проба пера, часть 1

Ему бы хотелось, конечно, позвонить ей. А лучше приехать без предупреждения, резким движением притянуть ее к себе, когда она откроет, ввалиться вульгарно и нагло в квартиру, ногой захлопнув дверь, в темноте жадно целовать ее губы и шею. «Почему в квартире темнота?» - подумал он, прервав увлекательное путешествие в глубины незатейливой фантазии затейливого писателя. - «Ведь если она дома, должен гореть свет».
Нервно постукивая ручкой по бумаге, то одним концом, то другим, он сидел широко распахнув глаза за старым рабочим столом, который некогда принадлежал его деду, ныне почившему. Дед был известным писателем-романистом, из-под его пера  (а писал он именно пером и ничем иным, считая, что только из сего приспособления может выходить История, с большой буквы, конечно), так вот, из-под его пера с завидной регулярностью выходили толстенькие рукописи, которыми потом зачитывались местные барышни, передавая друг другу. Да, что говорить, в его время книги ценились, а сейчас? Именно этот досадный факт по мнению Питера - и только он! - с лихвой объясняет его материальные затруднения.
Рукопись должна быть сдана через 4 месяца, а что на бумаге? Пара тощих строчек, да и те не из воображения, а из памяти. Одному черту известно, чем же Изабелла так зацепилась у него внутри: в голове, сердце, в душе, наконец. Любая сюжетная линия, сперва поспешно записанная им, вскоре нещадно летела в мусорную корзину, в самом деле являясь лишь бледной пародией на его любовь к этой женщине. Он любил представлять, как Изабелла танцует в зеленом платье с широкой юбкой, не смотря ни на кого вокруг, одна среди множества пар, каждая из которых терялась на ее фоне. Все краски становились бледными, стоило ей появиться, ароматы переставали существовать - все, кроме ее аромата. Питер и сам чувствовал себя «получеловеком» рядом с ней, вместе с тем получая некое наслаждение от этого скользкого и холодного чувства внутри себя, ведь позже, тем же вечером, он, не снимая ботинок, бежал к письменному столу и передавал все бумаге, будто не будь день с ней записан, он бы навсегда исчез во временных вехах. Происходящее с ним чудилось Питеру столь уникальным, столь неповторимым, что он видел это своим лучшим сюжетом. Он был счастлив: ему не нужно выуживать из своего воображения что-то бесподобное более, бесподобное происходило с ним в реальном времени, здесь и сейчас, оставалось лишь записывать, используя наработанное годами мастерство, а это уж он мог сделать.
В словесную форму он облекал все, что с ним происходило в течении последних семи месяцев, порой просыпаясь лишь за новым поворотом сюжета, а порой забывая, что все происходит ни с кем иным, а именно с ним. Однажды, Изабелла ушла и оставила его постель остывать еще до рассвета. Питер, конечно, почувствовал неладное, но поступок, подобный этому, был столь в духе Изабеллы, что через пару минут после безрадостного пробуждения и оглядывания по сторонам, он уже со смутной улыбкой откинулся на подушки. Он был уверен: она вернется. Он был уверен: она играет, но когда-нибудь она наиграется.

От нее не было вестей 4 полных дня и 3 ночи, обернувшихся для Питера постепенно нарастающим мучительным чувством брошенного человека. Да, можно объяснить первый день: допустим, она должны была куда-то срочно уехать, и может быть там остаться на ночь, если, скажем, у нее что-то произошло в семье. Второй день после трагических событий обычно всего лишь «день из вежливости». А как на счет «ночи из вежливости»? Нет, о таком он слышал только в дешевеньких пьесок, но, положим, на то есть причина. День третий. Где она? Третья ночь: черт же ее подери, где она?! Четвертый день - день отчаяния. Его, конечно же. Он садится за работу на рассвете, не спав всю ночь, ожидая ее, и заканчивает ближе к шести вечера больше от изнеможения физического и морального, чем он объективного желания отдохнуть. На четвертую ночь она открывает дверь своим ключом, ложится на шелковые простыни, так близко к нему, что бы согреться после улицы и засыпает. Питер просыпается на рассвете и все его отчаяние кажется абсолютно несущественным теперь, когда ее каштановые локоны прикасаются к подушке, будто шелковые нити. Он предпочтет - всегда предпочтет - думать, что четыре кошмарных дня и впрямь были его кошмаром. Вот он, рассвет, и Изабелла подле него.

Позже Питер решит, что слишком уж глупо было полагать, будто уйти без прощания и навсегда может быть в манере Изабеллы. Нет, этой женщине нужна жирная точка, широкий жест, столь же широкий как подол ее зеленого платья, вот, что в ее натуре. Знай он это раньше, пустых переживаний было бы меньше, но окончательно он в этом уверился только тогда, когда этой самой точке было отведено место.
С горечью, вяжущей на языке и дерущей горло, он усмехался: она все равно с ним, в его рукописи. Несколько ночей за работой, синяки под глазами и песочно-серый цвет лица - достойная ли плата за увесистую кипу исчерканной бумаги, отвергнутую редактором, как чтиво самого низшего сорта? Втайне тот даже засомневался, что после одной успешной книги, над которой как минимум 50 тысяч женщин пустили слезу, этот мученик-писатель сможет сотворить нечто подобное. Редактор, будучи человеком практичным, но добродушным, уже перестал так яро возлагать надежды на имя Питера, но все еще не скупился на подбадривания и советы. Вот и тогда он отложил прочтенное в сторону, устало выдохнул и, сложив руки на груди, сказал: «Если бы я хотел что-то сентиментальное, я бы прочел что-нибудь из Саган, как минимум, но ей это позволительно, она - женщина. А у тебя только два пути: либо стать мужчиной, наконец, либо издавать эту писанину под женским псевдонимом».

Итак, у него больше нет Изабеллы, а все, что осталось от нее не годится к печати. Остается 4 месяца, что бы принести что-то стоящее читающей публики или хотя бы его предыдущей книги, но он решительно не может писать больше ни о чем, кроме как об И. Находясь у себя дома, он видел ее везде: обнаженной спящей на кровати, сидящей на подоконнике с чашкой Эрл Грея, проверяющей холодильник на предмет чего-нибудь съедобного. Изабелла была в шкафу с его галстуками, он слышал ее смех в собственной духовке, чувствовал ее запах на своей подушке и не мог писать ни о чем ином. Это катастрофа.