он стоял среди двора и терпеливо ждал, когда соберется народ. Дождавшись,  низко поклонился собравшимся и сказал:
-  Прощавайте, дорогие бабоньки. Ухожу на войну. Спасибо вам за доброту вашу. А коль обидел кого – простите великодушно. Не поминайте лихом.
Еще раз поклонился и ушел. А женщины еще долго стояли среди двора и вытирали слезы, потому что одни уже проводили на войну своих, а другим это еще предстояло. И снова они услышали на этот раз приглушенный призывный крик угольщика. Это Федя вошел в соседний двор – он прощался с улицей.
Разгулялись незримые ветры войны: одних – женщин, детей, мужчин, стариков с жалкими пожитками – они гнали на восток, других – мужчин в военной форме с оружием и без него – на запад, чтобы остановить врага.
Слухи, один нелепее другого, подтверждались. В дурном сне, если бы такое приснилось, можно было бы проснуться и забыть. Но это был не сон. На шестой день войны заговорили о том, что немцы захватили Минск. И это было правдой. Жуткие правды, как эта, и правды менее жуткие, но страшные подтверждались из черных репродукторов с большим опозданием. Люди растерялись. Они засыпали с надеждой, что завтра все изменится к лучшему. Но худшему не было предела.
Шел двенадцатый день войны – наступило  3 июля. Мой дедушка, Арон Винник, всегда просыпался очень рано и сразу включал радио. На этот раз черный круг репродуктора молчал, и это испугало. Но через некоторое время в нем послышались шорохи. Затем он услышал знакомый голос с характерным грузинским акцентом:
-  Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное нападение на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается, несмотря на героическое сопротивление Красной Армии...
Вошла бабушка.
-  Что теперь говорит он?
Она не любила Сталина и могла говорить о нем долго, но дедушка сделал предостерегающий жест. Они сидели рядом и слушали. Никогда не было такого, чтобы выступление государственного деятеля они выслушивали с таким вниманием, и никогда оно не было столь удручающим.
Многие столетия во время больших потрясений и войн смертельная опасность нависала над евреями, и в каждой семье решали одни и те же вопросы: Как выжить? Куда ехать? И ехать ли? После выступления Сталина по радио глава нашей семьи, Арон Винник, впервые задал себе эти вопросы.
На следующий день он принес огромную карту европейской части страны и расстелил ее на столе. Каждый день по сообщениям газет и радио с учетом слухов наносил на нее линию фронта. Эта страшная линия все время перемещалась на север, восток и юг. И самое главное – опасно близко придвинулась к Киеву. Склонившись над картой, дедушка много курил. Пепельница, полная окурков, стояла где-то за Уралом, и он время от времени стряхивал в нее пепел. Красным карандашом делал какие-то метки, измерителем из школьной готовальни и линейкой отмерял расстояния. Мне было интересно, и я задавал ему вопросы. Он терпеливо отвечал. И я был горд тем, что мог показать на карте, где находится Киев, Москва и Ленинград.
Однажды, это было в середине июля, дедушка пришел с работы грустным и озабоченным.
-  Что, Арон? - спросила бабушка.
-  Мы можем уехать с фабрикой. Остаться – значит, может быть, не погибнуть. Уехать – значит, может быть, выжить. Нужно ехать...
И начались сборы. Это была тяжкая и нервная работа. Нужно было взять с собой только крайне необходимое, а его оказалось слишком много. Сумки и чемоданы становились почти неподъемными, и количество их росло. Дедушка сердился и вышвыривал из них все, без чего, по его мнению, можно было обойтись.
-  Арон, что ты делаешь?! - взывала бабушка. - Что мы будем делать, если доживем до зимы?
-  Геня, давай доживем хотя бы до осени...
Я тоже готовился в дорогу. Из своих игрушек выбрал самое необходимое – револьвер и пучок медной, золотистой, мягкой проволоки. Мама сказала, что это нужно оставить. Пришлось подчиниться – я спрятал их за зимние рамы, стоявшие на веранде.
               
Шел двенадцатый день войны. Германия ликовала. Военные марши заполонили страну. Они гремели из всех громкоговорителей. В перерывах между ними пафос Геббельса будоражил нацию. Число городов, которые захватили доблестные немецкие войска, увеличивалось с каждым днем. Это уже был не успех – это была победа, и она кружила голову.
Гитлер был счастлив. Наступая с пяток на носки и сгибая колени – такая у него была походка – он быстрыми легкими шажками радостно метался по огромному кабинету. Время от времени останавливался возле карты, на которой была нанесена линия фронта, и любовался ею.
-  Ах, Герман, Герман! Что нас еще может погубить, так это мягкосердечие. Мы все еще слишком гуманны... Как это мешает! Но вскоре окрепнет воспитанная нами молодежь, не знающая ни пощады, ни сомнений.
Гитлер остановился возле Геринга, сидевшего в кресле, но смотрел мимо него, отдаваясь своим мыслям. Слой перхоти белой сыпью лежал на его воротнике. «Фюрер пархатый», - неожиданно пришла такая мысль, и Геринг заулыбался. Интуиция Гитлера сработала мгновенно. И тотчас Геринг увидел над собой серо-сине-зеленые глаза фюрера, глядящие на него в упор. Мясистый бесформенный нос с непомерно большими уродливыми ноздрями, прямоугольник коротких усиков и торчащие уши нависли над ним, словно принюхивались и прислушивались к нему.
-  Что? - спросил Гитлер.
-  Подумалось: «Что делает сейчас Сталин?» - поспешно ответил Геринг.
-  Я загнал его в угол. Тоже мне - гений!
Гитлер раньше ревновал. Сам себе не признавался в этом, но ревновал. Теперь этот Сталин растоптан и унижен. Неужели он не понимает, что нужно покончить с собой? Россия – страна ублюдков. Как можно было допустить, чтобы человек с еврейским именем руководил страной? Одно только имя вызывало в Гитлере ненависть. Он поручал соответствующим службам установить, есть ли в Сталине еврейские корни. Таковых не было.
Когда Геринг ушел, Гитлер сел в кресло. Посидев несколько минут, он порывисто встал и снова подошел к карте. Он наслаждался, выбирая направление очередного удара по обреченному противнику. Юг или север?  Север или юг? Все варианты теперь были хороши, и вели к победе. Но все-таки он склонен сосредоточить все силы на флангах: на севере – в сторону Ленинграда и на юге – в сторону Киева. Завтра же он сообщит свое решение Генеральному штабу.
               
Начальник Генерального штаба генерал Жуков вошел в кабинет Сталина. Тот беседовал с Маленковым и Мехлисом. Поздоровался. Расстелил на столе карту.
-  Докладывайте, - сказал Сталин.
- Положение на фронтах сегодня, 29 июля, тяжелое... - начал Жуков и подробно ознакомил присутствующих с тяжелейшей обстановкой, сделал краткий прогноз действий немецкого командования. - Предлагаю укрепить Центральный фронт. Передать ему три армии, усиленные артиллерией. Для того, чтобы избежать окружения пяти наших армий в районе Киева, предлагаю войска Юго-Западного фронта немедленно отвести за Днепр.
Последнее было главным, и Жуков интонацией выделил слово «немедленно», и сделал паузу, чтобы подчеркнуть важность сказанного. Сталин, давно прохаживавшийся по кабинету, остановился. Его желтые рысьи глаза, не мигая, смотрели на докладчика, словно примериваясь для прыжка. Лицо, изрытое оспой, стало зловещим. Казалось, что сейчас раздастся хищный рык, и он ринется на Жукова. У Жукова пересохло во рту.
-  А как же Киев? - тихо спросил Сталин, прикуривая.
-  Киев нужно оставить...
Сталин с ненавистью посмотрел на Жукова. От его сдержанности ничего не осталось, и он закричал:
-  Как вы могли додуматься до этого?!
- Товарищ Сталин, других путей избежать окружения и сохранить наши войска не вижу.
После этого генерал Жуков был освобожден от обязанностей начальника Генерального штаба. Он стал командующим Резервного фронта. Как показали дальнейшие события, прав был Жуков.

В душный июльский вечер мы – бабушка, дедушка, мама с двухлетней сестренкой на руках и я – присели перед дальней дорогой. Бабушка и мама едва сдерживали рыдания, чтобы не нарушить принятое в таких случаях молчание. Сестренка не понимала этого и лепетала что-то на своем непонятном языке. Я был огорчен огорчением взрослых.  Потом мы встали и вышли с вещами, чтобы запереть за собой дверь и никогда не вернуться в родной дом. Чтобы принять муки скитаний.
В вагоне трамвая было темно. Кроме нас, в нем ехало еще несколько человек – они были похожи на густые тени. Мрачными и безлюдными были улицы Подола. Изредка вспышки электрической дуги над нами выхватывали из темноты дома с черными окнами, зачеркнутыми белыми полосками бумаги. Вагоновожатый остановил трамвай там, где попросил его дедушка, и терпеливо ждал, пока мы выгрузимся. Когда все вещи оказались на мостовой, трамвай уехал, и силуэт его растворился.
Было страшно и тоскливо. Лучи прожекторов ощупывали небо. Далекие зарницы тревожно вспыхивали. Сквозь таинственные шорохи листвы доносился лязг буферов – станция была неподалеку. Мы взяли вещи, я тоже нес что-то легкое, и пошли на эти звуки. Это было в начале августа 1941 года.
Ближе к рассвету наш эшелон, состоящий из железнодорожных платформ, на которые погрузили оборудование фабрики, а для людей из фанеры и деревянных брусьев наскоро сделали укрытие от непогоды, покинул товарную станцию Киев-Петровка. По мосту,  словно крадучись, он переправился на другой берег Днепра. Беспрепятственно минул станцию Дарница, которую часто и жестоко бомбили, и, набирая скорость, умчался из Киева. Потом он часто останавливался, подолгу стоял на глухих полустанках. «Если проскочим Бахмач, - слышал я, - нам очень повезет».  По мере приближения к Бахмачу усиливался удушливый запах гари. Все чаще встречались лежащие под откосом обгоревшие скелеты вагонов. И вот – Бахмач. Станция в дыму и огне. Эшелон проехал ее, и все облегченно вздохнули.
Это было время, когда Арон Винник, Адольф Гитлер и Иосиф Сталин решали судьбу нашей семьи.